Текст книги "Синдром отмены"

Мне вдруг стало не по себе, от того, что я занимаюсь сексом с профессионалкой без презерватива, у которой до десятка клиентов за сутки, и я рискую заразить свою супругу.

– Послушай, – осторожно поинтересовался я у нее. – а это легально то, чем мы занимаемся?

Женщина тут же остановилась и сделала вид, что не понимает о чем я ее спрашиваю.

– Скажи, – пытался я спасти ситуацию – а тебе хоть самой нравиться то, чем ты занимаешься, или это бизнес?

– Да-да, расскажите, пожалуйста, вам доставляет удовольствие секс или вы об этом не думаете? – неожиданно подлетела к ней с расспросами хипстерского вида парочка, которая то ли проводила социологический опрос, то ли собирала материал для газеты.

Моя партнёрша ни слова не говоря встала с постели и начала одеваться. Я стал оправдываться, мол, я не знал, что это за место, и какого рода услуги здесь оказываются.

Как только женщина оделась и вышла, ко мне подошли два похожих на карликов сутенера, и стали грубо выталкивать меня на улицу, угрожая расправой.

– Послушайте, – возмутился я – как вы обращаетесь с клиентами!

– Давай, козел, вали отсюда, иначе мы сами тебе сейчас отымеем! – сказал мне один из них, и даже попытался пнуть меня под зад ногой.

Я схватил его за горло, и, повалив на диван, принялся душить.

– Слышь, ты, урод, я вас не боюсь, меня вам не запугать, вам следует организовать свой бизнес по правилам, а потом уже требовать с клиентов оплаты за свои услуги.

– Эй, помоги мне, этот козел совсем оборзел! – попытался получить поддержку карлик от своего товарища, но тот разлегся на диване и не реагировал на его крики.

– Ты лучше слушай, и запоминай, что он тебе говорит, это поможет нам составить методичку на будущее – отвечал он ему вяло.

Я выбрался из подпольного борделя на улицу, и тут же, зайдя в ближайшую аптеку, купил себе упаковку миромистина. Чувствовал я себя скверно. Вечером я рассказал всю историю жене, на что она философски заметила, что это будет мне уроком, жаль только, что я подставил под удар не только себя, но и ее.

– Ничего, – подвела она итог – прими лекарство и расслабься, – вначале будет покалывать, но со временем пройдет. Ты мой кобелёк, мало тебе приключений!

– Да ладно, я даже с ней не трахнулся.

– Я понимаю, что это тебя гложет. – посмеялась она.

– Клянусь, это больше никогда не повторится! – горячо обещал я ей, – Это было ужасно!

Проснувшись, я с облегчением понял, что это был всего лишь сон. Сон, который бы я никогда не хотел пережить наяву, но который дал мне в полной мере ощутить себя участником древнего ритуала продажной любви.

На следующий день я получил ответ от издательства: «К сожалению, мы не будем публиковать вашу книгу». Мне показалось, или в ответе скрывалось раздражение? К чему такая категоричность? Это ответ на мой последний пятый по счету роман. До сих пор ответы были менее категоричные, и даже сулящие надежду: «На рассмотрение произведений авторов уходит до полугода и если вы нас заинтересуете, то....» На этот раз ответ пришел уже через неделю. Я обескуражен, но с другой стороны, это нисколько не умерило мой энтузиазм. Нет, действительно, пять книг за семь месяцев это слишком много. Я пишу как автомат, в среднем два месяца на один роман на семи авторских листах. Такой нагрузки не выдержит ни одно издательство.

