Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Исследователь замечает, что Достоевский «облекает в евангельскую символику свои размышления о судьбах России и Запада. Болезнь безумия, беснования, охватившая Россию, – это, в понимании писателя, в первую очередь болезнь русской интеллигенции, увлечённой ложным европеизмом и утратившей кровную связь с родной почвой, народом, его верой и нравственностью…»[161]161
  Там же. – С. 175.


[Закрыть].

Однако «Достоевский твёрдо верит, что болезнь России временная; это болезнь роста и развития. Россия не только исцелится, но обновит нравственно «русской правдой» больное европейское человечество»[162]162
  Буданова Н. Ф. «И свет во тьме светит…»… – С. 176.


[Закрыть].

* * *

По замыслу автора, главным героем романа является Николай Всеволодович Ставрогин [29, 1; 141], а его центральным героем – Степан Трофимович Верховенский. В письме к А. Н. Майкову от 2 марта 1871 г. Достоевский пишет: «Ст<епан> Т<рофимови>ч лицо второстепенное, роман будет совсем не о нём; но его история тесно связывается с другими происшествиями (главными) романа, и потому я и взял его как бы за краеугольный камень всего. Но всё-таки бенефис Степана Трофимовича будет в 4‑й части: тут будет преоригинальное окончание его судьбы. За всё другое – не отвечаю, но за это место отвечаю заранее» [29, 1; 184].

Изначально образ Степана Трофимовича должен был символизировать тип «классического» русского либерала 1840‑х годов, наиболее ярким представителем которого был Т. Н. Грановский. Мировоззрение Степана Трофимовича сформировалось на основе недовольства существующим порядком вещей, соединившегося с идеями европейского социализма. Восприняв эти идеи из «вторых рук», он кое-как домыслил их и начал распространять вокруг. При этом сам он ни за что не отказался бы от сложившихся в его среде социокультурных ценностей, а вот его ученики продолжили своё «образование» в Европе и скоро окончательно убедились в том, что, поскольку Бога больше нет, то «всё позволено», а значит, нужно до основания разрушить созданный Им мир, установив вместо него новый, «разумный» порядок вещей. Трагедия заключается в том, что Степан Трофимович проповедовал «прогрессивные» идеи искренне, не сознавая их опасности. И только зарево пожара, устроенного его взбесившимися питомцами, позволило учителю понять и подлинную природу этих идей, и то, что в немалой степени причиной гибели прежнего мира был он сам. Осознание произошедшего заставляет его бежать из города, захваченного «духом немым и глухим» (Мк. 9:25).

С этого момента сотериологический[163]163
  Сотериология (греч. σωτηρία «спасение» + греч. λόγος – учение, слово) – богословское учение об искуплении и спасении человека, является частью догматического богословия.


[Закрыть] мотив становится для этого персонажа основным, а предыдущий, романтический, заметно редуцируется, порой даже пародируется и смещается на второй план.

Православие учит, что первым шагом на пути к спасению является покаяние: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» (Мф. 3:2). Для указания на начало этого этапа духовной жизни своего героя Достоевский использует особое средство поэтики – дождь. Дождь является символом очистительного омовения, ниспосланного Свыше, и знаменует начало новой жизни, ибо «кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3:5). Заметим, что этот символ с той же смысловой нагрузкой уже использовался Достоевским в «Преступлении и наказании». Дождь (гроза) указывает здесь на переход всего онтологического пространства романа в качественно новое состояние – прежняя духота и вонь сменяются (пусть на время) свежестью, прохладой и чистотой. Раскольников долго ходит под очистительными струями воды и лишь потом является к матери, чтобы испросить у неё благословения на новую жизнь. О том, что очищение состоялось, свидетельствуют слова Пульхерии Александровны: «Родя, милый мой, первенец ты мой, <…> вот ты теперь такой же, как был маленький…» [6; 298]. Состояние детской чистоты – необходимое условие спасения, о котором Христос говорит: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).

Следует заметить, что характер дождя соответствует как индивидуальной психологии героя, так и мере совершённого им зла. Раскольникову необходима именно гроза, способная навсегда разделить прошлое и будущее в его жизни. А покаянию Степана Трофимовича сопутствует тихий дождик, действующий на него успокаивающе и умиротворяюще. Очищение души происходит не мгновенно, а всегда сопровождается страданием и болезнью, тяжесть которых соответствует степени греховной повреждённости души. И если человек воспринимает их как особое поручение Бога, которое надлежит исполнить должным образом, они очищают его душу и делают её способной открыться навстречу Спасителю, потому что «страдающий плотию перестает грешить, чтобы остальное во плоти время жить уже не по человеческим похотям, но по воле Божией» (1 Петр. 4:1–2).

