Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Роман включает в себя все значимые идеи и темы, поднимавшиеся в предыдущих романах великого пятикнижия, что даёт возможность исследователям фокусировать своё внимание на проблемах, представляющихся им наиболее важными. В ряду известных нам работ по поэтике романа отметим фундаментальное исследование В. Е. Ветловской «Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»» (2007). Особой частью этой работы является ряд важных методологических замечаний, некоторые из которых касаются «полифонической теории» М. М. Бахтина. Ветловская (и вместе с ней В. Н. Захаров, В. К. Кантор, К. А. Степанян и многие современные исследователи) убедительно показывает несостоятельность основных положений концепции Бахтина. Также автор делает ряд наблюдений, имеющих значение для понимания поэтики романного творчества Достоевского: «Философско-публицистическая доминанта романа «Братья Карамазовы» (и всего великого пятикнижия. – О. С.) сближает его с философско-публицистическими жанрами. С нехудожественными жанрами такого рода роман роднит мысль, идея как основной материал и повод к высказанному слову и её (мысли) публицистическая тенденциозность; с художественными – основные способы её поэтического выражения»[258]258
  Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». – СПб: Изд-во «Пушкинский Дом», 2007. – С. 14.


[Закрыть].

Ветловская говорит и об объективной иерархии тем романа: «Совершенно ясно, что не любая тема в художественном произведении выражает сюжет…»[259]259
  Там же. – С. 173.


[Закрыть]. Поэтому «под сюжетной темой (у нас – внешняя идея. – О. С.) мы понимаем такую тему, которая организует произведение и выражает действие единое и законченное, обычно развивающееся на протяжении всего рассказа»[260]260
  Там же. – С. 174.


[Закрыть]. При этом «двойное значение сюжетной темы (план конкретный и план общий) заставляет по-новому осмыслить её структуру»[261]261
  Там же. – С. 184.


[Закрыть]. «План конкретный» ограничен «временными и пространственными рамками», а «план общий» связывает сюжет со вневременными смыслами, вечностью.

Ссылаясь на В. В. Розанова, исследователь замечает, «что эпиграф связан с темой прошедшего, настоящего и будущего России (а через неё – и всего человечества)…»[262]262
  Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»… – С. 249.


[Закрыть]. Однако, продолжает Ветловская, хотя «эта мысль и не вызывает возражений <…>, её конкретное воплощение в художественной системе романа полемично в своих истоках»[263]263
  Там же. – С. 250.


[Закрыть]. В дальнейшем исследователь указывает направление преодоления этой «полемичности», когда говорит об особой символике романа Достоевского: «Символ – один из видов иносказания», которое «в художественном произведении <…> создаётся контекстом. Контекст и указывает на второй, идейный план слова или слов и устанавливает с большей или меньшей чёткостью содержательное значение этого второго плана»[264]264
  Там же. – С. 239.


[Закрыть], который «выражает сферу отвлечённых понятий, идей, имеющих глубокое, обобщающее значение»[265]265
  Там же. – С. 239.


[Закрыть]. Полагаем, что важнейшим из таких понятий, постоянно предстоящих перед мысленным взором Достоевского, и была русская идея. Ветловская утверждает: «То обстоятельство, что Достоевского в его последнем романе волновали не «частности», но судьба России и, может быть, мира в целом, не вызывает никаких сомнений. Герои этого романа представляют собой обобщение, которое, по замыслу автора, должно раскрывать самую суть современной ему русской жизни в её основных чертах и тенденциях»[266]266
  Там же.. – С. 185–186.


[Закрыть]. Считаем это суждение справедливым не только для последнего романа Достоевского, но и для всего великого пятикнижия. Исследователь указывает на явную художественную преемственность в символике русской идеи: ««Тройка», «быстрая езда», Митя («русский человек», как он сам успел подчеркнуть в разговоре с Самсоновым. – 14, 336) на этой «тройке», которая «летела, «пожирая пространство» (14; 369, 370), напоминают читателю финал «Мёртвых душ» – гоголевское пророчество о будущем России. Гоголевский мотив <…> не случаен. <…> Финал «Мёртвых душ», пророчествующий о новой, ожившей России, и финал Митиного хождения по мытарствам, также кончающийся воскресением «русского человека», одинаково устремлены в будущее. Но если Гоголь не указывает путей к грядущему и светлому обновлению <…>, то Достоевский делает это»[267]267
  Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»… – С. 188.


