Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Особенно быстрое и глубокое падение, связанное с крушением детских идеальных представлений о мире, испытывает Лиза Хохлакова. До поры она жила любя весь мир и желая счастья всем людям. Она верила, что счастье возможно и достижимо в самом ближайшем будущем: «Алёша, мы будем счастливы!» [14; 201]. Но скоро Лиза оказалась втянута в мир взрослых отношений и поневоле узнала, что он вовсе не так прекрасен, как ей казалось, – хорошие и даже близкие люди могут ненавидеть и убивать друг друга. Это открытие, в силу глубины характера и тонкой развитости чувств, поражает её настолько, что и она объявляет свой бунт против несовершенства мира.

Он начинается с малого: с подслушивания чужих разговоров, «невинной» лжи [15; 20] и чтения «дурных» книг [15; 23], но скоро доходит до полного отрицания мира, в котором, как ей кажется, правит зло: «Алёша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут? <…> Я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырёхлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!» [15; 24]. Зло поразило её своей смертоносной привлекательностью, заключённой в праве быть «не как все» и по своему усмотрению преступать закон Божественного мироустройства. Оно прельстило ещё не окрепшую душу Лизы и новой, не ведомой до сих пор «свободой»: «Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть» [15; 24].

Эти слова – детский протест Лизы против торжества зла: «Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребёночек кричит и стонет (ведь четырёхлетние мальчики понимают), а у меня всё эта мысль про компот не отстаёт» [15; 24]. Жить в этом мире она больше не хочет и готова разрушить его: «Я ужасно хочу зажечь дом, <…>, наш дом. <…> Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое, <…> чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не осталось!» [15; 22]. Отвергая мир Божий, Лиза отказывается и от собственного спасения: «Я не хочу быть счастливою! <…> Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех?» [15; 21, 22]. Таким грехом православие считает сознательное и упорное противление воле Божией, что может выражаться как в целенаправленном разрушении Его мира, так и в саморазрушении. И Лиза готова к этому: «Я хочу себя разрушать» [15; 23], – потому что уже почувствовала особую сладость преступления: «Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно» [15; 22].

Она подошла к самому краю гибели, но ещё не сделала последнего шага: «Мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» [15; 23]. Лиза стоит на пороге своего преступления, и бесы подталкивают её к последнему шагу, сближая с тем, кто уже перешагнул эту черту: она позвала к себе Ивана и «рассказала про мальчика и про компот, всё рассказала, всё, и сказала, что «это хорошо». Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушёл» [15; 24]. И «когда он вышел и засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо…» [15; 24–25]. Лишь в самый последний момент Лиза осознала всю гибельность этого пути и бросилась к Алексею: «Спасите меня!» [15; 25].

В этой ситуации ей действительно может помочь только Алексей, потому что только он понимает, что происходит с ней и Иваном: «Он тоже (курсив наш. – О. С.) очень теперь болен, Lise» [15; 24]. Действительно, и Иван и Лиза духовно больны, но болезнь Лизы вызвана праздностью, которая пройдёт, как только она поправится и сможет заняться каким-нибудь делом. А причина болезни Ивана в том, что «он <…> никому не верит» [15; 24]. Эти слова говорят о том, что положение Ивана намного трагичнее, чем положение Лизы, которая ещё сохраняет веру в Бога и надеется на помощь Алексея: «Алёша, спасите меня!» [15; 25]. Залогом её спасения является необычайная духовная близость между ними, о которой говорят слова Алексея: «И у меня бывал этот самый сон» [15; 23]. Важно, что Алексей говорит о себе в прошедшем времени: «Сон бывал…». Это означает, что он уже прошёл тот участок жизненного пути, на котором сейчас находится Лиза, и преодолел встретившиеся на нём искушения. Он смог это сделать, потому что рядом был сильный и мудрый учитель, а Лиза оказалась одна на своём духовном пути, и теперь Алексей должен стать для неё тем, кем был для него самого Зосима.

