Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Эти слова Версилов произносит в собрании героев первого круга после похорон Макара и обращает их к жене, ставшей теперь его единственным духовным оппонентом: ««Знаешь, Соня, вот я взял опять образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он разом расколется на две половины – ни больше ни меньше». Главное, он проговорил всё это без всякого вида притворства или даже какой-нибудь выходки; он совсем

просто говорил, но это было тем ужаснее; и, кажется, он действительно ужасно чего-то боялся; я вдруг заметил, что его руки слегка дрожат» [13; 409]. Чувствуя, что зло вот-вот вырвется из его души наружу, Версилов пытается избавить мир от себя: «Прощай, Соня, я отправляюсь опять странствовать, как уже несколько раз от тебя отправлялся… Ну, конечно, когда-нибудь приду к тебе опять – в этом смысле ты неминуема. К кому же мне и прийти, когда всё кончится?» [13; 409]. Но Версилов уже не властен над злом, заполнившим его душу: «Верь, Соня, что я пришёл к тебе теперь как к ангелу, а вовсе не как к врагу: какой ты мне враг, какой ты мне враг! Не подумай, что с тем, чтоб разбить этот образ, потому что, знаешь ли что, Соня, мне всё-таки ведь хочется разбить…» [13; 409]. И «вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска..» [13; 409]. Сразу после этого изменился и сам облик Версилова: «Его бледное лицо вдруг всё покраснело, почти побагровело, и каждая чёрточка в лице его задрожала и заходила: «Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я только так, чтоб разбить… А всё-таки к тебе вернусь, к последнему ангелу! А впрочем, прими хоть и за аллегорию; ведь это непременно было так!..». И он вдруг поспешно вышел из комнаты» [13; 408–409].

Падение Версилова объяснило, почему он не смог помочь сыну, искавшему у него ответы на важнейшие мировоззренческие вопросы [13; 171]. Аркадий пытался говорить с отцом о «всеобщей политике» и «социальных вопросах», о «том, как кончатся современные государства и мир и чем вновь обновится социальный мир» [13; 171–172] и пр. Сначала ответы Версилова больше напоминали отговорки: «Все государства <…> запутаются окончательно» в своих отношениях «и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнётся, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнётся жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении… Начнётся борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место,

акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся [13; 172][236]236
  Заметим, что Версилов довольно точно предсказал судьбу России в XX веке.


[Закрыть].

На вопрос Аркадия: «Что же делать?» Версилов отвечает: «Вообще же, ничего не делать всего лучше; по крайней мере, спокоен совестью, что ни в чём не участвовал» [13; 172]. За видимой каламбурностью ответа скрывается глубокий смысл. Если человек не способен различать добро и зло и не может принимать самостоятельных решений, находясь под властью чужой воли, то для него действительно лучше вообще ничего не делать, потому что ошибка неизбежна. Однако для Подростка это совершенно неприемлемо: «Я хочу знать, что именно мне делать и как мне жить?» [13; 172]. Но на этот главный и вечный вопрос молодёжи у Версилова нет своего ответа: «Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там всё это навеки написано. <…> Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь или даже просто привязаться к чему-нибудь» [13; 172]. Примечательно, что он знает истинность этого пути: «Ты их (заповеди. – О. С.) исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения, и будешь человеком великим» [13; 173]. Эти слова являются аллюзией к изречению св. апостола Иакова о том, что и «бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2:19). Поэтому, хотя Версилов указывает абсолютно правильный путь, он делает это так, что Аркадий сразу отвергает его. Между тем именем «Аркадий» Достоевский указывает на то, что ключ к счастью находится в сердце самого человека[237]237
  Ср.: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21).


[Закрыть], и потому, если он хочет стать по-настоящему счастливым, ему просто нужно исполнить заповеди счастья (блаженства), данные Христом (Мф. 5:3–12).

Но Версилов продолжает уводить сына со спасительного пути: «Всего лучше постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством…» [13; 173]. Аркадий чувствует, что отец скрывает от него что-то самое главное: «Вы говорите всё это так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться» [13; 173]. Он продолжает настаивать, и вдруг слышит: «Ну, обратить камни в хлебы – вот великая мысль» [13; 173]. Эти слова некогда произнёс сатана, искушая Христа и пытаясь

расколоть Его Богочеловеческую личность для того, чтобы поработить её человеческую половину (Мф. 4:1–11).

