Текст книги "Автостопом до алтайского яка"

Хохочу над Гришиным рассказом. Ох, тяжёлая профессия!

– Я ей свой номер продиктовал и фамилию: «Иди, жалуйся! Уволить меня вряд ли кто уволит – я сам на днях ухожу. У меня людей благодарных больше ездит, чем таких стерв, как ты». «А! Он меня стервой назвал!». «Необщипанной стервой!» – уточняю.

За окном темнеет с каждой минутой. Мы ползём в гору в веренице таких же, как мы, фур.

– Что интересно, – продолжает рассказ он. – Люди, которые платят за проезд, они готовы терпеть: едут стоя, у них падают сумки от плохой езды, они сами порой падают, встают, отряхиваются. Сумки у них рассыпаются, но стоят, не ругаются. А те, кто ездят бесплатно – те всю душу изжуют. Зашли в автобус – всё вокруг них должно крутиться.

Потом он рассказывает, как устроил в автобусе дискотеку: крайний рейс, в салоне оказалась одна молодёжь, и он включил зажигательную музыку по громкой связи. А потом ещё и светомузыку устроил: лампы в салоне замигали. Народ проникся, люди начали подходить и заказывать:

– Слушай, у моего братана сегодня день рождения, поздравь его по микрофону.

– Вот тебе микрофон, сам и поздравляй.

Весело тогда проехались, душевно.

Вскоре темнота превращается в кромешную, и впереди идущая фура становится различима только по габаритам, обозначенным красными расплывчатыми огнями. Подъёмы переходят в спуски. Особо долгие подъёмы мы едем совсем медленно.

Гриша в рацию спрашивает:

– Мужики, у меня тормозные колодки воняют уже, не?

– Да, воняют, – тут же откликается тот, кто едет сзади нас: голос у него жизненный, низкий и спокойный.

– Да что за бригадир там всех держит? – недовольно раздаётся голос третьего: позади себя мы собрали колонну.

– Боится, наверное, – первый голос оправдывает нас.

– Боюсь, – признаётся Гриша весёлым голосом по рации. – Колодки уже не держат, вот и боюсь.

Бригадиром называют того, кто едет медленно и из-за этого тормозит остальных. Правила дальнобоев гласят, что если на узких дорогах ты не можешь быстро ехать и собираешь за собой толпу, то периодически надо останавливаться, обычно на специальных площадках, чтобы пропустить всех остальных.

Мы так и делаем. Сначала прибавляем ходу, и вся колонна отстаёт и теряется, а потом останавливаемся на пятачке обочины.

– Молодые, зелёные… «Кто там держит?», блин. Им машину новую дали, у них всё работает исправно, вот они и возмущаются. Шило в жопе, им нестись надо весь день, вот и ворчат. А те, кто постарше: «Да ладно, боится, вот и не едет…», всё понимают, – философским голосом комментирует Гриша диалог, состоявшийся по рации.

Откуда-то из-под фуры тормозные колодки исходят вонючим дымом так, что мы останавливаемся ещё не один раз. Каждый раз он берёт толстые рабочие рукавицы и уходит в темноту что-то «подкрутить». Гриша из неунывающих, и это прекрасно.

В ходе разговора вспоминает, как зимой у них с напарником замёрзла солярка, и они, чтобы доползти до заправки и заменить её, разогревали какой-то наружный шланг стационарной плиткой, причём напарник сидел за рулём и медленно ехал, а Гриша бежал рядом с плиткой в руках и грел этот шланг. Солярка, оказывается, бывает зимняя и летняя. Видимо, зимняя не замерзает.

Сразу вспоминается слоган про Россию: «Эта страна непобедима».

Гришина машина шумит, кряхтит, медленно, но едет, как старый испытанный годами конь. С визгом скрипят сидения, когда машину болтает на дороге. Почему-то кажется, что даже если мы сейчас сломаемся, Гриша найдёт возможность всё починить: голыми руками, из подручных средств и в кромешной темноте. Уважаю таких людей.

