Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

С утратой кумира жизнь потеряла для Смердякова всякий смысл, и он убивает себя. Напомним, что его личность возникла из соединения сатанинской злобы и гордости с ущербной и бессильной человеческой природой. И если бы эта природа была цельной, сильной и волевой, то в мире появился бы тот антихрист, о котором предупреждает Священное Писание. Но сроки ещё не исполнились. Антихрист разделился между Иваном и Смердяковым так же, как между Ставрогиным и Петром Верховенским, и мир устоял, ибо «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет» (Мф. 12, 25).

Появление в романе образа семинариста Михаила Ракитина связано с особым отношением Достоевского к общественному служению Церкви. По его мнению, к концу XIX века духовенство превратилось в замкнутое профессиональное сословие, почти не связанное ни с «обществом», ни с «народом». Трагический парадокс заключается в том, что разрушение религиозного сознания внутри этого сословия происходило масштабнее и глубже, чем где-либо, и в результате духовные учебные заведения превращались в кузницу безбожников и революционеров.

Примером тому служит образ Ракитина, введённый в роман главой с характерным названием «Семинарист-карьерист». О том, какого рода карьера его ждёт, говорит Иван: если Ракитин «не согласится на карьеру архимандрита в весьма недалёком будущем, и не решится постричься, то непременно уедет в Петербург и примкнёт к толстому журналу, непременно к отделению критики, будет писать лет десяток и в конце концов переведёт журнал на себя. Затем будет опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам». Конец этой карьеры Иван видит «в том, что оттенок социализма не помешает» Ракитину «откладывать на текущий счёт подписные денежки и пускать их при случае в оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстроит капитальный дом в Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажи напустить жильцов» [14; 77]. Заметим, что слова Ивана подтвердились весьма скоро.

О личных качествах Ракитина говорит сам автор: «Он везде имел связи и везде добывал языка. Сердце он имел весьма беспокойное и завистливое. Значительные свои способности он совершенно в себе сознавал, но нервно преувеличивал их в своём самомнении. Он знал наверно, что будет в своём роде деятелем, но Алёшу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознаёт того сам, напротив, зная про себя, что он не украдёт денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности. Тут уже не только Алёша, но и никто бы не мог ничего сделать» [14; 79]. Достоевский особо отмечает его умение «со всеми обойтись и каждому представиться сообразно с желанием того, если только усматривал в сем малейшую для себя выгоду» [14; 296]. Эгоизм, ради удовлетворения которого Ракитин и «в щелку пролезет» [15; 28], делает его прямым наследником Лужина («Преступление и наказание»). Для достижения своих целей Ракитин без раздумий использует любые средства, в том числе и человеческое горе: духовный срыв Алексея после смерти старца Зосимы и даже суд над Дмитрием: «Хочет он обо мне, о моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял» [15; 28]. Подчёркивая, что Ракитин – не исключительное явление, а особый тип: «Много их расплодилось!» [15; 28], Дмитрий повторяет слова Разумихина о Лужине: «К общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они всё, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили [6; 116].

Ракитин получает духовное образование по сословному принципу, как «сын попа». Соблюдая внешнее благочестие, он уже не верит в Бога: «Человечество само в себе силу найдёт, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, равенству, братству найдёт…» [14; 76]. Это замечает и Дмитрий: «А не любит Бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются» [15; 29]. Однако Ракитин не просто сам не верит в Бога, он распространяет безверие вокруг себя. Для этого он и собирается заняться литературной критикой, хотя понимает, что открыто пропагандировать атеизм ему не удастся. Примечательно, что в своём безбожии он очень близок Ивану. Так, на вопрос Дмитрия: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?» – Ракитин смеётся над ним точно так же, как Иван над Алексеем: «А ты и не знал?» [15; 29].

