Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Катерина Николаевна Ахмакова – единственная женщина великого пятикнижия, открыто выражающая своё национальное самосознание: «Я русская и Россию люблю» [13; 207]. Она прочитывает по две русские газеты в день и вместе с Аркадием изучает жизнь России: «Мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями…» [13; 207]. Так же осмыслялись и международные события, особенно европейские, связанные с деятельностью Бисмарка и т. д. Ахмакова подчёркивает, что всё это делалось не из любопытства или для развлечения, а с целью «узнать, куда это всё стремится и что с нами самими, наконец, будет» [13; 207].

Как и Софью Андреевну, Ахмакову отличает особая русская красота, о чём говорит её портрет, сделанный Аркадием: «Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, лёгкая, полнота здоровой деревенской молодки. Да и лицо у вас совсем деревенское, лицо деревенской красавицы, <…> круглое, румяное, ясное, смелое, смеющееся и… застенчивое лицо! Право, застенчивое. <…> Застенчивое и целомудренное, клянусь! Больше чем целомудренное – детское! <…> Красоты вы необычайной, а гордости нет никакой» [13; 203]. Этот портрет дополняет характеристику русской женщины, которую Версилов дал Софье Андреевне, но в ещё большей степени он сближает Ахмакову с героиней следующего романа великого пятикнижия – Грушенькой Светловой.

Образ Ахмаковой заметно выделяется в ряду женских образов великого пятикнижия. Достоевский подчёркивает её естественную религиозность: узнав, что обличающий её документ уничтожен, Ахмакова перекрестилась [13; 204]. Она способна искренне раскаиваться в своих недостойных мыслях и поступках и просить за них прощения [13; 206]. Принадлежа к высшему свету, Ахмакова не дорожит им и мечтает уехать в деревню, чтобы там перечитывать любимые книги. Поэтому она использует светское общество так же, как Аркадий – свою «идею»: «Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы ещё красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь» [13; 414–415]. Полагаем, что подчёркнутая «необыкновенность» Ахмаковой выражает надежду Достоевского на то, что «новые» люди обязательно есть (или скоро появятся) и в высшем слое российского общества. В этом качестве образ Ахмаковой намеренно противопоставляется Достоевским галерее женских образов, созданных Л. Н. Толстым.

Другим выразителем русской идеи, принадлежащим к высшему «свету», является князь Сергей Сокольский. Подготовительные материалы содержат довольно полный портрет этого героя: «Молодой Князь фат, разбросан, последний выродок из поколения; мот и игрок, трус втайне. Искренность по временам и подлое вздёргивание носа в другие минуты. <…> Возвышенные (искренние) мечты. О том, что такое дворянин и его назначение…» [16; 240]. Чуть позже внесены некоторые коррективы: «Молодой Князь – существо мрачное, <…> всегда искреннее, гордое, резкое, высший свет пробудил в котором негодование и властолюбие (сродни Подростку, а потому сошлись), невыносимо горд, чист намерениями и идеалами» [16; 241]; «Князь идеалист. <…> Это человек односложный: или полная правда, или ты подлец. Угрюм, саркастичен и пламенный искатель правды и прекрасного» [16; 291]. В тексте романа эти черты присутствуют имплицитно, проявляясь лишь в словах и поступках князя. Его окончательный психологический портрет даёт Аркадий: «Мрачный, мнительный, может быть, он очень добрый, <…>, но зато в высшей степени склонный прежде всего во всём видеть злое <…>. Он страстно уважает благородство <…> но только, кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянёт себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется <…>. Тысяча предрассудков и ложных мыслей и – никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам» [13; 239].

Формы светского этикета до поры позволяют князю скрывать тёмную половину своей души, которую тонко почувствовал Аркадий: «Странно, он мне и нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел назвать, но что-то отталкивающее» [13; 159]. Князь замечает, что это чувство испытывают к нему и другие: «Признаюсь вам, что меня никто никогда не любил» [13; 245]. Причину этого однажды объяснил он сам, сказав «с отчаяньем про себя, что он – «так необразован (выделение наше. – О. С.), что он на такой ложной дороге!..» [13; 176]. Князь чувствует, что утрачивает образ Божий с каждым новым преступлением (клевета, участие в афере, игра и пр.). А в силу несложной душевной организации все пороки отражаются в его внешности, что невольно и замечают окружающие.