По мысли Достоевского, стремление человеческой души к очищению от греховной скверны и соединению с источником вечной жизни, Богом, – естественное, коренящееся в самой природе человека. И в рабочей тетради писателя появляется запись: «Человеческая природа непременно требует обожения. Нравственность и вера одно, нравственность вытекает из веры, потребность обожения есть неотъемлемое свойство человеческой природы. Это свойство высокое, а не низкое – признание бесконечного, стремление разлиться в бесконечность мировую, знание, что из неё происходишь. А чтобы было обожение, нужен Бог. <…> Нравственность же, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани – до реабилитации плоти и до сожжения младенцев» [11; 188]. Писатель верит, что истина, явленная Христом, в неповреждённой чистоте хранится лишь в душе русского народа, «ибо у нас вся народность основана на христианстве. Слова: крестьянин, слова: Русь православная – суть коренные наши основы. У нас русский, отрицающий народность (а таких много), есть непременно атеист или равнодушный. Обратно: всякий неверующий и равнодушный решительно не может понять и никогда не поймёт ни русского народа, ни русской народности» [30, 1; 236]. И потому «тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его православия и окончательных целей его, тот никогда не поймёт и самого народа нашего. Мало того: тот не может и любить народа русского (а у многих ведь из них, из европейцев-то наших, сердце чистое, справедливости и любви жаждущее)» [27; 19].

Сближение с народом и духовное единение с ним являются необходимыми условиями спасения русской интеллигенции, и поэтому на своём пути Степан Трофимович встречает простую русскую семью – мужика и бабу. Уже пропустив «их мимо себя шагов на двадцать, <он> вдруг торопливо встал и пошёл догонять» [10; 482], в какой-то момент осознав, что «народ» без него легко обойдётся, тогда как сам он без народа так и останется на обочине и в конце концов пропадёт совсем. Степан Трофимович догоняет «народ» и какое-то время идёт рядом с ним, однако начинает слабеть и отставать, и тогда «народ» помогает ему, подсаживая к себе на телегу. За это «народ» назначает плату, потому что видит в странном попутчике хотя и не опасного, но всё же чужого себе человека.

Одновременно с этим «народ» помогает скитальцу определить и конечную цель его пути – Степан Трофимович движется к месту, именуемому «Спасов».

Он узнаёт, что достичь этой цели можно двумя путями: «Коли в Спасов, так на пароходе» [10; 484]. Путь к спасению долог и труден, в одиночку одолеть его могут очень немногие, исключительно сильные и истинно верующие люди. И потому Господь создал для людей Церковь, которая, подобно кораблю в бурном море, помогает слабым и немощным достичь берега спасения. Другой путь – «на лошадях, по берегу – вёрст тридцать (а то и сорок) крюку будет» [10; 484]. Здесь речь идёт о намерении достичь спасения, надеясь лишь на силу своих «коней» – разума, воли и чувств. Но Степан Трофимович знает, что полагаться на них ему не следует. Добравшись до ближайшего постоялого двора, он впервые в жизни оказывается в самой гуще «простого» народа, присматривается и прислушивается к нему, и вдруг его поражает мысль: «Мне кажется, что все (курсив наш. – О. С.) направляются в Спасов…» [10; 487]. Так идея личного спасения соединяется с идеей спасения всего народа. Однако если Степан Трофимович без помощи «народа» в Спасов добраться не сможет, то сам «народ» в Степане Трофимовиче особо не нуждается. И хотя он вовсе не жаждет сближения с тем, кто идёт сам не зная куда, но всё же хочет понять происходящее и скоро подмечает в облике незнакомца главное: «Одет как бы иностранец, а умом словно малый ребёнок» [10; 488]. Народ сразу улавливает явное несоответствие между внешней, чужеродной формой и внутренним душевным складом Степана Трофимовича, который более чем за полвека своей жизни сохранил душу в почти первозданной чистоте. Заметим, что уподобление ребёнку является наиболее характерной чертой этого образа [10; 13, 18, 35, 53 и пр.].