Кроме эгоизма и тщеславия яркой чертой личности Ракитина является сладострастие, очень близкое карамазовскому: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за неё собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдёт и украдёт; будучи кроток – зарежет, будучи верен – изменит» [14; 74]. Дмитрий даже замечает его внешнее сходство со стариком Карамазовым: «И такая у него скверная сладострастная слюна на губах…» [15; 29]. А сам Ракитин, разговаривая с Дмитрием, почти дословно повторяет слова Смердякова, сказанные Ивану: «Умному <…> человеку всё можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты <…> убил и влопался, и в тюрьме гниёшь!» [15; 29]. И писатель ещё усиливает эту близость наблюдением Дмитрия: «Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд». Смеётся, злобно так» [15; 28]. Подобно Смердякову, Ракитин никого, кроме себя, не любит: «Ивана не любит, ненавидит, тебя (Алексея. – О. С.) тоже не жалует. <…> Возносится очень, однако» [15; 28]. Карамазовы, как бы ни были изломаны своими страстями, в Бога верят, а Ракитин, по словам Дмитрия, – «свинья естественная!» [15; 29] – то есть существо, подчиняющееся собственному естеству, а не Божьему или человеческому закону.

Может показаться, что Достоевский использует образ Ракитина для пересказа событий и пояснения отношений между персонажами первого круга, освобождая тем самым повествование от «авторского» голоса. Но его главная функция – идейная. Будучи атеистом, Ракитин не верит не только в Бога, но и в дьявола, «естественно» беря на себя его роль в совращении праведников с пути истинного. Вместо того чтобы помочь Алексею, считающему его своим другом, в самую тяжкую минуту его жизни, Ракитин пытается всячески совратить его, чтобы увидеть «падение праведника». Однако Господь даже злобу человеческую обращает во благо тем, кто верит в Него. Алексей и Грушенька открыли друг в друге сокровища Христовой любви, и «Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать всё, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих – отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму» [14; 318].

После того как ему не удалось столкнуть Алексея с праведного пути, Ракитин «не любил встречаться» и «почти не говорил с ним, даже и раскланивался с натугой» [15; 26–27]. Зато он сблизился с Дмитрием, делавшим первые шаги в новой жизни и сильно нуждавшимся в любой помощи: «Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь и дельного говорит. Умно тоже пишет» [15; 29]. Ракитин старается всячески уверить Дмитрия в том, что он погиб безвозвратно, что пути к воскресению нет и потому бессмысленно «петь гимн Богу». С этой целью он рисует картину некоего «нового» мира, в котором уже не будет места Богу, а будут только «новые люди», и наступит новая эпоха, в которой мир будет управляться лишь «естественными» законами. И Дмитрий почти соглашается с неизбежностью этого: «Новый человек пойдёт, это-то я понимаю… <…> Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идёт!» [15; 28–29]. Но в этот момент Господь посылает ему в помощь Алексея, который укрепляет брата и благословляет его на предстоящее страдание.

Заметим, что Ракитин не просто совращает праведников, а пытается подтолкнуть их к предательству самих себя и Бога, то есть к смерти. Предательство для него – естественное состояние, но Достоевский, подбирая этому персонажу фамилию, сознательно уходит от прямой аллюзии с евангельским деревом смерти и заменяет «осину» на «ракиту». О том, что это дерево в романе символизирует смерть, говорят слова Дмитрия, стоящего на перекрёстке дорог: «Вот ракита, платок есть, рубашка есть, верёвку сейчас можно свить, помочи в придачу и – не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием!» [14; 142].

Образ Грушеньки Светловой является выражением русской идеи в её женском варианте. Достоевский подчёркивает это портретом своей героини: «Хороша она была очень, очень даже, – русская красота, так многими до страсти любимая» [14; 136]. Передвигалась она мягко и неслышно, а лицо имело «детское, простодушное выражение. Она глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, <…> и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым и доверчивым любопытством. Взгляд её веселил душу…

И однако ж это было мощное и обильное тело» [14; 137]. Писатель отмечает не исключительность, а именно типичность этой красоты: «Добрая, милая женщина, положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но «обыкновенных» женщин! <…>. Одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины» [14; 136, 137]. И, однако же, было в её глазах нечто, что непременно заставило бы «самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гуляньи, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его» [14; 137].

