Текст книги "Норвежская народная душа в свете германского духа (Антропософский очерк)"

Обычно говорят о мусульманских террористах, Народная душа которых, стиснутая рамками «параллельного общества» беженцев, попросту оказывается не на своем месте и потому «рвет удила»: Народный Архангел зовет «своих» домой. Наилучшей перспективой развития для приехавших в Норвегию (и в целом в Европу) беженцев была бы их поголовная депортация обратно. Вместо этого негр надевает национальный норвежский костюм и, танцуя, поет на своем урду о своей патриотической любви к… африканскому отечеству. Смешение воздействий различных Народных душ (в Швеции, например, живут сегодня представители более пятидесяти наций) на таком тесном географическом пространстве, как Норвегия (или даже Европа) чрезвычайно затрудняет правомерную в данной местности работу Народного Архангела, все чаще и чаще вынуждая Его отступать от своих задач. В целом по-своему гениальный план «мировой закулисы» расчитан на повсеместное ослабление и в конечном итоге отступление Народных душ от своих народов, под лозунгом «глобализации» и «демократии», что на деле означает попросту гибель наций.

Ежегодно семнадцатого мая «вся Норвегия» озадачивается празднованием дня национального единства, которому вторит песня «Мы любим эту страну». Трудно себе представить более глупое и циничное зрелище: машущую норвежскими флагами афро-арабо-латино-китайскую толпу. Королева тоже машет со своего балкона, и все вместе любят одно и то же: чтобы и завтра было так же, и послезавтра… больше того же самого! И когда последний, еще не потерявший разум норвежец спросит, озираясь по сторонам: где же Норвегия, никто не даст ему никакого ответа. Этот ответ он найдет лишь в самом себе: вокруг лишь смерть. «Мы любим эту страну, мы, паразиты и вымогатели со всего мира, мошенники и каннибалы, мы тут вовсе не гости, мы – хозяева, но вы пока работайте на нас, работайте!»

Рассудочные истины, которыми закупорено сегодня мышление девяности девяти процентов «граждан», создают некую иллюзию порядка, охотно называемого то «шведским социализмом», то «норвежской моделью развития», и иллюзорность этого «порядка» состоит в том, что человек здесь рассматривается лишь как физическое тело, вне своего культурно-исторического наследства, духовного потенциала и какой-либо национальной задачи. Учредители такого «порядка» нисколько не сомневаются в том, что если пропустить через одну и ту же школу, одинаково одеть и накормить сомалийца и этнического норманна, то получится одно и то же: некий духовно-душевно отшибленный, без нации, расы и воспоминаний о прошлом, тотально компьютеризированный, удобный в обращении автомат. Но одно и то же не получится, ведь даже цвет кожи, и тот определяется Я, и само это Я проделало совершенно различный путь развития у сомалийца и у норманна. Более того, среди расквартированных в Норвегии представителей находящихся в глубоком упадке рас – среди негров и малайцев – есть и такие крайне ослабленные экземпляры, которые вообще впервые воплощены на Земле, но и к ним также обращен лозунг «интеграции». Безумие таких устремлений очевидно. Окажись однажды «приезжие» в большинстве, и от национальной норвежской задачи ничего не останется, она попросту утонет в нарастающем хаосе требований иных Народных душ. Интеграция, о необходимости которой постоянно долдонят политики, есть чистейшая иллюзия рассудка, и поскольку сегодня никакого иного мышления, кроме рассудочного, в обществе не задействовано, идея интеграции – под крышей экономических законов – выглядит для поверхностного взгляда правомерной. Схема ингеграции предельно проста: национальность подменяется гражданством. Здесь уместно напомнить программу Адольфа Гитлера, в которой ясно сказано, что немецкое гражданство может получить только этнический немец, тогда как проживающие в Германии иностранцы могут удовольствоваться лишь статуса «дружественной персоны». Аналогичную позицию занимало в Норвегии правительство Квислинга, и в обоих случаях немецкой и норвежской Народным душам были созданы приемлемые условия для работы со своим народом. Но если кто-то сегодня говорит об этом вслух, его немедленно проштемпелевывают как расиста и нациста. Как раз в этом-то и заключается демократическая «свобода слова»: «свобода» выражать мнение своего убийцы.