Он – работяга, но его познания в истории меня впечатляют: рассказывает такие подробности про историю Руси, что я только хлопаю глазами. По истории у меня была тройка, так же, как и по географии. Всякие набеги, кто за кем правил, кто чего добился, – он всё это знает досконально и увлечённо рассказывает мне простыми доступными словами:

– Приплывают японцы на остров, там местные жители: «Воевать будете, нас пятьсот человек?». «Не, не будем». «Садитесь в лодки и гребите отсюда. Это теперь наша земля». Остаётся пятьдесят человек, остальные на следующий остров плывут. Через три года русские приплывают: «Слышь, тут три года назад русские жили. Где они?». «А они сели в лодку и уплыли». «Теперь мы приплыли. Садитесь в лодку и гребите отсюда». То есть, кто сильнее приходит, тот и завоёвывает: так Америка завоёвывает, так Англия, Франция завоёвывали колонии свои. И один раз приплыли русские, японцев разогнали, китайцев разогнали. Через год слух дошёл до Питера. Ещё через два года приехали разбираться: «Ты чё там хулиганишь? Как мы на политической арене будем выглядеть?». «Три года назад они хулиганили и нормально выглядели, а мы будем плохо выглядеть, что ли?».

Ещё он рассказывает про дореволюционные времена:

– В тайге двадцать копеек шкурка соболя стоила. В Питере – десять. В Париже ещё дороже. Съезди, год поохоться, пойди, продай. Так Ермак ходил за соболями за этими: он соболей поставлял исправно. Царская Россия за счёт меха жила, потом за счёт руды, теперь за счёт нефти.

В завершение говорит:

– Русский народ очень доброжелательный, с ним всегда договориться можно. Приходят воевать… разговорились и всё решили так, без боя.

Улыбаюсь. Приятно встретить патриота, причём не показного, в лице обычного российского водителя старенькой кряхтящей фуры. Но лучше бы любовь к Родине была взаимной.

Гриша рассказывает про армию, говорит, что зря ребята туда не ходят и ищут отсрочку. Приводит статистику о смертности в частях и на гражданке. Что, мол, на гражданке она больше. «Если, конечно, не война», – оговаривается он.

– Когда ж подъём-то начнётся? – спрашивает он риторически: мы едем под гору уже довольно долго. – Всё! Я не бригадир! Видали, да? – смеётся, шутя, обращаясь в воздух.

И вот, наконец, очередной подъём. «Водитель, проверь тормоза. Перейди на пониженную передачу», – выныривают из кромешной темноты предупреждающие таблички.

Гриша, улыбаясь, с большой любовью рассказывает о своей семье и детях:

– Дочка моя маленького сжимает – он весь кряхтит, оттого что она его держать не может.

И как он собрался в роддом, забирать четвёртого ребёнка. Спрашивает жену:

– Цветы какие хочешь? Шариков сколько брать? Мама, родственники, – все приедем.

Жена ему отвечает: мол, один приходи, со старшей дочкой. «Как так? Это же событие!». «А, уже четвёртое событие, ничего интересного».

И как его дочка увидела, что у неё появится братик задолго до того, как это показал тест… «Я чувствую, что там кто-то есть», – показывая маме на живот. Мистика.

Гриша довозит меня до придорожной гостиницы возле Чебаркуля, где я остаюсь ночевать, собираясь следовать инструкциям Азамата: сам Гриша едет дальше.

Глава 17

Я листаю прошлое, как страницы. Буквы неприветливо скалят пасть. Господи, храни в областных больницах всех, кого угораздило в них попасть (Стефания Данилова).

Мой номер расположен на втором этаже, и дверь не закрывается. Вчера ночью, перед тем, как уснуть, я привалила её рюкзаком. На этот раз, к величайшей моей радости, никаких снов не было: Вселенная сжалилась надо мной.

На первом этаже находится небольшая кафешка, где орудует суровая женщина, которая сосредоточенно и зло лепит из теста комочки, чтобы потом трансформировать их в пирожки. Вчера она дала мне ключ от душа и потом пришла туда, чтобы удостовериться, что за уплоченные деньги я моюсь одна.

Спускаюсь вниз, с рюкзаком. Прошу чая. Зелёного. С сахаром.

Рядом с продавщицей стоит низкорослый мужичок – её сменщик на сегодня. Когда я прошу чай, он берётся меня обслуживать.

– Эй, где тут у тебя чай лежит? – спрашивает он у женщины.

– Да … (отстаньте) вы все от меня! – отвечает она ему зло и устало.