Тема «дьяволовых искушений» неоднократно упоминается в подготовительных материалах к роману [16; 35, 103, 104] и постоянно присутствует во всём творчестве Достоевского. Заметим, что она не имеет романтической атрибутики и мистического колорита, свойственных западноевропейской литературе, а выдержана в строгом соответствии с православным учением. Её содержание писатель раскрывает в письме В. А. Алексееву от 7 июня 1876 г.: ««Камни и хлебы» значит теперешний социальный вопрос, среда. <…> «Ты – Сын Божий, стало быть, Ты всё можешь. <…> Тебе стоит только повелеть – и камни обратятся в хлеб. Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование». Вот первая идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно – нищета, борьба за существование, «среда заела». На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек», – то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человекускоту, Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрёт, с ума сойдёт, убьёт себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове Своём нёс идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеба, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу» [29, 2; 84–85].

Евангельский путь Христа прообразует жизненный путь каждого человека, как бы он к этому факту ни относился. Спаситель прошёл земным человеческим путём, указав идущим за Ним все преграды, которые встретятся на этом пути, и способы их преодоления. Он обратился к тем, кто верит в Него: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф. 16; 24). И если человек действительно любит Христа и верит в Него, он с радостью исполнит Его волю. Но если он не меньше или даже больше любит себя самого, то он воспротивится этому призыву. Решив не быть «рабом Божиим», он сойдёт с пути, указанного Им, и сразу же окажется рядом с тем, кто некогда так же отверг Промысел Божий и теперь никогда не может вступить на путь спасения. Дьявол с удовольствием и неустанно будет помогать человеку удовлетворять его страсти, незаметно освобождая от необходимости думать и поступать самостоятельно. Он даже может помочь ему решить какие-то житейские проблемы, но что бы он ни делал, он делает это для себя. Евангелие называет дьявола «человекоубийцей» (Ин. 8:44), указывая тем самым на главную цель всей его деятельности – уничтожение творения Божия. Поэтому всё, что он говорит и делает, направлено исключительно во вред человеку.

Дьявол получил власть над душой Версилова, когда стал помогать ему удовлетворять страсти гордыни, тщеславия и самолюбия. Версилову казалось, что он в любой момент может разорвать эту связь, но для этого ему было необходимо освободиться от своих страстей, а сделать этого он не мог, потому что они уже стали частью его самого. В какой-то момент Версилов понимает, что, отказавшись смириться перед Богом, он оказался во власти Его врага, а отрекшись от бессмертия, выбрал смерть. Живая часть его души жаждет спасения, но гордыня и сластолюбие тянут в ад. И пока герой борется с собой, дьявол через него приносит в мир всё новое и новое зло. Так будет продолжаться до тех пор, пока человек будет полезен, а затем сатана убьёт его. Это и происходит с Версиловым в финале романа: дьявол лишает его рассудка и понуждает убить сначала Ахмакову, а затем самого себя [13; 445]. А до этого он с его помощью разрушает нетвёрдое мировоззрение Подростка противоречивыми суждениями, внешне выглядящими безупречно, но несущими ложь внутри, ибо дьявол есть «лжец и отец лжи» (Ин. 8:44).

Так Версилов, под видом деизма исповедуя атеизм, советует Аркадию: «Надо веровать в Бога…» [13; 174], а когда тот говорит, что не верит «всему этому» [13; 174], искренне радуется: «И прекрасно, мой милый. <…> Самый превосходный признак, мой друг; самый даже благонадёжный, потому что наш русский атеист, если только он вправду атеист и чуть-чуть с умом, – самый лучший человек в целом мире и всегда наклонен приласкать Бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что он – атеист. Атеисты наши – люди почтенные и в высшей степени благонадёжные, так сказать, опора отечества…» [13; 174]. Дьявольский обман кроется в том, что Аркадий вовсе не является атеистом, а верит в Бога и Христа, хотя, как многие представители молодой интеллигенции, не желает следовать «всему этому» – то есть внешним формам церковной жизни (не молится утром и вечером, не посещает богослужения и не участвует в таинствах, не соблюдает посты и пр.). Подменяя мысли Аркадия своими, дьявол постепенно разрушает его сознание, готовясь нанести главный удар: «Любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же, должно» [13; 174]. Православие учит, что отношение Бога к миру выражается понятием любовь[238]238
  «Бог есть любовь» (1 Ин. 4:8), «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16).