Но мне пятьдесят пять и я тороплюсь. 55 – я бы выбил эти цифры у себя на груди крупным, бросающимся в глаза шрифтом. Я шел вчера по улице города, и мне хотелось кричать всем встречным людям в лицо: МНЕ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! Бродский умер в пятьдесят пять. Сегодня у него день рождения. Я не люблю Бродского, не люблю его манеры читать собственные стихи, но больше всего я не люблю почитателей поэзии Бродского, которые собираются, чтобы прочесть его стихи, в память о нем. Я не люблю любые коллективные действия, имеющие отношения к поэзии. Я тоже пишу стихи с четырнадцати лет, но у меня никогда не было почитателей. Те немногие люди, которым нравится моя проза отводят глаза, когда я спрашиваю их мнение о своих стихах. Но между тем, поэзию я начал писать раньше чем прозу. На самом деле, первое свое стихотворение я написал в семь лет: «Опять звучат по радио слов: оставлен город Минск, Смоленск, Вязьма.» Город Вязьма я нашел на карте, оно подходило по рифме с городом «слова», что говорит уже о каком-то опыте сочинений и о реализме в подходе. Я подбирал соседние друг другу города и не использовал топонимы за Уральским хребтом, поскольку ориентировался на карту боев 1941 года.

К прозе меня приучала мама. Она заставляла меня вести дневник происшествий и писать объяснительные за все случаи своего дурного поведения. Одну из записок я запомнил на всю жизнь.

«Когда я вошел в класс, Оля Быковская ударила меня грязной тряпкой по голове. Все засмеялись и я вырвал тряпку у нее из рук и ударил ее по голове. Пускай теперь посмеется!»

Из объяснительной видно, что я рос строптивым мальчиком и не давал себя в обиду, не делая исключений даже для девочек. Оля Быковская была красивой высокой девочкой, нам было восемнадцать лет на двоих. Сколько себя помню, мне постоянно приходилось драться. Однажды мне сломали нос, в ответ я прокусил противнику бровь и он залил мне футболку своей кровью, которую, придя домой, я выдавал за вишневый сок.

Пятьдесят пять – классный возраст. Возможно, это лучший возраст у меня в жизни. Если Бродский умер в пятьдесят пять, то я только начал жить. У меня не так много времени в запасе, поэтому я немного тороплюсь, но это наполняет каждую минуту моей жизни смыслом и энергией. У меня нет времени на продолжительные творческие кризисы. Я преодолел линию прибоя. Никто не в состоянии понять моих чувств, и даже господа из редакций, отвечающие мне отказом. Черт с ними! Я пишу не для признания, мое признание дело решенное, мне нужно успеть завалить редакцию работой на несколько лет вперед после моей смерти. В этом много мальчишеского, но я действительно впервые задумался о том, что хочу стать писателем лет в девять, когда страстно хотел сочинить повесть о своем одиночестве накануне своего дня рождения. Я переживал острое, саднящее чувство, которое требовало выражения. Не прошло и полувека, и я нашел форму для своего высказывания. Мальчишки обидчивы, но упрямы. Упрямство способно заставить работать над целью, не считаясь с тем, что на это может уйти вся жизнь. Вся жизнь это много. Это серьезная цена, которую я заплатил, и теперь вправе претендовать на успех. Пусть это будет известность, а не богатство или любовь публики, на которые я не рассчитываю. Зачем? Просто, потому что я этого хочу. А я всегда добивался того, чего хотел, пусть это и сбывалось как насмешка или даже наказание. По-сути, это такой долгий спор с Богом, призывающим меня ко смирению. Нет, я давно вышел из-под контроля. У меня нет родителей, я не боюсь за жизнь своих детей, я не боюсь урона для своей репутации, я не боюсь за честь семьи, мне не дорого свое имя – у меня его нет, – меня совершенно не чем шантажировать, я плевать хотел на мнение окружающих, и поэтому заслуживаю самого худшего наказания – чтобы о моих слабостях и грехах узнало как можно больше людей на Земле.