Достоевский наделяет Грушеньку типичными, на его взгляд, чертами русского национального характера: верующая, милосердная, способная на любовь и верность до самоотвержения и вместе с тем умеющая обеспечить свою материальную независимость. Писатель особо подчёркивает, что предприимчивость Грушеньки не порождена страстью сребролюбия, деньги нужны ей лишь для того, чтобы чувствовать себя независимой, сама же она нисколько не зависит от них: «Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме всё, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!» [14; 323]. Заметим, что Грушенька является единственной героиней романа, не только открыто выражающей своё национальное самосознание, но и отстаивающей его (встреча с «прежним» в Мокром).

Писатель неоднократно отмечает религиозность Грушеньки: она крестится, молитвенно обращается к Богу. Так, узнав о смерти Зосимы, «она набожно (курсив наш. – О. С.) перекрестилась. – Господи, да что же я…» [14; 318], а услышав от Дмитрия об его невиновности в смерти отца, «привстала и набожно перекрестилась на икону. «Слава тебе, Господи!» – проговорила она горячим, проникновенным голосом…» [14; 455]. Грушенька и происходила «как-то из духовного звания, была дочь какого-то заштатного дьякона или что-то в этом роде» [14; 311] и даже жила вблизи Соборной площади. В Мокром она благословляет подходящих к ней девушек крестным знамением и даже говорит Дмитрию, что пойдёт в монастырь. Это желание рождается из покаянного чувства, ставшего следствием понимания того, что полной и чистой радости в новой жизни не бу дет, если внести в неё весь груз старых грехов: «Надо, чтоб это честно… впредь будет честно… и чтоб и мы были честные, чтоб и мы были добрые, не звери, а добрые… <…> Кабы Богом была, всех бы людей простила: «Милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А я пойду прощения просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что». Зверь я, вот что. А молиться хочу. <…> Злодейке такой, как я, молиться хочется! <…> Все люди на свете хороши, все до единого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и хорошие…» [14; 398, 397]. И она действительно просит прощения у всех собравшихся: «Виновата… простите…» [14; 398].

Достоевский подчёркивает особое духовное родство Грушеньки и Алексея, наиболее ярко проявляющееся в их отношении к Дмитрию: Алексей удерживает брата от падения, а Грушенька указывает ему правильный путь: «А мы пойдём с тобою лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу. Трудиться надо, слышишь?» [14; 399]. Этот призыв является скрытой аллюзией к заповеди Бога «возделывать и хранить» сад своей души (Быт. 2:15). Именно отсутствие труда над собственной душой является главной причиной всех бед Дмитрия, да и самой Грушеньки. Понимая это, она ищет идеал, способный определить предметную цель этого труда, и потому с особым вниманием присматривается к Алексею: «Ты, Алёша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдёшь – глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твоё у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь?» [14; 320]. На самом деле она боится не Алексея, а того, что его внешнее благочестие – лишь лицемерная маска. Но Грушенька ещё сохраняет веру в человека и потому встречает Алексея «добродушно, весело смеясь», в ней «всё было просто, простодушно: движения её были скорые, прямые, доверчивые…» [14; 314, 315]. И, найдя в Алексее реальный пример того, что в мире действительно можно жить по заповедям Христовым, она полюбила его как надежду на спасение.

Грушенька искренне считает себя виновницей того, что произошло в семействе Карамазовых: «Это я, я окаянная, я виновата! – прокричала она раздирающим душу воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, – это из-за меня он убил!.. Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!» [14; 412]. Её чистосердечие и искренность не могут оставить равнодушным даже строгого исправника, который говорит Дмитрию: «Она, брат, умница, она добрая…» – и даже выступает защитником Грушеньки перед лицом общественного мнения: «Я перед ней виноват, она хорошая душа, господа, это кроткая душа и ни в чём не повинная» [14; 418].

