Текст книги "Маски Пиковой дамы"

 
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой —
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женоподобный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал —
Волшебный демон – лживый, но прекрасный.
Пред ними сам себя я забывал…
 

Это Аполлон или Феб и Амур или Эрот. «Сомнительный и лживый идеал» – «С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой». Мысль может быть «зыбкой», только если она «лжива».

Теперь не удивят суждения Пушкина в статье «О ничтожестве литературы русской» 1834 года: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами, как важной отраслью умственной деятельности человека. Он написал эпопею с намерением очернить кафолицизм («Генриада». – О. Е.). Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепринятым и шутливым языком… и эта легкость казалась верхом поэзии… Весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме («Орлеанская девственница». – О. Е.), где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана…»

Это Пушкин – автор «Гавриилиады»? Пушкин, которому в юности так нравилась «Орлеанская девственница»? Это Пушкин – автор «Истории Пугачевского бунта». Это Пушкин, который уже пишет «Капитанскую дочку». «Разрушительный гений» – приговор. В первую очередь вкусам своей молодости. Вольтер «опасен» и «соблазнителен». На полях рукописи статьи его голова во фригийском колпаке изображена на конце стило – человек-перо – в окружении голов революционеров и парижанки с переносной пушкой в руках, из которой она палит, надо думать, по королевской резиденции – поход женщин на Версаль.

Пушкин много раз рисовал Вольтера, в том числе и в женском чепце на листе со вставкой «Несмотря на великие преимущества» 1832 года. Этот образ называют «Пиковой дамой», или Старухой[94]94
  Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М.: Искусство, 1987. С. 413.


[Закрыть]. Но уст, сжатых «наморщенной улыбкой», не перепутать. В отрывке же говорится о «суждении глупцов»[95]95
  Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. С. 502.


[Закрыть] по поводу литературы и литераторов.

«Влияние Вольтера было неимоверно… Все возвышенные умы следуют за Вольтером, – продолжал Пушкин. – Задумчивый Руссо провозглашается его учеником. Пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов. <…> Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорено. Наконец Вольтер умирает в Париже, благословляя внука Франклина и приветствуя Новый Свет словами дотоле неслыханными!.. <…> Старое общество созрело для великого разрушения»[96]96
  Там же. С. 412–414.


[Закрыть].

Итак, Вольтер – один из отцов и провозвестников «мрачного ужаса», «падения всего». Приветствуя внука Франклина кличем: «Бог и свобода!» – он заключает «союз ума и фурий». Поэт провидит преображение мира «при громах новой славы», но вовсе не рад «великому разрушению».

«Мудрец пустынный»

Связь великого мага Сен-Жермена с Вольтером – это связь масонской мистики с просветительской философией, столь неприятная для обеих сторон, но очевидная для Пушкина, любившего соединять внешние крайности в одном образе. Обе системы взглядов предполагали изменение мира и человека, вели к переворотам. Кровавым или бескровным, быстрым или ненасильственным – не столь уж важно, если руководители тайных обществ (и русских декабристов, и греческих этеристов, и итальянских карбонариев, и польских патриотов, будущих участников восстания 1830 года) занимают привилегированное место в орденской среде.

Чтобы подтвердить свою мысль, потянем еще за одну нить ассоциаций, которая разматывается от слова «чудак». Она приведет нас к описанию онегинского житья в деревне и его социальных реформ:

 
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
 

На сей раз нас не будет волновать образ петербургского приятеля Пушкина, сына крупного масона[97]97
  Тарасов Е. И. Московское общество розенкрейцеров (Второстепенные деятели масонства) // Масонство в его прошлом и настоящем: В 2 т. Т. 2. С. 6.


[Закрыть], «брата» высокого посвящения», известного экономиста, поклонника Адама Смита – Николая Тургенева. Последний провел аналогичную онегинской реформу в своей симбирской деревне[98]98
  Архангельский А. Н. Александр I. М.: Молодая гвардия, 2005 (ЖЗЛ). С. 246.


