Текст книги "Стихи и хоры последнего времени"

Зима 2008

1

 
изгибаясь как пила
река в небо заплылá
 
 
и где она заплы́ла
пыльной пеленой
вылеплен из пыла
алый шарик ледяной
 
 
и где ракета взмыла —
ускользая вслед
вырезан из мыла
оплывающий свет
 
 
как бездымный порох
как бездомный прах
пар парит вращающийся
на двойных ветрах
 

2

 
и никуда не деться
от бездыханных вьюг
даже если с дамочками
улететь на юг —
 
 
на мазутных пляжах
не пересветить
мрáмористость ляжек
известковость тить
 
 
даже и на поезде
даже из ума
потому что тьма везде
и везде зима
 
 
вставшая на два угла
зима в море заплылá
 

Два стихотворения о Павловске

 
как в оплетенные бутыли
в деревья розлили луну
а чуть оглянешься – не ты ли
скользишь перекошенный по дну?
 
 
и свет сквозь ветки заголенный
и ветер в дереве пустом
и вечер белый и зеленый
и скрип и шорох и стук и стон
 

 
за полоненною луной
в слезах – бежать – в одной сорочке
в заполоненное луной
тьмы облако без оболочки
 
 
остановиться не дойдя
до круга света и распада
и в черных пóлосах дождя
среди – застыть – глухого сада
 
 
и засыпая до весны
свежо и горько пахнуть тленом
в зеленых волосах луны
плечом смутнея и коленом
 

Двадцать лет спустя

Д. Ю.

 
Я забыл эту зиму, слюдяную грозу,
от нее даже дыму не осталось в глазу,
даже в горле – намокшего меха.
Двадцать лет я не помнил ни сон, ни слезу,
ни растущую в сердце ледяную лозу,
ни под сердцем жужжащее эхо.
 
 
Двадцать лет я не помнил и столько же зим
этот сладкий, прозрачный и плачущий дым,
этот запах прощанья и страха.
Двадцать лет мы – почти что незримо – кружим
и над садом седым, и над рядом чужим
в плотном небе слоистого праха.
 
 
Что ж, пчела дорогая, теперь ты – сама,
оттого что кончается эта зима,
оттого что исполнились сроки.
Неслучайно опять зазвенело ледком
незнакомое небо, чей холод знаком —
скоро в сердце подтает иззубренный ком,
скоро снова откроется путь над летком —
и свободы шажок неширокий.
 

Стихи с эпиграфами

 
В ужасных тех стенáх, где Иоанн,
В младенчестве лишенный багряницы…
 

В. К. Кюхельбекер. «Тень Рылеева» (1827)

 
где лишéнный багряницы
сквозь пустые провода
парк чернеет в никуда
 
 
взяв перо у голубицы
с разгромлённого гнезда
быстрым почерком убийцы
пишет пóд ветер вода
 
 
пишет пишет не допишет
от земли и до небес
жухлым паром не додышит
пухлым жаром не допышет
провода не доколышет
 
 
и не с тенью и не без
 

 
…Как бедный нищий мимо саду…
 

Ф. И. Тютчев. «Пошли, Господь, свою отраду…» (июль 1850 г.)

 
Вдоль той ограды копьеносной
над тенью костно-полостной
своею – плоской и полóсной —
по мостовой мясной и косной
как бы полоской папиросной
лететь последнею весной…
 
 
Но вам, где вам знать ту ограду,
тот свет, хладнеющий в горсти?
И ту, последнюю отраду —
богатым нищим мимо саду
на солнце жидкое брести.
 

В снегах отечества лелеять знобких муз…

К. Н. Батюшков, из письма к А. Н. Оленину от 4 июня 1817 г.

 
сыпкий ссы́пался графит
в реку с высохшей доски
зыбкий луч сумрак графит
полосует на куски
 
 
зря мы сердце леденим леденим
хоть изрезан ледерин ледерин
свод небесный неделим
 
 
лучше выйти покурить в юный дым
к нелюдимым звездáм молодым
 
 
попросить у сонных мурз
сердцу вылечить озноб
пожелать у знобких муз
в спелом небе белый сноп белый сноп
 
 
что ж мы сердце леденим
свет над бездной неделим
 

 
На шаровидной колеснице
Хрустальной, скользкой, роковой…
 

Г. Р. Державин. Ода «На Счастье» (1790)

 
Гляди-ка, у луны соосной
Подбито нижнее крыло —
По набережной светоносной,
В траве нескошенной стоостной,
Оно волóчится тяжело.
 
