Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Иван выражает крайнюю нигилистическую позицию: нет ни Бога, ни бессмертия, а есть лишь «совершенный нуль». Алексей столь же категорично утверждает бытие Бога и наличие бессмертия: «В Боге и бессмертие» [14; 123]. Дмитрий внутренне ближе к позиции Алексея, но он уже полностью подчинён страсти сластолюбия, унаследованной от отца. Поэтому, даже сознавая гибельность своего пути и внутренне желая спасения, он не может сам освободиться от рабства страсти. На искреннее и горячее желание Дмитрия спастись от смерти отвечает Господь, посылая ему тяжкое (по заслугам) страдание. Другая причина грехопадения Дмитрия заключается в стремлении жить по естественным законам, подчиняясь лишь голосу совести. Его пример подтверждает мысль Достоевского о том, что «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» [27; 56].

В авторском предисловии главным героем романа назван Алексей Карамазов [14; 5], а между тем в его внешности нет ничего, что особо выделяло бы его среди других людей: «Он был в то время даже очень красив собою, строен, средне-высокого роста, тёмнорус, с правильным, хотя несколько удлинённым овалом лица, с блестящими тёмно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому весьма спокойный» [14; 24]. Из психологических черт автор называет лишь «дикую, исступлённую стыдливость и целомудренность» [14; 19], а также отмечает правильную религиозность, при которой «вера не от чуда рождается, а чудо от веры» [14; 24].

Очевидно, что статус героя обусловлен духовно-нравственными особенностями его личности, выделяющими его среди других персонажей. Содержание этих черт отражает основные требования христианства к человеку. Христос говорит в Евангелии: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13:34); «Послушанием истине чрез Духа, очистив души ваши к нелицемерному братолюбию, постоянно любите друг друга от чистого сердца» (1 Пет. 1:22). И Алексей, по словам автора, был «просто ранний человеколюбец» [14; 17], «людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком» [14; 18]. При этом «характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твёрдо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно, каждому из них и помочь» [14; 170]. Деятельная любовь Алексея к людям вызывает ответное чувство: «Все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его» [14; 19]. Казалось, что «дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно» [14; 19]. И в результате «товарищи его до того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во всё время пребывания его в школе». Со сверстниками был «ровен и ясен» и «никогда не хотел выставляться. Может, по этому самому он никогда и никого не боялся», был «смел и бесстрашен. Обиды никогда не помнил» [14; 19]. Даже отец Алексея, «человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший <…>, скоро кончил однако же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, <…> полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…» [14; 18–19].

Христос учит: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1–2). И что-то было в Алексее, «что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьёй людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он всё допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошёл, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости. Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было» [14; 18].

Алексей содержит в себе множество черт, о которых Евангелие говорит как о необходимых условиях достижения счастья и спасения. Так, сказано Христом: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены Сынами Божьими» (Мф. 5:9), и Алексей защищает отца от Дмитрия [14; 128–129], а Грушеньку – от Катерины Ивановны [14; 140], встаёт между враждующими мальчиками и т. д.» [14; 163]. Он испытывает «действительно серьёзное горе», когда ему не удается примирить Ивана с Катериной Ивановной: «Беда в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий… А старец посылал меня, чтобы примирить и соединить» [14; 178].

Спаситель учит: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). И Лиза Хохлакова замечает Алексею: «Да вы сами после того мальчик, самый маленький мальчик, какой только может быть!» [14; 166]. Христос говорит ученикам: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело – одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф. 6:25–26). И Алексей, по словам Миусова, «может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие» [14; 20]. Евангельскую параллель усиливают слова Фёдора Павловича: «Ты денег, что канарейка, тратишь, по два зёрнышка в недельку…» [14; 23].

Эти и другие христианские свойства личности Алексея дают право считать его еще одним (после старца Макара в «Подростке») воплощением давнего намерения Достоевского «изобразить положительно прекрасного человека» [28, 2; 250–251]. Напомним, что первоначально эти слова относились к образу главного героя романа «Идиот», но, в отличие от князя Мышкина, христоподобность образа Алексея достаточно мотивирована – он воспринял духовную природу своей матери-«кликуши» в той же мере, в которой его брат Иван воспринял духовную природу отца. Обоих братьев роднит карамазовская черта – неутолимая, сладострастная жажда жизни. Но если у Ивана она в конце концов полностью вырождается в страсть, то у Алексея – в стремление к преображению мира по закону Христову.