[Закрыть]. Но раб судьбу не благословил, крепостные разорились, имение пришлось продавать[99]99
  Тургенев А. И. Хроника русского: Дневники (1825–1826 гг.) / Изд. подг. М. И. Гиллельсон. М.; Л.: Наука, 1964 (Литературные памятники). С. 486.


[Закрыть]. В пору вспомнить любимое молодым Пушкиным изречение из «Фауста» Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В истории Тургенева и его «братьев» наоборот: некая сила декларирует, что хочет блага, а творит зло.

Тем более мы не станем проводить параллелей между Сен-Жерменом и Онегиным. Нас занимают пушкинские характеристики героев и их действий: «мудрец пустынный»; «страшный вред»; «сосед»; «лукаво улыбнулся»; «опаснейший чудак». При описании имения прошлое названо «умным»:

 
Почтенный замок был построен,
…………………………………………………….
Во вкусе умной старины.
 

XVIII век, – по Радищеву, «столетие безумно и мудро» – гордился своей рассудочностью, преданностью разуму, слыл «умным», потому что был пропитан просветительской философией, философией Вольтера, его «лукавой» усмешкой.

При описании книг Татьяны замечено, что молодая девушка: «Пьет обольстительный обман»; «Одна с опасной книжкой бродит». К чему приведет такое чтение?

 
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
………………………………………………………….
Ты пьешь волшебный яд желаний…
 

Речь о любовных романах. Но только ли о них? Вместе с угрозой гибели отметим «ослепительную надежду», «блаженство темное», «волшебный яд». После знакомства с библиотекой Онегина героиня поставлена в тупик: кто он?

 
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес.
 

О чем-то подобном Татьяна подозревала еще в момент написания письма: «Кто ты, мой ангел ли хранитель? / Или коварный искуситель…» Онегин и сам не знает. Но вот слова: «лукаво улыбнулся»; «опаснейший чудак»; «блаженство темное»; «волшебный яд» – уже предупреждают читателя: не пей.

«Чудак, попав на пир огромный, / уж был сердит…» Существует множество объяснений причины гнева Онегина. Но если ты затворник, «мудрец пустынный», «анахорет» – «Онегин жил анахоретом» – то объяснение уже дано – это «пир» сам по себе, многолюдство. А вот слово «сердитый» требует внимания. Оно снова зацепит нас в стихотворении «Гусар» 1833 года:

 
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
«Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру…»
 

Вроде бы, как Онегина, «на пир огромный». Гусар квартировал под Киевом, его «чернобривая» хозяйка оказалась ведьмой, он проследил за ней до шабаша на Лысой горе, где собирались черти. Что показывает и гостей Лариных в перевернутом свете, как во сне Татьяны. Вот нечисть:

 
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой…
……………………………………………………….
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет…
 

Мельница – средневековый символ дьявола – перемалывает человеческие души. Череп похож на рисунок головы Вольтера, которой увенчано перо, как пики головами аристократов в дни французской революции.

А вот гости:

 
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая…
…………………………………………………….
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный Буянов…
…………………………………………………….
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут.
 

Оба списка можно соединить. Или наложить друг на друга. Загнем уголок возле слова «сплетник» и обрадуемся сочетанию «старый плут» – еще один намек на обман, который несет некий Старик.

Гусар в одноименном стихотворении спасается, прыгнув на коня, который оборачивается «старой скамьей» – обман, вещь не та, за которую себя выдает. От «коня» прямой путь к Вороному из боярских конюшен, которого повадился по ночам объезжать черт:

 
Конь не тих, весь в мыле, жаром пышет,
С морды каплет кровавая пена.
 

Вроде бы лошади всем были довольны в чистых боярских стойлах. Но их повадился мутить Домовой, и они взбесились. Прямой намек на мятежников, сделанный по еще теплым следам, в 1827 году.