Образом Лизы писатель показывает проблему разрыва духовной связи между поколениями и во вполне благополучных внешне семьях. Мать Лизы жила своей «обычной» жизнью – без ясного идеала и твёрдой веры, и ей нечего было передать дочери, вступающей в жизнь. В результате Лиза вошла во взрослый мир, полный смертельных опасностей, не имея ни ясных жизненных ориентиров, ни мудрого учителя, который помог бы найти их.

* * *

Напомним, что, по словам Достоевского, убийство старика Карамазова составляет «предмет» лишь «первого вступительного романа или, лучше сказать, его внешнюю сторону» [14; 12]. Следовательно, если падение Дмитрия (и остальных героев) образует внешнюю идею романа, то его возрождение – внутреннюю. Но сам «вступительный» роман – лишь внешняя идея другого, более важного для автора романа. Его началом следует считать книгу «Мальчики», вводящую в повествование новую сюжетную линию, основу которой составляют взаимоотношения Алексея Карамазова с группой гимназистов, центральными фигурами которой являются Илюша Снегирёв и Коля Красоткин. Внешнюю идею этого нового романа образует конфликт Илюши с товарищами, его болезнь и смерть. Внутренняя идея выражена евангельскими словами о падшем зерне, вынесенными в эпиграф к «Братьям Карамазовым» и ещё дважды повторёнными в тексте.

Страдания детей почти всегда являются следствием нарушения их родителями закона Божественного мироустройства (Исх. 20:5–6). Безвинностью своих страданий Илюша уподобился Христу, а его смерть, как и крестная смерть Спасителя, стала исполнением евангельских слов о пшеничном зерне, потому что в своей жизни он исполнил всё, что должен: заставил очнуться от пьяного сна отца, объединил своих товарищей в братство новых людей и дал им наставников – Алексея и Николая.

О неотмирности Илюши говорит его место в доме – под образами. [14; 485], а об его предназначении – сцена перед уходом в Мир иной. Илюша «вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись… – Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа!» [14; 506–507]. Слова Илюши полны глубокого христианского смысла: жалеть нужно не того, кто уходит к Источнику всякой радости, счастья и любви, а того, кто остаётся страдать за свои и чужие грехи.

Эта сцена имеет и глубоко символическое значение, раскрывающее внутреннюю идею второго романа, – Илюша восстанавливает разорванную цепь межпоколенчатой преемственности, устанавливая особые, духовные связи между людьми. Стоя на пороге духовного мира, Илюша открывает другу, остающемуся в мире людей, смысл его жизни, и теперь Николаю нужно лишь найти правильные средства для его исполнения. Илюша обнаруживает и делает явным Божественный Промысел: между его отцом, товарищами, Николаем и Алексеем уже возникла крепкая духовная связь. И главное значение смерти Илюши открывается в том, чтобы утвердить неслучайность этой связи и показать её неземной замысел.

Николая сближают с Алексеем глубокий внутренний мир, тонкая душевная организация и энергичная натура, заставляющая активно относиться к себе и окружающим [14; 478]. Причём характер и направление этой деятельности определены особым талантом Николая – педагогическим дарованием. Он очень любит маленьких детей, с удовольствием и ответственностью заботится о них, и они отвечают ему доверием и любовью [14; 467]. При этом Николай не развлекается с малышами, не играет в учителя, а уже является им, чувствуя в себе потребность «учить, развивать, действовать на молодое поколение, развивать, быть полезным…» [14; 479–480]. И он действительно учит – и малышей: «Маму вы никогда не обманывайте…» [14; 470], и своих товарищей: «Школьник, гнушайся лжи, это раз; даже для добрых дел, два» [14; 472]. Дарование Николая проявляется и в том, как он сознательно ставит перед собой педагогическую задачу: «Вышколить характер, выровнять, создать человека…» [14; 480]. Он даже предпринимает педагогический эксперимент, но допускает ошибку, которую на его месте сделали бы и многие взрослые педагоги: наказывает за неумышленный проступок уже раскаявшегося в нём человека, что приводит к обратному результату – Илюша ожесточается.

Николай скоро понимает, что для того, чтобы учить других, надо учиться самому. Свои знания он черпает из бессистемного чтения и общения со старшими. Он намеренно вступает в разговор с самыми разными людьми, чтобы понять их характер и образ мыслей [14; 474][307]307
  Заметим, что подобное активное познание жизни, стремление узнать в ней самое главное было свойственно и самому Достоевскому: «Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время…» [28, 1; 63].