Достоевский показывает, что напряжённая духовная работа ни на миг не прекращалась в Алексее: «В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за неё как бы забывал других» [14; 18]. Автор раскрывает причину этой «заботы» – Алексей был «деятель, но деятель неопределённый, невыяснившийся» [14; 5]. Он видит несовершенство мира, «лежащего во зле» (1 Ин. 5:19), и ищет ясный и предметный идеал для приложения своих сил [14; 17]. В поисках его он оставляет учёбу, возвращается в родительский дом, а затем поступает в монастырь послушником.

Автор замечает, что «вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его. Прибавьте, что был он юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. <…>. Едва только он, задумавшись серьёзно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю». <…> Алёше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: «Раздай всё и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алёша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне»» [14; 25]. Полагаем, что одной из важнейших целей писателя при создании этого образа было намерение показать настоящего, подлинного христианина.

Сущность грехопадения Алексея состоит в нарушении им второй заповеди Декалога: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не делай себе кумира…» (Исх. 20:3–4). Достоевский говорит, что «вся любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко «всем и вся», в то время <…> как бы вся временами сосредоточивалась <…> лишь на одном существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, – на возлюбленном старце его, теперь почившем. Правда, это существо столь долго стояло пред ним как идеал бесспорный, что все юные силы его и всё стремление их и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, а минутами так даже и до забвения «всех и вся». <…> Тот, который должен <…> быть вознесён превыше всех в целом мире <…>, праведнейший из праведных… <…> лицо, возлюбленное им более всего в мире» [14; 306]. Этими словами Достоевский показывает искажение любви Алексея, ибо так можно относиться лишь к Богу, но не к человеку. Это чувствует и сам Зосима, и для того, чтобы освободить юношу от этой страсти и предупредить искажение его духовного развития, он благословляет Алексея на великое послушание в миру.

Вследствие того, что вся любовь Алексея обратилась исключительно на старца Зосиму, его смерть особым образом повлияла «на душу и сердце <…> Алёши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели» [14; 297]. Он почувствовал жестокую несправедливость в том, что после смерти Зосима получил от людей не славу, а поругание. Ослеплённый любовью к старцу, Алексей забыл, что так же закончил свой земной путь и Христос, он забыл о Промысле Божием и восстал против видимой земной несправедливости: «За что? Кто судил? Кто мог так рассудить? <…> Где же Провидение и перст Его? К чему сокрыло Оно свой перст «в самую нужную минуту» (думал Алёша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?» [14; 307]. Но вдруг Алексея поражает мысль, что он задаёт себе те же вопросы, которые совсем недавно ставил перед ним Иван, пытаясь разрушить его веру: «О, не то чтобы что-нибудь было поколеблено в душе его из основных, стихийных, так сказать, её верований. Бога своего он любил и веровал в Него незыблемо, хотя и возроптал было на Него внезапно. Но всё же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его и всё более и более просилось выйти на верх её» [14; 307–308].

Алексею предстоит борьба с искушениями, главные из которых придут со стороны самых близких людей, как это было с Иовом, образ которого в Ветхом Завете прообразует Христа. Как и в случае с ветхозаветным праведником, близкие действуют не самостоятельно, а лишь выступают орудием в руках сатаны. Поэтому наиболее сильные искушения Алексей испытывает со стороны брата Ивана и единственного друга – семинариста Ракитина.