Другая нить тянется к коню из «Песни о вещем Олеге», в черепе которого таится «гробовая змея». Змея на памятнике Петру Великому – измена. Измена кусает князя, кусает и императора в роковой день 14 декабря. Провоцируют измену, по Пушкину, те, кто пляшет на Лысой горе, или сидит за столом в заснеженной избушке из сна Татьяны.

Как видим, эти размышления касаются не внешнего сюжета романа в стихах, а его мистической подкладки. Упоминание «пустыни» в «Евгении Онегине» поведет к «Пророку», с его идеей орденского посвящения: «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал…» Оттуда к словам клятвы: «Грудь моя рассечена, сердце вынуто». А также к стихам «Свободы сеятель пустынный, / Я вышел рано, до звезды». Причем звезда понимается как «звезда надежды», о которой так много писали русские романтики, отдавая дань масонской традиции[100]100
  Лейтон Л. Дж. Указ. соч. С. 66–74.


[Закрыть]. «И вновь в небесной вышине / Звезда надежды засияла», – обращался Рылеев к Бестужеву.

Однако это не единственные ассоциации. «Отцы-пустынники и жены непорочны» 1836 года поворачивают читателя к совсем иным пустыням, где поют монахи:

 
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

Итак, образ «старого чудака», подшитый с изнанки образом «чудака печального и опасного», говорит о прежних прегрешениях, которые поэт хотел бы ясно увидеть. Эти прегрешения раскрываются через идею «соседа», столь заметно выпяченные в «Евгении Онегине».

«Любезный мой сосед»

На Онегина надуваются расчетливые соседи: «Он фармазон, он пьет одно / Стаканом красное вино…» На именинах в мазурке скачет Буянов, позаимствованный у дяди поэта Василия Львовича Пушкина из «Опасного соседа». Его введение указывает на условные границы текста[101]101
  Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя… С. 662.


[Закрыть]. По характеру типичный гоголевский Ноздрев – «человек исторический». В дядиной поэме Буянов является к герою, увлекает его в бордель и устраивает там драку. Фамилия говорящая – от слова «буйство».

Промотавшийся герой Василия Львовича склонен устраивать дебоши. Как те самые обедневшие «бесконечными раздроблениями» дворяне, которых при следующем «замешательстве» будет еще больше, чем 14 декабря. А потому сосед действительно «опасен», но не в дядином, а в пушкинском смысле слова.

Имелся другой человек, которого поэт именовал «соседом» и от которого отказывался принять «кубок», подозревая в нем отраву. Вспомним «волшебный яд», который Татьяна пила в «ослепительной надежде». Поговорим о неискреннем друге молодых лет Пушкина, а позднее – его ожесточенном сопернике – Павле Александровиче Катенине. Он писал поэзию и публицистику, поддерживал Александра Сергеевича Грибоедова и Вильгельма Карловича Кюхельбекера против Карамзина. Масон, член Союза благоденствия, Катенин старался, как братья Тургеневы или Петр Яковлевич Чаадаев, руководить развитием юного Пушкина в нужном ему русле. В 1822 году Александр I выслал его из столицы, что напоминало ласковое, но непременное указание на дверь помощнику секретаря Государственного совета Николаю Тургеневу: «Брат мой, покиньте Россию». Только Катенин был рангом пониже, а потому с ним меньше церемонились – запрет на въезд в Петербург.

Сначала Пушкин считал его товарищем по несчастью – ссылка. Положительно поминал в первой главе «Евгения Онегина», писал дружеские письма, призывая как бы заново основать критику в России – «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Имелось в виду либеральное, революционное.

Но было и еще кое-что: Катенин оказался сопричастен сплетне о порке Пушкина в Петропавловской крепости – «тяжелый сплетник, старый плут» – он первым предупредил о ней вспыльчивого юношу. Что должно было за тем последовать? На какую реакцию рассчитывал Рылеев? Провоцировали ли Пушкина? Бог весть. Но на воре загорелась шапка, и в письме 19 июля 1822 года из Кишинева поэт как бы извинялся:

«Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:

 
И сплетней разбирать игривую затею.
 

Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием об них?»[102]102
  Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 9. С. 42–43.


[Закрыть]

Легко предположить лукавство со стороны поэта. На что указывают намеки: например, «дружба не итальянский глагол piombare, ты ее также хорошо не понимаешь» или «она должна производить более ужаса, чем чаша Атреева», – показывают, что Пушкин все же догадывался о неблаговидной роли «друга». Piombare – по-итальянски «ударять». Катенин доказал связь этого глагола со словом «свинец», а Пушкин как будто намекнул на свою дуэль с Рылеевым, случившуюся из-за позорной сплетни по дороге поэта на юг. То есть на размен свинцом. Вольный перевод Катениным комедии «Злоязычные» – «Сплетни» в русском варианте – тоже продолжение этой игры слов.

Чаша Атрея – кубок, полный крови собственных детей этого греческого царя. Запомним «чашу», она еще повторится в упреках поэта по адресу Катенина, когда маски будут если не сброшены, то приподняты.

Более того, поминая перевод «Сида» Корнеля, сделанный Катениным, поэт трижды говорит о пощечине «рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия». Кажется, гордый, как «гишпанский рыцарь», Пушкин отвесил-таки неверному другу оплеуху, но всех вокруг уверил, что не имел этого в виду: «Как наш Петербург поглупел!»

Прошли годы ссылки, переписка не возобновилась. Но после страшных событий на Сенатской площади, разговора Пушкина с царем, «Стансов» («В надежде славы и добра…) и ответа «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…»), посвященных Николаю I, Катенин посчитал, что поэт предает идеалы молодости, и решил одернуть его. Видя себя в литературе величиной, равной Пушкину, старый «друг» вступил с ним в скрытую стихотворную полемику. Так началась их ссора, изученная Юрием Николаевичем Тыняновым[103]103
  Тынянов Ю. Н. История литературы: Критика. СПб.: Азбука-классика, 2001 (Academia). С. 73–88.


[Закрыть].

В 1828 году появилась «Старая быль», специально отосланная Катениным Пушкину. Речь в стихотворении о песенном состязании у князя Владимира, в борьбу вступают грек-скопец и русский витязь. Последнего Катенин ассоциировал с собой. А скопца, видимо, с Пушкиным. Уже обидно. Отказ от юношеских идеалов воспринят в кругу друзей как форма отказа от мужества. Баллада длинная, и автор отчего-то безотчетно сердит на царевну Анну, выданную братьями за Владимира. С ней на смену вольной языческой старины пришло христианство, понимаемое как самодержавие.

 
Кого же воспоет певец?
Кого, как не царей державных,
Непобедимых, православных,
Носящих скипетр и венец?
Они прияли власть от Бога…
 

Даже птицы счастливы петь в клетке: «А мы в божественной неволе / Вкушаем множество отрад». Намек на Пушкина. Всякий, кто приближается к царю, счастлив: «Душой объятый страхом прежде / Приходит к сладостной надежде». Тоже прямой выпад против поэта, намек на его «В надежде славы и добра».

Русский воин отказывается от состязания: «Певал я о витязях смелых в боях – / Давно их зарыли в могиле» – это уже посвящено памяти пятерых повешенных. Все упреки крайне болезненны для Пушкина. Катенин считал «Стансы» «плутовскими», как сказано в письме Николаю Ивановичу Бахтину, и надеялся возбудить в душе поэта прежние чувства. Одним из подарков князя был кубок, он «долго странствовал по свету», но вот попал «к настоящему поэту»:

 
Налив, тебе подам я чашу,
Ты выпьешь, духом закипишь
И тихую беседу нашу
Бейронским пеньем огласишь.
 

