Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Уже первые страницы романа должны были насторожить внимательного читателя, прозревающего за лицом этого персонажа облик антихриста. Достоевский указывает на это сходство рядом характерных черт. Ставрогин обладает некой мистической способностью подчинять себе людей, в силу которой одни его любили, другие – ненавидели, но все признавали его особую, ничем не объяснимую власть. Сверхъестественную, противоречащую рассудку и воле, рабскую зависимость чувствует Шатов: «Ставрогин, для чего я осуждён в вас верить во веки веков? <…> Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдёте? Я не могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!» [10; 202]. Сестра Шатова, Даша, ясно сознавая всю гибельность этой зависимости, не может и не хочет бороться с ней и готова по первому слову Ставрогина идти за ним на край света [10; 229–230]. Лиза Тушина ненавидит Ставрогина, но против своей воли приближается к нему всё ближе и ближе и в конце концов гибнет. В плену обаяния Ставрогина находится даже Пётр Верховенский: «Вы мой идол! <…> Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…» [10; 323–324].

Размышляя о том, как именно сбудется пророчество о приходе антихриста, Достоевский записывает: «Будущий антихрист будет пленять красотой» [16; 363], а подготовительные материалы содержат ряд специфических характеристик Ставрогина: «NB) Он должен быть обольстителен», «обворожителен, как демон» [11; 174, 177]. Писатель особо подчёркивает дисгармонию черт лица своего героя, каждая из которых кажется идеальной, но их совокупность действует отталкивающе: «Казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску…» [10; 37]. Подобной деталью портрета обладают в великом пятикнижии, помимо Ставрогина, только Свидригайлов («Преступление и наказание») и Ламберт («Подросток») – духовно разложившиеся люди, совершившие страшные преступления. Примечательно, что с каждым новым злодеянием обаяние Ставрогина

не только не умаляется, но становится всё сильнее. Об этом говорят слова Хроникёра: «Прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на маску» <…>. Теперь же <…> он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем…» [10; 145]. Подчеркнём, что в сравнении лица Ставрогина с маской выразилось несоответствие его внешнего облика внутреннему духовному содержанию. Когда это содержание полностью раскрылось во время разговора со старцем Тихоном, стало ясно, что человеческое лицо просто не способно выразить ту степень духовного разложения, в которой находился Ставрогин.

Его внутреннее состояние на протяжении всего романа подобно состоянию заболевшего человека, который медлит обращаться к врачу, считая своё положение не очень опасным. Но болезнь уже поразила его организм и ведёт свою разрушительную работу. О том, что она уже принесла свои плоды и зло заполнило душу Ставрогина настолько, что начало выплёскиваться наружу, свидетельствуют его поступки: таскание за нос Гаганова, публичный поцелуй жены Липутина, укус за ухо губернатора. Хроникер замечает, что, проделывая всё это, Ставрогин находился в странном, почти беспамятном состоянии, будто не вполне руководя собой. Всё объяснилось тогда, когда укушенный губернатор запер Ставрогина под замок. Сначала было тихо, но «в два часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки» [10; 43]. Заметим, что Достоевский рисует обычную картину поведения человека, одержимого бесами, характерной чертой которого является противоестественная сила, с которой человек, лишённый свободы, освобождается от пут. Аналогичную ситуацию показывает Евангелие. Когда Христос пришёл в страну Гадаринскую, «тотчас встретил Его <…> человек, одержимый нечистым духом, он имел жилище в гробах, и никто не мог его связать даже цепями, потому что многократно был он скован оковами и цепями, но разрывал цепи и разбивал оковы, и никто не в силах был укротить его; всегда, ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни…» (Мк. 5:2–5).

Особым признаком беснования, отличающим происходящее с человеком от обычного психического расстройства, является изменение голоса. Епископ Александр (Милеант) замечает: «Этот симптом не наблюдается при обычных нервных заболеваниях.

Так как речь контролируется мозгом, над которым демоны не имеют полного контроля, а лишь над голосовыми связками, то и слова, которые исходят из уст больного, звучат неестественно»[186]186
  Александр (Милеант), епископ. У порога геенны огненной // Невидимый мир демонов / Сост. Фомин А. В. – М., 2012. – С .39–392.