Никакое внешнее (социальное, экономическое, политическое и т. п.) сближение не способно преодолеть глубокую духовную пропасть, разделяющую народ и интеллигенцию. Единственным способом единения с народом (а следовательно, и спасения) может быть только вера. Разумеется, Степан Трофимович знал, что русский народ – православный, но сам он уже забыл, что такое православие, искренне считая, что эта «простая» вера не может быть достоянием «образованного», «культурного» человека. «Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? – говаривал он иногда, – я в Бога верую, mais distinguons[164]164
  но надо различать (франц.).


[Закрыть], я верую, как в существо, себя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь барин, верующий «на всякий случай». <…> Что же касается до христианства, то, при всём моем искреннем к нему уважении, я – не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гёте или как древний грек» [10; 33].

Однако теперь, когда речь идёт уже о действительном спасении, Степан Трофимович чувствует, что его «убеждения» – лишь нелепый и ненужный «иностранный наряд», и потому он даже не вспоминает о них. Напротив, он всё яснее сознаёт, что подлинной правдой обладает не он, а именно этот «простой» народ, и что правда эта заключается в его вере. Достоевский писал об этом: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своём сердце искони. В этом нет никакого сомнения. <…> Сердечное знание Христа и истинное представление о Нём существует вполне. Оно передаётся из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего» [21; 38]. Для того чтобы сейчас понять это, Степан Трофимович нуждается в особом откровении истины Божией.

Евангелие гласит: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мф. 5:6), и Господь посылает духовному скитальцу благодатную помощь. Божественная Премудрость является ему в образе женщины по имени «София»[165]165
  София – от греч. σοφία – мудрость.


[Закрыть] и с отчеством первого евангелиста – «Матвеевна». Благодаря ей разорванная, противоречивая картина мира в сознании Степана Трофимовича очищается от всего ложного и случайного и приобретает гармоничные и законченные формы. Не менее важно, что Софья Матвеевна оказывается для него и необходимым связующим звеном в отношениях с «простым» народом.

Степан Трофимович замечает в облике Софьи Матвеевны «нечто благородное и независимое и в то же время – тихое» [10; 488]. Православие учит, что рождение добра (благородство) возможно только в соединении с его источником – Богом, которое даёт вера. Она же делает человека независимым, свободным от мира. Тихость является внешним проявлением величайшей добродетели – кротости (смирения), о которой Господь сказал: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5:5). Заметим, что этой добродетелью Достоевский наделяет всех других «Софий» великого пяти-книжия: Соню Мармеладову («Преступление и наказание») и Софью Андреевну («Подросток»).

Степана Трофимовича поражает естественное сочетание в Софье Матвеевне простоты и благородства: она «говорит словоерс и опрокидывает чашку на блюдечко» [10; 491], но понимает по-французски [10; 488]. Не все его слова доходят до её разума, но сердцем она откликается на каждое движение его души[166]166
  Точно так же слушает исповедь Раскольникова и Соня: «Говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму!» [6; 318].


[Закрыть]. Степан Трофимович чувствует, что именно этой гармонии образованности и живой веры не хватает ему самому, и потому цель спасения и вся жизнь сосредоточиваются для него в этой женщине: «Мне кажется, что я почти счастлив, и виною того вы» [10; 490]; «О, блажен тот, кому Бог посылает всегда женщину…» [10; 491]. Это счастье (блаженство) было ниспослано Степану Трофимовичу за его горячую жажду правды по слову Спасителя: «Блаженны алчущие и жаждущие правды…» (Мф. 5:6). Сцена их встречи открыто символична в силу особой деятельности Софьи Матвеевны. Она продаёт вразнос Евангелие, собирая деньги на монастырь. Это указывает на то, что мудрость «Софии» имеет не человеческую, а Божественную природу.

Эта сцена имеет и другой смысл, восходящий к Ветхому Завету. Степан Трофимович стоит на пороге новой жизни, и перед ним открывается не ведомый ему прежде мир. Творение этого мира уже состоялось, но каждый человек приходит в него в своё время. И для того, чтобы радость человека от бытия в мире была совершенной, «сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному: сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2:18). Таким помощником и становится для героя простая русская женщина по имени София.