Пушкину предлагалось снова петь, как лорд Байрон – славить потрясения в дыму революционных бурь. Но тот уже понимал свободу шире, чем социальный протест. Поэтому его ответ столь ироничен:

 
Напрасно пламенный поэт
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед.
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
А упоительной отравой…
 

Снова «милый, но лукавый». Как не назвать бывшего друга милым, если вся юность отдана подобным же взглядам? Однако слова «отрава» и «сосед» стоят слишком близко. Если продолжить линию в сторону «Анчара» того же 1828 года, то получится история, где «человека человек послал» к страшному дереву за ядом, тот сам отравился и умер «у ног непобедимого владыки». А принесенным ядом напитали «послушливые стрелы» и разослали «с ними гибель». Так и были использованы мнимыми друзьями стихотворения молодого Пушкина. Они стали агитационными текстами и погубили тех, кто на них поддался. Именно поэтому: «Не пью, любезный мой сосед».

«Черный друг»

Может показаться, что мы далековато отошли от Сен-Жермена. Ничуть. Речь о духовной отраве, которой теперь избегал поэт. О цепи ассоциаций, идущих через определение «старый чудак» к словам «пустынник», «лукавый», «опасный», «сей ангел, сей надменный бес» и, наконец, к «жизненному эликсиру», за изобретателя которого выдает себя таинственный граф в «Пиковой даме». По Пушкину, этот эликсир тождествен яду.

Указание – «сосед» – играет важную роль, поскольку сопряжено не только с «задорным братцем Буяновым» или с Катениным. Оно указывает на человека, благодаря которому юношеские заметки Пушкина «О русской истории XVIII века» стали известны. На Николая Степановича Алексеева, у которого, по убеждению Эйдельмана, должна была храниться одна из самых значительных коллекций пушкинских текстов, известная ныне только по фрагментам[104]104
  Эйдельман Н. Я. «По смерти Петра…» // Прометей. Историко-биографический альманах: Т. 10. С. 311.


[Закрыть].

Этот молодой чиновник – кстати, старше Пушкина на десять лет, что уже обусловливало некоторое влияние более взрослого товарища по отношению к младшему – предоставил у себя в доме, «смазанном из молдавского дерьма», приют ссыльному поэту. Они жили едва ли не в одной комнате, и Алексеев стал свидетелем создания и «Гавриилиады», и ядовитых заметок «По смерти Петра…»

Считается, что он был слишком обыкновенен и поэтому не обращал на себя внимание исследователей. Его определение у Пушкина – «черный друг» – принято объяснять смуглым цветом кожи и темными волосами. Но уже следующее – «друг лукавый» – свяжет с целым кругом иных «лукавых» лиц, показывая, кого такой друг представлял. Смуглым лицом щеголяли многие авантюристы, выдававшие себя за пророков и мессий, поскольку уверяли, что родом из романских стран Франции или Италии[105]105
  Строев А. Ф. Указ. соч. С. 19.


[Закрыть]. Алексеев стал первым из друзей, которым поэт приписывал инфернальные черты, как «демону» Александру Раевскому, или старому арзамасцу Асмодею Петру Вяземскому, на деле же обращаясь к собственной теневой стороне.

Казначей ложи «Овидий» Алексеев при ее роспуске отдал ссыльному пустые учетные тетради, откуда и возникло само понятие «стихи из масонских тетрадей».

В Кишинев Пушкин прибыл очень обиженным. Видевший его там благонамеренный и осторожный князь Павел Иванович Долгоруков вспоминал о ссыльном: «Он всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказывать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России». Конечно, Долгоруков не любил Пушкина, но от этого его свидетельства не становятся менее интересными. Раз на обеде в присутствии наместника генерала Ивана Никитича Инзова поэт разговорился об итальянской и испанской революциях: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, Гишпанский тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх».

Слова были встречены «глубоким молчанием», которое прервал Инзов, переведя разговор на другие темы. В отсутствие же старика ссыльный чувствовал себя «на просторе». Малейшее возражение, и «Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения». Однажды «полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы – скоты, большей частью. Один класс земледельцев – почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли»[106]106
  Долгоруков П. И. Дневник // Звенья: Сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века / Под ред. Влад. Бонч-Бруевича, Л. Б. Каменева, А. В. Луначарского: В 9 т. М.; Л.: ACADEMIA, 1932–1951. Т. 9. С. 99—100.