Рассудочное мышление является идеальным материалом для манипулирования: логичность, предоставленная самой себе, без выхода «наружу», в сферу образных представлений и интуиции, есть своего рода кладбище, с раз и навсегда установленным на нем порядком. Оперируя исключительно мертвыми величинами, рассудок строит всегда одно и то же, нуждаясь поэтому не в красочном одухотворении мышления, но в схеме. Люди не замечают, как их медленно, постепенно, планомерно превращают в стадо, пусть даже сытое. И чтобы выжить на пути к собственной индивидуализации, сегодня нужен не «взрыв мозга», к чему ведет, собственно, сегодняшняя реальность, но отказ от доминирования рассудочности над душевностью. Рассудочность – это не «высшая мера» ума, но всего лишь инструмент познания материального мира, поэтому перенос рассудочных истин в правовую и культурную сферу – что происходит сегодня повсеместно – несет этим сферам гибель: вроде бы есть законы, но они не действуют, вроде бы ведется разговор о культуре, но это все сплошь рэп и футбол.

Мертвый рассудочный «порядок», заранее регламентирующий потребность в свободе, может в какой-то степени удовлетворить потребности празвития негра, тогда как для этнического норвежца это своего рода гулаг, подступающий вплотную к области Я: личность попросту тонет в клоаке счастья.

В Рагнароке, этом профетическом откровении ясновидческих времен, говорится не только о «гибели богов», т. е. о потере совершенно особых способностей, которыми эволюция наделила северные народы, но еще и об «отмстителе Одина», которому надлежит «убить того, кто убил Одина». Убить внешне ориентированный, компьютеризированный рассудок? Не убить, но превзойти. Работа рассудка как чисто мозговая деятельность есть процесс непрерывного умирания: мысль выпархивает, словно бабочка, из кокона разрушающейся материи нервов. Но это всего лишь отраженная нервом мысль, сам нерв не мыслит, и построенная исключительно на рассудке материалистическая наука не может своими силами придти к знанию того, что мыслит в человеке его эфирное тело, где, собственно, и обретается сегодня Христос. Эфирное мышление, в отличие от мозгового, является живым, оно той же самой природы, что и силы Одина, оно возвращает Одина обратно. Собственно, предельной целью действующих сегодня сил разрушения является как раз недопущение перехода от мозгового мышления к эфирному (образному, имагинационному). Что для этого нужно? Как можно эффективнее ослабить сам процесс мышления (мозгового), свести его на нет, заменив готовыми манипуляторскими формулами. Так что «убийство Одина» продолжается сегодня со всей основательностью великой материалистической науки и технологии, со всей дотошностью манипуляторской, материалистически ориентированной психологии. Из очерченного рассудочно-компьютеризированным мышлением круга нет никакого выхода, круг замкнут, разве что «поднять себя за волосы», превзойти себя как «физическое тело», в котором действуют силы смерти. Тогда становится очевидным, насколько демонизирован окружающий мир, в его тотальной подчиненности электронике, насколько он пуст. И будущее этого патологически счастливого мира уже сегодня заявляет о себе двумя своими цветами: черным и серым. Достаточно взглянуть на норвежские новостройки: черные, черные, черные… серые… Стиль тоже один: черный квадрат. Даже победившая на всемирном дизайнерском конкурсе норвежская кружка, и та имеет вид четырехугольного стакана серого цвета. Черно-серое будущее Норвегии обусловлено именно сегодняшним отказом норвежцев от выполнения своей национальной задачи и заменой ее бездумным служением закулисному «интернационалу».