От окончательного падения князя удерживала лишь любовь Лизы, дававшая надежду на спасение: «Я хочу разорвать, разорвать со всем теперешним окончательно! Вот другое, всё по-новому!» [13; 245]. Любовь чистого и непорочного существа пробуждает в его душе черты «почти младенческой ласковости, доверчивости и любви» [13; 244] и стремление к раскаянию в совершённых преступлениях. Он рассказывает о них Лизе и Аркадию, а затем пишет письмо, в котором признаётся в содеянном и оправдывает оклеветанного им человека. Князь хочет предать это письмо гласности, но Лиза останавливает его, «мотивировав так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Её мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно» [13; 246].

Заметим, что, не имея необходимого духовного опыта, Лиза допустила ошибку. Грех и страсть уже разрушили волю князя, и одного желания возродиться и обещания «переделать себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею…» [13; 246] было уже недостаточно. «Без Меня не можете делать ничего», – говорит Господь (Ин. 15:5). Он подаёт Свою благодатную помощь лишь тем, кто сам прилагает усилия к своему спасению: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12). Таким усилием и должно было стать покаяние – первый и необходимый шаг на пути к спасению. Но он не был сделан, и в результате, говорит князь Аркадию, «кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, играли в банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям, рысакам… я мучил Лизу – позор!» [13; 246].

Словами князя, обращёнными к Подростку, Достоевский говорит о важнейшей проблеме современной молодёжи: «Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не знаете, что делать, и я не знаю, что делать. Выскочи русский человек чуть-чуть из казённой, узаконенной для него обычаем колеи – и он сейчас же не знает, что делать. В колее всё ясно: доход, чин, положение в свете, экипаж, визиты, служба, жена – а чуть что и – что я такое? Лист, гонимый ветром. Я не знаю, что делать! Эти два месяца я стремился удержаться в колее, полюбил колею, втянулся в колею» [13; 246]. Но жить так – мучительно раздваиваясь с каждым днем всё больше и больше – он не может: «Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..» [13; 249]. В конце концов эта расколотость приводит к тому, что, мечтая вместе с Лизой о будущей жизни, он «в то же время думал об Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и о возможности светского богатого брака!» [13; 247].

Заметим, что сильнейшим чувством, побуждающим князя к раскаянию, является любовь к России и представление о родовой чести русского дворянина. Именно оно заставляет князя ослушаться Лизу и отправить письмо с оправданием оклеветанного им товарища, а затем признаться и в другом преступлении: «Виновен перед отечеством и перед родом моим и за это сам <…> казню себя» [13; 279–280]. Князь «принимает страдание», но вынести его он не в силах, потому что гордость препятствует ему стать «как все», и страдание действует разрушительно: «Я – уже человек мёртвый…» [13; 280].