[Закрыть], и потому всякий отрицающий любовь отрицает и мир Божий, и самого Бога. На его место дьявол возводит человека, признавшего его своим господином, – антихриста. Тема пришествия в мир антихриста, непосредственно связанная с темой грехопадения и спасения человека, неоднократно появляется в подготовительных материалах к роману и во всём великом пятикнижии[239]239
  Своё максимальное развитие она получит в поэме Ивана Карамазова о Великом инквизиторе.


[Закрыть]. Отчётливо звучит её главный мотив – любовь человека к человеку возможна лишь как гордое презрение и жалость высшего к низшим. И дьявол устами Версилова искушает Аркадия такой властью: «Делай им добро, скрепя свои чувства, зажимая нос и закрывая глаза (последнее необходимо). Переноси от них зло, не сердясь на них по возможности, «памятуя, что и ты человек». Разумеется, ты поставлен быть с ними строгим, если дано тебе быть хоть чуть-чуть поумнее средины. Люди по природе своей низки и любят любить из страху; не поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллах повелевает пророку взирать на «строптивых» как на мышей, делать им добро и проходить мимо, – немножко гордо, но верно. Умей презирать даже и тогда, когда они хороши, ибо всего чаще тут-то они и скверны. <…> Кто лишь чуть-чуть не глуп, тот не может жить и не презирать себя, честен он или бесчестен – это всё равно. Любить своего ближнего и не презирать его – невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле» [13; 174–175]. Аркадий поражён: «Как же вас называют после этого христианином, <…> монахом с веригами, проповедником?» [13; 175].

Позже он становится свидетелем разговора, в котором Версилов излагает князю Серёже свой взгляд на дворянство как «собрание лучших людей». Оно должно господствовать в государстве, потому что исторически является «хранителем чести, света, науки и высшей идеи» [14; 234]. При этом «всякий подвиг чести, науки и доблести даст <…> право всякому примкнуть к верхнему разряду людей» [14; 234]. Подобная модель политического устройства общества известна со времён Платона под именем «аристократии»[240]240
  От греч. ἀριστεύς (лучший, знатнейший, благороднейшего происхождения), и κράτος, (власть, государство, могущество) – форма государственного правления, при которой власть принадлежит лучшим людям общества.


[Закрыть]. Для того чтобы она была эффективной и приносила пользу обществу, необходимо иметь ясные критерии принадлежности к аристократии и не менее ясное представление о выражаемой ею «идее».

Однако, причисляя себя к хранителям «высшей идеи», Версилов ничего не может сказать об её конкретном содержании: «Великая мысль – это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остаётся без определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и сочинённая, а, напротив, нескучная и весёлая…» [13; 178]. Православие учит, что источником всякой жизни и всей её полноты является Творец всего, в том числе и самой жизни, – Бог. Христос говорит о Себе: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Версилов же пытается заменить представление о Боге на нечто «нескучное и весёлое». Можно было бы принять эти слова за попытку отвязаться от невежливых вопросов князя Серёжи, но мысль Версилова во всей полноте раскрывается в его последующем разговоре с Аркадием. По форме он напоминает исповедь (и так обозначен в подготовительных материалах), но по содержанию является искушением Аркадия, дьявольской попыткой отравить его сознание заведомо ложными идеями.

Версилов начинает с искушения «необыкновенностью», с предложения Аркадию войти в некую касту избранных, к которой он будто бы уже принадлежит сам: «Нас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтоб не умирать идее. Мы – носители идеи…» [13; 374]. Этот «тип <…> хранит в себе будущее России» и «вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу» [13; 376]. Именно эта «тысяча» выражает «высшую русскую мысль», русскую идею, которая есть не что иное, как «всепримирение идей» [13; 375]. Дело в том, замечает Версилов, что Европа давно разделилась сама в себе[241]241
  Ср.: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12:25).