– Чё орёшь-то? Чай где? – переспрашивает он громко, но относительно спокойно и беззлобно.

Мне уже не хочется чаю, потому что женщина хочет ответить рифмой – это написано на её лице. Едва сдерживаясь, она вымещает своё раздражение на тесте, и комочки начинают получаться разного размера.

В конце концов мужчина, погремев жестяными банками, находит пакетик чая чёрного, кидает в низкорослый пластиковый стаканчик и заливает кипятком, после чего даёт мне, старательно улыбаясь.

Расплачиваюсь, иду к столику, рядом с которым привален рюкзак. Пью чай, заедая его остатками печенюшек: иногда, если пошариться в углах и карманах рюкзака, можно нарыть себе маломальский завтрак в виде конфетки, печеньки, половинки сушки и финика. Женщина с мужчиной продолжают привычно ругаться: она – зло и не сдерживая себя, а он больше ворчит. Наконец, женщина кричит:

– Мне ещё наверху номера убирать!

– Так иди и убирай! – посылает её мужчина, тоже повышая голос.

Радуюсь, что сложила всё постельное в стопочку и аккуратно заправила кровать перед уходом.

Я так быстро линяю оттуда, что забываю на краю стула своё обожаемое парео – подарок подруги, которое спасает меня от жары и легко трансформируется в юбку. Через километр пути вдоль трассы обнаруживаю пропажу, и стуча себя кулаком по темечку, возвращаюсь обратно в кафе.

Парео висит на вешалке. Женщина из-за прилавка очень вежливо говорит мне:

– Вы забыли свой платок.

– Да-да, спасибо, – одним движением снимаю его с вешалки, разворачиваюсь, стараясь ничего не задеть рюкзаком и, не задерживаясь, выхожу на улицу.

Балда Ивановна. Бошку свою ещё где-нибудь забудь. Я бы не простила себе, если бы не вернулась за ним. Потеряла, конечно, кучку времени, но, значит, так было надо.

Рядом с гостиницей стоит мусорный бак, сверху которого лежит чистая картонная коробка – отрываю от неё кусок, иду дальше.

Ко всему прочему, выясняется очевидное – вчера мы проехали стоянку фур, и теперь мне надо или возвращаться, или пытаться ловить машину на трассе перед Челябинском. Решаюсь на второе. На обочине, выжимая из фломика последние капли, пишу на картонке «Омск»: буквы серые, ничего не видно.

Голосую.

Меня подхватывает следующая фура. Водителя зовут Павел – он спокойный, уравновешенный, малоразговорчивый, из тех работящих мужчин, которые молча делают работу, не особенно себя афишируя. Паша везёт аккумуляторы и едет через Челябинск до самого Кургана. О, это прекрасно! Главное – в Челябинске не зависнуть, потому что нахождение в городе диктует платный проезд. Эту проблему я решаю через программу, скачанную в смартфон – она позволяет видеть схемы определённых городов – ставлю галочку на выезд из города и задаю: «Проложить маршрут». Программа показывает, какие автобусы идут в том направлении, и я еду до конечной, где уже и голосую. По крайней мере, это не такси.

Паша настроен философски: никого не ругает, не горячится, едет спокойно и по правилам. Расспрашивает с интересом, но без настойчивости; про личную жизнь вообще не спрашивает, и это мне в нём нравится, пожалуй, больше всего остального.

Вдоль дороги много сорòк – наверное, клюют на обочине кузнечиков – когда мы подъезжаем ближе, они разлетаются бело-чёрными пёстрыми пятнами по сторонам…

Въезжаем в Челябинск. Перед тем, как ехать дальше, Паше надо заехать на базу и разгрузить аккумуляторы. Я согласна.

– Челябинск – самый простой город, – говорит он, пока мы едем по главной, широчайшей и многополосной улице, кишащей рядами машин.

– Простой? – переспрашиваю.

– Потому что здесь все улицы: вот так вот – вдоль, – Паша показывает рукой, – и вот – поперёк, как квадратами настроены. Если даже промазал, по кругу проехал, по кварталу и опять сюда же приедешь.

Смеёмся.

– А в Свердловске, например, – продолжает он, – там вообще непонятно: там улица идёт, идёт… раз! Раздвоилась и пошла во все стороны! И непонятно: куда ехать, по какой?