Самое удивительное, что я нисколько не сомневаюсь в своих силах. Я больше в этом не сомневаюсь, хотя сомневался все эти годы, которые я провел в подполье, лишая себя всякой надежды, примиряя себя с судьбой неудачника. Нет же, я себя считаю красавчиком, и всякий, кто встанет на моем пути обречен. У меня есть личные счеты к своей семье, и по ним я получу все долги сполна. Напоминает сюжет из романа Монте-Кристо. Странно, что этот сюжет из романа позапрошлого столетия вполне может стать метафорой жизни современного человека, выбравшегося на свободу к концу своей жизни, с единственной целью получить возмездие за годы, проведенные в застенках брака. Единственный роман Фолкнера, который я прочел в юности о возмездии, насколько я могу судить. Месть – это главный сюжет большинства фильмов. Мне запомнились слова одного из героев кино о том, что месть главная тема, вокруг которой вращаются все чего-либо стоящие сюжеты. Самое удивительное, что наши должники это как-правило самые близкие люди: мать, отец, жена, брат, сестра, близкий друг, учитель. Иногда кто-то один из списка, иногда каждый по очереди. В моем списке отсутствуют только отец, брат и сестра. У меня нет братьев и сестер. Правда, у меня есть счеты к сестре моей матери. Я не пропущу никого, кто когда-то что-то мне задолжал. Я бы никому не пожелал бы стать моим должником, если серьезно. Мой отец ушел слишком рано, чтобы у меня были к нему счеты. Он и сам был достаточно несчастным человеком, чтобы я мог взвалить на него бремя долгов. Я помню его человеком, у которого ничего не получалось. Он хотел бизнес, но все его начинания накрывались медным тазом: кролики дохли, с рынка его прогоняла милиция за спекуляцию, он хотел выиграть в лотерею, но и тут его ждало разочарование, он мечтал получить наследство, но лишился даже того малого, что имел. Он лишился семьи, дома, жены, а потом он сам лишил себя жизни. Взятки гладки. Я не могу ничего требовать с того, кто умыл руки таким образом. Мне его жаль. Я должен сам придумывать ему оправдание. Я должен сам стать ему матерью и отцом. Говорят, что надо простить и отпустить, чтобы обрести счастье и покой. Возможно. Но часто должники не желают отпускать свою жертву и жертве приходится взыскивать с них за их жадность и упрямство.

У этого сюжета кристальная чистота линий, предельная ясность. Честь, гордость, наполняет человека предельной решимостью, вынуждая его действовать до конца, на пределе собственных сил, пренебрегая личной безопасностью, не считаясь с ценой. Просто дело должно быть доведено до конца, чего бы это ни стоило. Это закон, и как всякий закон он требует исполнения, иначе жизнь теряет всякий смысл. Нельзя познать счастье, не исполнив долга. Все как в классических фильмах про итальянскую мафию.

Глава 4. Каменный Бродский.

Все замедлилось и упало.

Так пьяный человек падает лицом в костер.

С годами становишься вялым и медлительным.

Когда я замешиваю раствор и беру в руки мастерок или кисточку, я вспоминаю годы, проведенные в стройбате. Когда я беру в руки пылесос, то вспоминаю три с половиной года, проведенные уборщиком в школе. Когда ломаю шоколад, вспоминаю два с половиной года работы на шоколадной фабрике.

И все же, то что я последние годы жизни в Америке убирал туалеты, довольно яркий факт биографии, которым, чем дальше это событие во времени, тем сильнее я горжусь. Мне, как человеку, которому чужды любые формы физического труда, подобное занятие кажется подвигом, достойным Геракла. После возвращения в Россию, я два года бездельничал, и этим обстоятельством я тоже горжусь, потому что мало кто может похвалится подобным достижением. В общем, выходит, что моя жизнь насыщена парадоксами. Бездельничать мне нравиться больше. Ради этого я готов даже отказаться от сигарет и от спиртного, максимально сократить личные расходы, отказаться от обновок в гардеробе, ходить пешком и посещать парикмахерскую раз в три месяца. Я не люблю физический труд, хотя иногда мне нравится помахать топором или граблями на свежем воздухе, но не долго, потому что у меня начинает болеть поясница.

«Была бы шея – хомут найдется!» – любила поговаривать тетка моей матери, проработавшая всю свою жизнь в прачечной. Она была здоровой женщиной, получившей за свой труд орден трудового Красного Знамени, но умирала она совершенно больным и одиноким человеком, знавшим настоящую цену тяжелому физическому труду.