 
И все волóчится и волóчится,
И волочи́тся по мостовой,
Пока не всклочится и не всклокочется,
Не скособочится вниз головой,
Пока до остова не раскурочится
Стоостой тенью мостовой,
До острого пока не сточится,
Над остановленной Невой —
Хрустальной, скользкой, роковой.
 

 
Жуковский, время все поглотит —
Тебя, меня и славы дым…
 

К. Н. Батюшков. «Жуковский, время все поглотит…» (1821)

 
Слава слáвна, мгла заглавна,
Вспухл над нею алый шар —
Пребудет наше время плавно,
Пока в реке плывет пожар
 
 
У сада Летнего, где вскипяченная
Та Лета русская, Фонтанка черная,
Литейным расплавом втекает в Неву,
Но – с лавы дым не тонет наплаву!
 
 
Но – слабый дым плывет уже три века,
И кто на нем плывет, как в облаках? —
Великий Петр и Петр малый, Пека.
И кто еще, с коробочкой в руках?
 
 
Пусть эта песня и надсадна,
Ее споют, хоть не своя,
Два Петра, два Александра,
Два Иосифа и я.
 

Стихи

 
Истолченная мгла просыпается
сквозь решетку в стеклянном огне —
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак —
растворяется свищущий мрак.
 
 
Здравствуй, мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар, —
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.
 

В Америке

 
Мы пóлночи обведены стеной,
а в ней дощатый дождь, заборы повторяющий —
дощатый дождь, сжигаемый луной
и алюминьевой золою воспаряющий.
Парящий сад в смятении своем
скачет пред Г-дом все полоумнее —
в Америке полночной мы живем
где полный месяц полнолунье.
В саду прозрачных коников скачки́
И призрачные скáчки конников,
А мы глядим, как дети и зрачки —
столетники с горящих подоконников.
 

 
в америке где грыжеваты
и дрожжеваты облака
вспенённый крест из жидкой ваты
на небе ширится пока
из каменного перелеска
где смертью поят зеркала
не вылетит кусочек блеска
и не дожжет его дотла —
 
 
– в америке где полудённый
огонь сжижается в дыму
и крыж вспенённый полутемный
над ней снижается во тьму
и перелесок шлакоблочный
весь в искрах гаснет надо мной —
– в америке светло-полночной
во тьме ее полудневной
 

На вечере международной поэзии (три эпиграммы)

 
старое остекленевшее мясо
из пустоты надутого пуза
восхищенно попaхивает по-французски
 
 
старый обызвествленный разум
из пестроты надутого паха
возмущенно попыхивает по-итальянски
 
 
старая окостеневшая совесть
из простоты надутого сердца
воспрещенно попукивает по-кастильски
 

Три песни

 
вышли девушки нá реку
в полосатом своем полусне
их – подобны фонарику —
полыхают пустые пенсне
 
 
с их папах позолоченных
облетает горючая цвель
в их пахах заболоченных
шевелится щавель
 
 
а в глазах их безжалостных
и не пыл и не жар и не блеск —
жалкий лоск побежалостных
уходящих под землю небес
 

 
как посмотришь в сад небесный
с поднебесного холма —
там под бездною асбестной
не кончается зима
 
 
там раскромсанный под тучей
как попал над вертолет
круглый куб воды падучей —
западного ветра лед
 
 
сквозь него лежит на север
в жидкой ночи полосу
сонный сокол – змеевеер
с круглым носом на весу
 
 
в море солнечном и черном
не кончается пурга
и стеклом своим снотворным
не скрепляет берега
 
 
под стеклянною могилой
эта мгла недозажглась…
сокол сокол змей воскрылый
с желтым когтем между глаз
 

 
нет все отпрянули не зря мы
что-то мимо нас неслось
впереди лицо с ноздрями
позади пучок волос
 
 
впереди огня полоска
догорала до горы
а по краям светло и плоско
качала ночь свои шары
 
 
слева облако чернело
подзолотой меловой
а справа туча червенела
изжелта-синей головой
 
 
и когда всем этим блеском
стали мы ослеплены
ветр глухой с посвистом резким
налетел из-за спины
 

Трамвай девятый номер (Ленинград, 60-е гг.)