Первое искушение произошло, когда отец потребовал от Ивана и Алексея ответа о бытии Бога и бессмертия. Иван ответил категорическим «нет», Алексей – столь же категорическим «да». Скоро обнаруживается, что эта категоричность была вызвана намерением Ивана «раздразнить» брата и привлечь к себе [14; 213]. На следующий день он продолжит разговор: «Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? <…> А потому и объявляю, что принимаю Бога прямо и просто» [14; 214]. В этих словах заметно лукавство, потому что от ответа на вопрос о природе Бога и человека зависят все дальнейшие вопросы и ответы. Если Бог создал человека, то Он является для человека источником всякой жизни, истины, добра и красоты – всей полноты мира, без которого жизнь человеческая бессмысленна и невозможна. А если человек придумал Бога для какой-то своей надобности, то он вполне может в любой момент отказаться от Него. О неискренности Ивана свидетельствует и его оговорка, показывающая, что для себя он этот вопрос давно решил: «И действительно, человек выдумал Бога» [14; 214]. Поэтому когда Иван говорит, что «принимает Бога», он словно разрешает Ему быть, оставляя за собой право в любой момент перестать Его принимать.

Внезапно выясняется, что Иван уже беседовал на подобные темы с верующими людьми: «Ужасно я люблю такие profession de foi[280]280
  Исповедание веры (лат.).


[Закрыть] от таких… послушников» [14; 210]. И становится ясно, что разговор с братом – лишь одна из многих попыток пошатнуть веру праведника и столкнуть его с пути к Богу. Иван продолжает испытывать прочность убеждения брата: «Ведь ты твёрдо веришь, да? Я таких твёрдых люблю, на чём бы там они не стояли…» [14; 209]. Скоро он находит ответ на свой вопрос: «Твёрдый ты человек, Алексей» [14; 210]. Может показаться, что в разговоре с братом Иван ищет надёжного основания для собственной жизни, но на самом деле он лишь хочет расшатать убеждения Алексея, советуя ему «никогда не думать <…> насчет Бога: есть ли Он или нет? Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданные с понятиями лишь о трёх измерениях» [14; 214].

Когда заведомо верующему человеку предлагается не думать о бытии Божием, это означает либо сомнение в крепости его веры, либо намерение поставить его рядом с собой: я, дескать, в Бога не верю, потому что ещё неизвестно, есть Он или нет, так что и ты не верь. Заметим, что желание не укреплять веру своего брата, а расшатывать и разрушать её, есть желание дьявольское, а Иван к тому же активно использует для достижения своей цели ложь. Так, «три измерения», о которых он говорит, описывают лишь материальный, физический мир, и потому они могут быть отнесены лишь к мозгу, как материальному предмету, но никак ни к разуму, который в силу своей духовной природы обладает особым «четвёртым» измерением, способным подчинять себе все другие и управлять ими, – верой. Благодаря ей человек, сотворённый по образу и подобию Бога (Быт. 1:26), способен постигать Его сущность.

Ложь нарастает с каждым словом Ивана и приобретает характер глумления: «Если Бог есть и если Он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал Он её по эвклидовой геометрии…» [14; 214]. Получается, что хотя Бог и создал землю, но сделал Он это по человеческим законам. Иначе, как дьявольской, такую логику назвать невозможно.

Допуская существование Бога, Иван фактически отвергает Его личностное бытие. Но его цель заключается не столько в том, чтобы выразить собственное мнение, сколько в том, чтобы разрушить веру Алексея. Поэтому он не отталкивает брата категорическим отрицанием, а заявляет: «Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цель Его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольёмся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность» [14; 214]. Но при этом, заявляет Иван, «я мира этого Божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, <…> я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять» [14; 214]. Однако неприятие творения неизбежно влечёт неприятие Творца, а затем и стремление занять Его место.

