Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Однако подлинные духовные причины происшедшего более глубокие. Последовательностью событий сна Достоевский показывает, что как бы ни были благородны намерения Аркадия, его душа поражена тяжёлой болезнью, выражающейся в «презрении к людям» и «непомерной гордости». Именно гордыня открыла доступ к душе Аркадия другим страстям, ослепляющим ум и оглушающим сердце и лишающим их способности различать добро и зло. Поэтому первое стремление Аркадия бросить Ахмаковой «документ» и уйти, подсказанное гордостью, является лишь движением к страсти сластолюбия. И хотя во сне он увидел, что его ждёт на этом пути, остановиться Аркадий уже не может. Он лишь поражается впоследствии, как могла жажда благообразия в нём «сочетаться с другими, уж Бог знает, какими жаждами» [13; 307]. В духе Версилова он решает, что это – типичная черта русского национального характера: «Лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшей подлостью, и всё совершенно искренно. Широкость ли это особенная в русском человеке, которая его далеко поведёт, или просто подлость – вот вопрос!» [13; 307].

На самом деле (как скажет впоследствии сам Достоевский) эта способность вытекает из невозможности русского человека довольствоваться в главных жизненных вопросах простым и малым. Он не может успокоиться на сытости и комфорте и до поры сохраняет в своей душе открытыми обе бездны – и добра, и зла. Он хочет сделать выбор, но раз и навсегда, а для этого старается проникнуть в самую суть и того и другого как можно дальше. Это состояние не является естественным, потому что возникло лишь после утраты в обществе «единящей идеи» и установившегося вместо неё «беспорядка». Подобной раздвоенности не может быть, когда у человека и общества есть ясная цель и ясный идеал, неразрывно связанный с истиной.

Указанием на эту истину, «пророчеством» о ней [13; 305], и был сон Аркадия. Как и Раскольникову[245]245
  См.: [6; 46–47].


[Закрыть], ему было зримо показано, что произойдёт, если он сделает хотя бы ещё один шаг на этом пути. Но внять этому предупреждению, остановиться и задуматься Аркадий не хочет, потому что уверен, что не «идея» была причиной всего происшедшего с ним, а, напротив, благодаря ей он смог преодолеть все трудности. Поэтому он стремится скорее выздороветь, «уже не трепеща перед будущим, как ещё недавно, но как богач, уверенный в своих средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало всё больше и больше…» [13; 307]. Надменность – та же гордость, а вызов судьбе, являющийся её закономерным порождением, – это вызов самому Богу. История человечества неоднократно показывала, чем заканчиваются подобные вызовы, но разум Аркадия «ослеплён», а его воля подчинена страстям.

И всё же прежней уверенности в своей правоте у него уже нет. Внутреннее чувство настойчиво предупреждает Аркадия о неизбежности выбора одного из путей его «отцов». Чем закончится путь Версилова, он только что видел во сне. Но путь Макара страшит своей абсолютной новизной и неизвестностью: «Разве он возможен?» [16; 396]. Чтобы встать на него, Аркадий должен сам сделать первый шаг, но сил у него нет: «А разве нельзя только пойти к ним, разузнать от них обо всём и вдруг уйти от них навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ» [13; 338]. Но такого пути (ни с Богом и ни с дьяволом) просто нет, как нет и случайного выбора. Выбор всегда обусловлен тем духовным состоянием, в котором находится человек. В свою очередь, духовное состояние человека определяется его идеалом – высшей целью деятельности. Такой цели у Аркадия нет, поэтому его поступки обусловлены внешними обстоятельствами и внутренними побуждениями. Он понимает, что путь к «чудесам» ему закрыт неким «почти животным чувством», «плотоядностью» [13; 333], страхом и ещё каким-то тёмным и неясным чувством, которое он сам сознаёт как «недоброе» [13; 338]. Но противостоять ему Аркадий не может: «Тёмное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости и несомненно кончу дурным делом, – всё это как бы вдруг пронзило меня» [13; 349].

К падению Аркадия подталкивает сатана, завладевший душами Ламберта и Версилова. Ламберт принял его власть давно и легко.