 
у трамвая девятого номера
разноцветные гаснут глаза
поскольку с Колокольной улицы
он сворачивает за
 
 
снег льется по проволке
как соль по ножу
я еще пока маленький
я на раскладушке под окошком лежу
 
 
а когда сквозь переднюю дверь его
воздух выдыхается весь
по ступенькам в потухшее черево
всходит снежная взвесь
 
 
и чернеет трамвайное красное дерево
 
 
снег скользит по проволке
кровью по лезвию ножевý
я еще пока маленький
я еще поживу
 

О зиме

 
в России где уже леса
полны полупрозрачным салом
заподлицо к сырым сусалам
звезда летит из-под лица
больших и плоских облаков
 
 
к ней черный лыжник поднялся́
две искры вычиркнул кресалом
отхаркался и был таков
 
 
поди-ка поищи по мраку
где был и не был бедный дух
где прахом возвратили праху
сырые перья черный пух
 
 
сигналят звезды пассажирам
на самом верхнем этаже
 
 
зимы полупрозрачным жиром
земля накормлена уже
 

Стихи Елене Шварц

 
С пóдвывом, будто гармоника
Долго сползает с плеча,
Во тьме, на холме, в голове у громовника
Сипло кричит саранча.
 
 
Во мгле, на горе, в головне света серого
Дробно горит серебро…
Осокорь, осокорь, райское дерево —
Черное в сердце ребро.
 

 
Шуршащий гром почти замолк,
Столь нестерпимый человеку,
И, чтобы дождик не замок,
Уже замкнули на замок
          Огнем замощённую реку.
 
 
Прощай, прощеная зима
И запах смертного карбида,
Спускающийся на дома,
И ты, светящаяся тьма, —
 
 
          Мы свидимся, дева-обида.
Мы были блеском без тепла,
Мы были теплотой без тела,
Когда на западе блестела
Обледенелая пила
          И птица в падении пела.
 
 
Теперь мы дождик на весу,
Зеленый снег шестиугольный,
И воздуха укол небольный,
И Бог, смотрящий на лису,
          И грохот шуршащий над Школьной…
 

 
Под искрящейся лещадкой
Черная вода лежит.
У реки возок с лошадкой —
Кто там, цы́ган или жид?
 
 
Кто там, попик или барин,
Петушок или бекас,
Астраханский ли татарин,
Чигиринский ли черкас?
 
 
Кто там, ворон или мельник,
Или древний, глупый цверг?
Что там – черный понедельник
Или каменный четверг?
 
 
Почему с тоской нещадной
Он глядит из-под руки
На серебряный и чадный
Черный свет из-под реки?
 
 
Отчего уже не режет
Этот свет, и стар и нов,
Отчего не слышен скрежет,
Стук и скрежет жерновов?
 
 
Остановлены страданья,
Остановлена вода.
До свиданья, до свиданья,
До свиданья навсегда.
 

Платан-позвоночник

 
на платан-позвоночник что до пястьев истёкших облез
с облаков подзолоченных осыпается шелковый блеск
 
 
там где низкое облако в кислоту обращенного льда
там в колючья разодрана проволка и стекает руда как вода
 
 
там где мгла просыпается там где мга протирает стекло
до того там протерто стекло что и солнце стекло
 
 
по платану полуголому что сдирает последний кушак
и – на мертвую голову с морозной осокой в ушах
 

Простые стихи о снеге (Ленинград, 80-е гг.)

М. Н. Айзенбергу

*

 
снег скрипит свежепросольный
на немеющих губах
 
 
снег садится парасольный
на сугроба карабах
в смутный садик двуугольный
среди утлых калабах
 
 
снег везут по колокольной
в скарабеях-коробах
 

*

 
едут едут скарабеи
жвалой гнутою гребут
всё слабее и слабее
этот скрежет этот гуд
 
 
всё грубее и грубее
тьмы светящейся скорбут
 

*

 
снизу прах зимы последней
сверху зрак ночной слюды
 
 
всё бесследней и бесследней
наши круглые следы
 

Хор «Полежаев»

строфа

 
золотой
оселедец
расслоён
о колодец
 
 
положён
на порожек
как мерцающий
ножик
 
 
на порожек
полóжен
из темнеющих
ножен
 
 
из ножон
подлужённых
и затем
погружённых
 
 
ВСЕ ТЕМНЕЙ
ОКОЛОДОК
В ОБЛАКАХ —
ОГОРОДАХ
 
 
ГОР
 

антистрофа

 
золотой
запорожец
из отслóенных
кожиц
 
 
положён
полужженный
а вокруг
полужёны
 
 
соложён
да посолен
хоть бы вытек
из штолен
 
 
посолён
но солодок
встал бы хоть
из колодок
 
 
А НЕ ЛЮБО
НЕ НАДО
СПИ В УГЛÉ
ПОЛУСАДА —
 
 
ВОР
 

эпод

 
спит в углу
палисада
 
 
ВОР
 
 
тень горы
как глиссада
 
 
ГОР
 
 
в ней мерцают
кинжалы
 
 
ГОР
 
 
а он лежит
полежалый
 
 
ВОР
 

Через два года, романс

 
Куда ушли нагие зимы?
Их больше нету
Ни в невском воздухе, ни в рейнском.
 