С развитием сюжета самой яркой чертой образа Ивана становится расколотость, раздвоенность. Она является характерной чертой и некоторых других героев великого пятикнижия: Раскольникова, Ставрогина и Версилова. Живой, реальный человек в них всё более вытесняется злом, приобретающим личностный характер. Но если в Раскольникове «точно <…> два противоположные характера поочерёдно сменяются» [6; 165], то Ставрогин и Иван, в силу тяжести совершённых ими преступлений, оказываются на границе физического и духовного мира и начинают видеть собственное зло в образе беса (Ставрогин) и даже сатаны (Иван). Поэтому устами Ивана иногда говорит человек, а иногда – сам сатана, являющийся источником всякой лжи (Ин. 8:44). Эта разделённость человеческой личности на ещё живую и уже мёртвую половину особенно заметна в следующих словах, обращённых к Алексею: «Не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою, – улыбнулся вдруг Иван совсем как маленький кроткий мальчик» [14; 215]. Последние слова указывают на то, что сам Иван действительно не лжёт, – точно так же, как не лжёт человек Ставрогин, ищущий спасения у Тихона [11; 5–31]. Но беда в том, что воля Ставрогин и Ивана уже принадлежат не им, а сатане, который и стремится во что бы то ни стало сдвинуть Алексея «с устоя». Для этого он пытается играть на самой чувствительной струне в сердце каждого человека – гордости, и поэтому Иван неожиданно умаляется, принижается перед братом, невольно вынуждая его почувствовать некое тщеславное удовлетворение.

Особую остроту ситуации придаёт то, что Иван не может осознать гибельность своего положения до тех пор, пока злая половина его души не воплотится в навязчивый кошмар. Потому его словами движет лишь эгоизм: я хочу исцелить себя тобой. Это происходит оттого, что Иван отвергает самую главную основу христианского вероучения – идею любви Бога к человеку и человека к человеку. Он даже утверждает, что все подвиги самопожертвования во имя любви есть не что иное, как «надрыв лжи из-за заказанной долгом любви» [14; 215]. На возражение Алексея о том, что «ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, что я сам знаю…» [14; 216], Иван отвечает: «Ну я-то пока ещё этого не знаю и понять не могу, и бесчисленное множество людей со мной тоже» [14; 216]. С одной стороны, он использует нечестный приём – апелляцию к мнению некоего «бесчисленного множества» единомышленников, построенную на основании принципиальной непроверяемости этого мнения. А с другой, эти слова говорят о том, что Иван действительно ничего не знает о такой любви, потому что у него нет такого личного духовного опыта, как у Алексея. Поэтому Иван занимает позицию защиты, позволяющую отвергать все факты, не укладывающиеся в его представление об истине: «Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте…» [14; 222]. Иван продолжает наносить удары по вере Алексея, поднимая важнейшие догматические вопросы православного вероучения. Так, говоря о невозможности людей любить друг друга, он замечает: «Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, или уж оттого, что такова их натура» [14; 216]. Сам Иван придерживается последней точки зрения: «По-моему, Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо. Правда, Он был Бог. Но мы-то не боги» [14; 216]. Люди действительно не боги, но они сотворены по образу Божьему и призваны своим трудом, при благодатной помощи Божией, достичь Его подобия. Отвергать эту возможность – значит, отвергать сам замысел Бога о человеке, изначально несущем в себе in potentia все свойства Бога и среди них главное – способность любить. Но когда человек начинает использовать свои таланты не на исполнение воли Божией, а на удовлетворение собственных страстей, они рано или поздно искажаются и иссякают. Особое значение в этой связи имеет страсть гордыни, развитие которой приводит к утрате человеком способности любить, потому что гордец считает себя единственным законным объектом любви всех и не может представить себе, что кого-то можно любить так же, как и его. Поэтому Иван способен лишь «любоваться, но всё-таки не любить» других людей, ибо «они отвратительны и любви не заслуживают» [14; 216].

Подвергнув сомнению бытие Бога, он пытается доказать Алексею и отсутствие дьявола: «Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию…» [14; 217]. Алексей отвечает: «В таком случае, равно как и Бога». Иван смеётся: «Ты поймал меня на слове, пусть, я рад. Хорош же твой Бог, коль его создал человек по образу своему и подобию» [14; 218–219]. Иван радуется тому, что смог немного пошатнуть веру брата, ведь Алексей позволил себе встать на его позицию и на мгновенье предположить, что Бога создал человек. Он даже не заметил, что тем самым невольно согласился с мыслью Ивана о том, что дьявол не существует так же, как и Бог, и что его тоже «создал» человек. Между тем и Алексей и Иван не могут не знать учения Церкви о происхождении дьявола, равно как и то, что одной из его целей является стремление убедить человека в том, что его, дьявола, на самом деле не существует. Ведь если человек не верит в существование дьявола, он в полноте не верит (или не верит совсем) и в существование Бога. И ради того, чтобы человек забыл о Боге, дьявол готов согласиться с тем, чтобы человек не верил и в него. Он знает, что оставшийся в одиночестве человек, не имея помощи Бога, неизбежно начнёт преступать Его закон и рано или поздно погибнет.