К молодому поколению героев романа относится и сестра Аркадия Лиза. Ее образом Достоевский показывает особый путь русской женщины: от гордости и уверенности в своих силах – к смирению и монашескому подвигу. Софья Андреевна воспитала дочь в вере, а судьба закалила её: «Гордая, смелая, мужественная» [13; 161] и до предела измученная слабостью и нерешительностью любимого человека Лиза в одночасье потеряла и его, и ребёнка. После смерти князя Серёжи она «сделалась кротка, смиренна; <…> вся прежняя горячность её сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась» [13; 450]. Достоевский использует слово из чина монашеского пострижения, в котором звучит мысль о том, что человек, вступающий на путь инока, погребается (хоронится) для прежней жизни. И хотя Лиза продолжает жить в миру, она уже во многом отделилась от него. Аркадий замечает: «Она смиренно помогала маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей всё равно, как будто она лишь проходит мимо. <…>. Я приносил было ей книги, но она не читала их; она стала страшно худеть. Я как-то не осмеливался начать утешать её, хотя часто приходил именно с этим намерением; но в присутствии её мне как-то не подходилось к ней, да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом» [13; 450]. Эта неотмирность ещё усилилась после того, как Лиза потеряла ребёнка, и Аркадий переживает за сестру: «Я не жалуюсь, для меня наступила новая жизнь, но она? Её будущее – загадка, а теперь я и взглянуть на неё не могу без боли» [13; 451]. Ответ на эту загадку даёт сам Достоевский. Размышления Аркадия о судьбе Лизы непосредственно предваряют его рассказ о другой сестре – Анне Андреевне. Склонность к интригам, сплетням и стремление любой ценой попасть в светское общество сочетались в ней с внешностью и манерами монашки. После того как ей не удалось женить на себе старого князя Сокольского, путь в свет оказался навсегда закрыт для неё, и Анна Андреевна «твёрдо заявила» Подростку, «что непременно пойдёт в монастырь» [13; 450]. Очевидно, неудавшаяся карьера в свете заставит эту женщину поискать счастья за стенами монастыря, тогда как Лиза уже в миру стала инокиней. Образ Ламберта возникает на самых ранних стадиях работы над романом в непосредственной связи с образом главного героя: «Перенёс Lambert’a» [16; 16]. Определяя «элементы общества», с которыми Подросток должен встретиться по ходу действия, Достоевский записывает: «Ламберт – мясо, материя, ужас…» [16; 128]. Этот герой представляет собой тип человека с совершенно разрушенным духовным компонентом личности и полуживотной нравственностью. Для него не существует законов ни Божьего, ни человеческого мира, и потому преступление для него – естественное состояние. Одно из последних упоминаний Ламберта в подготовительных материалах даёт основание считать его выразителем западной идеи: «Ламберт <…> не русский вполне. Не наш человек, злодей, но не наш» [16; 311]. Достоевский подчёркивает нерусскость Ламберта парижским акцентом, французской фамилией и написанием её латиницей в подготовительных материалах: «История с Lambert» [16; 14]. Эта «история», указывающая на идею образа, уже изначально имела отрицательный характер: «Подросток и ОН тем более, предчувствуют ужас, роль Ламберта» [16; 58]. Главная функция Ламберта по отношению к Аркадию – подталкивание к гибели путём возбуждения низменных страстей. Причём он делает это не из-за желания видеть падение праведника[249]249
  Как Ракитин в аналогичной ситуации («Братья Карамазовы»).


[Закрыть], а исключительно из корыстных материальных соображений. Всеми поступками Ламберта движет лишь стремление к наживе и уверенность во всеобщей подлости, дающая ему право на любое преступление. Об этом говорят слова Альфонсины: «Он убил того русского попа <…>, вырвал у него рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту…» [13; 277]. Это преступление поражает своей чудовищностью, потому что у всех народов считается невозможным поднять руку на священника. В духовном смысле Ламберт уже давно является мертвецом, о чём говорит уподобление его лица маске [13; 274][250]250
  Заметим, что и другие герои великого пятикнижия, обладающие подобной чертой (Свидригайлов и Ставрогин), представляют собой «живые трупы», не способные к духовному возрождению.


[Закрыть]. Можно сказать, что образ Ламберта выражает западную идею в её наиболее полном виде, соединяя в себе мысль об утрате духовности западной цивилизацией с её культом наживы любой ценой. В образной системе романа он является антитезой образу Макара. Полусвятой странник открывает дверь в Царствие Божие, а инфернал Ламберт – в адовы бездны.

* * *

Как отмечалось выше, внешняя и внутренняя идеи романа в основных чертах были определены Достоевским ещё до его написания романа. Форму внешней идеи образует сюжет приезда в отцовский дом главного героя романа, Аркадия Долгорукого. Содержанием внешней идеи является разложение социальной реальности, выражающееся в «беспорядке» и отсутствии «благообразия». Внутреннюю идею романа образует евангельский сюжет о блудном сыне (Лк. 15:11–32). При этом мотив ухода и возвращения сына к отцу земному образует форму внутренней идеи, а мотив ухода (апостасии) от Отца Небесного и возвращения (спасения) к Нему – её содержание.