[Закрыть]. Это необычное свойство проявляется и у Ставрогина. Вынужденный ответить на вопрос матери о своих отношениях с Марьей Тимофеевной, он подходит к жене и, прямо глядя ей в глаза, отрекается от неё, нарушая клятву, данную Богу под венцом. Достоевский особо подчёркивает перемену в его поведении и в голосе: «Вам нельзя быть здесь, – проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он стоял перед нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение» [10; 146]. Старец Иосиф Ватопедский замечает, что «прельщение и обман» являются «привычными средствами», которыми сатана пытается погубить человека[187]187
  Иосиф Ватопедский, старец. О кончине века и антихристе. – М.: Изд-во Моск. подворья Св. – Троицкой Сергиевой Лавры. 2007. – С. 5.


[Закрыть], и действительно – Ставрогин в этот момент лжёт, а значит, ни настоящего уважения, ни почтительности, ни нежности в нём нет. Достоевский указывает на это, замечая, что Ставрогин стоял перед женой не почтительно, а лишь «в самой почтительной позе», то есть применял определённый «технический» приём. Опять-таки и движения его не были почтительны, а лишь «сказывали» почтительность. Когда же поражённая и заворожённая всем этим Марья Тимофеевна попросила у мужа позволения встать перед ним на колени, он запретил ей: «Нет, этого никак нельзя, – великолепно улыбнулся он ей. <…> Тем же мелодическим голосом и нежно уговаривая её <…>, он с важностию прибавил…» [10; 146]. Заметим, что Ставрогин не считает ложь ни злом, ни пороком и прибегает к ней всегда, когда это может привести к цели кратчайшим путём, а между тем каждый акт лжи отдаляет человека от Бога и соединяет с дьяволом, который есть «лжец и отец лжи» (Ин. 8:44). Поэтому когда Ставрогину не нужно скрывать своё настоящее лицо, он ведёт себя совершенно иначе. Разговаривая с женой наедине, он сначала не считал нужным притворяться, и скоро его взгляд стал «излишне суров, может быть, в нём выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение её испугом». Но это привело к тому, что «ещё мгновение, и она бы закричала» [10; 215], тогда

Ставрогин спохватился и надел на себя маску точно так же, как накануне в гостиной матери: «В один миг изменилось его лицо, и он подошёл <…> с самою приветливою и ласковою улыбкой» [10; 215]. Однако как только он понял, что его уловка не удалась, а, напротив, Марья Тимофеевна увидела его настоящее лицо, Ставрогин сбрасывает маску: «Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! – возопил он и изо всей силы оттолкнул её от себя, так что она даже больно ударилась плечами и головой о диван» [10; 219]. Он бежит от неё «в неутолимой злобе, широко шагая по грязи и лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось захохотать, громко, бешено…» [10; 219].

К этому времени злоба стала наиболее яркой духовно-нравственной характеристикой личности Ставрогина. Хроникёр замечает: «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на[188]188
  Имеется в виду декабрист М. С. Лунин (1787–1845).


[Закрыть], даже против Лермонтова. Злобы в Николае Всеволодовиче было, может быть, больше, чем в тех обоих вместе, но злоба эта была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть» [10; 165]. Примечательно, что подобная оценка никак не подтверждается событиями романа, что говорит об её принадлежности самому автору, указывающему на внутреннее, духовное состояние героя, скрытое за маской его прельстительной внешности. Преподобный Иустин замечает: «Вся мнимая привлекательность, величие и прелесть зла <…> будет собрана, воплощена и олицетворена в антихристе… В антихристе зло достигнет на земле своего предельного совершенства, он будет гениально и неподражаемо зол. Всё зло, разбросанное по миру, сокрытое в ущельях человеческих душ и в безднах бесовских злоизволений, он соберёт в себе, соединит в себе и явит себя соборностью зла, вселенскостью зла, богом зла, всезлом. Он во всём будет противоположен Христу: Христос – воплощенное благо и истина, антихрист же будет стараться быть воплощённым злом и ложью…»[189]189
  Иустин Попович, преподобный, Догматика Православной церкви: Эсхатоло -гия. – М.: Изд-й Совет РПЦ, 2005. – С. 74.