Арест Дмитрия заставил Грушеньку многое переосмыслить и в самой себе, и в своей жизни. В ней сказывался некоторый переворот духовный, являлась «какая-то неизменная, смиренная, но благая и бесповоротная решимость. Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка, придававшая милому лицу её вид сосредоточенной в себе задумчивости, почти даже суровой на первый взгляд. Прежней, например, ветрености не осталось и следа. Странно было для Алёши и то, что, несмотря на всё несчастие, постигшее бедную женщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька всё-таки не потеряла прежней своей молодой весёлости. В гордых прежде глазах её засияла теперь какая-то тихость…» [15; 5]. Она изменилась даже внешне, что сразу словами Хохлаковой злобно-завистливо заметило «общество»: «Говорят, она стала святая, хотя и поздно. Лучше бы прежде, когда надо было, а теперь что ж, какая же польза?» [15; 14].

Но всё же сразу освободиться от всего прошлого невозможно. Одиннадцатая книга романа открывается диалогом Грушеньки и Алексея, во время которого он замечает, что её глаза «изредка опять-таки пламенели некоторым зловещим огоньком, когда её посещала одна прежняя забота, не только не заглохнувшая, но даже и увеличившаяся в её сердце» и в какой-то момент «вдруг из кроткого и тихо-весёлого лицо её стало угрюмым и злым» [15; 5–6, 9]. Причиной тому была ревность Грушеньки к Катерине Ивановне и обида на неё за то, что она «погубила» Дмитрия. Поэтому на просьбу Катерины Ивановны о прощении Грушенька «посмотрела на неё в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой голосом ответила: «Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду»» [15; 188]. Этими словами она обнаружила не только подлинный мотив просьбы Катерины Ивановны, но и собственную ожесточенность [15; 9]. Однако в ее сердце живут и любовь, и милосердие, в силу которого она взяла к себе в приживальщики помещика-бомжа Максимова: «Эх, всякий нужен <…>, и по чему узнать, кто кого нужней» [15; 8].

Заметим, что настоящего духовного единства, «срастания» между Грушенькой и Дмитрием ещё нет. Причина этого в том, что внутреннее перерождение Дмитрия оказалось намного глубже, чем у Грушеньки, и она не может понять этого нового человека в нём: «Заговорит, заговорит – ничего понимать не могу, думаю, это он об чём умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?». «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, но мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё – ничегошеньки не поняла. Только расплакалась, как он говорил, потому очень уж он хорошо это говорил, сам плачет, и я заплакала, он меня вдруг и поцеловал и рукой перекрестил» [15; 10–11]. Повторяется сцена, когда Соня не понимает «учёной» аргументации Раскольникова и просит его объяснить причину происшедшего просто: «Говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму!» [6; 318].

Образ Катерины Ивановны Верховцевой – женский вариант типа человека, целиком полагающегося лишь на собственные силы и готового бросить вызов всем внешним обстоятельствам. Нравственную основу этого типа образуют гордыня и порождённый ею бунт с целью утверждения собственной воли.

Достоевский неоднократно подчёркивает гордость как доминирующую черту личности Катерины Ивановны, которая «подчинялась лишь своей благодетельнице, генеральше…» [14; 133], тогда как все остальные безоговорочно и без сопротивления подчинялись ей. Уже при первой встрече Алексея «поразила властность, гордая развязность, самоуверенность надменной девушки» [14; 133]. А Дмитрий заметил: «Такие такими и остаются, они не смиряются перед судьбой» [14; 134]. Судьба означает «судилище», «суд Божий»[305]305
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 тт. – СПб: ТОО «Диамант», 1996. – Т. 4. – С. 356.


[Закрыть], и то, что Катерина Ивановна не может смириться перед Богом, действительно говорит об её непомерной гордыне. Гордость настолько переполняет её, что она даже чувствует «потребность гордиться» [14; 172]. Это восхищает Дмитрия: «Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в беспредельность!» [14; 143]. Однако поскольку «беспредельность» – одно из свойств Бога, то последние слова можно воспринимать и как указание на богоборческий характер Катерины Ивановны.