Существует только два способа приближения к истине: доопытный и послеопытный. При этом, в духе сегодняшней материалистической науки, под опытом понимается исключительно «внешний», физический опыт, осуществляемый как на основе органов чувств (плюс «прибор»), так и путем мозговой, рассудочной активности (в том числе и «мысленного эксперимента»). Если же под «опытом» понимать еще и сверхчувственный опыт индивида, то, разумеется, нет смысла говорить о «доопытном» или «послеопытном», поскольку в этом случае сквозь «внешний» опыт просвечивает опыт «внутренний». Но поскольку к такой ситуации люди еще не пришли, за исключением отдельных случаев, то и говорят сегодня об опыте как только о «внешнем». Что же касается доопытного способа познания, то здесь индивид имеет дело ни с чем иным, как с мистерией своего собственного восхождения к сути изучаемого явления, и суть эта имеет идеальный характер. Эта внутренняя активизация означает в конечном счете расширение Я до сферы мировой причинности, где Я встречается с деятельностью духовных начал. Окажись, к примеру, Гамсун способным к такому доопытному познанию, он немедленно перенесся бы своим внутренним существом в живую реальность того самотворчества норвежской души, которое отражено в северной мифологии: в реальность Одина, Тора, Фрея. При таком углублении в живую подоснову «внешней» реальности совершенно иначе прозвучали бы голоса его литературных персонажей, а их «необъяснимые» порой поступки обрели бы ясность. «Гораздо больше может быть познано тщательным изучением основ этих мифов и легенд, – пишет Р. Штейнер в «Оккультном значении крови», – чем путем абсорбации интеллектуальной и экспериментальной пищи современности». При всей объемности и внешнем разнообразии гамсуновских фактов, ни один из них не указывает на глубину норвежской души, в которой, окажись она изученной, незамедлительно обнаружилась бы тревога по поводу норвежского будущего. В своих публичных лекция в Кристиании в 1912 году Р.Штейнер указывает на то, что норвежцы являются единственным народом в Европе, который без соответствующих духовных устремлений обречен на физическое вымирание. Это говорит об особой уязвимости норвежской Народной души, о ее безусловной зависимости от внутреннего состояния личности, от того, в какое отношение к истине ставит себя человеческое Я.

Современность формирует норвежца таким образом, что индивидуальное сознание освещает лишь «послеопытные» истины: рассудочный механизм отвечает потребностям «технологизации» всей культуры, тогда как интуитивно-созерцательное начало, восходящее к ясновидческой просветленности Бальдура, остается невостребованным. Рассудок мог бы придти к такому заключению: Рагнарок, гибель богов, состоялась, и сегодня нам не до этого, сегодня мы заняты куда более важными вещами. При этом компьютеризированному рассудку безразлично, что, как таковая, гибель богов – явление временное, что Один и его сын Бальдур призваны однажды воскреснуть. Это и есть национальная задача норвежца: изыскать в своем Я силы, способные поднять Бальдура, эту прежнюю неосознанную просветленность души, на новый, теперь уже сознательный, уровень. Эта национальная и вместе с тем мировая миссия (которую никто, кроме норвежцев, не осилит) выполнима только в ходе мистерии: Бальдура поднимают из его могилы силы Христа.