[Закрыть].

Достоевский указывает на это и особыми эпитетами, обращёнными к Ставрогину и имеющими яркое символическое значение. Он дважды замечает: «И вдруг зверь показал свои когти», «и вот – зверь вдруг выпустил свои когти» [10; 37, 38]. А когда Ставрогин

выводит жену из гостиной, «Лиза <…> для чего-то вдруг привскочила с кресла, пока они выходили, и неподвижным взглядом проследила их до самых дверей. Потом молча села опять, но в лице её было какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до какого-то гада» [10; 147]. Само название главы, в которой Ставрогин появляется в романе, «Премудрый змий», восходит к книге Бытия: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог» (Быт. 3:1). Заметим, что словом «зверь» Священное Писание называет антихриста, которому сатана, именуемый здесь же «драконом» или «змеем» (т. е. гадом), дал власть над всем человечеством. В результате все люди «поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем, и поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца…» (Откр. 13:3–8).

Совмещение в личности Ставрогина двух инфернальных имён, хотя и близких, но всё же разных, говорит о том, что он не является в полноте ни тем, ни другим. Он не является сатаной, потому что сатана есть дух, не способный произвольно воплощаться в человеческое тело, а принимающий какое-либо видимое обличье лишь по Промыслу или попущению Божию[190]190
  Достоевский показывает это догматическое положение рассуждениями чёрта из кошмара Ивана Карамазова [15; 73–74].


[Закрыть], а указаний на это в романе нет.

Но Ставрогин не является и антихристом. Несмотря на то что он развращает и губит людей, он не ставит перед собой такой цели сознательно, а лишь заражает окружающих смертью. Не менее важно и то, что он не сознаёт себя слугой или орудием сатаны и не только не желает мирового господства, но даже отказывается от предложения стать во главе местных «бесов». Это происходит потому, что воля Ставрогина почти полностью разрушена страстями гордыни и сластолюбия и порождёнными ими злодеяниями. Схиигумен Савва по этому поводу замечает: «По мере порабощения человека греху ослабляется воля человека…»[191]191
  Савва, схиигумен // Светильники духа. – М.: Братство св. ап. Иоанна Богослова. 2010. – С. 46.


[Закрыть]. К тому же основную

черту характера Ставрогина, наряду с «безмерной», «бесконечной» и «злобной» гордостью [11; 117, 136, 149 и др.], образует эгоизм: «Оставьте меня, я сам по себе. Я эгоист и хочу жить в эгоизме» [11; 134]. Ко времени основных событий романа разложение духовной природы Ставрогина дошло уже до того, что он практически утратил способность любить кого-либо: «Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов» [10; 202], – или хотя бы ответить на чувство бесконечно преданной ему женщины: «Мне вы милы, и мне, в тоске, было хорошо подле вас: при вас при одной я мог вслух говорить о себе. Из этого ничего не следует. <…> Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду» [10; 513].

Но Ставрогин уже не может ни любить, ни даже ненавидеть. Всё окружающее ему только в большей или меньшей степени неприятно, и он лишь ищет, где этого «неприятного» поменьше. Предлагая Даше навсегда уехать в Швейцарию, он пишет: «В России я ничем не связан – в ней мне всё так же чужое, как и везде. Правда, я в ней более, чем в другом месте, не любил жить; но даже и в ней ничего не мог возненавидеть!» [10; 513–514]. Об этом духовном состоянии говорит то место Откровения Иоанна Богослова, которое святитель Тихон по памяти читает Ставрогину: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твоя дела; ни холоден, ни горяч; о, есть ли б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок и беден, и нищ, и слеп, и наг…» [11; 11]. Страсти разрушили душу Ставрогина, лишили её всякой жизненной силы, и теперь он медленно умирает. Достоевский так говорит об это процессе: «Я думаю, люди становятся бесами или ангелами. <…> Земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродились в чёрта» [11; 184]. И когда иссякает любовь даже к самому себе, Ставрогин убивает своё тело и превращается в полноценного беса.