[Закрыть].

Вспомним у Вяземского: «Пушкин часто был эолова арфа либерализма на пиршествах молодежи и отзывался теми веяниями и теми голосами, которые налетали на него»[107]107
  Вяземский П. А. Записки // Пушкин в воспоминаниях современников. М., 2005. С. 59.


[Закрыть]. В Кишиневе же на поэта «налетали» не только пламенные декабристы, но и мистики, что в ряде случаев значило одно и то же.

Наместник Бессарабии Инзов, «Инзушка», «добрый мистик», по определению Пушкина, нес на себе печать еще старой розенкрейцерской традиции, явно припоздав в прошлом, XVIII столетии, и никому не мешал высказывать «опасные» мысли. «Инзов исповедовал, как и вся его партия, известное учение о благодати, – писал со слов Алексеева первый биограф поэта Павел Васильевич Анненков, – способной просветить всякого человека, каким бы слоем пороков и заблуждений он ни был покрыт, лишь бы нравственная его природа не была окончательно извращена. Вот почему, например, в распущенном, подчас даже безумном Пушкине Инзов видел более задатков будущности и морального развития, чем в ином изящном господине с приличными манерами»[108]108
  Анненков П. В. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху: 1799–1826 гг. СПб.: Типография М. Стасюлевича, 1874. С. 168–169.


[Закрыть].

Весьма возвышенные мысли. Однако в Кишиневе выходило, что «слой пороков» на пылкого Пушкина накладывали едва ли не намеренно. Алексеев стал другом-соперником поэта в ухаживаниях за госпожой Эйхфельт, которую за глаза называли Еврейкой из-за сходства с Ревеккой из «Айвенго». О ней откровенные стихи Пушкина: «Христос воскрес! Моя Ревекка!», где поэт обещал за поцелуй «приступить» к «вере Моисея»:

 
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
 

Из этого тройного романа проистекают многие пассажи в «Гавриилиаде». Текст «прелестной пакости» намного сложнее кишиневских аллюзий, однако сейчас важна именно бессарабская его составляющая. Вернее, соперничество удачливых любовников «еврейки молодой». Попытавшийся было встрять между двумя донжуанами француз Дегильи был немедленно наказан Пушкиным вызовом на дуэль, от которой, впрочем, уклонился. На известной карикатуре он просит у жены штаны, чтобы отправиться на поединок. При этом porter culotte по-французски в переносном смысле значило ухаживать за дамой[109]109
  Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. С. 395.


[Закрыть].

Само по себе такое развитие событий в городе греха, каким предстает Кишинев в послании Ф. Ф. Вигелю, возможно. «Кишиневское общество, – писал Анненков со слов же Алексеева, – благодаря своему составу и помеси греко-молдаванских национальностей, представляло зрелище, ему одному принадлежащее. Многие из его фамилий сохраняли еще черты и предания турецкого обычая, что в соединении с национальными их пороками и с европейской испорченностью представляло такую смесь нравов, которая раздражала и туманила рассудок, особенно у молодых людей, попавших в эту атмосферу любовных интриг всякого рода… То, что повсюду принималось бы как извращение вкусов или как тайный порок, составляло здесь простую этнографическую черту… Пушкин не отставал от других. Душная, но сладострастная атмосфера города… действовала на него как вызов. Он шел навстречу ему как бы из чувства чести»[110]110
  Там же. С. 210–211.


[Закрыть].

Такую характеристику Кишинева подтверждал сотрудник нового генерал-губернатора Юга Михаила Семеновича Воронцова – Николай Михайлович Лонгинов. «Инзов самый плохой старик, – сообщал он брату в Петербург, – …не могу вам описать всех тех мерзостей и беспорядков, которые тут мы нашли»[111]111
  Лонгинов Н. М. Путевые письма. Июнь – сентябрь 1823 г. // Русский архив: Историко-литературный сборник: 1905: Кн. 3. М.: Университетская типография, 1905. С. 569–570.