Заметим, что героини с этим именем обладают не только общими духовными чертами, но и единой функцией – они служат спасению и возрождению грешников. Всякий, искренно стремящийся ко спасению, видит в них свою последнюю надежду и немедленно забывает о своей гордыне и самолюбии. Поэтому Степан Трофимович просит свою спутницу не оставить его почти теми же словами, что и Раскольников: «Только не оставляйте, не оставляйте меня одного!» [10; 498]. И оба получают одинаковый ответ: «Никогда не оставлю»[167]167
  Ср.: «Так не оставишь меня, Соня? – говорил он, чуть не с надеждой смотря на неё. – Нет, нет; никогда и нигде! – вскрикнула Соня, – за тобой пойду, всюду пойду!» [6; 316].


[Закрыть] [10; 498]. Примечательно, что уже само присутствие рядом с грешником Божественной Премудрости благотворно и преображающе воздействует на него, вызывая искреннюю потребность в покаянии[168]168
  См.: [6; 405].


[Закрыть]. Степан Трофимович просит Софью Матвеевну принять его исповедь и простить, и сам прощает всем: «О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другими виноваты. Все виноваты!» [10; 491].

Согласно первоначальному замыслу Достоевского, мысль о все общей виновности людей за зло в мире должен был выразить святитель Тихон в беседе со Ставрогиным, прося у него прощения «за вольная и невольная (согрешения. – О. С.). Согрешив, каждый человек уже против всех согрешил, и каждый человек хоть чем-нибудь в чужом грехе виноват. Греха единичного нет. Я же грешник великий, и, может быть, более вашего» [11; 26]. Осознание собственной греховности заставляет человека обратиться с мольбой о прощении к Тому, Чей закон он преступил, и Степан Трофимович «тотчас же стал излагать всю историю, до того торопясь, что сначала даже и понять было трудно. Продолжалась она очень долго» [10; 493]. Достоевский подчёркивает, что в этом акте «было для него действительно нечто высшее и, говоря новейшим языком, почти борьба за существование» [10; 494]. Это действительно так, потому что возврат к прошлому означал бы для героя отказ от спасения и неминуемую гибель. Однако исповедь не приносит желаемого результата. Несчастный грешник чувствует, что он не сказал чего-то самого главного, и ужас от осознания того, что спасение может оказаться невозможным, разжимает ставшие привычными оковы разума – Степан Трофимович «привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чём, свалился пред нею (Софьей Матвеевной. – О. С.) на пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал поля её платья…»[169]169
  Так же склоняется перед Божественной Премудростью и Раскольников [6; 246].


[Закрыть] [10; 495–496].

Он вдруг осознал главное, что до сих пор незримо разделяло их, препятствуя настоящему покаянию: «Спасительница моя, – благоговейно сложил он пред нею руки. <…> Я – я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен… <…> Я вам давеча всё налгал, – для славы, для роскоши, из праздности, – всё, всё до последнего слова, о негодяй, негодяй! <…> Я думал только о себе!» [10; 496]. Наконец-то Степан Трофимович нашёл главные причины всех своих бед – гордость и эгоизм. Именно они мешали ему быть счастливым самому и делали несчастной любимую им женщину. Поняв это, он просит себе казни: «О, я хочу, чтоб она (речь идёт о Варваре Петровне. – О. С.) ударила меня в другую щёку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щёку… Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… «ланиту». Я никогда не понимал прежде!»[170]170
  Так же требует казни и Смешной человек, осознавший всю меру принесённого им в мир зла [25; 117].


[Закрыть] [10; 496]. Покаяние состоялось, но, чтобы в очистившейся душе снова не поселилась какая-нибудь духовная скверна, её необходимо наполнить светом Истины. Жаждущее спасения сердце безошибочно находит её источник, и Степан Трофимович просит Софью Матвеевну «прочитать ему Евангелие. <…> Она прочитала Нагорную проповедь» [10; 496–497].

Как и в «Преступлении…», чтение Евангелия является идейным центром повествования и его кульминацией. Слушая Нагорную проповедь, начинающуюся с указания Спасителя о том, как человеку достичь счастья[171]171
  Речь идёт о «заповедях блаженства» (Мф. 5:1–12).


[Закрыть], Степан Трофимович впервые в жизни прямо и просто принимает Откровение Божие в своё сердце и поражается тому, что Оно содержит ответы на все без исключения вопросы, которые прежде уже вставали перед ним в жизни и были решены неправильно или остались нерешёнными. Он ясно видит, что именно мешало ему исполнить своё предназначение и стать счастливым: «Я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу… <…>. Savez-vous[172]172
  Знаете ли (франц.).