Оказавшись перед необходимостью выбора жизненного пути, Подросток создаёт «идею», определившую его онтологические и телеологические ориентиры. Однако уже первые попытки практического применения «идеи» обнаруживают её глубокую чуждость всему духовно-нравственному строю жизни русского общества и личности самого Подростка. Осознав это, он обращается к опыту своих «отцов» (фактического и юридического) – Версилова и Макара Долгорукого. Скоро он понимает, что за внешней эффектностью «идеи» Версилова скрывается внутренняя пустота. Осмыслив «идею» Макара, состоящую в жизни по заповедям Христовым, Подросток убеждается в её истинности и в том, что лишь она является реальным путём к счастью[251]251
  Собственное имя Подростка – «Аркадий», от греч. «счастливый».


[Закрыть]. Тогда он принимает «идею» Макара и помогает встать на этот же путь Версилову. В этом соединении молодого и старого поколения России с народом в его вере и состоит русская идея романа.

Подведем основные итоги. Согласно первоначальному (и реализованному) замыслу писателя, центральным героем романа является Андрей Петрович Версилов, а его главным героем – Аркадий Макарович Долгорукий.

Образный уровень русской идеи представлен Макаром Ивановичем и Софьей Андреевной Долгорукими. Теоретический уровень русской идеи составляют «беседы» Макара.

Образный уровень западной идеи представлен Ламбертом. Помимо подчёркнуто французской фамилии и парижского выговора он обладает и чертами характера, которые Достоевский считал типичными для западного человека: эгоизмом, индивидуализмом, тщеславием, самомнением, алчностью и тупостью. Теоретический уровень западной идеи образован рассуждениями Версилова о «Золотом веке», демонстрирующими ренессансно-просветительское представление о мире без Бога. Сюда же следует отнести и «идею» Подростка «стать Ротшильдом» как способ достижения могущества и власти над людьми.

«Братья Карамазовы» – совершенное выражение русской идеи в жанре романа

Работа над романом началась в начале апреля 1878 г. и закончилась в начале октября 1880 г. Г. М. Фридлендер указывает, что «многие идеи, характеры, эпизоды романа либо подготовлены предшествующими произведениями писателя, либо возникли в его творческом воображении задолго до начала писания «Братьев Карамазовых», в процессе обдумывания и разработки предшествующих романов и различных неосуществлённых замыслов»[252]252
  Фридлендер Г. М. Комментарий к Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского в 30 томах. – Л.: Наука, 1976. – Т. 15. – С. 399.


[Закрыть]. Действительно, идея «восстановления» падшего человека доминировала в сознании Достоевского в период всего последнего пятнадцатилетия его творчества. Так, в середине июня 1880 г., оканчивая работу над «Братьями…», он даёт совет начинающей писательнице Ю. Ф. Абаза о работе над образом главного героя её повести: «Дайте ему страдание духовное, дайте осмысление своего греха, как целого поколения (курсив наш. – О. С.), приставьте, хоть и схимника, но непременно и женщину – и заставьте его сознательно пойти на страдание за всех предков своих, и за всех и вся, чтоб искупить грех людской» [30, 1; 192]. Подчеркнём, что эта же идея проходит красной нитью многих других писем и большей части публицистики писателя.

Г. М. Фридлендер обращает внимание на предисловие Достоевского к переводу «Собора Парижской Богоматери, где говорится том, что «основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия» есть «мысль христианская и высоконравственная; формула её – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнётом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества» [20; 28]. При этом мысль о путях спасения («восстановления») одного человека часто расширялась в творческом сознании писателя до осмысления исторических путей общества, народа, человечества. Достоевский продолжает: «Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно, в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, «Божественная комедия» выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов» [20; 29]. По мысли Фридлендера, «Братья Карамазовы» и явились таким «произведением искусства»[253]253
  Фридлендер Г. М. Комментарий к Полному собранию сочинений Ф. М. Достоевского в 30 томах… – С. 399.


[Закрыть].