      Я стал чувствителен к физическим усилиям и быстро устаю. Не мудрено, ведь мне уже пятьдесят пять, но, с другой стороны, люди моего возраста легко справляются с физическим трудом по восемь часов в день, пять дней в неделю круглый год. Не знаю, как им это удается. У них наверное нет денег на то, чтобы купить себе пистолет и застрелиться. Наверное Господь решил уберечь меня от греха и поэтому не слишком утруждает меня исполнением трудовой повинности.

Иногда я чувствую себя смертельно больным человеком – так я устаю.

Это не справедливо – работать до конца своих дней и не успеть насладиться плодами своего труда. Поэтому, я предпочитаю наслаждаться уже сейчас. Я наслаждаюсь, насколько мне это позволяет мое здоровье. Иногда, к сожалению, я не столь счастлив, как мог бы быть, потому что не могу уже позволить себе некоторые слабости, которые помогают людям скрасить скуку и однообразие своих дней. Я был бы рад порой хлебнуть вина полным горлом, чтобы забыться, но, с другой стороны, вынужденная трезвость позволяет мне вкусить все стороны жизни, и учит меня смирению.

Я пишу – пусть мне за это ничего не платят, но я надеюсь, что когда-нибудь я напишу что-нибудь столь значительное, что это оправдает мое безделье. Я не называю свое сочинительство трудом, потому что для меня это удовольствие, хотя порой я чувствую усталость и опустошение после нескольких часов, проведенных за монитором. Чтобы написать что-то значительное, ты должен напрягаться, но я не люблю испытывать напряжение. Что если удастся добиться результата более легким путем, случайно? Пока же это мой задел на будущее. Никто не собирается меня печатать, ну и черт с ними. Я сижу на балконе, греюсь на солнце – чего еще мне надо? Понятно, что неудачники из редакций вовсе не горят желанием подарить мне выигрышный лотерейный билет, который обеспечит мое безбедное существование еще на несколько лет. Но я хитрый и настойчивый парень, и не собираюсь сдаваться. Кроме того, у меня неплохо варит котелок, и я знаю, что такое работать каждый день, глотать пыль и вдыхать пары бытовых химикатов. Пусть я еще не старик, но, думаю, что уже заслужил свой отдых. Мужчины в моей родне умирали рано, поэтому я могу считать себя старожилом. Я нытик, мне не хватает легкости. Помимо спины у меня неполадки с желудком, и кто знает, когда все закончится, я не могу рисковать и тянуть до последнего. Либо я стану известным на шестом десятке, либо не стану никогда, и вся моя жизнь не будет стоит ломанного гроша. Ни семьи, ни детей у меня нет, те дети, что я родил на свет, не испытывают ко мне никаких чувств, и этот факт лишь усиливает мою решимость. Видать Господь освободил меня от всех обязанностей, чтобы я мог посвятить себя делу, к которому призван. А я призван к нему, тут нет никаких сомнений, во всяком случае, никаких альтернативных идей у меня на этот счет нет.

Кот не отходит от меня ни на шаг. Это старый кот – ему около четырнадцати лет, и его опыт подсказывает ему, что для продления своих дней ему лучше бы находиться ко мне поближе. По всей видимости, от меня исходит благодать. Иногда я не хочу ни с кем разговаривать, каждый посторонний звук вызывает во мне раздражение, мои нервы оголены, но кот сидит у меня на колене и мурчит от удовольствие. Однажды, пока я лежал на диване, работая над текстом, кот проснулся у меня в ногах, посмотрел на меня с удивлением, зевнул, потянулся, пристально взглянул мне в глаза, и снова уснул, но уже на моей груди, положив свою голову мне на плечо, словно мы с ним не особи разного вида, а близкие родственники. Ночью от него невозможно избавиться – он будет спать рядом, чтобы я ни делал, и при этом я ничем не заслужил его любви. С моим появлением в доме он сильно похудел – я значительно урезал его рацион. Кроме того, на четырнадцатом году жизни, я лишил его внушительных достоинств, что избавило Веру от ежедневного поиска и замывания тех мест в квартире, которые он пометил. К счастью, животное благополучно перенесло операцию и с тех пор нас не беспокоит. Он по прежнему спит в нашей кровати, и даже когда мы с Верой заняты любовной игрой, он не проявляет ни малейшей заинтересованности.