[Закрыть]. Отсюда – не объяснимая никакими внешними причинами тяга к народу. Коле нравится «говорить с народом» [14; 474], он приглядывается к нему, стараясь понять его образ жизни и мировоззрение. Однако он ещё не знает, как это сделать правильно, и руководствуется лишь собственным разумением: «Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества» [14; 477]. Но он слишком торопится судить: «Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак?» [14; 477]. Достоевский подчёркивает, что эти слова вызваны лишь нетерпением молодости, потому что Николай способен увидеть собственную неправоту и «всегда готов признать ум в народе» [14; 477].

Очевидная ограниченность такого самообразования заставляет Николая искать себе учителя, которым и становится Алексей Карамазов. Прежде всего, Николая привлекает открытость Алексея всем проявлениям жизни, соединённая с неуклонным следованием каким-то незыблемым ценностям. Именно в этом сейчас больше всего и нуждается подросток: «Эта черта в вашем характере <…> всего более заинтересовала меня» [14; 480]. Некоторое время он присматривается к Алексею и в конце концов принимает решение: «Я пришёл у вас учиться, Карамазов…» [14; 484].

Этот выбор очень непрост для Николая, потому что у него уже был учитель, оказавший немалое воздействие на его сознание. Именно от него Николай воспринял некоторые духовно вредные идеи, искажающие душу и разлагающие совесть. К счастью, зло не успело проникнуть вглубь души, а осталось на её поверхности в виде ряда идеологических клише: «Я социалист <…>. Это коли всё равно, у всех одно общее имение, нет браков, а религия и все законы как кому угодно…» [14; 473]. Эта атеистическая манифестация вызывает вопрос Алексея: «Как, да разве вы в Бога не веруете?» [14; 499]. В ответ он слышит «прогрессивную» фразеологию: «Напротив, я ничего не имею против Бога. Конечно, Бог есть только гипотеза… но… я признаю, что Он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б Его не было, то надо бы Его выдумать» [14; 499]. Эту замусоленную цитату из Вольтера подросток продолжает мыслью В. Г. Белинского: «И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи Он в наше время, Он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль…» [14; 500][308]308
  См. знаменитое зальцбруннское письмо Белинского (1847), вызванное полемикой вокруг «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя.


[Закрыть]. Явно с чужого голоса он заявляет, что «классические языки <…> это полицейская мера <…>, они заведены потому, что скучны, и потому, что отупляют способности» [14; 498], а всемирная история есть «изучение ряда глупостей человеческих, и только», а потому «я уважаю одну математику и естественные» [14; 497] и т. д. Выслушав всё это, Алексей понимает, что Коля – лишь разносчик лживых идей: «Ну кто вас этому всему научил?», «Мне <…> грустно, что прелестная натура, как ваша, ещё и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором» [14; 498, 502].

Скоро выясняется, что это плоды бесовской деятельности Ракитина, который успел заразить подростка духовными «трихинами», и Николай начал терять ясные ориентиры добра и зла. В результате он понудил парня на базаре к бессмысленному убийству птицы, то есть сделал почти то же, что и Смердяков с Илюшей, но, в отличие от него, так и не осознал своего преступления, хотя совершил его без злобы и ненависти [14; 495]. В другом случае, желая произвести на товарищей особое впечатление, он долго не приходил к Илюше, чтобы выдрессировать Перезвона и «показать его во всём блеске!» [14; 492]. Эффект превзошел все ожидания, но «если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алёша» [14; 491].