 
В бумажном садике еврейском
Вновь пишет снег неугасимый,
Как свет по свету.
 
 
Вгорает след неугасимый
Слюдою – в воздух
В бесследном дворике еврейском.
 
 
И в невском проблеске, и в рейнском
Вновь: только снега шаг гусиный.
И в ватных звездах.
 

Дождик во Флоренции: снаружи и внутри (ранняя весна 2007 года)

 
– Мы вышли из ворот под синий дождь флоренский,
В жемчужной сеточке жужжащий на весу —
Как туча пчельная, как воздух полуженский,
Как вдох, которого уже не донесу, —
 
 
Так пело олово, расплескано меж облак,
Так ныли головы деревьев под мукой,
И сердца голого летел веселый отблик
Над телом свернутым реки полумужской,
Так твердь творожная свой дождик отрояла —
 
 
остановившийся чтоб подождать пока вдохну
архангел с крыльями как крышка от рояля
наклонно реющий по итальянскому окну.
 

Оды и гимны непременным состояньям природы

 
Я хотел бы звезд зеленых,
вздыхающих в ночном пуху,
и я хотел бы гор, сожженных
зыбкой нитью наверху,
но сыпкой тенью черный порох
ссыпается с заоблачных корон:
мир этот с верху покорён,
где горний гул, и дальний шорох,
и самолеты в сияющих шорах,
и горны ночных похорон.
 
 
Луны подотъеденный твóрог,
звезд огурецкий орех
застревают в решетчатых створах
неподъемно-ступенчатых рек:
подрагивают колосники,
подпрыгивают колесики,
и чей-то поезд поперек реки
сквозь облый мрак летит по просеке;
река же, створы затворя,
углом уходит в горькие моря.
 

 
хоть небосвод насквозь померк
сквозит из его дуг и падуг
какой-то страшный фейерверк
зеленый блеск и белый сверк
как сад где только дуб и падуб
 
 
по скользким лестницам зари
как за медузою медуза
сплывают света пузыри
 
 
ночное мужество замри
дневному ужасу обуза
 

 
Смертью горло полоскали
Дуры-горлинки во сне,
Из пылающих клёвов плёскали
В голые глаза весне —
Золотыми полозками
По воспаленному стеклу
И вспылёнными полосками
На расплавленном полу.
 
 
Вот сад, где ртутная вода
Стекала всю ночь тройным уступом
В темнеющее никуда
По темно-голубиным купам —
Сквозь пыль и пыл стекла, сюда;
И ночь за ночь ее труда
Оплачена тройным сюркупом:
 
 
Медведки скрылись, и волчцы
Шипы зеленые надели,
Седеют в гробе мертвецы,
Когда еще не поседели,
И смертью дурни-горлецы
Полощут горло в самом деле.
 

 
в речках медных нечищенных
изгибается медленный ток
а со сгибов посколото
у лещинок у нищенок
меди старой пятак на пяток
но зато сколько золота
на плечах у дубовых мужчин
выбегающих молодо
из лощенных закатом лощин
 
 
самолеты бескрылые
нас несут над склоненной страной
тени белые милые
расплоясь от небесного холода
оплывают за нашей спиной
но зато сколько золота
набегает у нас на стекле
и ссыпается смолото
к уходящей под землю земле
 

Прогноз на лето

 
Я вижу синие дворы,
Где стены сложены из дыма.
На камни Иерусалима
Ты положи свои дары.
 

Владимир Шенкман (1955–2002)

 
Лето будет красное, как поезд-стрела.
На застывших колесиках, перестуженных добела,
на колесиках золотых-раскаленных
пролетит – от стрекоз черно-желтых и до сине-зеленых.
 
 
Лето будет белое, встанет снег золотой.
Станет ветр обратный дуть рот в рот пустотой,
и, чернее зеленого, муравьиные львы
вылетят из иерусалимской Невы.
 
 
Лето будет черное, а в нем золотые фонарики.
По разлившейся пóд небом иерусалимской Москва-реке
метеором подкачанным вперекос
перелетит – от зéлено-синих и до желто-черных стрекоз.
 