[Закрыть], я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего труднее в жизни жить и не лгать… и… и собственной лжи не верить, да, да, вот это именно!»[173]173
  Эту же идею, но ещё более ярко и конкретно, Достоевский скоро выразит в рассказе «Бобок»: «Но пока я хочу, чтоб не лгать. Я только этого и хочу, потому что это главное. На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы…» [21; 52].


[Закрыть] [10; 497]. Освободившись от груза прошлого, Степан Трофимович решительно вступает в новую жизнь, которую хочет начать с проповеди благовестия Христа, открывшего для него путь к счастью[174]174
  Именно так и поступает Смешной человек: «Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, – что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами, видел её славу!» [25; 118].


[Закрыть].

Заметим, что для нехристианского сознания во лжи нет ничего опасного, и обычно она не является предметом осуждения, если не приводит к тяжёлым последствиям. Однако, спрашивает митрополит Антоний (Храповицкий), «какое указание найдёт себе у Достоевского такой человек, который и сам уже решил переменить свою жизнь и стать на путь нравственного возрождения?»[175]175
  Антоний (Храповицкий), архиепископ. Избранные труды, письма, материалы. – М.: ПСТГУ, 2007. – С. 332.


[Закрыть]. Достоевский ответил на этот вопрос словами старца Зосимы: «Главное, самое главное – не лгите. <…>. Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уже никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестаёт любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предаётся страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому» [14; 41]. Особая важность этой идеи подчёркивается её повторением в беседе с госпожой Хохлаковой: «Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в неё каждый час, каждую минуту» [14; 54]. Митрополит Антоний указывает на слова Достоевского о том, что «ложь самому себе и другим есть главное и необходимое условие для укоренения во зле и пороке» и что «порочная жизнь невозможна без постоянного самообмана»[176]176
  Там же. – С. 333.


[Закрыть]. «Итак, – говорит владыка, – гордость, ложь и возможность мучить (ближних своих. – О. С.) или насилие и раздор – вот враги обращения людей к Богу, где одно начало, там и другое: ложь поддерживается в обществе раздором, порождая раздор, а сама порождается гордостью и, опираясь на неё, производит насилие, – тут люди попадают уже под власть бесов»[177]177
  Антоний (Храповицкий), архиепископ. Избранные труды, письма, материалы… – С. 268.


[Закрыть]. Действительно, все бесы служат лжи, потому что их хозяин и есть «ложь и отец всякой лжи» (Ин. 8:44), и все вместе они пытаются противостоять Богу, Который «есть путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6).

После покаяния Степана Трофимовича дальнейшее повествование развивается по литургическим законам – звучат 3–12 стихи пятой главы Евангелия от Матфея[178]178
  Третий антифон Божественной литургии Иоанна Златоустого.


[Закрыть] и приближается евхаристия – высший момент богослужения и всей человеческой жизни – соединение с Божеством. Помимо этого, в соответствии с первоначальным замыслом главы «У Тихона», Достоевский включает в повествование фрагмент Откровения святого Иоанна Богослова. Это чтение также начинается по просьбе Степана Трофимовича: «Читайте, читайте, я загадал по книге о нашей (курсив наш. – О. С.) будущности…» [10; 497]. Действительно, самому герою (и олицетворяемой им русской интеллигенции) его путь теперь вполне ясен – единение с народом через покаяние и веру во Христа. Теперь вопрос стоит об исторической судьбе всего русского народа, и Господь открывает, что причина его настоящих и будущих бед кроется в теплохладности, в стремлении к материальному благополучию, приносимому в жертву подлинному счастью: «Ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3:17).

Степан Трофимович потрясён открывшейся ему истиной: «Это… и это в вашей книге! – воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с изголовья. – Я никогда не знал этого…» [10; 497]. Теперь прошлое и настоящее становится для него совершенно ясным. Он понимает, что причина всех бед его Родины кроется в оскудении веры, в забвении слова Божия, в горделивой ослеплённости людей собственным величием и благополучием. Он видит, что, отходя от Света, люди всё более погружаются во мрак, полный всяческого зла, и хочет помочь им найти путь ко спасению, но не знает, как это сделать. Степан Трофимович вдруг вспоминает, что что-то похожее в истории человечества уже однажды было, и вроде бы всё закончилось хорошо. Он просит Софью Матвеевну вновь прочесть Евангелие, на этот раз «о свиньях» [10; 498].