Описание внешности Николая говорит о его способности к глубоким внутренним движениям: глаза «смотрели смело и часто загорались чувством» [14; 478]. Внутренний мир своего героя Достоевский показывает через монологи (в т. ч. и внутренние) и поступки. Оказывается, что при множестве положительных качеств в Николае есть одна черта, являющаяся постоянной причиной внутренних страданий и конфликтов с окружающими, – гордость [14; 496]. Однако Достоевский подчёркивает, что гордость Николая ещё не стала преобладающей чертой его души, а он лишь «любит в иных случаях быть гордым» [14; 473], что связано с самолюбием и стремлением к первенству, столь естественным в юности. Главное, что он способен к признанию собственных ошибок: «Кажется, я сделал глупо…», их исправлению: «Теперь раскаиваюсь» [14; 482] – и сознательно относится к себе как к личности: «Я обещался матери кончить курс, а по-моему, за что взялся, то уж делать хорошо…» [14; 498]. Стремление развить свой разум и волю, чтобы поскорее стать взрослым, сочетается в нём с добрым сердцем, душевной чистотой и целомудрием. А в разговоре с Алексеем ярко обнаруживается национальное самосознание Николая: «Я <…> считаю, что бежать в Америку из отечества – низость, хуже низости – глупость. Зачем в Америку, когда и у нас можно много принести пользы для человечества? Именно теперь. Целая масса плодотворной деятельности» [14; 501]. Главной целью этой деятельности он считает достижение всеобщего счастья: «Уж и так счастливы, так вот вам и ещё счастья!» [14; 493].

Полагаем, что образ Николая Красоткина является символическим обобщением переходного (от отрочества к юности) возраста русской молодёжи. Об особенностях этого возраста Достоевский говорит словами Алексея, передающего мнение «одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодёжи: «Покажите вы <…> русскому школьнику карту звёздного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение – вот что хотел сказать немец про русского школьника» [14; 502]. Коля в восторге: «Браво, немец! Однако ж чухна не рассмотрел и хорошей стороны, а, как вы думаете? Самомнение – это пусть, это от молодости, это исправится, если только надо, чтоб это исправилось, но зато и независимый дух, с самого чуть не детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического раболепства пред авторитетами… Но всё-таки немец хорошо сказал! Браво, немец! Хотя всё-таки немцев надо душить. Пусть они там сильны в науках, а их всё-таки надо душить…» [14; 502]. Последние слова не могут быть расценены как проявление шовинизма. Контекст высказывания и психология персонажа говорят о метафорическом смысле высказывания: «душить» означает «ограничивать». При этом Николай понимает необдуманность своих слов: «Я иногда ужасный ребёнок, и когда рад чему, то не удерживаюсь и готов наврать вздору» [14; 502][309]309
  Современным аналогом слов Николая является выражение «перекрыть кислород».


[Закрыть].

Алексей понимает, что внутренний, духовный мир Николая необходимо привести в порядок. Для этого он просто разговаривает с мальчиком, стараясь следовать Тому, Кто был назван Учителем всех людей. Диалоги Алексея с Николаем (книга «Мальчики», главы IV и VI) представляют собой уникальное явление для всего художественного творчества Достоевского. Это – педагогические диалоги, показывающие образец общения учителя с учеником, в ходе которого последний усваивает множество необходимых для жизни знаний. Главную особенность этих диалогов отмечает сам Николай: «Знаете, меня более всего восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней» [14; 504]. Этот педагогический эффект стал результатом искренней, нелицемерной любви учителя, что сразу почувствовал ученик, назвав эти «нешкольные уроки» «объяснением в любви» [14; 504]. Любя в Коле человека, Алексей говорит с ним как с равным себе, возвышая его до себя и одновременно сам умаляясь до него [14; 484]. Обладая врождённым педагогическим талантом, Алексей уместно применяет различные методы педагогики. Прежде всего он использует убеждение: «Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на убеждение возраст» [14; 500], – и пример, обращая внимание ученика на тяжёлые душевные и физические страдания, переполняющие семейство Снегирёвых: «Вам очень полезно узнавать вот такие существа, чтоб уметь ценить и ещё многое другое, что узнаете именно из знакомства с этими существами. <…> Это лучше всего вас переделает» [14; 502]. Алексей своевременно и предельно деликатно, не задевая самолюбия Николая, исправляет его ошибку, допущенную в общении с младшими товарищами: «Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать «есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете…» [15; 196]. Заметим, что Алексей никогда не использует метод принуждения, делая основным наглядный пример: «Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы как Илюшечка, умны, смелы и великодушны как Коля <…>, и будем такими же стыдливыми, но умненькими и милыми, как Карташов» [15; 196].