[Закрыть], что в ней утеряна скрепляющая, единящая идея, и потому там француз – только француз, а немец – только немец. При этом «всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом; равно – англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо ещё раньше, чем будет подведён всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счёт – как нигде. Я во Франции – француз, с немцем – немец, с древним греком – грек и тем самым наиболее русский. Тем самым я – настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю её главную мысль» [13; 377]. Единственное, что, по словам Версилова, ещё сближает народы Европы, – непрерывная борьба за существование, тогда как «вот уже почти столетие, как Россия живёт решительно не для себя, а для одной лишь Европы! А им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть Царствия Божия» [13; 377]. Причина этого в том, что европейцы в какой-то момент своей истории отвергли Бога и «объявили тогда атеизм…» [13; 378]. Версилов замечает: «Я был другой культуры, и сердце моё не допускало того. Эта неблагодарность, с которою они расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы» [13; 378]. И хотя это и было неизбежно, «но всё же я был другого типа человек; я был свободен в выборе, а они нет – и я плакал, плакал по старой идее…» и «тосковал об их Боге» [13; 378]. Версилов не считает себя христианином: «Вера моя невелика, я – деист, философский деист, как вся наша тысяча…» [13; 379]. Однако, замечает он, «я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце моё решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет» [13; 378]. Это произойдёт так: отвергнув Бога, люди «остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил… <…>. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство» [13; 378]. Но они не подумали с покаянием вернуться к Тому, Кого отвергли, а стали искать источники жизни в самих себе и друг в друге. С отвращением от Бога «исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью» [13; 379].

Дьявольский обман слышится в этих словах. Сирота – это тот, кто лишился родителей по не зависящим от себя обстоятельствам, а люди сами отвергли Бога. Но даже таких людей Бог не оставляет и всегда готов помочь спасению каждого, потому что Он «есть любовь» (1 Ин. 4:16). Но Он не посягает на свободу человека, а с любовью и смирением ждёт, когда человек сам сделает к нему первый шаг (Откр. 3:20). В картине мира, развёрнутой Версиловым перед воображением Подростка, люди смогли отлично устроиться без Бога, стали «горды и смелы» и даже счастливы [13; 379]. Однако гуманисту Версилову эта картина кажется неполной: «Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: «Как могли вы забыть Его?». И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…» [13; 379]. Это главный момент искушения, потому что здесь идёт речь вовсе не о Богочеловеке, втором лице Святой Троицы, а о некоем последнем эстетическом звене мира, основу которого составляет не Бог, а человек. Он приходит как Христос и вместо Него, и потому он – антихрист[242]242
  От греч. предлога αντί – против, вместо.


[Закрыть]. И люди принимают его с радостью, потому что он обещает им сытую, безопасную и безмятежную жизнь.

Искушая Аркадия, Версилов пытается исказить его национальное самосознание, говоря, что русские обладают неким естественным превосходством над европейцами. Право на это превосходство им дают не культурные достижения или религия, а некая «тоска по Золотому веку» – времени естественного абсолютного единства человека и мира: «Они несвободны, а мы свободны» [13; 377]; «Я был свободен в выборе, а они нет…» [13; 378]. Эта тоска является и источником огромного наслаждения: «Я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такою тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. <…> Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья» [13; 380]. О типе «русского скитальца» и о «всепримирении идей» Достоевский говорит во всём великом пятикнижии, подчёркивая, что это «всепримирение» возможно лишь на основе истины учения Христа, хранимого православием, и только в таком виде оно является русской идеей. На примере образа Версилова он показывает её дьявольское искажение – устроение не Божьего, а человеческого царства, править в котором будет антихрист.

Уместно вспомнить слова поэта: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»[243]243
  А. С. Пушкин, «Герой» (1830).


[Закрыть]. Версилов обманывает себя своей «тоской», которая на самом деле есть не что иное, как пустота в том месте души, где должен быть Бог. Он пытается заполнить её идеей Золотого века и преклониться перед ней как перед Богом, потому что, говорит старец Макар, «жить без Бога – одна лишь мука. <…>. Да и что толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесёт себя такой человек, да и никакой человек. И Бога отвергнет, так идолу поклонится – деревянному, али златому, аль мысленному» [13; 302]. Действительно, гордость препятствует Версилову принять Бога как личность, потому что это неизбежно потребует признать Его превосходство и преклониться перед Ним. Зато она позволяет признать высшим заведомо несуществующее: «Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!» [13; 375]. Пытаясь подменить этой яркой фантазией «скучный» образ миротворения, представленный Священным Писанием, Версилов развёртывает перед сыном прельстительную картину никогда не существовавшего мира: «Тут запомнило свою колыбель европейское человечество <…>. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми…» [13; 375].