Необходимо заметить, что исследуемый нами роман «Братья Карамазовы» представляет собой лишь первую половину задуманного писателем сочинения. В предисловии к роману он пишет: «Роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»» [14;6], и события в семействе Карамазовых составляют лишь «предмет моего первого вступительного романа или лучше сказать его внешнюю сторону» [14; 12]. А «главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошёл еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя» [14; 6]. К этому времени Достоевский был уже тяжело и неизлечимо болен. В какой-то момент он почувствовал, что его земной путь завершается, и понял, что не успеет осуществить свой замысел. Поэтому он прерывает работу над романом и весной 1880 г. едет в Москву для выступления на торжествах, посвящённых столетию со дня рождения А. С. Пушкина, а после этого выпускает единственный за 1880 год номер «Дневника писателя». В нём и в «Пушкинской речи» Достоевский выражает свои «заветные» мысли, составляющие главную идею всего его творчества. В начале ноября он оканчивает роман, а 28 января 1881 г. покидает земной мир.

В предисловии «От автора» и во второй главе первой книги первой части Достоевский ясно определяет цель своего труда – представить жизнеописание Алексея Фёдоровича Карамазова. Он замечает: «Жизнеописание-то у меня одно, а романов два» [14; 6]. В первом романе Алексей предстаёт как «деятель, но деятель неопределённый, невыяснившийся» [14; 5], и потому «главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, особенно в наш теперешний текущий момент» [14; 6]. По замыслу писателя, внешнюю идею («внешнюю сторону») «первого вступительного романа» должно было составить изложение «катастрофы», случившейся в семействе Карамазовых [14; 12]. Очевидно, что речь здесь идёт о внешней идее и выражаемом ею основном конфликте. Действие этого «вступительного» романа происходит, по словам самого автора, «тринадцать лет назад» [14; 6], то есть в 1865–1866 годах. Разрешением основного конфликта должен был стать второй, «главный роман» (внутренняя идея. – О. С.), события которого происходят «уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент» [14; 6], то есть в начале 1879 года.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что черновых материалов к роману, ставшему самым объёмным в великом пятикнижии, известно очень немного. Е. И. Кийко по этому поводу замечает: «Можно предположить, что утраченные предварительные наброски плана последнего романа по своему характеру с самого начала отличались от рукописных материалов к «Идиоту», «Бесам» и «Подростку». Работу над этими романами Достоевский начинал с обдумывания фабулы. Он выдвигал и отклонял множество версий сюжетного развития, иногда коренным образом отличающихся друг от друга и от развития действия в окончательной редакции»[254]254
  Кийко Е. И. Комментарий к Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского в 30 томах. – Л.: Наука, 1976. – Т. 15. – С. 411.


[Закрыть]. В случае же с «Братьями…» писатель лишь переносил на бумагу уже целиком сложившийся в его сознании роман, изменяя лишь какие-то незначительные детали формы. Поэтому, продолжает исследователь, «в процессе обдумывания и составления общего плана романа основные его контуры конкретизировались, но резко не менялись»[255]255
  Там же. – С. 412.


[Закрыть]. Сам писатель, высылая редактору «Русского вестника» Н. А. Любимову пятую книгу романа («Pro и contra»), писал: «Дело в том, что теперь для меня кульминационная точка романа. <…> Всё, что будет теперь следовать далее, будет иметь, для каждой книжки, как бы законченный характер. То есть как бы ни был мал или велик отрывок, но он будет заключать в себе нечто целое и законченное» [30, 1; 60].

Это даёт основания предположить, что идейный синтез произошёл ещё до начала основной работы над текстом, в котором слились воедино замыслы романов «Атеизм», «Детство», «Житие великого грешника» и идеи, нашедшие своё выражение в публицистике и эпистолярии писателя. Ещё в 1870 г. Достоевский писал А. Н. Майкову: «Это будет мой последний роман. Объёмом в «Войну и мир» <…>. Этот роман будет состоять из пяти больших повестей (листов 15 в каждой…). Повести совершенно отдельны одна от другой, так что их можно даже пускать в продажу отдельно. <…> Общее название романа есть: «Житие великого грешника», но каждая повесть будет носить название отдельно. Главный вопрос, который проведётся во всех частях, – тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, – существование Божие» [29, 1; 117].