Но если Ставрогин какое-то время пытался сопротивляться злой силе, поработившей его душу, то Пётр Верховенский отдаётся ей свободно, сознательно и целиком. На его принадлежность к инфернальному пространству Достоевский указывает змееподобными чертами внешности: «Лицо его никому не нравится. Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. Лоб его высок и узок, но черты

лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие» [10; 143]. Он «ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится» и при этом не движется, а «очень вертится» [10; 143, 147], что создаёт впечатление, будто он находится во всех местах сразу. И наконец, главная черта, не оставляющая двусмысленности: «Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком» [10; 144]. Но, несмотря на столь явные указания, Верховенский пока ещё слишком мелок, чтобы претендовать на роль антихриста, хотя и стремится к этому. Поэтому он не змей, а змея – символ притаившейся злобы и смертельной опасности.

Заметим, что и в Ставрогине и в Верховенском есть черты, соединение которых в одном человеке могло бы явить того совершенного антихриста, о котором говорит Священное Писание. Антихрист в романе словно раздвоился между ними, а в этом случае, говорит Господь, «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12:25). Достоевский предупреждает, что если сейчас, в случае, описанном в романе, этим двум половинкам не удалось соединиться в одном человеке, то это вполне может случиться в будущем. Тем более что Ставрогин в своих злодеяниях уже дошёл до предела духовно-нравственного разложения, возможного человеку. Стремясь угодить поработившей его страсти, он разрушил свою богоданную природу, грехом исказил и затемнил в ней образ Божий настолько, что зачатый им в этом состоянии ребёнок мог бы стать антихристом. Однако женщина, о связи с которой Ставрогин говорит в своей «Исповеди», и Матрёша покончили жизнь самоубийством, а Лиза Тушина погибла от рук взбесившейся толпы. Эти женщины не успели родить ребёнка, но он всё же рождается у Марии Шатовой, однако почти сразу гибнет. Сюжет его смерти отражает догматически безупречную веру Достоевского в действие Промысла Божия, разрушающего человеческое зло самим же злом: от рук «бесов» принимает мученическую смерть Шатов, оставшаяся без его попечения Мария гибнет и обрекает на смерть новорождённого ребёнка. Так сбывается слово Божие, обращенное к рабу зла – сатане: «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову,

а ты будешь жалить его в пяту» (Быт. 3:15). Ещё не все предзнаменования сбылись, не оскудела ещё праведниками земля. Пока попытка зла завладеть миром не удалась, но, по словам священномученика Ипполита, епископа Римского, «мы не ускоряем пришествия антихриста лишь тогда, когда не участвуем в грехах и беззакониях своего времени делом или сочувственным помыслом»¹. В ряду молодых героев романа Иван Шатов – главный. Достоевский создавал его как типичного представителя русской молодёжи конца 1860‑х – начала 1870‑х годов. Писатель неоднократно подчёркивал особое значение этого этапа русской истории: «Время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского» [28, 2; 206]. Необходимость социальных изменений назрела объективно, но важно было понять, что и как следует менять. Основным объектом и субъектом этих изменений являлась молодёжь, от выбора которой зависело будущее всей России. Это обусловило предельную открытость символики образа Шатова: весь «Иван» (русский народ) стоит на пороге неизбежного выбора, колеблясь (шатаясь) между «идеалом Содомским и идеалом Мадонским». Для героя этот выбор неочевиден, потому что «по шатости в понятиях» [28, 2; 136] он не может уверенно принять правильное решение. Это даёт основание считать Шатова прямым «наследником» Раскольникова, первоначально носившего фамилию «Шатов» [7; 93]. И, подобно Раскольникову, образ Шатова символизирует не весь русский народ, а лишь наиболее «пассионарную» его часть – образованную молодёжь. В великом пятикнижии писатель показывает различных представителей этого поколения, на индивидуальном примере каждого исследуя причины грехопадения и условия возрождения к новой жизни. Этот личный духовный опыт своих героев Достоевский переносит на жизнь всей России, стремясь не столько предвидеть, сколько указать правильный путь её развития. Заметим, что настоящее имя Шатова должно звучать как «Иван Павлович Фёдоров», потому что он является сыном ставрогинского крепостного Павла Фёдорова [10; 27]. Отчество «Павлович» восходит к имени апостола Павла, чья духовная судьба может служить прямым примером того, что спасение возможно для любого чело