Речь идёт о сюжете исцеления гадаринского бесноватого (Лк. 8:26–36). В единой идейной композиции великого пятикнижия этот фрагмент дополняет и завершает два упомянутых отрывка из Священного Писания, а также сюжет о воскресении Лазаря из «Преступления и наказания» [6; 250–251] и является ответом на «каторжный» сон Раскольникова. Только здесь говорится уже не о воскресении умершего, а об устранении причины его смерти: человек избавляется от бесов – существ, обладающих «умом и волей» [6; 419]. Словами Степана Трофимовича автор расширяет сюжет об исцелении и спасении одного человека до пространства русской идеи: «Видите, это точь-в‑точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! <…> Но великая мысль и великая воля осенят её свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les antres avec lui[179]179
  и другие вместе с ним (франц.).


[Закрыть], и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых» <…> и будут все глядеть с изумлением…» [10; 499][180]180
  Заметим, что этими же словами Достоевский сообщает идею романа А. Н. Майкову. См.: [29, 1; 145].


[Закрыть].

Примечателен акцент, которым писатель указывает на одну из важнейших причин происходящего в России. Он не снимает ответственности с самого человека за его свободный и сознательный выбор, но указывает и на силы, подталкивающие к ошибочному выбору, то есть греху. Раскольников, Кириллов, Пётр Верховенский (а за ними – Крафт, Версилов и Иван Карамазов) создали свои «теории» сами, но исходный материал для них взяли не в своём сердце, не в родной земле и не в вере предков, а в европейских социально-философских учениях, уводящих человека от Бога в дебри полусознательного «я». Как и Раскольников, они были обмануты, прельщены правдоподобием этих «теорий», а уже затем, «ослеплённые и неверующие» [6; 251], утратившие способность различать добро и зло, шагнули к гибели.

Следует заметить, что одним из принципов экзегетики является толкование пророческих слов в двух параллельных дискурсах: во-первых, применительно к конкретной ситуации, сложившейся на момент пророчества в данном месте и времени; а во-вторых, применительно к отдалённой и неочевидной для настоящего перспективе. Полагаем, что именно таким образом и нужно воспринимать эти слова Достоевского – «великого, бесстрашного православного апостола, пророка, философа и поэта»[181]181
  Иустин Попович, преподобный, Догматика Православной церкви: Эсхатология. – М.: Изд-й Совет РПЦ, 2005. – С. 311.


[Закрыть] – о судьбе России. Решение конкретной ситуации очевидно – полное и окончательное спасение Степана Трофимовича состоялось. Он совершенно примирился с Богом и Его миром, обрёл душевную чистоту и гармонию, исповедался и причастился Святых Христовых Тайн. Изменения, происшедшие в нём, настолько очевидны, что приехавшая Варвара Петровна подозревает в них притворство, ёрничество или умопомешательство. Но Степан Трофимович видит Истину и потому исповедует Её спокойно и твёрдо: «Моё бессмертие уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к Нему любви в моём сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно?[182]182
  Ср.: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто» (1 Кор. 13:1–2).


[Закрыть] Если я полюбил Его и обрадовался любви моей – возможно ли, чтобы Он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi[183]183
  Вот мой символ веры (франц.).


[Закрыть]» [10; 505]. Эти слова свидетельствуют о достижении Степаном Трофимовичем всей полноты спасения – ещё при земной жизни он обрёл Царство Небесное.

Столь же оптимистично и пророчество Достоевского о судьбе России – если все «теплохладные» обратятся ко Христу «всем сердцем, всею душою, всем разумением и всею крепостию» (Мк. 12:30) и решительно встанут в ряды Его апостолов, как это сделал сам писатель и его герой, Россия обязательно спасётся и «останется в сути своей такою же прежнею, святою нашей Русью, как и была до сих пор, и, сколь ни изменился бы, пожалуй, облик её, но изменения облика бояться нечего, <…>, кто верит в Русь, тому даже стыдно это. Её назначение столь высоко, и её внутреннее предчувствие этого назначения столь ясно (особенно теперь, в нашу эпоху, в теперешнюю минуту главное), что тот, кто верует в это назначение, должен стоять выше всех сомнений и опасений. «Здесь терпение и вера святых», как говорится в священной книге»»[184]184
  См.: Откр. 13:10.