Зато моя личная жизнь по всей видимости беспокоит мою бывшую супругу, которая пишет мне письма и настаивает на том, чтобы я решительно взялся за продажу нашей совместной недвижимости. Она намекает на то, что знает, чем я, с кем, и в каком городе занимаюсь. Эта её вездесущность и всезнайство лучшей ученицы в классе меня достало. Я рад, что наконец избавился от ее слежки, и не обязан больше оправдываться. Все-таки, надо признать, что она довольно деспотичный и резкий человек, которому удавалось достичь своих целей благодаря выдержке и целеустремленности. В искусстве манипуляции ей нет равных, но именно это и стало больше всего раздражать меня в ней. Ее примитивные, но весьма эффективные приемы бытовой магии выводили меня из себя. Когда ты взбешен, то часто бываешь несправедлив, потому что не отдаешь себе отчет в том, что конкретно тебя уязвило и поэтому крушишь все подряд. Как правило, за подобными вспышками следует раскаяние, и вот здесь тебя можно брать голыми руками. Я счастлив, что эта магия на меня больше не действует. Подруги за спиной называли ее ведьмочкой, и это неверное не случайно. Как оказалось, среди ее знакомых у нее было много соперниц и тайных недоброжелательниц, которым она некогда перешла дорогу, соперничая за мужское внимание. Юля и сама этого не скрывала, с удовольствием вспоминая, как из чистой прихоти отбивала поклонников у своих подруг и те, кажется, даже спустя годы были совсем не прочь ей отомстить, с охотой злословя о ней, вспоминая прошлое.

Вчера задумался над тем, есть ли загробная жизнь, на самом деле. Если она есть, то почему никто не скажет, какова она, чего нам ждать за гробом, к чему готовиться. Если ее нет, то и заботиться не о чем. Не думаю, что это как-то может повлиять на уровень моральности человека. Он не станет бездумным потребителем из-за этого. Если все радости останутся за гробом, то нет смысла в достижении состояния счастья, я считаю. Если счастье это временное состояние, то плевать на него.

Я рос деликатным мальчиком, мама гордилась моим воспитанием. Когда мне подавали невкусную еду, я говорил: спасибо, я не голоден. Мама так часто приводила меня в пример, что я понял, – это ненормально, и я должен научиться отказываться так, чтобы причина была ясна и понятна, вплоть до деталей. И я научился говорить нет: это не вкусно, слишком жирно или пересолено, много перца, дерьмовое мясо, ты вообще не умеешь готовить, дай я сделаю это сам. Так я перестал быть деликатным, послал всех к черту и больше не служу хорошим примером, и даже маме не чем похвастать за гробом, спасибо ей, что она научила меня говорить правду. Правда избавила меня от чувства вины, но все же, иногда, в память о маме, я говорю, что не голоден, и даже не вру нисколько – я и впрямь сыт по горло.

На часах 20:20. У Бродского юбилей. Насмотревшись фильмов о поэте всю ночь сочинял стихи. Из всего сочиненного за ночь осталась первая строчка про часы. А казалось, что много удачных сквозных рифм. Я нахожу, что мы с ним похожи, но стыжусь этого сходства. Мне вовсе не нравятся его стихи, еще меньше я люблю почитателей его поэзии.