века, если он честно и открыто обращается к Богу. По рождению Павел был иудеем по имени Савл, а по вере – фарисеем (Флп. 3:5). Савл искренне считал, что христианство – это искажение учения Моисея, опасная ересь. Поэтому он активно, проявляя инициативу, боролся с христианами и даже был свидетелем их казней. Это продолжалось до тех пор, пока Христос воочию не явился ему: «Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?» (Деян. 9:4). Предельная честность перед самим собой дала возможность Савлу принять Богоявление как факт. Обращение Савла от иудея – ревнителя Ветхого закона – к Павлу – апостолу Христа – произошло почти мгновенно. Так же быстро происходит и обращение к вере Шатова, главной чертой которого была честность [10; 434].

Но образ Шатова имеет и ещё один дополнительный смысл, связанный с личностью самого Достоевского. Фамилией «Фёдоров» писатель напоминает о своём собственном падении и спасении. В молодости он, подобно Шатову, вступил в политическую организацию и скоро стал членом особой тайной группы внутри неё. Эта группа не только располагала типографией для пропагандистской работы, но была готова и к насильственному изменению политического строя в России. После ареста и каторги прежний человек, уверенный в том, что ему дано право распоряжаться чужими жизнями и делать счастливыми одних людей за счёт несчастья других, навсегда умер. А к жизни воскрес новый человек – апостол Христа и пламенный патриот. Писатель становится главным действующим лицом своих романов, передавая свою судьбу героям и превращая её в эмпирическое доказательство реальности спасения для всех, кто сомневается в его возможности.

Как это ни парадоксально, преступление Раскольникова стало благом для него, удержав от возможно бóльших, судя по масштабу личности, злодеяний. Об этом прямо говорит Порфирий Петрович: «Ещё хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, ещё в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Ещё Бога, может, надо благодарить; почём вы знаете: может, вас Бог для чего и бережёт» [6; 351]. Обстоятельства жизни Шатова были таковы, что ему не нужно было никого убивать и он сразу шагнул дальше – вступил в тайную политическую организацию. Уже сам этот шаг говорит о том, что человек преступил некую черту, разрешив себе проливать кровь немногих ради счастья большинства. Как и Раскольников, Шатов думает

не о собственном, а о всеобщем счастье и избирает для достижения его средства, которые кажутся ему наиболее эффективными. Заметим, что на этом пути Шатов весьма преуспел, так как ему были доверены пароли для связи с «товарищами» и даже тайная типография, для работы на которой он был специально обучен.

Тем не менее падение состоялось, но так как оно уже было детально исследовано на примере Раскольникова, Достоевский образом Шатова начинает ту «историю», о которой сказал в эпилоге «Преступления и наказания»: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительно стью» [6; 422]. История Шатова началась тогда, когда он сделал пер вый шаг ко спасению – официально заявил о своём выходе из «организации» и даже несколько демонстративно обратился к пра вославно-славянофильским идеям [10; 27]. Он открыто провозгласил, что верит в православие, в Россию и русский народ, и, принимая во внимание идеологию самого Достоевского, можно было бы предположить, что подобная перемена убеждений является для Шатова безусловным благом. Однако его душевное состояние во многом на поминает состояние Раскольникова после совершённого им убийства. Шатов угрюм, иногда груб и часто погружён в глубокую задумчивость, он словно стремится найти ответ на какой-то самый главный вопрос[192]192
  Ср. с характеристикой Раскольникова Разумихиным [6; 165].


[Закрыть], без которого не может двигаться дальше по пути спасения.