А как я вышел, был полон сад

 
…а как я вышел, был полон сад
огней сдвоений, теней строений;
был сразу клетчат, затем полосат,
и пáром из облачных строений
окачен с краю, где неба скат…
…когда б я знал, что уже пора,
что в яблоке юном достанет воска
на тающий в небесах укус,
я в дом бы вернулся, что был как куст,
кем-то срубленный без топора
у предпоследнего перекрестка.
 
 
…но кто у въезда на нéбо стоял
средь ягод бело– и чéрноплóдных
и был как столиц небесных столяр
и как плотвиц стоместных плотник? —
стамеской он тьму от тьмы отслоял…
…когда б я знал, что уже июль,
что сада счетверена занавеска
свеченьем со всех небесных сторон,
я вышел бы и́з дому, сел в паром
и пó небу, белому как от пуль,
поплыл бы – в забытой руке стамеска.
 

* * *

 
Что будет музыкой в аду?
Пила в разветвьях голотелых
И колоченье оголтелых
Косилок на холостом ходу?
 
 
Что будет золотом в аду?
Ветчи́ны узкие магнолий?
А злотым медным – не стегно ли
Медведки, вытомленной во льду?
 
 
Что будет пóтом в полом сне?
Что будет Тютчевым и морем?
Что – истомлением, что – горем?
И что потóм, куда и мне..?
 

Май

 
Дóждь был. Деревья отжали
с острых воскрылий крахмал.
Шершень споткнулся на жале
и тяжело захромал
по опаленной ступеньке
на опыленную тьму —
шёлка лоскутья, как деньги,
розы роняют к нему.
 
 
Здравствуй, пустая природа —
мытые мая сады,
древ золоченая рота
у серебреной воды,
осы, и красные шершни,
и моховые шмели,
черви, латунные стержни,
выросшие из земли…
мертвые в каплях стрекозы…
крыльев потерянный шелк…
дикие майские розы…
 
 
…Дóждь был. И снова пошел.
 

* * *

О.

 
в россии маленькой двойной
в ее волне сверкальной
мы были сном и довойной
и завойнóй зеркальной
 
 
мы спали в кованой воде
в ее литом завое
в огнях пружинных и везде
где падали мы двое
 
 
где два окна и довойна
и завойна за воем
ночных машин – и чашка сна
под солнечным завоем
и где – невидимы чужим
ни локтем ни коленом —
мы и сейчас еще лежим
в огне военнотленном
 

О звездках

 
О звездках – о жужелах еле живых,
О плачущих крыльями в черных коробках,
Облитых мерцаньем ночных ежевик —
Оттекшим, померкнувшим; или же в их
Осевшим подблескивать крыльях коротких, —
 
 
О тех облаках, да – об их животе,
О розово-синем и желтом сысподу,
О мраке крученом в его пустоте,
О тьме, где вращаются тени не те,
О свете, сбегающем в гулкую воду, —
 
 
О свете другом, из другого угла,
О черно-зеленом, как лавр или падуб,
Оттуда идущем, где полая мгла,
Оттуда, где голая полночь кругла,
Откуда ни света, ни мрака не надо б, —
 
 
О небе другом на другой стороне,
О серо-сухом, как ежовая шерстка,
О полой луне, да – о полой луне,
О полуиссохшей, о той, где на дне
Огонь наддвоённый глядит из наперстка. —
 

* * *

 
Иппокрена… выцветшая рана
У сухого неба на краю…
Пьет больная птица из-под крана
Ржавую небесную струю.
 
 
Спит больная птица под лоскутным —
Шевелящим листья – потолком…
Музы, музы… скудным и паскудным
Задыхаясь вашим ветерком.
 

Стихи с дырочкой в смерть Александра Миронова

 
Подплáкнули товарищи, подплыли господа,
Подкапнула на клавиши сгущенная вода —
Сгущенная, сыченая, свяченая вода.
 
 
Подплакнули товарищи, сушеные сычи,
Свящённые опарыши, ночные усачи,
Как бархатные парусы вздыхая у свечи.
 
 
Не плакайте, не плакайте, скажу я господам,
Ни сýхоты, ни слякоти врагу я не отдам —
Не плакайте, не клапайте, а позовите дам!
 
 
Пусть выпрыгнут из баночек на ножке небольшой,
Похожи на испаночек, но с русскою душой:
С орляночкой начищенной и с решкой небольшой —
 
 
В морозном небе высвещенной орешкой небольшой!
 