[Закрыть]. Граф решительно воспротивился «турецким привычкам». Они, если не исчезли, то оказались глубоко спрятаны в недра семейств. Вигель, например, искавший в Кишиневе отдохновения для своего «вежливого греха», остался недоволен.

Но в дни пребывания Пушкина в Молдавии «душная атмосфера» позволяла распускаться самым причудливым цветам: разврату мыслей соответствовал и разврат физический. Важна мистическая сторона дела – разделив одну женщину, «братья» передавали друг другу тайные знания. Дегильи явно был лишним – не понял, в какую игру замешался. В письме Алексеева Пушкину от октября 1826 года сказано, что они «одно думали, одно делали и почти – одно любили… Мы, кажется, оба понимали друг друга, несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга»[112]112
  Эйдельман Н. Я. «По смерти Петра…» // Прометей. Историко-биографический альманах: Т. 10. С. 306.


[Закрыть].

Что же стало результатом попечительного благодушия Инзова? Пушкин призывал вешать дворян, написал «Гавриилиаду», затевал дуэли и погряз в беспорядочных связях. Он был молод? Тем более стыдно вводить юношу во грех. «Гавриилиада», и помимо официального разбирательства, долго тяготила душу поэта.

По свидетельству Михаила Владимировича Юзефовича, уже в 1828 году даже упоминания о поэме повергали Александра Сергеевича в трепет:

«Во всех речах и поступках Пушкина не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. <…>

Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. <…> Он был уже глубоко верующим человеком»[113]113
  Юзефович М. В. Записки // Пушкин в воспоминаниях современников. С. 491.


[Закрыть].

Умный и осведомленный Юзефович вовсе не спроста предпослал истории знаменитые строки:

 
…в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток.
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью…
 

Профессор Санкт-Петербургского университета Александр Васильевич Никитенко относил эпизод с «Гавриилиадой» к встрече Пушкина с одесским знакомым Василием Ивановичем Туманским в 1830 году. По его словам, Пушкин обнял старого приятеля Авраама Сергеевича Норова, на что Туманский язвительно заметил: «Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму». Речь шла о «Гавриилиаде». «Нет, – сказал Пушкин, – …вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такою гадостью, настоящий мой враг»[114]114
  Никитенко А. В. Записки // Пушкин в воспоминаниях современников. С. 710.


[Закрыть].

Что же можно было сказать о «лукавом» друге-сопернике, с которым рядом была написана «прелестная пакость», при упоминании о которой «Пушкин глубоко горевал и сердился»? Не в этом ли чувстве причина отстранения от прежнего кишиневского знакомца, нежелания встретиться «за стаканом Бургонского»?

Ни одному из «соседей» Пушкин больше не доверял. Он обжегся сам и предупреждал читателей образом графа Сен-Жермена, который оказался сродни «черному другу».

«Вечный жид»

Но у таинственного графа в «Пиковой даме» были и другие определения: «шарлатан», «шпион», «вечный жид». К ним кажется проще перейти от «еврейки молодой», и все они поведут к другому кишиневскому приятелю поэта полковнику Ивану Петровичу Липранди, прообразу таинственного Сильвио из «Выстрела».

Николай Степанович Алексеев. Рисунки Куазена (1825 г.) и Пушкина (в Ушаковском альбоме; 1829 или 1830 г.)

Иван Петрович Липранди. 1810-е гг.

Липранди, одно время близкий с тайными обществами, был единственным «шпионом», которого знал Пушкин. Именно у него в доме, славном «бедуинским гостеприимством», в «ненастные дни» покурить, поиграть в карты и побеседовать на «опасные» темы сходились те, кто в скором будущем окажется заговорщиками. Сам полковник едва оправдается – арестованный, спасется только благодаря тому, что начальник штаба 2-й армии Павел Дмитриевич Киселев дал ему время сжечь бумаги. Впоследствии Липранди, как и некоторые «благомыслящие» – желавшие изменений, но не ценой потрясений, – служил в III отделении[115]115
  Эйдельман Н. Я. «Где и что Липранди» // Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. М.: Вагриус, 2005 (История, мемуары, биографии). С. 25–43.