Одержав эту маленькую победу, Иван прибегает к сильнейшему и неотразимому аргументу – страданиям безвинных детей. Он объясняет жестокость людей по отношению друг к другу и особенно к детям естественным происхождением человека: «Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печёнок и проч.» [14; 220]. Но, говоря своё, Иван невольно обнаруживает правду: причина появления «зверя» в душе человека – развитие духовных, душевных и телесных болезней, приобретённых им после отвращения от Бога.

Наконец духовное сознание Алексея расшатано дьявольской логикой, и тогда Иван создаёт ситуацию искушения, заставляя Алексея делать невозможное – судить другого человека и принимать решение об его праве на жизнь: ««Что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алёшка!» – «Расстрелять!» – тихо проговорил Алёша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата. – «Браво!» – завопил Иван в каком-то восторге, – «уж коли ты сказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесёнок в сердечке сидит, Алёшка Карамазов!» – «Я сказал нелепость, но…». – «То-то и есть, что но…» – кричал Иван. – Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них, может быть, в нём совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!»» [14; 221]. Последние слова кричит уже не человек Карамазов, а сатана, радующийся падению праведника. Ведь Алексей не просто нарушил шестую заповедь Декалога, он в духовном смысле опустился намного ниже того, где был ёдень назад. Тогда он категорически отверг идею Ивана о праве одних людей определять судьбы других: «Неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» [14; 131]. Но сегодня Иван силою сатаны смог сделать так, что Алексей сам ответил на свой вопрос, и ответил неправильно.

На радостях сатана заставил Ивана проговориться («Мы знаем!»), и Алексей заметил это: «Что ты знаешь?». Он внезапно почувствовал, что произошло нечто ужасное, что человек, которого он так любил и которому так доверял, заставил его совершить преступление. Алексей просит Ивана сказать, зачем он это сделал, но за Ивана отвечает его господин: «Конечно, скажу, к тому и вёл, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме» [14; 222]. Вот она – битва за душу человеческую, о которой говорил Дмитрий [14; 100] и которая началась ещё в допотопные времена.

Фактически диалог Ивана и Алексея воспроизводит сюжет искушения Христа сатаной (Мф. 4:1–11), что придаёт обычному разговору двух частных людей вневременной духовный смысл. Видя несовершенство окружающего мира, Иван обвиняет в нём Бога, а не повреждённую грехом человеческую природу. Гордыня препятствует ему обвинить в чём-либо и самого себя, поэтому он считает себя вправе обращаться к Богу на равных, чуть ли не угрожая Ему: «Мне надо возмездия, иначе ведь я истреблю себя» [14; 222]. Сейчас в лице Ивана тот же самый дух, который искушал Христа в пустыне и до времени оставил Его, вновь приступает к Нему со своими немощными дерзостями, требуя, чтобы Бог «внёс поправки» в мироустройство. Кажущаяся справедливость этого требования имеет целью оттолкнуть человека от Бога, посеять между ними вражду.

Сатана сам говорит об этом: «И пока я на земле, я спешу взять свои меры» [14; 223]. Так бунт горделивого «я», который некогда превратил светлого ангела Денницу в сатану, продолжается в вечности.

Иван искушает Алексея, ставя перед ним вопросы, внешне вроде бы связанные с верой в Бога, но на самом деле уводящие от Него. Он предлагает Алексею вопрос о цене входного билета в рай, устанавливая в качестве такой цены слезу невинного ребёнка. Но быть причиной чужого страдания – значит идти не в рай, а в прямо противоположном направлении. Да и настоящая цена подобного «билета» давно определена тем, кто является хозяином рая – Царём Небесным.