[Закрыть]. При этом важно понимать, что образ Дмитрия Карамазова символизирует не весь русский народ, а лишь наиболее значимую, по Достоевскому, его часть: ««Непосредственная» интеллигентная Россия, стоящая за Митей, должна рано или поздно отказаться от индивидуальных, корыстных и эгоистических интересов, вобрать в свою душу чужое горе… и обратиться к трудовой жизни, той, которою всегда жил и живёт народ…»[268]268
  Там же. – С. 192.


[Закрыть]. В этом и состоит, по мысли исследователя, русская идея в романе: «Осознание евангельской истины, являющейся <…> и истиной народной, затем участие в народной трудовой жизни (в сущности, слияние с народом) пророчествует «непосредственной» России конечная цель Митиных исканий»[269]269
  Там же. – С. 193.


[Закрыть].

Для выражения русской идеи (и вообще своих идей), замечает Ветловская, писатель использует особый приём: «Задача автора в данном случае заключается не столько в прямом утверждении той или иной мысли, сколько в создании таких условий, при которых она не может не прийти в голову читателя…»[270]270
  Там же. – С. 181.


[Закрыть]. И в результате «мысль, которая неизбежно в этих условиях должна, по Достоевскому, у читателя возникнуть», – это мысль о «возможности действительного «воскресения и обновления»: надо только отказаться от того, что несовместимо с лучшим и высшим в человеке (и в народе. – О. С.)»[271]271
  Там же. – С. 188.


[Закрыть].

Известна мысль Л. П. Гроссмана о том, что «исходным пунктом в романе Достоевского является идея. <…> Пестрота интриги придаёт ходу романа ту силу движения и внешнего интереса, которая здесь особенно необходима ввиду доминирующего над всем рассказом отвлечённого положения»[272]272
  Там же. – С. 13.


[Закрыть]. Однако если это так, то главной задачей исследователя должен стать поиск этой «идеи» и безошибочно точное определение её содержания. Сложность заключается в том, что таких идей у Достоевского три: идея познания воли Бога по отношению к человеку и к миру; идея ответа человека на волю Бога; идея исторического бытия России как замысла Бога о ней. Первая идея отражает смысл вселенского бытия, вторая – смысл человеческого бытия, третья – смысл бытия русского народа. Ветловская замечает по этому поводу: «Законы жизни и смерти и отдельных людей, и всего человечества – предмет постоянных размышлений Достоевского»[273]273
  Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»… – С. 394.


[Закрыть].

Следуя наблюдениям исследователя над числом «три» в «Братьях…», скажем, что, подобно тому, как единая природа Божества представлена в троичном единстве неслитно, нераздельно, неразлучно, неизменно[274]274
  См. орос IV Вселенского Собора (г. Халкидон, 451 г.).


[Закрыть], так и триединая идея Достоевского постоянно живёт в художественном пространстве романа. Обращение лишь к одному её «лицу» неизбежно оставляет в стороне множество поэтических фактов, относящихся ко второму и третьему «лицу», а потому их осмысление должно происходить по тому же «халкидонскому» принципу: неразрывно, но неслитно.

* * *

Старшее поколение героев романа представлено Фёдором Павловичем Карамазовым, старцем Зосимой, капитаном Снегирёвым, госпожой Хохлаковой, помещиками Миусовым и Максимовым. Особенностью этого поколения является то, что падение каждого из них уже совершилось. Но восстать к жизни смог лишь один из них, ставший после этого схииеромонахом Зосимой. Это говорит о том, что прошлое не является безусловным злом, которое нужно как можно скорее отбросить и на его месте построить нечто принципиально новое. Достоевский верит, что даже поколение 1840‑х годов, отравленное идеями европейского либерализма, способно к обретению смысла своего бытия. Примером тому являются судьбы Зиновия (ставшего Зосимой), его брата Маркела и «таинственного посетителя», нашедших путь ко спасению и счастью. Это ясно обнаруживает цель Достоевского – показать духовные процессы в современном ему поколении, найти и описать тенденции его развития, от которых зависит будущее всей России.