Мы приезжаем на базу, где я разыскиваю туалет, который блестит от чистоты. С особым тщанием мою руки с мылом, глядя как в ослепительно белую раковину течёт мыльная грязь. Освежитель воздуха – отличный дезодорант… Выхожу оттуда, как из парижского парфюмерного бутика – по крайней мере, так мне хочется думать.

Мужики в это время разгружают аккумуляторы. Паша изнутри фуры при помощи специального приспособления в два выверенных движения подтаскивает поддоны с ними к краю, а грузчик подъезжает снаружи на вилочном миниатюрном погрузчике: машинка настолько игрушечная, что, глядя на это, я тайком улыбаюсь.

Несмотря на габариты, водитель справляется с задачей как нельзя лучше – подводит вилы снизу, идеально прицелившись, и чуть-чуть подтаскивает поддон с аккумуляторами ближе к краю; аккуратно проникает на всю глубину и чуть-чуть приподнимает. Затем отъезжает, вытаскивая из фуры, так же виртуозно опускает вниз и отвозит в сторонку, где и оставляет на асфальте, мягко приземлив.

Заворожённо смотрю на это зрелище; негоже так пялиться, но это же… потрясающе! Всё происходит так лаконично, в несколько чётко отработанных движений, без лишней суеты… Трудолюбивая маленькая машинка маневрирует туда-сюда, периодически двигаясь чуть ли не боком…

…Выезжаем из Челябинска и едем дальше по трассе. Необъятные поля пшеницы сменяются такими же нескончаемыми рощами белоснежных берёз, – никогда не видела такого количества тех и других. От изобилия белых стволов деревьев пестрит в глазах.

Возле придорожного кафе Паша останавливается, и мы идём есть. Беру рыбу, пюре и борщ. Заплатить он мне не разрешает. Рыбина оказывается минтаем, хотя размер у неё как у огромной трески, и Паша удивлён моему потрясению. Едим.

– Очень вкусно, – говорю я и добавляю: – Сколько раз ем в кафе, и везде так вкусно готовят!

– Ну не везде, – сдержанно отвечает Паша. – Просто водители знают места, где вкусно.

В Кургане Паша делает для меня то, что оценит любой автостопщик – он берёт рацию и говорит:

– Ребята, кто до Омска идёт? Девчонку подвезите.

Тут же один из водителей отзывается:

– Давай.

Они встают на обочину, я прощаюсь с Пашей, желая ему лёгкой дороги и удачи в делах: такие спокойные скромные люди – самые лучшие, и я знаю это наверняка.

Перебегаю в другую фуру.

Эта фура иномаристая, поэтому идёт легко, будто плывёт по воде. Водитель предупреждает сразу:

– Я человек семейный, поэтому, пожалуйста, без аморальных выходок! – и добавляет: – Мы согласны делать добро, но только чтоб без последствий.

Согласно киваю головой. О! Неужели так может везти во всех смыслах этого слова?

– Ладно, ладно, – соглашаюсь я. – Когда звонит телефон, буду сидеть, как мышка.

– Ну окей, – смеётся. – Значит, в курсе.

Водителя зовут Игорь – это парень средней комплекции, чуть моложе меня. Симпатичное лицо обезображено длинным шрамом, который я замечаю не сразу. Игорь оказывается для меня психологом высшего класса: есть такие люди, которые указывают на то, что происходит в твоей жизни, не вешая ярлыков, и дают ценные жизненные советы.

– Мужа, значит, нет, – с ходу ставит «диагноз» Игорь, едва ли мельком глянув на меня.

– Развелись. Уже давно, – подтверждаю я.

– И что же, больше никого не было?

– Ну почему же… – смущаюсь от допроса, но терять особо нечего. – Были… Андрей… Был.

Тут у Игоря звонит телефон. А меня накрывает длинная череда воспоминаний.

Андрей.

Мы едем в метро, а люди пялятся на нас. Не смотрят, соблюдая незаметную деликатность, едва касаясь глазами, а откровенно пялятся. Я не понимаю: почему? Он простоват, одет в поношенную одежду, обыкновенен. Синие глаза небесного цвета, серебристые от седины волосы, короткая аккуратная борода с усами. Он тёплый, большой и добрый. Я на каблуках, в красном приталенном платье и чёрных колготках. Может, пялятся потому, что я излучаю ровное тепло, – не физическое тепло, как от печки, а тепло на уровне сердца, на волне счастья?