Аркадий вспоминает, как ещё в пансионе он очень любил «разговоры на известную гадкую тему, и хотя я и дивился про себя, но очень любил слушать» [13; 273]. Сладострастие уже тогда жило в душе Подростка, и Ламберт инстинктом хищного животного почувствовал это: «Если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…» [13; 357]. И тот узнаёт в его словах собственные мысли: «Я это думал… Я об этом думал» [13; 357]. Сладострастие, соединённое с гордыней и властолюбием, уже во многом развратило душу Аркадия, и потому он не прерывает разговор, чувствуя, как «какая-то сладостная жажда тянула вести его» [13; 359].

Однако ещё большее давление Аркадий испытывает со стороны отца. Седьмая глава романа содержит их диалог, являющийся прообразом диалога Ивана и Алексея Карамазовых. Версилов, будучи безусловным авторитетом для сына, развращает его сознание противоречивыми силлогизмами, в основе которых – пустота безверия. Но Аркадию, в отличие от Алексея, нечего противопоставить этим красивым фразам, и он попадает под их обаяние, хотя и испытывает «сатанинское отчаяние, что отец развращает его <…> и наталкивает на преступление» [16; 231].

Аркадия страшат открывающиеся перед ним двери ада, он собирает все силы жизни в душе и делает шаг к Свету: «Я спасу вас всех!..» [13; 432]. Он решает отдать Ахмаковой компрометирующий её «документ», хотя гордыня ещё крепко цепляется за его душу, требуя, чтобы Катерина Николаевна отметила его благородство: «Пусть она сознается, что я покорил самого себя, а счастье её поставил выше всего на свете!» [13; 493]. Но первый шаг ко спасению всё же сделан, и Господь сразу подаёт спасающемуся Свою благодатную помощь: «Судьба определила иначе <…>, подлинно есть фатум на свете!» [13; 436].

Пытаясь защитить Анну Андреевну от Бьоринга, Аркадий оказывается в полицейском участке, «в сообществе двух бесчувственно спящих людей» [13; 437]. Позже он вспомнит, как «проснулся среди глубокой ночи и присел на нарах. Я разом припомнил всё и всё осмыслил и, положив локти в колени, руками подперев голову, погрузился в глубокое размышление. <…> Отмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом. <…> Это была одна из тех минут, которые, может быть, случаются и у каждого, но приходят лишь раз какой-нибудь в жизни. В такую минуту решают судьбу свою, определяют воззрение и говорят себе раз на всю жизнь: «Вот где правда и вот куда идти, чтоб достать её». Да, те мгновения были светом души моей. Оскорблённый надменным Бьорингом и завтра же надеясь быть оскорблённым тою великосветскою женщиной, я слишком знал, что могу им ужасно отмстить, но я решил, что не буду мстить» [13; 437–438]. И сразу же Аркадий почувствовал величайшую свободу: «Я перекрестился с любовью, лёг на нары и заснул ясным, детским сном» [13; 438]. Внешняя несвобода подействовала очищающе. Оказавшись на одних нарах с самым «простым» народом, он понял, что ничем не отличается от него, и гордыня сразу разжала свои тиски. Аркадий впервые в жизни ощутил присутствие Бога в душе (любовь) и поблагодарил Его за помощь (перекрестился).

Между тем «бесы» – шайка Ламберта и «Рябого» – продолжают свою преступную работу, втянув в неё Версилова. И катастрофа была близка, но, вспоминает Аркадий, «нас всех хранил Бог и уберёг, когда всё уже висело на ниточке» [13; 441]. Опыт православия свидетельствует, что Господь может и само зло, сделанное людьми, использовать для предотвращения большей беды. Так и произошло: «Рябой», видя в Ламберте конкурента и желая избавиться от него, раскрыл Аркадию его планы, чтобы тот помешал их осуществлению.

Примечательно, что после этого события Аркадий заметно не изменился. Его внутреннее перерождение шло в течение всего описываемого года, и теперь он лишь окончательно утвердился на избранном пути. Он говорит, что «новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же «идея», та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что её уже и узнать нельзя» [13; 451]. Это означает, что он освободил свою «идею» от старого, фальшивого содержания и наполнил новым, представляющим собой нечто «совсем другое. Старая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается» [13; 451]. Заметим, что глагол «отходить» имеет и значение «умирать», а значит, прежний Подросток умер и теперь живёт новый человек, идущий к счастью прямым и ясным путем. Этот новый путь должен соединить в себе опыт двух «отцов» Подростка – Версилова и Макара.