По словам прокурора, Фёдор Павлович Карамазов представляет собой тип «несчастного, разнузданного и развратного старика, <…> «отца семейства», столь печально покончившего своё существование. Родовой дворянин, начавший карьеру бедненьким приживальщиком, чрез нечаянную и неожиданную женитьбу схвативший в приданое небольшой капитальчик, вначале мелкий плут и льстивый шут, с зародышем умственных способностей, довольно, впрочем, неслабых, и прежде всего ростовщик. С годами, то есть с нарастанием капитальчика, он ободряется. Приниженность и заискивание исчезают, остаётся лишь насмешливый и злой циник и сладострастник. Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная. Свелось на то, что кроме сладострастных наслаждений, он ничего в жизни и не видит, так учит и детей своих. Отеческих духовных каких-нибудь обязанностей – никаких. Он над ними смеётся, он воспитывает своих маленьких детей на заднем дворе и рад, что их от него увозят. Забывает об них даже вовсе. Все нравственные правила старика – après moi le deluge[275]275
  После меня хоть потоп (франц.).


[Закрыть]. Всё, что есть обратного понятию о гражданине, полнейшее, даже враждебное отъединение от общества: «Гори хоть весь свет огнём, было бы одному мне хорошо». И ему хорошо, он вполне доволен, он жаждет прожить так ещё двадцать-тридцать лет… Вспомним, однако, что это отец, и один из современных отцов. <…> Многие из современных отцов лишь не высказываются столь цинически, как этот, ибо лучше воспитаны, лучше образованны, а в сущности – почти такой же, как и он, философии» [15; 125–126]. При этом единственным «богом» для него являются деньги [15; 132].

Грехопадение Фёдора Павловича происходит в дороманном времени. Автор сообщает лишь о самом тяжком его преступлении – насилии над юродивой Лизаветой Смердящей, ставшем причиной появления на свет Павла Смердякова. Заметим, что насилие над беспомощным человеком, обладающим к тому же специфической религиозной стигмой, порицается особо.

Характеризуя своего героя, Достоевский говорит, что Фёдор Павлович «был далеко не из религиозных людей» [14; 22], однако некоторые рудименты религиозного сознания ему удалось сохранить. Так, однажды он вздумал дать Алексею «своё родительское благословение», но «успел одуматься», осознав, что в пьяном виде делать это неприлично [14; 114]. И только после того, как Алексей защитил его от Дмитрия, он искренне благословляет его и вручает древнюю икону, принадлежавшую некогда матери Алексея [14; 130].

Прощаясь с Иваном, он благословляет и его: «Ну, с Богом, с Богом! <…> Ну, Христос с тобою!» [14; 254]. Более того, в те редкие моменты, когда он утрачивал власть над собой и поддавался первому искреннему движению сердца, старик «вдруг ощущал в себе иной раз <…> духовный страх и нравственное сотрясение, почти <…> физически отзывавшееся в душе его. ««Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы»», – говаривал он иногда» [14; 86].