Люди, словно вампиры, почуявшие запах крови, открыто смотрят на нас. Я отвечаю им взглядом с немым вопросом: «Что?», а они опускают глаза не сразу, оставляя мой вопрос без ответа.

– Они пялятся на нас, – испуганно говорю я Андрею полушёпотом.

– Тебе показалось, – он.

Напротив нас сидит женщина и гипнотизирует меня. Я встречаюсь с ней глазами и вижу в них какое-то странное удивление. Что тебя так удивляет? Любовь?

О, это редкость в наши дни, безусловно. Это страшно, потому что настоящно.

…Мы с Андреем идём по улице, он всё время пытается взять меня за пальцы руки, словно мы школьники. А я его – под руку, по-взрослому. Наконец, заходим под арку, в подъезд. Мы идём в квартиру, которую сдают посуточно, потому что своей у Андрея нет. Он открывает дверь ключом, впускает меня в маленькую квартирку с узкой прихожей и светлыми стенами. Вокруг очень тихо, будто стены тоже смотрят на нас. Осторожно вхожу, следом заходит он. Позади громко захлопывается дверь.

Страх опрокидывает мою душу, словно испуганная птица, вспорхнувшая из кустов: я в квартире с мужчиной, на его территории, и дверь на замке. Успокаиваю этот неожиданный всплеск, и он уходит так же быстро, как возник. Мы знакомы не так давно.

Почувствовав этот страх, Андрей бережно обнимает меня и говорит в самое ухо:

– Спасибо за доверие.

Дальше по коридору – маленькая уютная кухня. Разуваюсь. Андрей ведёт меня туда, а затем спокойно говорит:

– Посиди, – и выкладывает из пакета продукты: нежно-розовое филе рыбы, пакетик специй «Пеперончини», упругие ярко-зелёные кабачки, рис, листья салата, хлеб, белый мягкий сыр.

Я очищаю кабачки от нежной зелёной кожицы, складываю их на тарелку и перебираюсь на широкий подоконник, превращаясь в наблюдателя: сижу в своём новом платье и колготках, обхватив колени руками, и любуюсь, как мужчина готовит ужин. Он необыкновенно сосредоточен и молчалив. Заворожённо смотрю, как облизывает вкусные пальцы. Когда Андрей проходит мимо, я увлекаю его рукой и прижимаю к себе: так мы зависаем и отрываемся только тогда, когда шкворчание на плите переходит в громкое и угрожающее.

Он даёт мне один из величайших уроков, полностью оправдав уход моего мужа. Урок звучит так: «Я начинаю оказывать внимание другим женщинам, когда моя женщина не в состоянии принять мою любовь – целиком и полностью, на все сто процентов». Всё просто: не хочешь, чтобы мужчина ушёл – принимай его любовь, дай ему реализовать себя, как мужчину, через служение женщине. Позволь ему служить тебе, Женщина. Это не подкаблучность даже, а что-то монументальное, волшебное, настоящее. Кажется, называется Отношениями.

Он далеко не совершенство и далёк от моего идеала: увидев его во толпе, я без всяких эмоций и мыслей прошла бы мимо, но стоит мне закрыть глаза и дать волю чему-то глубинному, внутреннему, как оно устремляется к нему навстречу, втискивается, вжимается, замирает и молча зависает в нём.

– Ещё минуточку, – говорю я тогда самым тихим голосом из возможных, – две минуточки… – И мы стоим, вжавшись друг в друга пять минут, или десять… Такие разные внешне, и в привычках, и в предпочтениях…

Так, с закрытыми глазами меня усаживают на стул: ещё какое-то время он накладывает еду, а потом я ощущаю, что рядом с губами появляется нечто, излучающее тепло. Открываю рот. Кусочек жареной рыбы, щедро обсыпанный изысканным пеперончини. Обычный вкус рыбы вдруг распускается в миллионе послевкусий и тает на языке. Кладу в рот маленький кусочек хлеба: ожидаемый вкус перерастает в нечто большее и значимое, на грани нереального. Горечь и сладость смешиваются, на грани предфизической боли, а кабачок добавляет многогранности в этот вкус.