[Закрыть] [25; 174–175]. Старшее поколение героев романа помимо Степана Трофимовича представлено Варварой Петровной, Кармазиновым и фон Лембке.

Образ генеральши Ставрогиной во многом наследует черты Лизаветы Прокофьевны Епанчиной («Идиот»). Она – представитель старой, уходящей России. Понимая неизбежность перемен, Варвара Петровна готова их принять, но то «новое», что идёт в Россию из Европы через Петербург, ужасает её.

Образ Кармазинова представляет собой пример пародийной редукции реального прототипа, И. С. Тургенева. Достоевский узнаваемо пародирует такие черты Тургенева, как самолюбие, тщеславие, эгоизм, соединённые с либеральным фразёрством. Образ Кармазинова представлен на фоне развёртывания образа Степана Трофимовича, что даёт возможность для ненавязчивого сравнения их личностных черт. Итог этого сравнения – далеко не в пользу Кармазинова. Полагаем, этим Достоевский хотел подчеркнуть особую ответственность людей, присваивающих себе право быть идейными вождями общества. Степан Трофимович был учителем молодого поколения героев романа: Ставрогина и Шатова, и они, глядя на своего учителя, решили, что можно жить и даже быть хорошим человеком, не веря в Бога. Но атеистическое фрондёрство Степана Трофимовича отвечало лишь игривости его характера и было рабской данью интеллигентской моде. Безопасно отрицая этикетные требования церковного Устава, он следовал правилам, которые выросли из православной культурной традиции, и оставался, по существу, верующим человеком. Но его ученики таким мировоззренческим фундаментом не обладали, и поэтому, приняв эстетический атеизм своего учителя за незыблемую основу, выстроили на нём свою личную нравственность.

Педагогическая деятельность Степана Трофимовича, вначале больше похожая на игру или детскую шалость, со временем соединилась с более или менее сознательными «шалостями» других либералов, того же Кармазинова, и начала разрушать общественное сознание. Однако при всём этом он оставался лучшим представителем своего поколения, потому что сохранял неколебимую веру в идеал Красоты, за который был готов сражаться и даже умереть. Кармазинов отличается от Степана Трофимовича эгоизмом, тщеславием, гордыней и трусостью. Остро чувствуя надвигающиеся изменения в российской жизни, он намеревается скрыться от них за границей: «Тут всё обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности» [10; 287]. В духовном смысле Кармазинов уже умер: «Я поколения старого и, признаюсь, ещё стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век» [10; 288].

Губернатор фон Лембке – также пародийная фигура. Следуя традиции русской сатиры, Достоевский посредством его образа осмеивает последствие петровских реформ – укоренившийся в России тип немца-администратора. Честный и исполнительный, но тупой, тщеславный и самолюбивый, он настолько оторван от реальной российской жизни, что никак не может на неё воздействовать. Административные функции фактически осуществляет его супруга, Юлия Михайловна, – ослеплённая тщеславием барыня, мечтающая лишь о славе и успехах в «обществе».

Молодое поколение героев романа представлено учениками Степана Трофимовича, наиболее способным из которых оказался Николай Всеволодович Ставрогин – главный герой романа.

В 1873 г., имея в виду своих вечных врагов – либералов-западников, Достоевский говорил: «Они и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним «прогрессам» и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уже родился… и идёт! <…>. Идёт к нам антихрист! Идёт! И конец миру близко, – ближе, чем думают!»[185]185
  Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 т. / Вступ. ст., сост. и комм. К. Тюнькина. – М.: Худ. литература, 1990. – Т. 2. – С. 180–181.


[Закрыть]. И, стремясь разбудить духовно спящих соотечественников, Достоевский наводит на бесов увеличительное стекло своего романа, в основе которого лежит обширный замысел, озаглавленный им как «Житие великого грешника». Согласно плану писателя, это должно было быть исследование духовных закономерностей грехопадения («великий грешник») и возрождения («житие») человека. Первоначально речь шла об одном человеке, но, познакомившись с реалиями нечаевского заговора, Достоевский решает сделать духовный анализ произошедшего, показать причину того, почему обычные люди в обычном российском городе превратились в одержимых бесами существ. В центре внимания писателя оказывается личность «великого грешника» – Николая Ставрогина.