Она всегда уверена как в собственной правоте, так и в праве распоряжаться чужими судьбами. Так, она решила, что должна спасти Дмитрия: «Он ещё не погиб! Он только в отчаянии, но я ещё могу спасти его» [14; 135]. Но Дмитрий бежит от такого «спасения», а Катерина Ивановна в тщеславном ослеплении даже не понимает нелепости своего упрёка Алексею в том, что Дмитрий доверился брату, а не ей: «Отчего я до сих пор не заслужила того же?». Более того, она совершенно искренне ставит себя наравне с Богом, требуя, чтобы Дмитрий не стыдился перед ней своего падения: «Ведь Богу он говорит же всё, не стыдясь» [14; 135].

Причиной сближения Катерины Ивановны и Дмитрия стала гордость, выражающаяся в стремлении жить по собственным правилам, не связанным непосредственно ни с Божьим, ни с человеческим законом. Но гордость Дмитрия скрыта под его страстностью и сладострастной витальностью, а гордость Катерины Ивановны закована в броню рационализма. Ослеплённая гордостью, Катерина Ивановна уверена, что способна подчинить себе любого человека, в том числе и Дмитрия, которого она искренне считала намного ниже себя. Но гордость Дмитрия («Бурбон я был ужаснейший» [14; 103]) противилась давлению гордой воли Катерины Ивановны тем сильнее, чем более оно возрастало.

В конце концов Дмитрий уходит к Грушеньке, а после «катастрофы» начинается его духовное перерождение. Он обретает веру и встаёт на путь очистительного страдания. Пусть Грушенька не всё поняла в этом «новом» Митеньке, она поддерживает его и готова идти вместе с ним до конца, а Катерина Ивановна в духовном смысле осталась там же, где и была. Она не делает зла намеренно, потому что в ней есть и искренность, и благородство, но сердечные порывы настолько глубоко скрыты под рационально усвоенными правилами и принципами, на которых зиждется гордость, что прорываются крайне редко и всегда болезненно[306]306
  Подобный нравственно-психологический тип Достоевский уже показал в образе сестры Аркадия Долгорукого, Анны («Подросток»).


[Закрыть].

Заметим, что нравственная исковерканность Катерины Ивановны намного страшнее, чем у Фёдора Павловича. Он просто (подобно героям «Бобка») сокрушает все приличия, она же разумом лжёт себе и волей заставляет себя поверить этой лжи. В результате возникает некое метабытийное пространство лжи, фантастический мир, которым человек заменяет подлинную реальность.

После того как Дмитрий отдалился от Катерины Ивановны, та же самая гордость стала причиной её сближения с Иваном. И здесь она нашла равного себе. Как «Иван не мог бы перед нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия» [14; 170], так и Катерина Ивановна «не может ни с кем примириться» [14; 171]. Иван прямо говорит Катерине Ивановне: «И всё это от вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но всё это от гордости…» [14; 175]. Речь идёт о той трагической ситуации, в которой Катерина Ивановна оказалась, желая во что бы то ни стало «приручить» Дмитрия: «Я буду богом его, которому он будет молиться, – и это по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла через него…» [14; 172].

Иван отлично это понимает: «Что для других лишь обещание, то для неё вековечный, тяжёлый, угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого исполненного долга!». А вся жизнь её теперь «будет проходить <…> в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя <…>, в сладком созерцании раз навсегда исполненного твёрдого и гордого замысла…» [14; 173]. Иван прав – Катерина Ивановна действительно чувствует потребность в страдании, от которого испытывает особое удовольствие: «Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнажённо» [14; 172]. Однако гордыня способна управлять и волей, и чувствами: «В один миг произошла в ней удивительная перемена, чрезвычайно изумившая Алёшу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорблённой девушки явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся» [14; 173].