Это обычные продукты, приготовленные без особенных изысков, но – им, Андреем. И рядом – он. И глаза закрыты. Даже кусочек риса, попав в рот, заполняет мозг блаженством. Кажется, что если жевать эти микродозы пищи подольше, то можно легко насытиться одним переживанием вкуса.

Мне удаётся наслаждаться этим потому, что в самом начале отношений, как бы они там ни назывались, я сказала и себе, и ему: «И это тоже закончится. Аминь». Вот так, только смирившись с концом, можно наслаждаться моментом; только накануне казни познаёшь всю красоту и многогранность последнего дня жизни и идёшь на эшафот, блаженно улыбаясь солнцу, наслаждаясь его простому тёплому присутствию.

…Он берёт мою пустую тарелку и безоговорочно уносит мыться. Это удивительно, но он любит мыть посуду, – только динозавры на такое способны…

Андрей…

Длиннее ожидания, чем у двери с надписью «Реанимация» – нет на свете. Особенно, если уже побывала на пятом этаже и на третьем, куда его должны были перевести сегодня в 12.00. А уже 14.00. И медсестра, узнавшая, к кому я, вдруг исчезает за дверью «Посторонним вход строго воспрещён!» и не появляется целую вечность.

Накануне в стационаре нашей клиники умерла кошка с тромбоэмболией – у неё не было шансов. Вечером её пришёл навестить хозяин, думая, что она живая: он стоял в холле, а мы не могли решить кому пойти и сказать ему, что кошки больше нет. Минут пятнадцать никто не мог выйти и сообщить об этом.

Поэтому, когда спустя вечность опять появляется медсестра и пытается выяснить кто я ему – первое, что я спрашиваю, это: «Он жив?». Она смеётся и говорит: «Жив, жив!» и это самый прекрасный смех на свете.

Спасибо, что он живой. Он нужен здесь, очень нужен.

Дозваниваюсь до Веры – это женщина, у которой Андрей снимает комнату. Говорю, что, возможно, мне понадобятся какие-то его вещи. Вера беспокойно спрашивает: «Что с ним?», приходится рассказывать. Не знаю, должна ли я рассказать об этом кому-то ещё?

Хорошо, что это не случилось где-нибудь вдалеке от мира.

Заведующая реанимации говорит, что нужен паспорт и полис, иначе они не смогут перевезти Андрея в клинику МЧС. При больнице находится камера хранения, и там я нахожу его рюкзак, потом в приёмном покое из сейфа мне отдают его паспорт, из которого прямо на колени вываливается листок полиса.

…Сижу внутри отделения реанимации, откуда в первый день меня с треском выперли. Тогда я пробралась втихаря, проигнорировав табличку «вход воспрещён» и на цыпочках шаталась по коридору, не зная, как определить, в какой палате он лежит. А сейчас – сижу внутри, обняв его рюкзак: пустили, но только в коридор. Рядом стоит стол с двумя фикусами, и в одном горшке, прямо в землю натыканы маленькие пластмассовые фигурки. Земля сухая, а рядом стоит вода, в закрытой бутылке. Хочу полить фикус, но думаю, что нельзя ничего трогать в чужом месте.

…Оборачиваюсь на шум колёс каталки – а это везут его: голого, покрытого полупрозрачной синей бумажной пелёнкой. Это врачи скорой помощи. В зону моей досягаемости первой попадает его голая, торчащая из-под пелёнки нога, и я, улыбаясь, щекочу на ней пятку, пока он медленно проезжает мимо. Живой.

– Привет…

– Привет…

Один из врачей говорит мне:

– Так. Идёмте с нами!

Хватаю рюкзак, порываюсь за ними. Он же говорит:

– Давайте помогу с вещами, – забирая на ходу рюкзак.

Я передаю, чётко ощущая, как он переходит из моих пальцев в пальцы доктора. Его пальцы ложатся на ручку рюкзака рядом с моими: всё вокруг приобретает концентрированность и сочность, каждая секунда жизни.

Андрея на каталке завозят в грузовой лифт. Мне говорят, что я должна спуститься вниз по лестнице, но я пропускаю это мимо ушей и захожу вместе со всеми. Один из врачей пытается предугадать:

– Перегруз?