Уже первоначально образ Макара Ивановича Долгорукого задумывался писателем как выражение русской идеи: «Макар Иванов (русский тип)» [16; 121], и этим он противопоставлялся образу Версилова, символизирующему космополитизм русского дворянства. Макар является и главным идейным антагонистом Версилову: «Макар и Версилов! Порядок и беспорядок» [16; 390], «благоговение в Макаре, беспорядок в Версилове. Подросток хочет уйти от беспорядка» [16; 394], «Макар Иванов – христианин православный, высшая противоположность ЕМУ» [16; 247]. Более того, «хоть Макар и не знает жизни, но уже одною возможностью своего появления между людьми приносит необычайно более пользы, чем ОН, Версилов, с своим «знанием жизни» и с своим отчаянием, прямо выходящим из этого знания» [16; 396]. Очевидно, что образ Макара олицетворяет простой русский народ и его веру в той же мере, в какой Версилов – аристократию и её безверие. Достоевский указывает на это словами Версилова, часто употребляющего в отношении Макара местоимение множественного числа «они», «у них», а в отношении себя – «мы». Да и сам Макар произносит Иисусову молитву в «соборном» варианте: «Господи, помилуй нас», а не «меня».

Главная черта образа Макара – святость. Именно его можно считать первым воплощением образа «положительно прекрасного человека» в великом пятикнижии, потому что за всё время действия он не совершает ничего, что можно было осудить с точки зрения человеческого закона. И это стало возможным только потому, что Макар неуклонно соблюдал закон Божий, чем и достиг обожения – главной цели христианской жизни. Об этом говорит множество черт: «Чрезвычайно чистосердечие и отсутствие малейшего самолюбия; предчувствовалось почти безгрешное сердце» [13; 308]. Он – словно дверь, открытая из обычного мира в мир Горний: «В таких существах, как в Макаре, – Царствие Божие» [16; 399]. И в этом он подобен Христу, говорящему: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется…» (Ин. 10:9).

Духовное совершенство старца Макара Достоевский подчёркивает специфическим поэтическим средством – все сцены с его участием наполняет особый свет. Например, когда Аркадий впервые увидел Макара, «солнце ярко светило в окно перед закатом» [13; 287], а во время беседы старца с домочадцами Версилова «солнечный луч вдруг прямо ударил в лицо Макара Ивановича» [13; 301]. Сам старец смотрит на мир особыми «лучистыми» глазами [13; 285, 286]. Символику луча Достоевский раскрывает, используя рассказ Макара о купце Скотобойникове, пожелавшем, чтобы на изображённого на картине ребёнка, доведённого им до самоубийства, «сходил с неба, как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч…» [13; 320].

Источником Горнего света является сам Бог (Ин. 8:12, 1 Ин. 1:5), и его появление в романе означает, что дальнейшие действия или слова выражают не человеческое хотение, а изъявление воли Божией.

Самим собой: обликом, словами и поступками – Макар является воплощённым словом Христовым. Его духовное состояние очень близко тому, о котором говорит апостол Павел: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2:19–20). Своей кротостью Макар подобен ребёнку [13; 300] и не способен видеть зло в другом человеке, что соответствует заповеди Христа: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8). О великом смирении старца говорит его молитва: «Всё в Тебе, Господи, и я сам в Тебе и приими меня!» [13; 290]. Он кротко сносит грубую раздражённость Лизы, с которой она понуждает его встать: ««А и поднялся!» – проговорил он чуть не с гордостью, радостно усмехаясь, – «вот и спасибо, милая, научила уму, а я-то думал, что совсем уж не служат ноженьки…»» [13; 304]. Но костыль как-то скользнул, и Макар упал на колени «и как бы ещё не опомнившись, повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом проговорил ей: «Нет, милая, знать и впрямь не стоят ноженьки!»». Аркадий поражён: «Не могу выразить моего тогдашнего впечатления. Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик её на себя принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь» за вину его» [13; 304]. И при этом он вовсе не был слабохарактерным или безвольным. Напротив, Версилов замечает, что в той части народа, которую представляет Макар, «все забитые и покорные, а тверды, как святые» [16; 149]. Эту твёрдость дают знание истины и ясное видение идеала, определяющего цель и смысл жизни. Духовный путь Макара онтологически противоположен «духовным скитаниям» Версилова, что вдруг понимает Подросток: «Бродяги – скорее мы с вами, и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик, у которого нам с вами ещё поучиться, потому что у него есть твёрдое в жизни, а у нас, сколько нас ни есть, ничего твёрдого в жизни…» [13; 300–301].