Но какая разница, что взять в качестве основы для собственного сочинительства. Для меня Иркутск то же, что для Бродского Питер. Нет никакой разницы, ни в культурных масштабах, ни в метафорических, но мой остров счастья расположен на Дальнем Востоке, и это совсем другие расстояния, мой масштаб даже больше. И срок, и тюрьма, и ссылка, и даже Америка. Можно сказать, что я все специально скопировал, но я мало интересовался поэтом, чтобы выстраивать под него свою биографию. К тому же, я не так предан поэзии, как он. Я люблю сочинять стихи, несмотря на то, что у моего творчества отсутствуют почитатели. Все убеждены, что прозу я пишу лучше, но это несправедливо. Просто в России ни черта не понимают в поэзии, зато любят организовывать поэтические общества. Я не вхожу ни в одно из них, ни поэтам, ни специалистам я не известен, я самостоятельно публикуюсь на интернет ресурсах и продвигаю свое творчество как умею.

В то засушливое лето

Утонуло два поэта

Да поэта из шести

Будет гроб кому нести.

Как говорил вышеупомянутый поэт Бродский, не нужно беспокоиться о судьбе своего поэтического наследия – всякое действие во вселенной находит ответ и получает достойный резонанс. Так, во всяком случае, я понял его слова. В них сложно найти второй смысл, так что я не боюсь их неверно истолковать. Мне интересно, что за стихи я сочинял? На часах 20:20. Понятно, что я намекал на даты, а не часы. Что в них такого магического? Еще конечно 55. Определенное равновесие чисел.

Мое признание еще не наступило, говорят, что оно должно прийти внезапно, чтобы человек не успел возгордиться. Как бы поздно оно ни пришло, у меня хватит на это времени. Я созрел для славы, и даже смерть не явится для меня препятствием, я буду гордиться собой даже за гробом. Говорят Бродский начал лепить себе памятник еще при жизни. И это нас тоже с ним роднит. Мы чертовы выскочки, с гипертрофированным самомнением. Оно такое большое, что его спокойно можно использовать вместо плаща, расстелив его на могиле, чтобы на него могла усесться не одна дюжина почитательниц, пришедших почтить память своего кумира. Какой бред! Какая безвкусица требовать захоронить себя на острове в Венеции! Ну да черт с ним, как видно он придавал большое значение деталям. Как будто от места захоронения действительно зависит твоя посмертная судьба. «Я там буду лежать без вас!» Да, на здоровье!

Я предпочитаю не думать о том, где буду лежать после своей смерти. Впрочем, пару лет назад я думал, что могу лечь в одной ограде со своей мамой. Сейчас я не уверен в том, что мне бы этого хотелось. Вскоре после своей смерти она пришла ко мне во сне. Я был так напуган, что категорически потребовал ее ухода. Я проснулся от собственного крика: «Уходи!»

Поэту вообще не стоит задумываться над тем, что останется после его ухода. Его память надежно сохранена в его книгах, в музыке его стиха, в тех анекдотах о нем, которые будут рассказывать потомки после его смерти. Бродский был кажется слишком серьезен для этого. Он с такой серьезностью относился к собственной судьбе, что это даже смешно. Ему напрочь отказывала ирония. Что если через сто лет его забудут – вот это будет курьез. В воспоминаниях его американских учеников он предстает довольно неприятным снобом. Вообще, там бытует принцип забывать о поэтах лет так через двадцать после смерти. Со смерти Бродского прошло двадцать пять, и о нем все еще помнят, и это, дескать, признак большого поэта, но думаю, что его помнят преимущественно в России. Мне кажется совершенно нелепыми попытки Бродского прилепиться к англоязычной культуре, стать ее частью. Для многих в Америке он остался чудаком, почти идиотом.

Поэту противопоказана поза, и молодой Пушкин это понимал гораздо лучше убеленного сединами Бродского. По правде сказать, Бродский не выдерживает с Пушкиным никакого сравнения. Стоит их чуть сблизить, как тут же от Иосифа начинает нести старым тряпьем. Он кажется и младенцем, и стариком одновременно. Это какая-то вечная незрелость современных поэтов, их недоношенность, их уродливое детское подражание взрослым, до которых они так и не дотягиваются, и на которых за это обижаются до злости. Поэту не достает Пушкинского смирения перед судьбой. Зачем нужны эти образы забитой глиной глотки?! Всегда преувеличение. И как всякое преувеличение, это признак потери чувства мера, измена вкусу. Впрочем, это не помешает нам получать удовольствие от комиксов по мотивам его произведений.