Дверь в лифт закрывает маленькая старушка, больно толкнув меня створкой. Перегруза нет, и мы едем вниз. Радуюсь, что я – не перегруз. Ещё один квест под названием «долгий поиск выхода среди лабиринта из коридоров и закрытых дверей» я не выдержу.

Андрея грузят в машину скорой помощи. Долго не могут понять, как складываются колёса, когда каталку кладут на полозья внутри машины. Небо затянуто тучами, и начинает накрапывать мелкий летний дождик. «А вот и дождь», – думаю я. Стою на улице, пока они подключают датчики и регулируют приборы. Спрашиваю, могу ли я поехать внутри, рядом с ним?

– Да, конечно, – спокойно разрешает врач.

…Правая рука Андрея под синей пелёнкой, а левую он вытащил наружу. Держу его за ладонь, очень сильно стиснув, даже слишком. Внутри машины летает муха. Я отгоняю её от Андрея, позволяю даже сидеть на себе. Над ним висит бутылка с подключённой системой для внутривенного вливания: капает капельница. Капли нетерпеливо срываются внутри прозрачной камеры системы, когда машину потряхивает на ухабах.

Периодически, попадая в пробку, водитель бибикает, объезжает заторы, и мы едем дальше. Андрей – то грустный, то улыбается. Просит у врача разрешения позвонить по телефону.

– Конечно, – опять разрешает врач.

Я люблю их – этих врачей, всех вместе взятых.

Андрей звонит на работу, потом сыну; не может дозвониться сестре.

– Спасибо, что ты живой, – говорю ему.

– Почему ты не на заливе? – спрашивает он – я собиралась жить там в палатке.

– Здесь, – отвечаю я в шутку, многозначительно расширив глаза, – значительно «интереснее».

Возле его носа зелёная трубка, из которой струится кислород: она смещается. Андрей пытается поправить её одной рукой, но ничего не выходит. Он лежит, смущённый своей беспомощностью и смотрит вбок. Прошу врача:

– Поправьте нам кислород.

Врач, деликатно смотрящий в свой телефон, отвлекается и поправляет трубку, затянув крепление как следует.

Мы продолжаем ехать, и я боюсь забыть сказать что-нибудь важное, потому что не знаю, сколько времени ещё мне будет позволено быть рядом.

– Ты очень напугал меня, – говорю, прижавшись щекой к его руке.

Он просит достать ключи от квартиры Веры:

– Положи к себе. И ещё: там на столе лежат деньги, для Веры.

– Сам отдашь, – отвечаю я. – Будет стимул.

– У меня и так есть стимул, – отвечает Андрей.

Говорит, что не успел меня предупредить, потому что утром у него забрали все вещи вместе с телефоном. Так рада его видеть: особенно тому, что его пальцы тёплые, а, значит, живые. Я – одно большое воплощение благодарности миру. Говорю, что завтра приеду навестить его.

– Работай спокойно, – сопротивляется он.

– Я завтра выходная, – успокаиваю его.

Строит мне гримасы. Улыбаюсь, но, кажется, сквозь слёзы не вполне получается. Смотрю на него и не знаю, когда же увижу в следующий раз. Наверняка там, куда его везут, тоже запрещены визиты, хоть я везде и называюсь его супругой, гражданской женой.

На его руке стоит катетер с зелёным колпачком. «Зелёный, – констатирую я сама для себя, – ставят на крупные вены». Пластырь у места вхождения трубочки катетера пропитан засохшей кровью, и от этого зрелища в глазах мутнеет, отвожу взгляд. На груди Андрея липучки голубого цвета, к которым, видимо, крепятся датчики для контроля ЭКГ: от вида этих липучек меня мутит ещё сильнее.

…Сижу в холле, жду. Опять жду. Мы приехали сюда на лифте, и Андрея увезли в двери с надписью «реанимация». Со мной говорили два врача, оба Сергеевичи: похоже, у всех врачей всех реанимаций отчество именно это. Молодец, Серёга, что ещё скажешь. Врачи молодые, и это, действительно, внушает опасения. Меня знобит от бесконечного ожидания и неопределённости.

Один из врачей говорит стандартные фразы про суть предстоящей диагностической операции: в бедренную артерию вводится рентгеноконтрастное вещество и проверяется – сужен коронарный сосуд или нет. Если да, то через этот же катетер вставляется расширитель – это называется бужирование. Он спрашивает:

– Слышали про такое, наверное?