Сегодня о таких вещах в Норвегии говорить невозможно, а то, о чем постоянно говорят, относится большей частью к благоустройству расово чуждых беженцев: Норвегия насильно повернута к выполнению совершенно нелепой для себя задачи. Разрушительный характер троцкистских программ «благоденствия» виден хотя бы на примере того, что лидер Рабочей партии предлагает передать мировому банковскому спруту неприкосновенный норвежский нефтяной фонд, гарантирующий пенсионное и прочее социальное обеспечение всего населения страны. И это наверняка произошло бы, окажись Рабочая партия и дальше у власти: Норвегия перестала бы существовать как (все еще) национальное государство. Согласно далеко идущим планам товарища Троцкого, проводившего время на курортном острове Утойя, правящая элита этой маленькой, но весьма продуктивной нации должна постепенно и демократично быть заменена выходцами из каких угодно, только не европейских, стран: норвежская элита должна стать черной. Так, чтобы никакие мысли об Одине больше не приходили никому на ум, а ум стал недалеким. Специально для этого Рабочая партия создает свой надежный резерв в виде мультикультурного комсомола, в составе которого преобладают партийные секретари местных ячеек, с детства ориентированные на служение победоносному марксистскому делу. Ежегодно летом эти молодые марксисты собираются на острове Утойя, где внимают наставлениям своих троцкистских кумиров вроде Г.Х. Брундтлаг и Й. Столтенберга. И вот на острове появляется один, всего только один террорист и объявляет цель своего появления: «Марксисты, сейчас вы умрете!» Они, разумеется, не думали, что смерть – это для них, хотя вполне допускали, следуя за тогдашним лидером Рабочей партии Й. Столтенбергом, что миллионы досрочных смертей в Ливии и Ираке, Йемене и Сирии – это нормально, как нормален нескончаемый поток в Европу финансируемых кем-то беженцев. Нет, умирать они вовсе не желали, и в свои пятнадцать-восемнадцать лет знали наверняка, что они – лучшая часть страны. Но смерть явилась к ним в виде переодетого в полицейскую форму террориста, и никто из марксистов, ни один из них, не крикнул террористу в ответ: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» Вместо этого все бросились бежать, подставляя спины под снайперские пули. Всесилие марксистского учения манифестировало себя в паническом бегстве с острова лидера Рабочей комсомольской организации, гомосексуального К. Педерсена, оставившего без присмотра свыше ста раненых и семьдесят семь трупов.

Смерть назвала все своими именами, сказав попросту, что марксизм – это и есть смерть. Подобно тому, как в молнии и громе изъявляют свою волю стоящие над человеком духовные существа, смерть на острове Утойя была таким же изъявлением воли, теперь уже Народной души: «То, что вы делаете, есть смерть!»

Может быть, кто-то понял этот суровый язык Народного Архангела? Нет, никто ничего не понял, и уже на следующий день на улицы Осло хлынула многотысячная волна любви, в поддержку марксистской, интернациональной, гомосексуально-радужной солидарности с рабоче-партийной элитой. Это был, собственно, праздник: были закуплены в Голландии тонны живых роз, люди шли рядами и пели «Мы – дети радуги», известные артисты выступали на походных сценах, члены правительства вместе с членами королевского семейства показательно роняли фотогеничные ислезы на розетки из национальных флажков. Да, это был истинно марксистский праздник, заглушающий страх перед истиной парадно-массовой показухой и громкоголосным пустословием. Не хватало только режущих пируэтами воздух военных самолетов и вечернего, во все небо, салюта.

Тысячи голосов, скандирующих одно и то же: «Улицы Осло полны любви!», розы, флаги, решимость всеми вместе отстоять «правое дело». Именно эта любовь-ненависть годится, согласно Марксу, для объединения в пролетарские стада и стаи всех тех, кто вовсе не имеет никаких мыслей: вожделение к корпоративу, неприятие тех, кто опирается исключительно на самого себя. Сквозь эту показательную сплоченность проступает паническое нежелание прикоснуться к той суровой и требовательной истине, которой попросту нет места в сегодняшней «культуре благоденствия». Родители, потерявшие детей, хотят ли они знать об истинных причинах их гибели? Они ведь, родители, и сейчас думают что продавать свою, накопленную столетиями и трудом многих поколений культуру, это нормально, главное – продать выгодно. Этот совершенно не норвежский менталитет преуспевающих троцкистских комсомольцев и есть причина их смерти на острове Утойя. Показательно, что никто из родителей не остался сидеть дома и скорбеть о случившимся наедине с собой и своим внутренним чувством правды: люди сбились в толпу и требуют… огромной денежной компенсации! Для сравнения: в «обычных» случаях родственникам убитого выплачивается примерно двести тысяч крон (около полутора миллионов рублей), в данном же, «особом», случае речь идет о компенсации в несколько миллионов крон: троцкистская комсомольская элита стоит куда дороже простых граждан. Это так по-марксистски, назначать цену товару.