На часах 20:20.

Похоже на пропорцию: пятьдесят на пятьдесят,

или цифру пятьдесят пять –

все это символы времени,

не имевшие прежде для меня значения,

и вот теперь, все стало сплошной математикой,

датами жизни, регионом рождения,

смерти, быть может, даже.

– Все это коды – какой-то другой мальчик скажет,

или не скажет, – не важно.

Нас разделяют столетия –

я из прошлого, он из нынешнего.

Каждую ночь замирая, хожу переходами,

пытаясь запечатлеть мгновения,

запомнить ходы, но тщетно – утро стирает память,

застрянет одна какая-нибудь строчка,

словно напоминание о той легкости,

что тобой владела,

о скорости, которую ты набрал случайно,

выжав сцепление, пройдя сквозь стену,

из одной комнаты в другую,

и так по всему помещению, по всем этажам сверху до низу.

И после, стоя уже на балконе,

в небо взмывшего минарета,

шутить на рассвете над рассудком потерянным,

как в день Творения:

все оказалось так просто.

В кармане спички, словно ключи от рая.

Когда-нибудь вспомнишь, мальчик,

зажжешь огонь, затянешься сигаретой,

вдохнешь и выдохнешь вместе с дымом

свое первое стихотворение.

Вполне себе в духе Бродского, я считаю. Я тут подумал, что если бы вместо литературных упражнений я бы практиковался на инструменте, скажем, на гитаре, то из меня бы уже вышел неплохой вокалист. Разве не странно, что в музыке можно достичь известности, исполняя чужие произведения, а в литературе нет? Подушечки моих пальцев были бы натерты струнами до мозолей, все телки бы восхищались моей игрой, но я поставил не на ту лошадь.

Да нет же, мне просто нужно больше практиковаться. Я пишу с четырнадцати, но кажется я об этом уже упоминал. Это всего лишь ремесло. Прикольно если так. На талант можно забить, если с талантом я не продвинулся слишком далеко.

Глава 5. Выбор.

Я не добился ничего только по той причине, что никогда не занимался литературой профессионально. Я думал, что известность и слава сами найдут меня. Впрочем, слава, по всей видимости, никогда не была главным мотивом моих занятий. Я всегда полагал, что смогу прийти к ней некими параллельными путями, зарабатывая на жизнь где-то еще, и это «где-то еще» становилось тем камнем, о который в дребезги разбивались мои надежды.

В Америке ситуация и вовсе зашла в тупик, но по иронии, именно там я начал писать каждый день. Я начал писать от скуки, от одиночества, от безысходности. Так прошло три года, потом еще год в России я писал только любовные стихи, и еще через год написал первый свой роман. Представляю, какое жуткое впечатление он должен был произвести на читателя. Любовные приключения пятидесятитрехлетнего эмигранта, сошедшего с ума на почве секса. На самом деле, эту историю невозможно воспринимать в отрыве от истории моей личности, когда от задрота я пришел к крайней, практически маньякальной активности, а потом, пройдя довольно рискованный и опасный путь постепенно вернулся в более-менее уравновешенное состояние. Мне лень об этом вспоминать, я не хотел бы еще раз пройти тем же путем, но это та стадия изменений в моей жизни, с которой и начались все глобальные перемены.