Два стихотворения

 
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары…
 

К. Б. (1813)

 
Там рвет себе тельник беглый бук,
гатчинский бухой голштинец, —
он камню райского града внук;
и на плече твоем, смотри,
треугольный его гостинец
с мéртвой семечкой внутри.
 
 
Там на углу ланских равнин
дробно дрожит под наши скрипы
крученый тополь-дворянин
и, распустивши тыщу губ,
на плечике у сдутой липы
заснул с рассветом барыга-дуб.
 
 
Там светит ветер к ноябрю
все заведеннее и безгрешней,
и в ту кромешную зарю
ты, мимо всех этих господ
(чернореченской черешней
натрудивши губ испод),
 
 
едешь – как кесарь к косарю,
летишь – как русский Гельдерлин,
плывешь – как в море зла, мой друг,
по каменно острóвскому проспекту
пока-еще-домой…
 

 
Wie der Vogel des Walds über die Gipfel fliegt,
Schwingt sich über den Strom, wo er vorbei dir glänzt,
Leicht und kräftig die Brüke,
Die von Wagen und Menschen tönt.
 

F. H. (1800)[4]4
Как птица лесов перелетает вершины гор,Так перемахивает через реку, сверкающую мимо тебя,Мост, легкий и сильный,Звучащий повозками и людьми.Ф. Г. (1800)

[Закрыть]

 
Под горою безводный Неккар
через расчесочки течет,
над горою взводный пекарь
звезды хлебные печет —
звезды хлебные бесследные
у него наперечет.
 
 
Под мостóм несет поноску
неподвижную река,
а нас с тобою несут по мóсту
четыре срезавшихся каблука
и сыплют искрами над нами
остывающие облака,
 
 
По мостý грохочет фура
в сияньи дымных кристаллид,
а у мóста кротко и хмуро
швабский Батюшков стоит —
швабский Батюшков-Безбатюшков,
со шваброй пасынок Харит.
 
 
Как поднимешься по Неккару,
так закончится гора,
и расплакаться будет некому,
оттого что уже вчера.
Скрипят на морозце ночном флюгера
в прошло-будущем у столяра,
еще-пока-не-дóма…
 

Гимн

 
О клене клеёном,
О склоне слоеном,
О дождике сонном, что летя пересох,
О свете каленом,
О лете соленом,
О белой воде, что летит, как песок,
О рое, парящем над райским районом,
О небе, снижающемся наискосок
 
 
Ласточки кричат на выдохе
И срываются над рекой:
Раскрываются на выходе
И скрываются под рукой;
 
 
А река – вся дым зеркальный,
Над ней заря – вся зеркала,
Из них змеею пирамидальной
Тьма выезжает, как юла…
 
 
На вдохе ласточка молчит,
На вдохе дождик не стучит,
И темнота над раем,
И мы не умираем.
 

Раздел третий
О родине
(2010–2013)

Два стихотворения с одним эпиграфом

Бог – это коробочка.

D. J.

 
и там где неба вток
и там где света выток —
слитного снега свиток
размотанный в листок
 
 
а там где мрака вдох
и там где праха выдох —
светлого снега слиток
раскатанный в ледок
 
 
но там где справа мрак
и там где слева морок
какой-то все странный шорох
в светящихся шарах
 
 
и если снизу прах
то значит сверху порох
взрывается на гóрах
на белых – на горáх
 

 
пусть будет проклята звезда
рассýченная в провода
пронизанная сквозь кристаллы
недопроявленного льда
 
 
пусть будет проклята вода
не долетевшая сюда
недосиневшая до снега
недолютевшая до льда
 
 
пусть будут прокляты огни
ночей и не они одни
и неба склонное Онего
с пустыми башнями в тени
 
 
пусть будут прокляты и дни
что в дымном воздухе сини́
и тени что во тьме привстали
неразличимые в тени
 

Зима/весна 2011

 
город сверху вниз продут —
здесь они больше не пройдут:
 
 
эта тьма пылать устала
но есть над нею иная тьма —
так со стального пьедестала
осыпается зима —
белым облаком слоеным
над дорогой костяной
черным выдохом соленым
над тобой и надо мной:
 
 
дым сыпной снег треугольный,
тём слоящихся кочан
теплый падубок нагольный
с голым лоском по плечам
полудýбок полушубок
полукубок золотой
на обочинах сугубых
занесенных сволотой:
 
 
город снизу вверх продут —
сюда они больше не придут