Причину таких перемен хорошо понимает Дмитрий. Он вспоминает, как хотел снова попросить у Катерины Ивановны денег: «Она могла бы мне дать эти деньги <…>, из отмщения мне дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что это тоже инфернальная душа и великого гнева женщина!» [14; 446]. Инфернальность Катерины Ивановны обусловливается её рабством множеству страстей: гордыне, властолюбию, гневу, мести. Однако даже несмотря на это в ней сохраняется образ Божий и живая душа, что выражается в бескорыстной помощи семейству Снегирёвых [14; 486–487].

В её душе идёт ни на минуту не прекращающаяся борьба между страстями, разумом и живым человеческим сердцем. Совесть говорит Катерине Ивановне о том, что в случившемся с Дмитрием есть немалая доля и её вины, но гордый разум пытается заглушить этот голос насильным исполнением рационально созданного долга. Так же рационально, не веря, но зная о силе веры, она пытается использовать религию. Об этом говорят слова Ивана: «Теперь всю ночь молить Божию Матерь будет, чтоб указала ей, как завтра на суде поступить…» [15; 39]. Однако необходимым условием общения с Богом является покаяние и смирение, а их нет ни в словах, ни в поступках Катерины Ивановны даже в отношении тех, кого она любит: «Я объяснений дать не захотела, просить прощения не могла; тяжело мне было, что такой человек мог заподозрить меня в прежней любви к этому…» [15; 180]. В религии она ищет лишь облегчения страданий, но не общения с Богом и спасения от смерти. Поэтому она усиленно уговаривает Алексея: «Я для того вас и призвала сегодня, чтобы вы обещались мне сами его уговорить. Или, по-вашему, тоже бежать будет нечестно, не доблестно, или как там… не по-христиански, что ли?» [15; 182]. Она ни на минуту не сомневается, что Дмитрий способен на подлость: «Ничего, ничего, за него не бойтесь! <…> Будьте уверены, что он согласится бежать. <…> Не беспокойтесь, согласится бежать. Да он уж и согласен: разве может он свою тварь оставить? А в каторгу её не пустят, так как же ему не бежать? Он, главное, вас боится, боится, что вы не одобрите побега с нравственной стороны, но вы должны ему это великодушно позволить, если уж так необходима тут ваша санкция, – с ядом прибавила Катя» [15; 181].

Гордыня и властолюбие препятствуют духовно-нравственному преображению Катерины Ивановны, поэтому она «изменилась мало за это время, но тёмные глаза её сверкали зловещим огнём», и какая-то особая «решимость сверкала в её тёмном, сумрачном взгляде» [15; 37, 111]. Тьма и сумрак в европейской культуре традиционно являются символами инфернального отсутствия Света. О возможной причине такого духовного состояния соперницы говорит Грушенька: «Стыда в ней мало истинного, вот что…» [15; 114]. В отличие от Дмитрия, Катерина Ивановна старается руководствоваться в жизни исключительно разумом, не замечая, что иногда он позволяет совершать страшные подлости. Так, она рассказала на суде, как сыграла на слабости Дмитрия, намеренно заставив мучиться: ««Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, так вот тебе эти деньги, я сама тебе их даю, возьми, если ты так бесчестен, что возьмёшь!..». Я уличить его хотела, и что же? Он взял, он их взял, и унёс, и истратил их с этою тварью там, в одну ночь…» [15; 119]. Достоевский делает характерные ремарки, показывающие внутреннее состояние Катерины Ивановны, которая «злорадно и ехидно подсказывала суду» наиболее характерные детали письма, «конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела ещё, может, за месяц тому, потому что и тогда ещё, может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «Не прочесть ли это суду?»» [15; 120].