В подготовительных материалах Достоевский обозначает появление Макара словом «пришествие» [16; 125]. Старец действительно появляется как вестник Бога, указывающий всем нуждающимся путь ко спасению. Он возвещает Аркадию смысл его жизни: «Ты, милый, Церкви Святой ревнуй, и аще позовёт время – и умри за её <…>. Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может, подумаешь. Только вот что ещё: что благое делать замыслишь, то делай для Бога, а не зависти ради. Дела же своего твёрдо держись и не сдавай через всякое малодушие; делай же постепенно, не бросаясь и не кидаясь; ну, вот и всё, что тебе надо. Разве только молитву приучайся творить ежедневно и неуклонно» [13; 330]. Аркадий поражён открывшимся ему: «Это почти нельзя было вынести без слёз… Впрочем, об этом я не хочу говорить…» [13; 309]. Если учесть, что он уже рассказал о многих своих дурных мыслях и поступках, то эти слова следует рассматривать не просто как стыдливость, а как целомудрие – стремление к особому духовному знанию о мире.

Такое знание можно получить лишь через молитву – единственный способ соединения человека с духовным миром. Аркадий ещё не знает этого, но чувствует важность слов старца. Молитва даёт веру, которая есть необходимое средство для исполнения Подростком его предназначения. Другим важным средством должно стать знание о Божием мире. Макар учит Аркадия, что всё в мире «есть тайна Божия» [13; 287], но недостойно человека в страхе склоняться перед ней, ибо «дело великое и славное; всё предано человеку волею Божиею; недаром Бог вдунул в него дыхание жизни: «Живи и познай»» [13; 287–288]. Так Макар разрушает лживый позитивистский тезис об естественной вражде науки и религии. Более того, он прямо говорит Аркадию о необходимости изучения мира: «Ты же млад и востёр, и таков удел тебе вышел, ты и учись» [13; 228]. Напоминая Аркадию об его призвании, он указывает на духовную цель образования: «Всё познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника али озорника, чтоб ты мог перед ним ответить, а он чтоб тебя неистовыми словесами не забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил» [13; 288].

Каждое слово Макара разрушает какую-либо часть «прогрессивных» убеждений Подростка, и скоро перед ним открывается новый путь, о реальности и осуществимости которого свидетельствует зримый пример его духовного отца. Аркадий поражён: «Я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шёпотом и со слезами в душе: «Я вам рад. Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия… Я за ними не пойду, я не знаю, куда я пойду, я с вами пойду…»» [13; 290–291]. Подросток вдруг увидел свет Истины и устремился к нему: «Вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в моё сердце. Помню эту сладкую минуту и не хочу забыть. Это был лишь миг новой надежды и новой силы…» [13; 291]. Здесь Достоевский использует особый глагол, употребляемый в евангельском сюжете Благовещения. К Елизавете, носящей во чреве сына – будущего пророка Иоанна, пришла её родственница Мария, беременная Христом. И в тот же миг Елизавета почувствовала, как «взыграл младенец во чреве ее» (Лк. 1:41). Так же и душа Аркадия, ещё сохраняющая во многом младенческую чистоту, «взыграла», когда к ней приблизился свет Божественной Истины.