Наконец, Иван прибегает к последнему средству. Он рассказывает Алексею поэму о Великом инквизиторе. Хотя Иван и говорит, что он сам её «выдумал и запомнил» [14; 224], его невольная оговорка обнаруживает настоящего автора: «Но дьявол не дремлет…» [14; 226]. Содержание поэмы образует повествование о втором пришествии Христа. Христианский догмат о втором пришествии Спасителя опирается на Священное Писание и Предание. Однако автор «поэмы» игнорирует эти источники и влагает в этот сюжет своё содержание. В итоге «поэма» о втором пришествии Христа превращается в рассказ о появлении в мире антихриста. В широком смысле под антихристом понимается всякий человек, отвергающий Христа, стремящийся занять Его место или действовать от Его имени. Автор «поэмы» показывает, что именно так и поступает Великий инквизитор.

В основе его деятельности – гордая и презрительная любовь к человеку, не способному использовать данную ему Богом свободу для достижения собственного счастья. Инквизитор отвергает путь к счастью, указанный Христом, считая его непреодолимым для большинства «слабосильных» людей, и решает «идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и при том обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми» [14; 238]. Так Достоевский раскрывает содержание западной идеи – «настоящей руководящей идеи всего римского дела» [14; 238], которая уже много веков существует в Европе в образе римского первосвященника и «в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения её от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так быть» [14; 239].

По мысли писателя, на этот путь Европа свернула в VIII веке и с тех пор идёт по нему, всё дальше уходя от первоначального учения Христа. Таким первым шагом стал отказ Западной христианской церкви, олицетворяемой в романе образом Великого инквизитора, от первоначального учения Христа в ситуации «дьяволова искушения» (Мф. 4:1–11). Это было связано с проявлением непомерной гордыни и желания исправить кажущееся несовершенство Божьего творения. В основе его лежит неверие в Бога и сознательное упование лишь на собственные силы, о чём Алексей прямо говорит Ивану: «Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!», и «ты не веришь в Бога, – прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью» [14; 238, 239]. И Иван отвечает: «Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительно только в этом и секрет…» [14; 238]. В его «поэме» Великий инквизитор говорит Христу: «И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать её из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав тебе все царства земные[281]281
  Имеется в виду третье искушение (Мф. 4:8–11).


[Закрыть]; мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели ещё привести наше дело к полному окончанию» [14; 234].

Иван сделал свой выбор. Он – вместе с Великим инквизитором и его господином. Отвергнув Бога, Иван стал слугой сатаны, одним из предтеч того антихриста, о появлении которого предупреждает Священное Писание. Он сделал это потому, что в какой-то момент решил, что вполне может обойтись и без Бога и без других людей. Иван поверил, что сможет достичь счастья и могущества сам, без посторонней помощи. И так же, как это было с Раскольниковым и Ставрогиным, «страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия» убедил Ивана в собственном величии и взрастил его гордыню настолько, что скоро она заполнила всю его душу. Но чувство превосходства над окружающими нуждалось в постоянном подкреплении, Ивану стало необходимым доказывать себе и окружающим, что он – «сильный человек». Да и гордыня требовала всё новой и новой пищи, и Иван стал кормить её, ввергая тех, кто слабее его, в грех и смерть, совращая «послушников» с пути спасения. Он и Алексея попытался соблазнить тем, чем некогда соблазнился сам – правом сильного человека жить по своим законам, без оглядки на Бога и других людей, ставшим единственной верой Ивана: «От формулы «всё позволено» я не отрекусь…» [14; 240].

Глубочайшая трагедия Ивана заключается в том, что ещё живой частью сердца он искренне любит брата, но зло, завладевшее его душой, требует принести Алексея в жертву. Иван не может противиться воле своего господина и пытается завладеть душой брата, но терпит неудачу. Он уходит от Алексея, который вдруг замечает, что «Иван идёт как-то раскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого. Никогда он этого не замечал прежде» [14; 241][282]282
  Так же уходит Порфирий Петрович от Раскольникова [6; 353].


[Закрыть]. Внезапно Алексей понимает, с кем он сейчас разговаривал, и в ужасе молитвенно обращается за помощью к своему учителю: «Он спасёт меня от него… и навеки!» [14; 241].