Фёдор Павлович знает, что есть Бог, и верует в Него, но так, как веруют бесы – трепеща от сознания того, что рано или поздно придётся отвечать за всё зло, принесённое в мир (Иак. 2:19). Этот страх – от чувства постоянного присутствия в мире «кого-то неизвестного, но страшного и опасного» [14; 87], некоего всевидящего и всеведующего Судии. Этот страх мешает Фёдору Павловичу жить так, как он хочет – непрерывно удовлетворяя своё сладострастие. Поэтому он хочет освободиться от него и задаёт Ивану и Алексею вопрос, являющийся краеугольным камнем в сюжетах великого пятикнижия и главной идеей всего творчества Достоевского: «Иван, говори: есть Бог или нет? <…> А бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? <…> Может быть, нечто какое-нибудь есть? Всё же ведь не ничто!» [14; 123]. Иван на все вопросы отца отвечает категорическим «нет», Алексей – столь же категорическим «да». Внутренне Фёдор Павлович признаёт правоту Алексея, но признание бытия Бога неизбежно влечёт идею Суда и воздаяния, и потому ему удобнее отрицать бытие Бога, даже зная о нем: «Вероятнее, что прав Иван» [14; 124].

Бог «мучит» Фёдора Павловича, как будет мучить Дмитрия после преступления. И он старается избавиться от этих мук: жертвует значительную сумму на монастырь и пытается помириться с детьми. Он даже предпринимает попытку остановить своё падение: «У нас ведь как? У нас что падает, то уж и лежит. У нас что раз упало, то уж и вовеки лежи. <…> Я встать желаю» [14; 82]. По его просьбе старец Зосима указывает ему необходимые шаги: «Не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег <…>. А главное, самое главное – не лгите. <…> Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестаёт любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предаётся страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому» [14; 41]. Слова Зосимы указывают на духовную природу лжи: «Дьявол <…> – лжец и отец лжи» (Ин. 8:44). Но ложь настолько срослась с естеством старика Карамазова, что освободиться от неё своими силами он уже не может: «Дьявол <…> подхватил и нёс Фёдора Павловича на его собственных нервах куда-то всё дальше и дальше в позорную глубину…» [14; 82].

Подобно тем грешникам, которые отвергли призыв Спасителя восстать из ада и идти к Свету, Фёдор Павлович сознательно отказывается от спасения и бессмертия: «По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, так и чёрт вас дери» [14; 157–158]. Он решает взять от жизни всё возможное: «Я хочу и ещё лет двадцать на линии мужчины состоять…» [14; 157], и объявляет свой личный бунт: «Я в скверне моей до конца хочу прожить<…>. В скверне-то слаще: все её ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. <…> А в рай <…> я не хочу…» [14; 158].

О том, что это – путь к смерти, Достоевский говорит символическим описанием дома Фёдора Павловича. Внешне он выглядит вполне благополучно и, казалось бы, «мог ещё простоять очень долго» [14; 85], но внутри он уже «довольно ветхий», готовый разрушиться в любой момент. Спасти его может лишь немедленная полная перестройка, но Фёдор Павлович этого делать не хочет, да уже и не может, обрекая себя на гибель. И дом постепенно превращается в гроб – он «окрашен серенькою краской» и покрыт не крышей, а «крышкой» [14; 85]. Эта предопределённость становится очевидна в противопоставлении дома Фёдора Павловича жилищу его слуги Григория. Он живёт во флигеле, который, в отличие от барского дома, «обширен и прочен», а значит, простоит ещё долго. И действительно, слуга переживает своего барина.

Фёдор Павлович – второй человек в романе, после Смердякова, открыто выражающий нелюбовь к России и неприятие её жизненного устройства. Он говорит Ивану: «Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию» [14; 122]. При этом главным объектом его ненависти выступает Церковь: «Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!» [14; 123]. Он уверен, что это совершенно необходимо для того, чтобы «скорей воссияла истина» [14; 123], которая сводится для него к возможности жить, удовлетворяя собственные похоти так, чтобы не мешать другим делать то же самое.

Но Достоевский уверен, что каждый человек до самой смерти сохраняет в своей душе хоть маленькую чёрточку образа Божия. Вот и Фёдор Павлович с умилением вспоминает о своей второй жене, матери Ивана и Алексея, ласково называя её «моя кликушечка» [14; 126], и искренне любит Алексея: «Вот ты говоришь это <…>, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добрые минутки, а то я ведь злой человек» [14; 158]. Необычайная мудрость слышится в ответе Алексея: «Не злой вы человек, а исковерканный», «сердце у вас лучше головы» [14; 158, 124]. Но даже он не в силах спасти отца, который сам отказался от спасения. Так уходит из жизни, замечает Достоевский, прошлое, которое уже «получило свою мзду» [15; 126].