Избрав себе в учителя Макара, Подросток ещё не понял, что присягнул на верность Тому, Кто есть «путь, истина и жизнь» (Ин. 14:6). И теперь ему предстоит много потрудиться, чтобы идти этим путём: победить свою гордость и обрести смирение – способность жить в мире с собой, людьми и Богом. То, что это действительно возможно, Макар показывает Аркадию притчами о великом христианском подвижнике, долгое время не могущего одолеть свою страсть к курению [13; 288–289], а также купце, в слепоте духовной совершившего страшный грех. Рассказ о нём составлен в жанре жития, показывающего, как именно спасается человек: чем глубже он падает, тем больше усилий в покаянии и смирении требуется от него. Но спасение возможно, если только человек сам деятельно стремится к нему, ибо «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его…» (Мф. 11:12).

Макар проповедует слово Божие, и Аркадий с удивлением замечает, что им движет «не одна только невинность простодушия», а в нём «как бы выглядывал пропагандист» [13; 302]. Аркадий ещё не знает, что каждый христианин самим Христом призван исповедовать свою веру: «Идите, научите все народы…» (Мф. 28:19); «Вы – свет мира» (Мф. 5:14) и т. д. Скоро эти проповеди приобрели характер почти регулярных собраний, участниками которых стали все домашние Версилова и доктор, лечивший Макара. В этих беседах «не было <…> никакого общего характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то, что все более или менее были умилительны» [13; 313]. Во время них Макар просто выражал православное воззрение на самые главные вопросы человеческой жизни: смерть и бессмертие [13; 287, 290], праведную жизнь [13; 289], красоту и тайну творения [13; 290], необходимость молитвенного общения с Богом [13; 290], безверие [13; 302] и др.

Примечательно, что участники собраний нуждались в них намного больше, чем сам Макар. Аркадий замечает, что даже Версилов смотрит на старца «как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое…» [13; 308]. И сам Подросток сознаёт, «что в этом существе из народа я нашёл и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств и воззрений, нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное, чем как я сам понимал эти вещи прежде» [13; 308]. До этого Аркадий, разумеется, имел представление о христианстве, но он не знал, что значит жить по закону Христову, и не понимал, что даёт вера человеку. Прежде он видел настоящую религиозность только в матери, но объяснял её «простым» происхождением и необразованностью. Несомненно и то, что все проявления формализма и косности в религиозной жизни должны были отталкивать его от Церкви. А в личности Макара он впервые в своей жизни нашёл настоящего христианина – человека, живущего по слову Христа.

В подготовительных материалах Достоевский записывает: «NB. Макар Иванов проповедует воздержание, пост, возведённый в науку (монашество), т. е. прямо противуположно идее Подростка. Поражает его христианством. Но ему тогда некогда» [16; 176]. И в окончательном тексте «идея» Макара противопоставлена «идее» Аркадия: «То ли у Христа: «Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга». И станешь богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бессчётно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретёшь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрёл, всех до единого купил! Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь. Тогда и премудрость приобретёшь не из единых книг токмо, а будешь с самим Богом лицом к лицу; и воссияет земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай…» [13; 311].

Аркадий сердцем чувствует глубокую правду слов Макара, видит новый путь, в котором «был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь» [13; 297]. Он чувствует, что старый мир безвозвратно уходит в прошлое: «Господи, как это так вдруг совсем новый мир начался! Да, новый мир, совсем, совсем новый…» [13; 264], но сейчас ему «некогда» – он слишком занят своей «идеей». Однако настанет время, и он вспомнит завет Макара: «Проповедуй Христа словами, пуще делом. Твёрд будь, человече, и спокоен, не смущайся ничем. И будет жизнь твоя к славе Божией. Пуще всего собственным делом служи. Нет сильнее, когда собственным делом укажешь, и не смущайся, что не всё, али мало совершил, ан оно всё ко благообразию общему послужит» [16; 142].

Образ Макара выражает важнейший принцип христианского вероучения, без соблюдения которого не имеет смысла вся внешняя обрядность и благочестие, – отвержение себя перед лицом Божиим и полное и безоговорочное смирение: «Да будет воля Твоя!». Аркадий должен научиться понимать и исполнять волю Бога, что и будет осуществлением русской идеи, которая есть, по словам В. С. Соловьёва, не то, что нация «думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»[246]246
  Соловьёв В. С. Русская идея // Смысл любви: Избранные произведения. – М.: Современник, 1991. – С. 42.