В результате Алексей достигает важнейшей педагогической цели – его ученик начинает понимать самого себя: «Я мнителен… <…>. О, как я жалею (о сделанной ошибке. – О. С.) и браню себя… <…>. А впрочем, мне поделом: я не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во многом подлец…» [14; 502–503]. С этого момента начинается самостоятельная борьба Николая с гордостью и его духовно-нравственное совершенствование.

Алексей помогает своему младшему товарищу найти верный путь: «Вы, как и все, <…> то есть как очень многие, только не надо быть таким как все, вот что. Даже несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не такой» [14; 503–504]. Алексей указывает на естественные предпосылки к тому: «Вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали находить в самоосуждении. Будьте же не такой как все; хотя бы только вы один оставались не такой, а всё-таки будьте не такой» [14; 504]. Он задумывается над тем, что произошло с Колей: ««Нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем несчастны. Меня только удивляет, что вы так рано стали ощущать это, хотя, впрочем, я давно уже замечаю это и не на вас одних. Нынче даже почти дети начали уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие воплотился чёрт и залез во всё поколение, именно чёрт», – прибавил Алёша, вовсе не усмехнувшись…» [14; 503].

Коля – новый Алексей, не прошедший ада разлагающейся семьи. В нём нет карамазовщины, поэтому он свободнее, смелее и чище. Но пока в нём нет и крепости, хотя есть и воля, и самообладание. Он стремится к совершенствованию себя и мира, но идеал этого совершенствования представляется ему ещё очень неясно. Алексей должен помочь Николаю найти идеал и стать одним из тех новых людей, о которых Достоевский сказал в эпилоге «Преступления…»: «Спастись во всём мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю…» [6; 420].

Наследуя служение Зосимы, Алексей становится учителем для тех, кто видит в нём учителя. И так же, как Зосима ему, он открывает Николаю его будущее: «Вы, между прочим, будете и очень несчастный человек в жизни…» [14; 504]. Этими словами Алексей указывает на великий подвиг, предстоящий Николаю, ибо, уверен Достоевский, «все великие люди были счастливы. Их грусть, переживанья, их страданья – счастье. Они должны были быть счастливы. Великий человек не может быть несчастлив. А что их на крестах распинали, то это ничего» [7; 189]. И так же, как Зосима передал Алексею знамя духовной борьбы за человеческие души, Алексей, уезжая из города, передаёт его Николаю, ставшему учителем для тех, кто младше его. Полагаем, что так проявляется мысль Достоевского о возникновении в России духовного братского союза людей: все идут к одной цели одним путём, на котором сильные помогают слабым.

Последняя сцена романа имеет открытую евангельскую символику: после похорон Илюши Алексей произносит проповедь, окружённый двенадцатью учениками. Он не пересказывает им слово Божие, которое запечатлено в их сердцах, а лишь объясняет, что и как нужно делать, чтобы исполнить его: «Не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединённым таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле» [15; 195]. Заметим, что эти слова передают важнейшие педагогические идеи самого Достоевского и обращены, прежде всего, к читателям: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома. <…> Вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение» [15; 195]. Это воспоминания о свершениях деятельной любви, участником или хотя бы свидетелем которых был ребёнок и которые способны указать ему путь даже в самые мрачные дни его взрослой жизни: «Будем, во-первых, и прежде всего добры, потом честны, а потом – не будем никогда забывать друг о друге. Это я опять-таки повторяю» [15; 196].

Алексей произносит свою проповедь в особом месте – у камня, к которому любил ходить Илюша с отцом. Недопустимо усматривать в этом параллель с основанием Христом Церкви, потому что Алексей не создаёт новую церковь, а утверждает ту, которую уже создал Христос. Слова Алексея говорят о том, что в его жизни, как и в жизни окружающих его детей, этот камень стал вехой важнейшего этапа духовного пути: «Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько времени с двумя братьями, из которых один пойдёт в ссылку, а другой лежит при смерти. Но скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы и расстанемся, господа» [15; 195].