Дело в том, что, поверив в Россию и её народ, Шатов ещё не смог поверить в Бога. Это понимает Степан Трофимович, говоря, что Шатов «верует насильно, как московский славянофил» [10; 33]. Шатов, так же как и Мышкин, сначала должен узнать народ и лишь потом принять его веру как свою. А пока он испытывает состояние, подобное тому, которое испытывал Раскольников на каторге, когда он, внешне став таким же, как все остальные каторжники, внутренне остался для них совершенно чужим. О причине этого он узнал от самих каторжников: «Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! <…> Убить тебя надо» [6; 419]. Раскольников смог преодолеть свое безверие любовью к Соне: «Разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления, по крайней мере…» [6; 422]. А Шатов, несмотря на все усилия, не может обрести веру.

Ситуация несколько проясняется после того, как он безо всяких видимых причин публично бьёт Ставрогина по лицу. Через некоторое время Шатов и Ставрогин встречаются, и между ними происходит разговор, обнаруживающий некую необъяснимую зависимость Шатова от Ставрогина, доходящую до полного сервилизма. Ставрогин оказывается для Шатова кумиром, «солнцем» [10; 193], объектом поклонения: «Ставрогин, для чего я осуждён верить в вас вовеки веков? Разве мог бы я так говорить с другим? Я целомудрие имею, но я не побоялся моего нагиша, потому что со Ставрогиным говорил. Я не боялся окарикатурить великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал меня… Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдёте? Я не могу вырвать вас из моего сердца, Николай Ставрогин!» [10; 202].

Власть Ставрогина настолько велика, что Шатов подчиняется ей по первому требованию, без всяких условий и рассуждений. Так, Ставрогин легко останавливает Шатова, когда тот хочет выбросить в форточку револьвер: «Не выкидывайте, зачем? <…> Положите опять, вот так, садитесь» [10; 190]. И впоследствии он управляет ходом разговора, позволяя Шатову не только кричать, грубить и задавать бестактные вопросы, но и вообще вести себя вне всяких условностей. Постепенно выясняется, что природа этой власти не имеет каких-либо социальных, экономических или политических причин.

Оказывается, что Шатов остро нуждается во встрече со Ставрогиным. Ему необходимо как можно скорее устранить противоречие между сложившимся в его сознании идеальным образом Ставрогина и его реальным обликом, словами и поступками. Острым выражением этого противоречия и стал нанесённый им удар Ставрогину: «Я за ваше падение… за ложь» [10; 191]. Честная, бескомпромиссная натура Шатова отказалась одновременно вместить и взыскуемую солнцеподобность кумира, и его очевидную порочность. Пролонгирование этой дихотомии было для Шатова невозможно, и потому он так ждал этой встречи: «Вы меня измучили, – проговорил он потупясь, тихим полушёпотом, – зачем вы не приходили?» [10; 190]. Следует отметить, что Ставрогин является для Шатова не только объектом поклонения (кумиром), но и идеалом, указавшим ему смысл жизни. И хотя Шатов боится поверить, что этот идеал был обманом, но и мириться с ложью он тоже не может. Он чувствует, что вся его дальнейшая жизнь зависит

от ответов Ставрогина, и потому требует полной искренности: «Говорите, не смейте лгать <…>, Николай Ставрогин не может лгать перед Шатовым, бившим его по лицу!» [10; 201].

Установлению этих странных отношений способствовала одна случайная встреча. Она произошла в Швейцарии – месте, где «прогрессивная» русская молодёжь получала «высшее революционное образование». Вероятно, Шатов немало преуспел в этом деле, если перед тем, как вернуться в Россию для практической работы, он отправляется на своеобразную «стажировку» в Америку, чтобы воочию увидеть процесс построения нового общества на «разумных» началах. Но перед самым отъездом он встречается со Ставрогиным, которому удаётся в кратчайшее время каким-то непостижимым образом изменить уже сложившиеся и довольно прочные убеждения мало знакомого ему человека на диаметрально противоположные. Шатов вспоминает, что это был не обычный разговор, точнее, «разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мёртвых. Я тот ученик, а вы учитель» [10; 196].