Сам он настолько верил в эту фантазию, что даже покинул Родину: «Я эмигрировал, <…> и мне ничего было не жаль назади. Всё, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским…» [13; 376–377]. Однако космополит не может служить Родине (потому что у него её нет), равно как и всякой другой стране (потому что не считает ее Родиной): «Пусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием. Я повёз туда мою русскую тоску» [13; 377]. То есть всё тот же фантом, порождённый ложью и рождающий ложь: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю её я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их – мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями…» [13; 377].

Такая любовь больше похожа на предательство и, как всякая измена, является путём к гибели, потому и сама Европа, скажет идейный воспреемник Версилова, Иван Карамазов, – давно уже лишь кладбище [14; 210]. Настоящая любовь, по словам апостола Павла, «не ищет своего» (1 Кор. 13:5) и готова пожертвовать собой, не требуя ничего взамен (Ин. 15:13). А «тоска» Версилова вырастает из гордыни и эгоизма, потому что ради неё он оставил без средств жену и ребёнка. Чуть позже та же гордыня подсказала, что «служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека счастливым практически» [13; 381]. Эта мысль «понравилась и освежила» Версилова: «Я начал развивать эту идею о новой заповеди…» [13; 381].

Последние слова не могут быть случайной оговоркой. Версилов повторяет слова Христа: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13:34). Гордый человек, отвергнувший Бога, рано или поздно, вольно или невольно попытается занять Его место. И это станет причиной его окончательного падения. Оторвавшись от родной почвы и не пристав к «другому берегу», Версилов оказался в нравственной пустоте, словно раскачиваясь между добром и злом. Гордость препятствует ему вернуться назад, а живая часть души страшится неминуемой гибели впереди. Но жизнь продолжается и толкает его то к одной, то к другой крайности, заставляя больно страдать. Это страдание усугубляется тем, что Версилов утратил способность различать добро и зло, и потому, даже искренне желая добра, становится источником своих и чужих страданий (отказ от наследства, попытка помощи Оле и др.).

Это состояние разрушительно для разума и души человека и в конце концов должно быть преодолено. Возвращение к жене спасло Версилова от окончательного падения. В черновике Достоевский записывает его слова: «Женился ОН по тихой любви к «прекрасному Божьему ангелу» <…>. «Я стал беспокоен, – говорит ОН, – потому что почувствовал при этом ангеле (жене моей) всю мою нравственную несостоятельность и в убеждениях, а главное, в внутренней выработке. <…> От внутреннего беспорядка и недовольства и стал капризен…»» [16; 112–113]. И «с тех пор мысль о необузданности и неподчиняемости своей природы каким-либо убеждениям истерзала ЕГО. ОН женился, единственно чтоб под крылом этого ангела смирить свою природу чистотой и подчинить её добру» [16; 114].

Однако принять правду Софии он не смог. А с появлением Макара эта правда словно удвоилась и усилилась, и Версилову открылся ясный и простой путь: «Я и сам-то понял себя самого – лишь сегодня, в пять часов пополудни, ровно за два часа до смерти Макара Ивановича. <…> Вся жизнь в странствиях и недоумениях, и вдруг – разрешение их…» [13; 372]. Но для того чтобы идти этим путём, необходимо освободиться от власти гордыни и управляемых ею страстей эгоизма, тщеславия, самолюбия и презрения к людям. Однако сил на это у Версилова нет. Он разбивает икону, завещанную ему Макаром, и бросается в стихию страсти, ясно сознавая её гибельность, о чём говорят его слова Катерине Николаевне: «Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Всё равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы всё при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить…» [13; 416]. Демон Версилова требует от Ахмаковой полного и немедленного подчинения, а когда получает отказ, грозит гибелью: «Я вас истреблю! – проговорил он вдруг странным, искажённым, не своим (курсив здесь наш. – О. С.) каким-то голосом» [13; 417].