К старшему поколению принадлежит и образ старца Зосимы, идейно противостоящий образу старика Карамазова. Как и Карамазов, Зосима некогда преступил закон Божий, но нашёл путь к спасению. Описанию этого пути посвящена шестая книга романа, «Русский инок», состоящая из житийной и учительной частей. Житийная часть включает в себя три жития: самого Зосимы (до пострига носившего имя «Зиновий»[276]276
  От др.‑греч. Ζηνόβιος – «богоугодно живущий».


[Закрыть]), его старшего брата Маркела и «таинственного посетителя». Каждое житие является вариантом раскрытия единой темы – грехопадения и последующего воскресения.

В преамбуле книги автор указывает, что она составлена Алексеем Карамазовым. Это значит, что Зосима смог передать Алексею свой бесценный духовный опыт. Книга начинается житием Маркела[277]277
  От лат. Маркелл (Маркел) – «воинственный».


[Закрыть]. Происходя из обычной русской традиционно-благочестивой семьи, он подвергся заражению «прогрессивными» идеями, вследствие чего стал богохульником и отказался соблюдать церковный устав. К этому времени он уже был слаб здоровьем и скоро заболел чахоткой. Испытывая тяжёлые телесные страдания, Маркел, по просьбе матери, стал говеть на последней неделе Великого поста, «но недолго походил он в церковь, слёг, так что исповедали и причастили его уже дома» [14; 261].

Прошло несколько времени, и «изменился он весь душевно – такая дивная началась в нём вдруг перемена!» [14; 261]. Каждый день его стал наполнен радостью от умиления и покаяния пред Господом: «Он вставал со сна, каждый день всё больше и больше умиляясь и радуясь и весь трепеща любовью» [14; 262]. Изменился и его характер, прежде «вспыльчивый и раздражительный» [14; 260]. И скоро он обрёл Царство Небесное ещё на земле: «Пусть я грешен перед всеми, зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?» [14; 263]. Маркел не просто сам обрёл спасение, он стал указывать путь к нему и близким и незнакомым людям. Как позже скажет сам Зосима, «нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу простолюдина, и не умрёт оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нём среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание» [14; 266].

Житие старца Зосимы свидетельствует о том, что этот духовный опыт оказался бесценным и спасительным для него. Как он сам будет вспоминать позже, «этот брат мой» был «в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть <…> не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. <…> Юн был, ребёнок, но на сердце осталось всё неизгладимо, затаилось чувство. В своё время должно было всё восстать и откликнуться. Так оно и случилось» [14; 259, 263]. Зиновий вспоминает, что «из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное» [14; 263–264].

Тогда же, в раннем детстве, «до того ещё как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, ещё восьми лет от роду. Повела матушка меня одного <…> во храм Господень, в Страстную неделю в понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь Божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умилённо и в первый раз отроду принял я тогда в душу первое семя слова Божия осмысленно» [14; 264]. Этот духовный опыт был подкреплён чтением Священной истории: «Мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. <…> Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо всё и указано на веки веков. И сколько тайн разрешённых и откровенных…» [14; 265].