Напомним, что не Ставрогин был первым учителем Шатова, а они оба были учениками Степана Трофимовича. Однако то, что Ставрогин проповедовал Шатову, было прямо противоположно либеральным воззрениям их учителя. Многие из этих идей были известны Шатову и раньше, потому что давно уже жили в общественном сознании, но Ставрогин смог преподнести их так, что тот вдруг поверил в их безусловную истинность и отрёкся от прежних убеждений. Взамен он получил от Ставрогина новую истину, состоящую в том, что достижение и личного и общественного счастья возможно лишь на пути веры в Бога, в Россию и в русский народ. Однако при этом случилось как-то так, что эта новая истина полностью отождествилась в сознании Шатова с личностью самого Ставрогина. И оказалось, что, ещё не придя к Богу, Шатов уже нарушил вторую заповедь Декалога, создав себе кумира (Исх. 20:4).

Это произошло потому, что, проповедуя Шатову Бога, Ставрогин ничего не сказал о Христе, словно заслонив и подменив Его собой. И в результате, возродив в Шатове религиозное чувство, Ставрогин перенаправил его с образа Спасителя на самого себя, неприметно исказив и основы христианского вероучения. В результате Шатов стал верить не в Святую Троицу, а в «православие, в Россию, в русский народ».

После встречи со Ставрогиным Шатов всё же едет в Америку, потому что «не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слёзы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло» [10; 196]. Он вернулся в Россию человеком с новыми взглядами и надеждами. Но эти надежды были всецело связаны со Ставрогиным, который вот-вот должен был «поднять знамя» новой идеи и повести заблудших людей к истине и счастью.

Однако время шло, но Ставрогин не спешил никуда идти, а словно стоял на указанном им же самим пути, препятствуя движению тех, кто готов был идти по нему. Более того, до Шатова вдруг стали доходить известия, столь резко контрастирующие со сложившимся в его сознании образом Ставрогина, что они требовали или немедленного опровержения, или столь же немедленного и полного подтверждения. Так, Шатов узнаёт, что в то же самое время, когда Ставрогин проповедовал ему о Боге и великом предназначении России, он отравлял сознание «несчастного сумасшедшего» Кириллова ядом самого логического и казуистически безупречного атеизма [10; 197]. И Шатов видит, что Ставрогин преуспел в этом так же, как и с ним самим, – прежние убеждения Кириллова полностью заменились новой идеей. Согласно неё, источником всех человеческих бед является Бог, потому что уже само знание о Нём порождает в человеке страх смерти, мешающий ему быть по-настоящему счастливым. Для того чтобы освободить человека от страха смерти (и тем сделать его счастливым), нужно доказать отсутствие Бога. А так как «теоретически» это сделать невозможно, «великодушный» Кириллов решает убить себя.

Затем до Шатова дошли слухи о том, что Ставрогин был членом такого «скотского сладострастного секретного общества», что сам маркиз де Сад мог бы у него поучиться [10; 201]. Скоро он догадывается и об истинных отношениях Ставрогина с Марией Лебядкиной [10; 191], и всё это настолько не вяжется в его сознании с образом спасителя человечества, что ему необходимо немедленно раз и навсегда разрешить все противоречия. Последней каплей стала сцена в гостиной Варвары Петровны, во время которой Ставрогин открыто и спокойно отрекся от своей законной жены перед ней и людьми. Вынести этого Шатов уже не может,

потому что его главной чертой является честность, – он не лжёт никогда и ни в какой мере. Его цельная и бескомпромиссная натура не способна примириться со столь фантастическим соединением в одном человеке истины и лжи, и он бессознательно пытается восстановить распадающийся мир: «Когда я подходил, я не знал, что ударю…» [10; 191].

Однако ложь, вызвавшая такую реакцию Шатова, для самого Ставрогина не была чем-то экстраординарным. Напротив, все его поступки свидетельствуют о том, что она имманентна его внутренней природе. И потому он легко прибегает к ней всякий раз, когда это ему необходимо, используя и ложь и правду как обычные средства достижения цели. Это говорит о том, что ни добра, ни зла для Ставрогина не существует, что эти смыслополагающие понятия не являются для него ни значимыми, ни необходимыми на фоне каких-то иных нравственных ориентиров. Именно их и пытается обнаружить Шатов, которому нужно или полностью, без оглядки и без раздумий, подчиниться Ставрогину, приняв его таким, какой он есть, или, напротив, навсегда освободиться от его власти.