[Закрыть].

Аркадий искал и не находил в мире идею, обладающую безусловной этической ценностью. Та «идея», которую он создал сам, уже перестала удовлетворять его, он «вырос» из неё. Поэтому он так жадно ловит каждое слово Версилова, философствует в кружке Дергачёва, изучает вместе с Ахмаковой события внутренней и внешней жизни России. Он ищет святыню, которой можно было бы служить всю жизнь и знать, что она никогда не обманет и не предаст. Но всё, что он встречал до Макара, оказывалось или явной ошибкой (кружок Дергачёва), или яркой, но беспредметной мечтой (идеи Версилова). С появлением старца Аркадию открылся целый новый мир. Он и раньше знал о нём, но смотрел на него со стороны, не пытаясь узнать или понять. И вот этот мир сам вошёл в его жизнь, и Аркадий увидел, что можно жить среди людей, следуя одной всепобеждающей идее. Величие и могущество этой идеи – в её Высшей, нечеловеческой природе, проявляющейся в отличии её от всего, что движет человеческим обществом: эгоизма, гордыни, тщеславия, жадности и пр.

Образ Софьи Андреевны Долгорукой завершает галерею «женщин-спасительниц» великого пятикнижия, в которую входят Софья Семёновна («Преступление и наказание»), Софья Матвеевна («Бесы») и Софья Андреевна «Подросток»). В совокупности они образуют собирательный образ Божественной Премудрости (Софии), явленной во Христе, о чём говорят их отчества, образованные от имён первых апостолов Христа.

Образ матери Подростка является вершиной развития этой идеи в великом пятикнижии. Софья Андреевна соединяет в себе спасающую функцию женщины-подруги (Соня Мармеладова и Софья Матвеевна) и консервативную функцию женщины-матери (Пульхерия Раскольникова): «Всё хорошо – именно значило у ней, коли «всё по-прежнему». Только бы не изменялось, только бы нового чего не произошло, хотя бы даже счастливого!..»[247]247
  Ср. со словами Пульхерии Александровны: «Может, оно и хорошо, да опять ведь и Бог знает. Ново как-то, неизвестно» [6; 238]


[Закрыть] [13; 83]. Именно мать за недолгое время общения с сыном смогла заложить в его душу зёрна веры, любви, добра, красоты – всего, что стало залогом его будущего спасения. Поэтому когда Аркадий окончательно запутывается в «злых и добрых духах» [16; 384] Версилова, он хочет навсегда уйти от него и зовёт с собой мать. Но она отвечает: «Куда же я от него пойду, что он, счастлив, что ли?» [13; 262], – тем самым являя пример исполнения своего призвания, заключающегося в жертве собой ради счастья близкого человека.

Подготовительные материалы подчёркивают духовное единство образов Макара и Софьи: «Древняя Святая Русь – Макаровы» [16; 128]. А их портреты представляют собой не описания внешности, а указание наиболее значимых духовных черт личности: «Тихий взгляд моей матери, её милые глаза, которые вот уже весь месяц так робко ко мне приглядывались» [13; 62]; «Глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом…» [13; 83]. Этот свет Горнего мира, которым отличается и образ Макара, Софья Андреевна принесла в дом Версилова: «В углу висел большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех святых) была большая вызолоченная серебряная риза, <…>, а на другом (на образе Божьей Матери) – риза бархатная, вышитая жемчугом. Перед образами висела лампадка, зажигавшаяся под каждый праздник» [13; 82]. Аркадий становится свидетелем того, как в церкви, при отпевании мужа, Софья Андреевна «благоговейно молилась и, по-видимому, вся отдалась молитве» [13; 406]. Такая способность полностью освободить душу от эгоистичных и сиюминутных забот и обратить её к Богу является свидетельством истинной веры. Аркадий понял это, когда однажды по просьбе матери прочёл Евангелие: «Она не плакала и даже была не очень печальна, но никогда лицо её не казалось мне столь осмысленным духовно. В тихом взгляде её светилась идея…» [13; 407].