Товарищ Троцкий, впрочем, остался бы доволен: сразу после бойни на острове Утойя марксистское правительство Норвегии организует «группы наблюдения за населением», в состав которых входят полицейские и психологи, и это ни что иное, как тайная полиция, впервые за всю историю страны. То есть по малейшему подозрению (донесению) на дом к человеку может явиться полиция и снять с него «мерки». На практике дело выглядит так, что «приезжих» – насилующих, убивающих, грабящих – полиция особенно не беспокоит, тогда как в отношение этнических норвежцев власти применяют весьма жестские меры, вплоть до выселения с места жительства, значительных денежных штрафов, конфискации средств связи и запрета на пользование социальными сетями. Эти чисто внешние превентивные меры не могут повлиять на внутреннюю активность личности, которая по своей духовной сути «не от мира сего». Но поставить личность в условия повседневного, «хронического» выживания, в чисто экономический тупик с долгами и растущими налогами, дело совершенно обычное в обществе «всеобщего благоденствия».

Тут важно помнить, что мы имеем дело как раз с демократией, с ее законным противодействием знанию истинного положения дел. В чем же тогда ее, демократии, суть? А суть эта в эгоизме уменьшенного до повседневной функциональности «я», прячущегося за точно такое же соседское эгоистичное «я». Суть демократии – в нагромождении внешне неодолимых препятствий на пути личности к своему вечному, надличностному Я, а «демократические права» ограничивают каждого лишь его внешней ролью. Дальнейшее развитие нации в режиме демократии есть всего лишь один из троцкистских вариантов превращения страны в пустыню, разновидность социалистического эксперимента, цель которого всегда одна: погасить внутреннюю сознательную активность личности.

Наиболее распространенным способом контроля за мнениями являются сегодня в Норвегии всякого рода семинары, курсы, а также дискуссии. Эти регулярные чистки мозгов не устраиваются разве что в психушке, где и так все согласны с мнением главврача. Зато почти каждый день норвежское телевидение сервирует тот или иной «круглый стол», за которым спорят, перебивая друг друга, хорошо оплачиваемые «оппоненты», а люди сидят у своих телевизоров и шлют смс-реплики в студию. В этой игре успешно отрабатываются навыки самоцензуры, поскольку всякое отклонение от задающей тон «точки зрения» немедленно фиксируется группой надзора. Мнение, у кого оно еще есть, попросту тонет в заранее оплаченном «позитиве» сидящих за круглым столом. Смысл всех без исключения официальных дискуссий можно выразить краткой формулой: никаких мнений. В демократической практике «мнение» давно уже отменено, есть только «сообщения», ставящие личность «в известность». Официальная дискуссия, этот знаковый код демократии, как раз и «доказывает» правоту единственной, официальной точки зрения, которая таким образом и побеждает. Дискутировать на базе одной-единственной точки зрения – не сродни ли это сумасшествию? Нет, это вполне нормальная демократическая практика. У демократии есть, конечно, свое светлое будущее: на открытом весеннему солнцу кладбишенском газоне. Само же солнце светит изнутри индивида, которому вовсе не обязательно с кем-то свое мнение «делить».

2. Мистерия «Пер Гюнт»

Ничто в такой степени не обезображивает человека, как незнание им своей собственной сущности.