[Закрыть]. Он не был предателем, поскольку не призывал на баррикады. Но варился в той «накаленной атмосфере», которой были для молодых мечтателей окрашены последние годы царствования Александра I, и позволял себе мыслить, негодовать, жаловаться и соблазняться.

Липранди вел разведывательную деятельность на турецкой территории, для чего получал от правительства суммы, о происхождении которых ничего не мог сказать приятелям. Отсюда в письме Алексеева почти ревниво брошено, что он «как другой Калиостро, бог знает откуда берет деньги»[116]116
  Эйдельман Н. Я. «По смерти Петра…» // Прометей. Историко-биографический альманах: Т. 10. С. 307.


[Закрыть]. Липранди уподоблен магу, с которым часто путали Сен-Жермена, приписывая им одни и те же приключения, в частности обучение «египетским мистериям» у пирамид[117]117
  Ривьер П. Тайны и мистерии оккультизма. Сен-Жермен и Калиостро // Святейшая тринософия: Кн. 1. С. 412.


[Закрыть]. Калиостро называл себя «великим кофтом», то есть коптом. В письме «черного друга» имеется в виду почти дьявольская способность Липранди добывать деньги из воздуха.

Деньги вели к евреям. Надо знать, что во время войны 1812 года, когда евреи Белоруссии служили русской армии, с которой были связаны поставками, то проводниками, то разведчиками, добывая через многочисленных родичей нужные сведения о противнике, слова «шпион» и «еврей» до известной степени стали синонимами. Позднее на территории Молдавии и Бессарабии разведывательная деятельность тоже велась через живших там евреев. В этой роли их использовало не только правительство, но и члены тайных обществ, например, Пестель[118]118
  Киянская О. И. Южное общество декабристов: Люди и события: Очерки истории тайных обществ 1820-х гг. М.: РГГУ, 2005. С. 126.


[Закрыть]. Доносить – дело безнравственное, низкое. Именно в этом смысле Пушкин записал в дневнике 1834 года: «Князь М. Голицын[119]119
  Пушкин описался. Князь Иван Федорович Голицын, которого имеет в виду поэт, служил начальником Секретного отделения канцелярии московского генерал-губернатора.


[Закрыть] взял на себя должность полицейского сыщика, одевался жидом и проч. В каком веке мы живем!»[120]120
  Пушкин А. С. Дневник // Поэт, Россия и цари. С. 36.


[Закрыть]

«Ужасный век, ужасные сердца!» Родовитый князь стал сыщиком, возглавил полицию старой столицы. Замечание Пушкина показывает, как к делу относились в обществе того времени. И кое-что проясняет в «Пиковой даме», изданной в том же году, когда почти всю весну поэт записывал мелочи на тему гибели Павла I. Князя-цареубийцу он еще мог представить. Но князя-сыщика, князя-жида – увольте.

Несведущие люди считали Сен-Жермена «шарлатаном». Это снова привет к Липранди и его секретной деятельности по турецкую сторону границы. В дневнике за 1834 год «великим шарлатаном» назван Алексей Петрович Ермолов[121]121
  Там же. С. 34.


[Закрыть], тоже когда-то вековавший на восточной границе, только с Персией. О нем Пушкин лестно отозвался в «Путешествии в Арзрум». Почему же теперь мнение изменилось? На помощь Ермолова, как, вероятно, и Липранди, надеялись декабристы. Обоих заговорщики за глаза причисляли к категории «своих». Однако надежды не оправдались. Посулы посулами, а обман обманом, как у циркового мага, который вытягивает карты из шляпы. Стало быть, «шарлатаны».

Казанова назвал Сен-Жермена «шпионом». В пушкинском лексиконе все равно что назвать «жидом». Но это определение еще усилено собственными словами графа, который «выдавал себя… за вечного жида».