Именно об этом и идёт речь в упомянутой выше книге «Pro и contra». В ней представлено «изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодёжи» [30, 1; 63]. «Опровержению богохульства» писатель посвящает следующую книгу – «Русский инок», в которой представлен «чистый, идеальный христианин – дело не отвлечённое, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее», и доказывается, что «христианство есть единственное убежище Земли Русской ото всех её зол» [30, 1; 68]. О работе над этой книгой Достоевский сообщает К. П. Победоносцеву: «Я писал эту книгу для немногих и считаю кульминационною точкой моей работы» [30, 1; 105]. В следующем письме он замечает, что в этой книге «представляется нечто прямо противуположное выше выраженному мировоззрению (атеизму, «богохульству». – О. С.), – но представляется опять-таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине» [30, 1; 121]. Так писатель раскрывает содержание внутренней идеи первого романа.

Следующей книгой, названной «Алёша» и посвящённой Алексею Карамазову, писатель «перебрасывает мостик» во второй роман. Он пишет Любимову: «Последняя глава <…>, «Кана Галилейская» – самая существенная во всей книге, а может быть, и в романе» [30, 1; 126]. В этой главе идёт речь о вступлении Алексея на поприще сознательного служения Христу: «Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом…» [14; 328]. Об этом его призвании говорится и в сцене, рисующей похороны Илюши и проповедь Алексея, «в которой отчасти отразится смысл всего романа» [30, 1; 151].

При работе над романом писателя очень беспокоило то, что «печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что было редко), говорила обо мне до того легко и поверхностно, что, казалось, совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с болью сердца и вылилось правдиво из души» [30, 1; 148]. Между тем «спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлёт Бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии» [30, 1; 148]. Свои сомнения Достоевский излагает и в письме К. П. Победоносцеву: «Всегда мучит меня вопрос: как это примут, захотят ли понять суть дела, и не вышло бы скорее дурного, чем хорошего, тем, что я опубликовал мои заветные убеждения? Тем более, что всегда принуждён высказывать иные идеи лишь в основной мысли, всегда весьма нуждающейся в большом развитии и доказательности» [30, 1; 209]. И поэтому, завершая роман, он намеревается всё то, что не удалось вполне ясно выразить художественным словом, высказать в публицистике: «Своему делу послужить надо и буду говорить небоязненно» [30, 1; 156], «Я всю жизнь за это работал, не могу теперь бежать с поля битвы» [30, 1; 169]. Не останавливая работу над романом, Достоевский выпускает номер «Дневника писателя», представляющий собой не столько «ответ критикам», сколько «моё profession de foi[256]256
  исповедание веры (франц.).


[Закрыть] на всё будущее. Здесь уже высказываюсь окончательно и непокровенно, вещи называю своими именами. <…> То, что написано там – для меня роковое» [30, 1; 204]. Содержание этих идей писатель выразил в письме студентам Московского университета: «Вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной» [30, 1; 23]. Это остро чувствует молодёжь, которая никогда ещё не была «более, как теперь искреннею, более чистою сердцем, более жаждущею истины и правды, более готовою пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды. Подлинно великая надежда России!». Но главная беда молодёжи в том, что она «отшатнулась от народа (это главное и прежде всего) и потом, то есть теперь, и от общества» [30, 1; 22]. К тому же она «живёт мечтательно и отвлечённо, следуя чужим учениям, ничего не хочет знать в России, а стремится учить её сама. А, наконец, теперь несомненно, попала в руки какой-то совершенно внешней политической руководящей партии, которой до молодёжи уж ровно никакого нет дела и которая употребляет её, как материал и Панургово стадо, для своих внешних и особенных целей» [30, 1; 22].