Для продолжения образования Зиновий был отдан в кадетский корпус и этим «новым воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотя и не забыл ничего. Взамен того принял столько новых привычек и даже мнений, что преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое» [14; 268]. Исказились и многие духовно-нравственные ориентиры: «Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились. Не скажу, чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да вели-то себя скверно, а пуще всех я» [14; 268]. Главной причиной своего падения Зосима считает гордость, из-за которой он «не примечал ничего вокруг, ослеплённый своими достоинствами» [14; 269]. Вследствие этого он и совершил своё первое преступление – вызвал на дуэль ни в чём не повинного перед ним человека. Первое преступление сразу же повлекло другое – он «со зверскою жестокостью» избил своего денщика. Но вдруг воспоминание о собственной детской чистоте и образ брата воскресли из глубины души: «И это человек бьёт человека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь» [14; 270]. Совесть пробудила добро, уже задавленное гордыней и эгоизмом, и свет его позволил Зиновию увидеть всю глубину своего падения: «В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил?» [14; 270]. Он оказался на пороге самого главного выбора своей жизни: или вернуться к Свету, радости и счастью, или двинуться дальше по пути ублажения собственных страстей, разрушая душу и тело и постепенно превращаясь в бесплотного слугу зла[278]278
  Достоевский писал по этому поводу: «Я думаю, люди становятся бесами или ангелами. <…> Земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродились в чёрта?» [11; 184].


[Закрыть]. Это стало началом духовного преображения и спасения Зосимы: он попросил прощения у денщика и у вызванного им на дуэль человека и начал проповедовать слово Божие так, как это делал его брат.

Третье житие рассказывает о судьбе «таинственного посетителя» старца Зосимы. Четырнадцать лет назад он из ревности убил любимую женщину и устроил так, чтобы подозрение пало на слуг. Один из них был привлечён к суду и умер под следствием, сам же убийца остался вне всяких подозрений. Он попытался загладить своё преступление «тысячью добрых дел»[279]279
  Нетрудно заметить, что это – вариант жизни Раскольникова, не решившегося на покаяние.


[Закрыть]: «Пустился <…> в большую служебную деятельность <…>. Пустился и в благотворительность, много устроил и пожертвовал в нашем городе, заявил себя и в столицах, был избран в Москве и в Петербурге членом тамошних благотворительных обществ. Но всё же стал наконец задумываться с мучением, не в подъём своим силам» [14; 278], ибо «страшно впасть в руки Бога живого…» (Рим. 10:31). Каждый миг сознавая себя преступником, он уже не мог общаться с «обычными» людьми, особенно с теми, кто любил его – женой и детьми. Наконец, «стал он видеть ужасные сны» [14; 279], после чего думал даже убить себя, но из-за семьи решил терпеть муки совести тайно до самой смерти. И вдруг перед ним явился пример покаяния Зосимы, и он понял, что этот путь проходим, надо лишь решиться на первый и главный шаг: «Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдёшь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание моё, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде» [14; 280]. Однако исполнению намерения препятствовали гордость и маловерие: «Где тут правда? Да и познают ли правду эти люди, оценят ли, почтут ли её?» [14; 280]. И тогда Зиновий прочёл ему евангельскю притчу о зерне (Ин. 12:24). Истина, открывшаяся несчастному грешнику, придала ему силы: «Господь мой поборол дьявола в моём сердце» [14; 283].

Он искренне раскаялся и принёс публичное покаяние, после чего примирился с Господом, близкими и со всем миром. Рисуя судьбу этого человека, Достоевский обращается к тем, кто так же стоит на последней ступени перед самым главным шагом в своей жизни и так же не решается его сделать. Он говорит им, что путь к спасению действительно есть и он действительно проходим.

Надо лишь самому сделать к нему первый шаг, ибо «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его…» (Мф. 11:12). И тогда радость спасения искупит все прошлые муки. Об этом говорит сам «таинственный посетитель», прощаясь на смертном одре с Зиновием: «Бог сжалился надо мной и зовёт к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сём к детям моим. Умру, и имя моё будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…» [14; 283].

Эти три жития показывают разные причины грехопадения людей: заражение идеями-трихинами, разрушение традиционного воспитания, рабство страсти. Все эти типы апостасии присутствуют в великом пятикнижии.

Автор представляет Петра Александровича Миусова как совершенный тип «русского европейца», западника. Это был человек, «многие годы сряду выживший <…> за границей, <…> просвещённый, столичный, заграничный и при том всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов. В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России, и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трёх днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах. Это было одно из самых отраднейших воспоминаний его молодости» [14; 10]. Психологическую характеристику Миусова даёт Фёдор Павлович: «Прищемлённое самолюбие и ничего больше» [14; 52].