Теперь Алексею можно безбоязненно оставить «малое стадо», потому что его главная педагогическая цель достигнута – восстановлен и укреплён мир между людьми, свободно объединившимися по закону любви. Основу этого мира составляет цепь духовной преемственности, благодаря которой возникшее братство оставлено на попечение молодого, но достойного пастыря. Заметим, что писатель явно намеренно привлекает внимание читателя к его имени: «Николай, Николай Иванович Красоткин…» [14; 483]. Символично русское отчество «Иванович» вместе с именем (греч. Νικόλαος – победитель народов; победа народа) может быть прочитано как «русский народ победит». А фамилия указывает, чем именно будет достигнута победа, – красотой. Пусть сейчас она ещё невелика, сообразно своему носителю (отсюда – уменьшительный суффикс), но скоро вырастет и обретёт необходимую полноту. Заметим, что, по глубокому убеждению Достоевского, красота русского народа (и человека) состоит не в каких-то свойствах его национальной (или индивидуальной) психологии, а в отражении его душой образа Христа[310]310
  Эта мысль прямо звучит в черновиках к первому роману великого пятикнижия: «В красоту русского элемента верь (Соня). Русский народ всегда, как Христос, страдал, говорит Соня» [7; 134].


[Закрыть].

Теоретический уровень русской идеи образуют беседы старца Зосимы и некоторые идеи из житий его брата и «таинственного посетителя». Жизнь и слова старца являются воплощённым православием и составляют содержание русской идеи. Его дополняют и придают социальную окрашенность слова «таинственного посетителя», утверждающего, что все общественные преобразования начинаются с духовного совершенствования каждого конкретного человека: «На всякое действие свой закон. <…>. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства» [14; 275]. Однако, замечает Зосима, сейчас в обществе происходит нечто совсем обратное, – везде царствует разъединение, и «особенно в нашем веке, но не заключился ещё весь и не пришёл ещё срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить своё лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединённо богатство и думает: сколь силён я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретённые им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединённом его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придёт срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение Сына Человеческого на небеси… Но до тех пор надо всё-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль…» [14; 275–276]. Последние слова, безусловно, принадлежат самому Достоевскому, неуклонно следовавшему словам апостола Иакова: «Вера без дел мертва» (Иак. 2:20), – и исповедовавшему деятельную любовь ко Христу и России каждый миг своей жизни.

Словами Зосимы Достоевский оценивает духовное состояние российского общества: «Посмотрите у мирских и во всем превозносящемся над народом Божиим мире, не исказился ли в нем лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай» – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности ещё не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передаёт по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. <…> У тех, которые небогаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут» [14; 284–285].

Такой жизни Зосима противопоставляет «путь иноческий», который и есть «путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощию Божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного!» [14; 285]. Устами старца Достоевский формулирует русскую идею: «От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ богоносец» [14; 285]. Старец замечает, что и среди иноков есть недостойные своего звания, но всё же больше тех, кто «образ Христов хранят пока в уединении своём благолепно и неискажённо, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет» [14; 284].

Зосима говорит об ослаблении пастырской деятельности Церкви, вследствие чего на Русь «приходят уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо…» [14; 265]. Он призывает пастырей идти в народ и нести ему слово Божие, не смущаясь житейскими трудностями и заботами, и первыми исполнить то, чему учил Христос, ибо «что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия» [14; 267]. Исполняющему волю Божию обязательно помогает сам Бог, Который «спасёт <…> Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и не может уже отказать себе во смрадном грехе, но всё же знает, что проклят Богом его смрадный грех и что поступает он худо, греша. <…>. Не то у высших. Те во след науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха» [14; 286]. Преобразование мира к лучшему невозможно лишь путём социальных, экономических или политических реформ. И «сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Буди, буди!» [14; 286–287]. Для этого братского единения необходима лишь свободная воля каждого человека: «Неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей? <…> И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, – в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим? Твёрдо верую, что нет и что время близко» [14; 287–288]. Никогда и никому ещё не удавалось устроить жизнь справедливо и счастливо лишь собственным человеческим разумением: «Мыслю, что мы со Христом это великое дело решим. И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут все люди: «Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла»». Гордые безбожники «мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовёт кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого» [14; 288].