Софья Андреевна хранит и оберегает высшие нравственные ценности, скрепляющие «малую церковь» – семью. Всегда «застенчивая и целомудренная» [13; 291], она упоминает о Христе лишь когда в этом возникает настоящая необходимость. Однако в своей вере она тверда так же, как и её муж. Аркадий вспоминает, как однажды случайно едва не разрушил хрупкий семейный мир: «Каково было мое изумление, когда вдруг встала мама и, подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула: «Не смей! Не смей!»» [13; 214]. Ещё не понимая до конца за что, он просит прощения, и мать отвечает ему: «Ну, ну, ничего <…>, а вот любите только друг дружку[248]248
  Ср.: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13:34).


[Закрыть] и никогда не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлёт» [13; 215].

Полученное прощение рождает новое покаяние. Аркадий вспоминает, что накануне «огорчил и встревожил» мать своими бездумными словами о Боге: «Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренне веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа» [13; 215]. В ответ Софья Андреевна исповедует веру так, как этому учит Церковь: «Христос, Аркаша, всё простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос – отец. Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме…» [13; 215]. Мать напоминает сыну евангельскую мысль о том, что «всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12:31–32). Церковь учит, что хула на Духа Святого есть сознательное и упорное противление человека явно выраженной воле Бога, сознательное нарушение Его заповедей, а Аркадий смог признать свою вину и раскаяться в ней. Теперь ему, подобно блудному сыну, предстоит вернуться к отцу – Христу. И как бы ни было трудно на этом пути и какая бы тьма ни покрыла мир, свет Истины непобедим, и «тьма не объяла его» (Ин. 1:5).

В подготовительных материалах к роману неоднократно подчёркивается русскость Софьи Андреевны: «Мать. Русский тип (огромный характер): и забитые, и непокорные, и твёрдые, как святые» [16; 121], «мама за Россию», «мама патриотка», «мама – патриотка» [16; 388, 401, 404]. В окончательном варианте Версилов говорит о ней: «Русская женщина…» [13; 104], – и раскрывает содержание своих слов: «Смирение, безответность, приниженность и в то же время твёрдость, сила, настоящая сила…» [13; 104], особенно в том, «что считается у них убеждением, а стало быть, <…> и святым. Там просто хоть на муки» [13; 105]. Причём Версилов говорит о Софье Андреевне так же, как и о Макаре – во множественном числе («у них»), отождествляя её с «простым» русским народом. Говоря о себе и имея в виду всю русскую аристократию, Версилов использует местоимение «мы», указывая тем самым на некую преграду, существующую между ним и «народом». Он догадывается, что причина этого разделения кроется не в народе: «Мы тут чего-то не понимаем… Мы (курсив наш. – О. С.) так не умеем…» [13; 105] и пр.

Версилов особо подчёркивает красоту Софьи Андреевны, говоря, что это – характерная красота русской женщины. Её тайна заключается в способности жертвовать собой ради счастья того, кого она любит: «Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькнёт, и, право, это не от одних только этнографических особенностей типа, а и оттого ещё, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина всё разом отдаёт, коль полюбит, – и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят» [13; 370].

Макар и Софья являются собирательными образами мужской и женской половины русского народа. Макар – сильное, волевое начало, постоянно устремлённое к поискам Града Небесного. Он непрерывно и неустанно стремится к Богу, не привязываясь ни к чему временному, земному, что могло бы задержать его на этом пути, но живо откликаясь на проявления воли Божией в мире. А его жена хранит и оберегает то, чего он достиг на духовном поприще.

При этом они живут рядом с «господами» и даже вместе с ними, но не зависят от них, потому что обладают абсолютной свободой, даруемой верой в Бога. Поэтому они не нуждаются ни в господах, ни в материальном богатстве. Напротив, господа нуждаются в них.

Так, Версилов, влекомый своей «идеей», покинул Россию и уехал в Европу, но скоро почувствовал себя на краю гибели и позвал на помощь жену, которая и остановила его падение. С тех пор он жил рядом с Софией, обращаясь к её силе всякий раз, когда не мог справиться с трудностями сам. Так, когда Оля вернула назад деньги, Версилов хотел послать к ней Софью Андреевну, которая «одна бы её победила, и несчастная осталась бы в живых» [13; 148].