Образом госпожи Хохлаковой писатель показывает характерный тип, составляющий основу женской половины русского интеллигентного общества. Эта «добрая, но бесхарактерная женщина» [14; 296] руководствуется в жизни исключительно собственными чувствами и внешними импульсами. Отсутствие внутренней глубины делает её душевные и духовные переживания мелкими и поверхностными, а их причиной являются не «проклятые вопросы», а неудовлетворённый эгоистический инстинкт. В силу этого во всём – и в религии, и в социальной деятельности – она ищет лишь самоё себя: «Я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!» [14; 53].

Полной противоположностью Хохлаковой является «помещик-бомж» Максимов. Он настолько не имеет собственного «я» и готов раствориться в окружающих, если они хоть немного значительнее его, что полностью обезличивается к концу романа: «Я ваших благодеяний не стою-с, я ничтожен-с. <…>. Лучше бы вы расточали благодеяния ваши тем, которые нужнее меня-с» [15; 8] и пр.

Заметим, что, несмотря на видимую противоположность характеров и судеб, Хохлакову и Максимова объединяет пошлость – неспособность к волевому акту во имя высокого идеала.

Предшественником штабс-капитана Снегирёва в великом пятикнижии является Мармеладов. Они оба образованны и обладают многими душевными достоинствами, которые, однако, перечёркивает единственный, но сильнейший недостаток – слабоволие. Они не борются с возникающими трудностями, а уходят от них в пьянство. Слабость рождает грех, грех – страдание, которое усиливается от сознания того, что причиной несчастья близких людей являешься ты сам. Как и Мармеладов, Снегирёв отягощён семейством, он вынужден заботиться о тех, кто погибнет без помощи, и эта забота удерживает его от окончательного падения. Однако признаться в этом Снегирёву мешает «неизъяснимая гордость» [14; 193]. По слабости он не бунтует против Бога, но готов переложить на Него ответственность за свою жизнь: «Целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой» [14; 182]. Грех заслонил от него Бога, и Снегирёв остро чувствует это: «А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них возлюбит? Великое это дело устроил Господь для каждого человека в моём роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моём роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…» [14; 183].

Как слабый человек, Снегирёв надеется не на свои силы, а на чудесное изменение обстоятельств: «Купим лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, <…>, да и отправимся <…>. Ну так посадить бы маменьку, посадить бы Ниночку, Илюшечку править посажу, а я бы пешечком, пешечком, да всех бы и повёз-с…» [14; 192]. И в конце концов «переедем в другой город, в хороший <…> город, где про нас и не знают» [14; 189]. Эта картина является явной аллюзией к ветхозаветному сюжету спасения праведного Ноя (Быт. 6:9–8:22). Однако Достоевский показывает, что главной причиной человеческих бед является сам человек. Нет греха «единичного», потому что все люди – братья по своему Отцу, и между ними существует постоянная и неразрывная связь. Поэтому причиной страданий одного человека становится грех другого.

Психологическую характеристику Снегирёва даёт Алексей Карамазов: «Есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них в роде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. <…> Такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него всё теперь, всё на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдёт с горя, или лишит себя жизни» [14; 483]. И потому, что о дальнейшей судьбе Снегирёва ничего не сообщается, можно предположить, что ею и стал один из путей, о которых говорил Алексей.

Среднее поколение героев романа представлено четырьмя братьями Карамазовыми: Дмитрием, Иваном, Алексеем и Павлом Смердяковым, которого следует считать сыном Фёдора Павловича по множеству косвенных авторских указаний. В духовном смысле братья отличаются друг от друга только степенью апостасии, так как каждый из них совершает какое-либо преступление. По глубине апостасии (от большей к меньшей) их можно расположить так: Иван, Смердяков, Дмитрий и Алексей. Алексей и Иван являются идейными антагонистами, и между ними возникает главный идейный конфликт в романе, основу которого образует вопрос о бытии Божием.