Секс по-прежнему играет в моей жизни важную роль, но на главную позицию вышло мое творчество, моя способность писать, и то, что эту способность питает и поддерживает. Я готов принести многое в жертву этой способности, но я догадываюсь, что и это не самое главное в моей жизни. Самое главное – это то, как я постепенно овладеваю наукой жить счастливой и полноценной жизнью, это обретение мной способности испытывать счастье и удовлетворение. Именно этой науке жить я бы и хотел уделить внимание прежде всего в оставшееся время. Мне не важно сколько его у меня: год, два, пять или десять. Я созрел до понимания того, что я жил только для того, чтобы это время настало. Оглядываясь назад, я вижу завалы, которые предстоит мне разобрать, но это меня не страшит, потому что основная часть работы уже сделана – я дожил, и это уже успех, я могу дальше не торопиться. Все, что я сделаю в оставшееся время пойдет мне в зачет. Большинство людей были лишены этой возможности, и лишь единицы смогли воспользоваться предоставленным им шансом. Эта работа безусловно имеет смысл и именно поэтому она доставляет мне счастье, которого я был лишен. Я не так стар, на самом деле. Все те глупости, которые я наделал, не так уж непоправимы и непростительны. К счастью, я не слишком многого хотел, чтобы приносить жертвы, предавать и убивать, был довольно пассивным человеком, в этом смысле. Не слишком доверяя банальностям, я не стремился к богатству, власти и успеху любой ценой, я был слишком для этого ленив.

Мое сознание полностью сконцентрировано на моем творчестве. Мое сознание у себя дома – это главное. Эта уверенность позволяет мне игнорировать любые попытки вернуть меня к реальности. Реальности не существует. Все, что мы называем реальностью, это то, чем действительно живет наше сознание. По-сути это элемент веры. Реальность это то, во что ты веришь, и больше ничего. Вот и сейчас я не могу заставить себя писать истории, рассчитанные на читательский интерес, мне самому должно быть интересно то, что я пишу. Именно поэтому у меня нет никакого плана, я не знаю, что овладеет моим вниманием и воображением через минуту, я не знаю куда меня приведут строки, которые я пишу сейчас. Вряд ли меня ждет суровый суд потомков или критиков, если я напишу очередную глупость. Едва ли мне придется держать перед ними ответ, мне просто нравиться писать, я физически лучше себя чувствую, когда пишу. Суставы моих пальцев в тонусе, подушечки пальцев горят, каждый из них сам хорошо знает какую клавишу ему нажать и даже с твердым знаком нет никаких проблем: ъ.

Проблема в том, что я всю свою жизнь прожил как задрот и лишь к пятидесяти годам вдруг решил развернуться на полную. Вот это драма! Вот это трагедия. Кто-нибудь писал об этом? Кто-нибудь описывал опыт неудачника, решившего стать супергероем на склоне лет? Ах, да, Сервантес! Но я недостаточно энергичен для Дон Кихота. Я могу валяться полдня на диване собираясь с силами, чтобы приготовить себе обед, как это было сегодня. Я взглянул на часы и, – о черт, – на циферблате пятнадцать минут пятого, день почти прошел, скоро придет с работы моя женщина, а я не сделал ни шагу, приближающего меня к цели!

Пока я собирался приготовить себе обед, наступило время ужина. Хрен с ним, по крайней мере, с этой задачей я справлюсь. Тарелки мои полны, но я налегаю на салат. Какой смысл было готовить себе мясо с макаронами? Каким вообще должно быть меню супергероя? Я супергерой вегетарианец? Не пью алкоголя и не курю сигарет? Кто в такого поверит? Пока я думал, уничтожил полную тарелку салата. Проклятое прошлое дает о себе знать – я потянулся за макаронами с мясом. Когда я понял, что веду жизнь задрота, я начал воспевать ее. Я вывел из задрота типаж и начал описывать принципы его существования. Жене это не понравилось. Она поняла, что я высмеиваю сам себя. Моей жене много чего не нравилось, именно поэтому я послал ее к черту. Она так много контролировала в моей гребаной жизни, что она мне осточертела. И жизнь, и жена. История кажется вымышленной, слишком литературной, но это правда. Непонятно одно: как тряпка вроде меня мог осмелиться на такой шаг? Дело в том, что у меня много личностей, и каждая из них в любой момент может взять игру на себя. Задрот взял верх по случайному совпадению обстоятельств.