Писатель видит выход из этой ситуации в том, что молодёжи необходимо, во-первых, «пойти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его… <…>. Во-вторых, надо <…> уверовать и в Бога… [30, 1; 25]. Эти же мысли звучат и за полтора месяца до смерти писателя в его письме А. Ф. Благонравову: «Вы верно заключаете, что причину зла я вижу в безверии, но что отрицающий народность отрицает и веру. Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве. Слова: крестьянин, слова: Русь православная – суть коренные наши основы. У нас русский, отрицающий народность (а таких много), есть непременно атеист или равнодушный. Обратно: всякий неверующий и равнодушный решительно не может понять и никогда не поймёт ни русского народа, ни русской народности. Самый важный теперь вопрос: как заставить с этим согласиться нашу интеллигенцию?» [30, 1; 236]. А если она не захочет услышать и понять, то стоит ли сохранять ей верность и по-прежнему оставаться с ней, как со своей «социальной» семьей? «Нет, – говорит Достоевский, – уж я лучше буду с народом; ибо от него только можно ждать чего-нибудь, а не от интеллигенции русской, народ отрицающей и которая даже не интеллигентна. Но возрождается и идёт новая интеллигенция, та хочет быть с народом. А первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостью своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, – то есть своего Бога и свою веру. Эта новогрядущая интеллигенция русская, кажется, именно теперь начинает подымать голову. Именно, кажется, теперь она потребовалась к общему делу, и она это начинает и сама сознавать» [30, 1; 236]. Эта идея поисков путей соединения русской интеллигенции с «народной правдой» и стала содержанием русской идеи последнего романа великого пятикнижия.

Как замечает Г. М. Фридлендер, роман был «в глазах самого автора широким эпическим полотном, повествующим не только о двух поколениях семей Карамазовых, но и шире – о прошедшем, настоящем и будущем России. Представители уходящего прошлого, «отцы» – Фёдор Павлович Карамазов, Миусов, штабс-капитан Снегирёв, госпожа Хохлакова и др. – противопоставлены здесь воплощающему «настоящее» России, взятому в различных тенденциях его нравственной и идейной жизни поколению, к которому принадлежат все три брата Карамазовых, Ракитин, Смердяков, Катерина Ивановна, Грушенька, а на смену последним в романе уже поднимается новое, третье поколение – «мальчики» – символ ещё бродящих, не вполне сложившихся будущих сил нации и страны»[257]257
  Фридлендер Г. М. Комментарий к Полному собранию сочинений Ф. М. Достоевского в 30 томах. – Л.: Наука, 1976. – Т. 15. – С. 452.


[Закрыть].

Яркой особенностью романа стало то, что Достоевский впервые выражал свои главные мысли не прибегая к иносказаниям и раскрывая символы, использованные им в предыдущих произведениях. И прежде всего это касается русской идеи как важнейшей темы творчества писателя – «темы Западной Европы и России, её прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения» [15; 407].

Мысль о том, что персонажи первого круга в той или иной степени символизируют Россию, открыто звучит и на страницах романа. Так, прокурор (выражающий некоторые взгляды самого писателя), выступая на процессе по обвинению Дмитрия Карамазова в убийстве отца, говорит, что традицию художественного изображения русской идеи в литературе начал ещё Н. В. Гоголь: «Великий писатель предшествовавшей эпохи, в финале величайшего из произведений своих, олицетворяя всю Россию в виде скачущей к неведомой цели удалой русской тройки, восклицает: «Ах, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!» – и в гордом восторге прибавляет, что пред скачущею сломя голову тройкой почтительно сторонятся все народы» [15; 125]. Cледуя за Гоголем, прокурор (и вместе с ним Достоевский) раскрывает символический смысл происходящего в романе: «В самом деле <…>, что такое это семейство Карамазовых, заслужившее вдруг такую печальную известность по всей даже России? <…> Мне кажется, что в картине этой семейки как бы мелькают некоторые общие основные элементы нашего современного интеллигентного общества – о, не все элементы, да и мелькнуло лишь в микроскопическом виде, «как солнце в малой капле вод», но всё же нечто отразилось, всё же нечто сказалось» [15; 125].

Затем прокурор даёт характеристики каждому члену семейства Карамазовых (включая Смердякова) как типичному представителю какой-либо части «интеллигентного общества». Общей чертой Карамазовых он считает отсутствие некоего объединяющего принципа, закона, что приводит к способности «вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения <…> Две бездны, две бездны, <…>, в один и тот же момент – без того мы несчастны и неудовлетворены, существование наше неполно. Мы широки, широки как вся наша матушка Россия, мы всё вместим и со всем уживёмся!» [15; 129].