«Разумеется. Целыми днями про такое слушаю», – с иронией думаю я. Отвечаю, что нет. Врач говорит про возможные осложнения. Кровотечения.

– Это стандартная многократно проверенная процедура, не так ли? – спрашиваю у второго Сергеевича, умоляя этим помочь мне дать согласие на операцию. Он уверяет: да.

Я ничего не отвечаю, и они решают сами, – другого выхода всё равно нет. Один из врачей говорит:

– Может, Вам корвалола накапать?

– О, да, пожалуй, – с лёгкостью соглашаюсь.

Он звонит по телефону и говорит:

– Марина, сейчас к тебе подойдут. Накапай, пожалуйста, сорок капель корвалола или капель Морозова.

Потом поворачивается ко мне:

– Идите сейчас прямо по коридору, потом налево и справа будет стойка.

– Я непременно потеряюсь, – беспомощно уверяю я. – Но всё равно спасибо.

Оба Сергеевича – один за другим – исчезают за дверями реанимации. Думаю, что если я куда-то отсюда стронусь, то обратно дороги точно не найду – решаю сидеть дальше.

Дверь опять открывается, и появляются оба врача, вернее, их головы выглядывают наружу, глядя на меня. Один вполголоса произносит: «Сидит», после чего тяжело вздыхает и говорит мне:

– Идёмте со мной.

И он ведёт меня по коридору навстречу корвалолу: нехотя иду за ним, мучительно пытаясь запомнить ориентиры на поворотах. Мы доходим до развилки, где он говорит:

– Налево – стойка, направо – туалеты.

Благодарю. Иду налево и вижу, действительно, стойку.

– Мне нужна Марина, – говорю. – Марина и корвалол.

Молодая симпатичная девушка спокойно смеётся, встаёт из-за стойки и протягивает мне пластиковый стаканчик с какой-то коричневатой жидкостью. Вымученно улыбаюсь и иду с ним обратно, пробуя раствор: капли жутко едкие. Выпиваю их все. Через десять минут, несмотря на продолжающееся ожидание, приходит спокойствие. Ай да капли, ай да Марина!

Рядом стоит аппарат, в котором есть вода, и я никак не могу понять, как наливается холодная: всё время выходит кипяток.

Я очень запугана ожиданием и неизвестностью; время неумолимо стоит. Умом понимаю, что беспокоиться незачем, что это ни к чему не приведёт, что надо мыслить… как это корявое слово… «позитивно». Но это всё – ум. Дышу диафрагмой, пытаясь занять его.

Вдруг дверь открывается, и Андрея вывозят на каталке два врача и девушка: она белоснежная, словно ангел, ослепительно белая, – и её халат, и светящиеся в лучах золотистого солнца волосы. Цепляю рюкзак Андрея на плечо и тихо следую за ними. Куда его везут? Мужчина, который впереди, идёт спиной вперёд и, потому, видит меня.

Андрей, лежащий под простынёй на каталке, тоже:

– О, ты ещё здесь?

Девушка-ангел поворачивает голову и строго говорит мне:

– Вам туда нельзя.

Останавливаюсь.

– Ну… Вы же привезёте его обратно, да?

После некоторого замешательства врач-мужчина с запинкой говорит:

– …Привезём.

Двери лифта открываются, и пока врачи вкатывают туда каталку с Андреем, он успевает сказать мне: «Спасибо», а я – поднять кверху ладонь с растопыренными пальцами. Двери закрываются, а я какое-то время продолжаю так стоять.

Потом возвращаюсь обратно на диванчик в холле.

…Два часа ожидания. Вечер. Я закрываю огромные окна, едва дотягиваясь до ручек – приходится вставать на цыпочки. Сажусь, вжимаюсь в серый рюкзак Андрея.

Тут появляется молодая медсестра, тоже вся в белом, с какой-то женщиной. Они встревожены, бегут к дверям реанимации, звонят в звонок: им открывает пожилая женщина.

Медсестра говорит:

– Сегодня сюда привезли мужчину… Это его жена.

Пожилая женщина, стоя в проёме, смотрит на меня… на них… и ничего не понимает, потому что его женой представили меня. Чувствую себя самозванкой и узнаю в пришедшей женщине бывшую жену Андрея – Лену.