С каждым днём Катерина Ивановна всё больше ненавидит Дмитрия, при одном упоминании о котором она уже даже и не говорит, а «злобно отчеканивает» слова и «яростно скрежещет в исступлении» [15; 37, 120]. Она уверена не только в том, что он убил отца, но и в том, что он способен на подлость: «Так или этак, а он всё-таки придёт к этому выходу: он должен бежать!» [15; 180]. Дмитрий говорит о причине этого: «За многое мы друг друга ненавидели, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя и ненавидя любил, а ты меня – нет!» [15; 120]. Но она не понимает Дмитрия и смеётся над его новой верой: «Он там толкует <…> про какие-то гимны, про крест, который он должен понести, про долг какой-то <…> разве он готов на страдание <…> да и такому ли страдать? Такие, как он, никогда не страдают!» [15; 181–182]. И, замечает Достоевский, «какое-то чувство уже ненависти и гадливого презрения прозвучало в этих словах. А между тем она же его предала» [15; 182].

В горделивом ослеплении замкнутая на саму себя, Катерина Ивановна перестаёт понимать даже Ивана, говоря Алексею, что его заявление о виновности в смерти отца вызвано особым великодушием: «Этот несчастный, этот герой чести и совести <…> не покинул мысли спасти брата. <…> Вы такого самопожертвования не поймёте во всей полноте…» [15; 180]. Она не допускает возможности изменения духовного мира Ивана и считает, что это она спровоцировала его признание в суде: «О, всему, всему причиною моё бешенство! Это я, я и приготовила эту проклятую сцену в суде! Он захотел доказать мне, что он благороден, и что пусть я и люблю его брата, но он всё-таки не погубит его из мести и ревности.

Вот он и вышел в суде… Я всему причиною, я одна виновата!» [15; 181]. И хотя Катерина Ивановна произносит те же слова, что и Грушенька, в них нет раскаяния. Ради своего чувства к Ивану она готова даже на преступление, и потому заранее продумывает сцену в суде и берёт с собой «документ», обличающий Дмитрия.

Непрекращающаяся борьба сердца и скованного страстями разума заставляют живую душу Катерины Ивановны страдать искренно и глубоко: «Она теперь именно в той степени невыносимого страдания, когда самое гордое сердце с болью крушит свою гордость и падает побеждённое горем» [15; 181]. И в какой-то момент Алексей вдруг почувствовал, что «совесть тянет её повиниться, именно пред ним <…>, со слезами, со взвизгами, с истерикой, с битьём об пол. Но он боялся этой минуты и желал пощадить страдающую» [15; 181], понимая, что Катерина Ивановна может не вынести собственного покаяния. Алексей чувствует, что помочь ей может лишь искреннее раскаяние, и фактически принуждает её к нему, заставляя прийти к Дмитрию в тюрьму: «Вы безвинно погибшего посетите, – с вызовом вырвалось у Алёши, – его руки чисты, на них крови нет! Ради бесчисленного его страдания будущего посетите его теперь! Придите, проводите во тьму… станьте на пороге и только… Ведь вы должны, должны это сделать! – заключил Алёша, с неимоверною силой подчеркнув слово «должны»» [15; 182].

И Катерина Ивановна заставила себя прийти к Дмитрию в тюремную больницу. Они простили друг другу всё и «лепетали <…> речи почти бессмысленные и исступлённые, может быть даже и неправдивые, но в эту-то минуту всё было правдой, и сами они верили себе беззаветно» [15; 188]. Однако раскаяние Катерины Ивановны не продолжилось покаянием – стремлением к духовному самопреображению, потому что почти сразу было подавлено гордыней. И Катерина Ивановна приходит к Дмитрию не для того чтобы попросить прощения, а для того чтобы «себя казнить» [15; 188]. По этому, когда внезапно вошла Грушенька и Катерина Ивановна «тихо, почти шёпотом, простонала ей: «Простите меня!»» [15; 188], это не было смирением. Грушенька поняла это сразу: «Уста её говорили гордые, а не сердце…» [15; 189]. Слова Катерины Ивановны подтверждают её правоту: «Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей «прости меня», потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила… Люблю её за это! – искажённым голосом прибавила Катя, и глаза её сверкнули дикою злобой» [15; 189].