Господь усилиями Аркадия удержал Версилова от пролития крови и освободил его душу от оков поражённого страстями разума. Тяжкие страдания помогли ему очиститься от мёртвой части души: «О, это только половина прежнего Версилова» [13; 446]. Аркадий замечает, что отец стал «теперь совсем простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности и не говоря лишнего. Весь ум его и весь нравственный склад его остались при нём, хотя всё, что было в нём идеального, ещё сильнее выступило вперёд» [13; 446]. Незадолго перед смертью Макар сказал своему бывшему барину: «Бог и без меня ваше сердце найдёт» [13; 330], и теперь Достоевский использует особое слово-маркер, указывающий на обусловленность спасения Версилова, – «дитя». Это значит, что не сразу, но постепенно Версилов найдёт истинную веру и будет спасён, ибо «если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Более того, он «даже получил «дар слёзный»» [13; 446], что тоже является важнейшим залогом его будущего спасения, так как «блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5:4).

Душа Версилова, очищенная от скверны, нуждается в духовном врачевании, потому что из-за своей слабости и повреждённости она легко может вновь стать добычей сатаны[244]244
  Ср.: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф. 12:43–45).


[Закрыть]. Версилов сердцем ищет путь к свету, и Аркадий вспоминает, как Великим постом он даже начал говеть, «в понедельник и во вторник напевал про себя: «Се жених грядет» – и восторгался и напевом и стихом. В эти два дня он несколько раз прекрасно говорил о религии; но в среду говенье вдруг прекратилось. Что-то его вдруг раздражило, какой-то «забавный контраст», как он выразился смеясь. Что-то не понравилось ему в наружности священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но – я к этому не способен»» [13; 447]. Он ещё не готов принять земное несовершенство Церкви кротко и смиренно, и потому сейчас ему нужно другое лекарство и другой доктор. Теперь «он уже не отходит и уж никогда не отойдёт более» от Софьи Андреевны [13; 446]. А она «часто и теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой, начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлечённых вещах <…>. Она садится около него и говорит ему, всего чаще шёпотом. Он слушает с улыбкою, гладит её волосы, целует её руки, и самое полное счастье светится на лице его» [13; 447].

Заметим, что путь к спасению был для Версилова более трудным и мучительным, чем у Аркадия, и то, что он всё же смог пройти им, говорит о возможности спасения для каждого человека. Пусть он не помог сыну, как должен был это сделать, но его тяжкий духовный опыт послужил Аркадию во благо. Теперь он постарается не повторить ошибок Версилова и наполнит его «идею» живым содержанием, которое уже увидел в словах своего другого отца – Макара Долгорукого.

В личности Макара Аркадию открылся огромный новый мир, но он ещё не готов шагнуть в него, удерживаемый многими нитями с прошлым. Так, случайно встретившись с Настасьей Егоровной, сообщившей ему последние новости, Аркадий «вдруг почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота <…>. Непомерная жажда этой жизни, их жизни, захватила весь мой дух и… ещё какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья и до мучительной боли» [13; 297]. Старый мир держит Аркадия тысячами связей, из которых самая крепкая – сладострастная жажда наслаждения жизнью во что бы то ни стало.

Подросток вновь оказывается на пороге выбора. Однако, не имея ясных критериев добра и зла, он не может распоряжаться своей волей, а учителя, который мог бы ему помочь, не было. Грядущее виделось туманно: «Ясного и однозначного знания не было, но сердце билось от предчувствий, и злые духи уже овладели моими снами» [13; 327]. Речь идёт о сне, в котором Аркадий видит Катерину Ивановну, пришедшую к нему за компрометирующим её «документом». «В невыразимом презрении» он бросает ей этот «документ» и, «захлёбываясь от непомерной гордости», хочет навсегда оставить её. Но на пороге его останавливает Ламберт. И тут Аркадий видит, что «она готова на выкуп, это я вижу и… и что со мной? Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда… Меня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я ещё вовсе не знал никогда, и сильное, как весь мир… О, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю её за руки, прикосновение рук её мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым, дрожащим от смеха и зовущим меня губам» [13; 306]. Аркадий поражён открывшимся ему, ведь он считал себя не способным на такую низость: «Это оттого, что во мне была душа паука! Это значит, что всё уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моём, в желании моём лежало, но сердце ещё стыдилось наяву, и ум не смел ещё представить что-нибудь подобное сознательно» [13; 306].