Р.Штейнер

Задолго до того, как Норвегия стала страной «передовой демократии» и вожделенным местом «убежища» для тысяч мусульман, в норвежской духовной жизни произошло значительное событие, поставившее норвежца перед дилеммой: превзойти себя в духе или эгоистично упиваться собой. Именно так ставится Ибсеном вопрос в «Пер Гюнте», драме-мистерии, опубликованной в 1867 году. И хотя многие и по сей день видят в «Пер Гюнте» исключительно «патриотический» мотив, вздымающий до этого незаметный национальный норвежский характер на общеевропейскую высоту, дело обстоит иначе: с появлением «Пер Гюнта» в норвежской Народной душе сверкнула искра новых мистерий. Это совершенно новое настроение выношено индивидуальностью Ибсена на протяжение трех его, следующих одна за другой, земных жизней, на что обстоятельно указывает Р.Штейнер. Первоначальный импульс этого особого настроя исходит из духовных устремлений личности посвященного, жившего в третьем столетии христианской эры на юге Европы, из напряженной попытки понять будущие судьбы христианства. В лице одного из последних римских императоров, Юлиана Отступника, трагическая судьба христианства проступила особенно отчетливо: развитие пошло в сторону внешне-церковной формализации, минуя свою изначальную внутреннюю спиритуальность. Этот импульс надлома душевно-духовного человеческого существа, затемняющий дальнейший путь человека к Христу как могучей космической силе, и стал для прежнего христианского посвященного, воплотившегося в XIX веке как Ибсен, основным вопросом жизни: в «Пер Гюнте» речь идет по сути о симптоме Юлиана, на этот раз бессильного соединить воедино древнее, наследственное ясновидение, мистериальную мудрость, с чувственно-внешним познанием мира. Р.Штейнер указывает на то, что в индивидуальности Ибсена живет совершенно осознанная убежденность: «придет время, когда христианство останется только традицией и никто не будет знать, что в Иисусе из Назарета жил возвышенный Солнечный Дух» (Р.Штейнер. Эзотерические рассмотрения кармических связей). Феномен Пер Гюнта состоит именно в том, что еще не умершее, наследственное ясновидение тщится узреть что-то за гранью «внешнего», находя лишь отражение своей ограниченности. И эта духовная куцесть и есть надвигающееся на европейца мрачное будущее: будушее мультикультурной Европы.

При всей известности «Пер Гюнта» в мире, сегодня нет оснований говорить о понимании самого существа поэтических образов драмы. Спектакли ставят в Нью-Йорке, Дели и Москве, примешивая к внешним сценическим аксессуарам еще и «местный колорит», не говоря уже о тех гротескных «модернизациях», с которыми в последние годы выносят «Пер Гюнта» на сцену в Осло: вот Пер катит свою мать Осе на тележке из супермаркета, а вот сам он, прикованный к инвалидной коляске и насилуемый проститутками из ночного клуба (в сибирском варианте изнасилование происходит на красного цвета рояле)… Сознательное извращение смысла великой ибсеновской драмы совершенно очевидно: здесь налицо страх перед одной только возможностью оказаться наедине с истиной. Ни один театральный критик, конечно, не решится сказать, что тут нет и в помине ничего ибсеновского, зато охотно станет говорить о «новаторстве», заимствованном из дешевых шоу и комиксов. Это и есть типичное сегодня, упоение поверхностным, однодневным спектаклем абсурда.

Истинный, мистериальный «Пер Гюнт» пока еще не поставлен ни на одной сцене мира.

Ни одна из внешне описательных биографий Ибсена не затрагивает те глубинные душевные импульсы, благодаря которым писатель смог увидеть драму современного норвежца. Пока другие пророки современности, среди которых был и Б.Бьёрнсон, грезили о «великой и могучей» Норвегии, связывая это могущество в лучшем случае с мощью норвежской природы, а в остальных же случаях попросту давая себя опьянить поверхностному, чисто материалистическому патриотизму, Ибсен вслушивался в то тайное звучание норвежской души, что жило как бы «для себя» и «на будущее», нисколько не давая себя касаться ни пресловутому внешнему «национальному подъему», ни сиюминутному патриотическому ликованию. Как индивидуальность, прошедшая в одной из своих прежних жизней христианское посвящение, Ибсен смог ощутить в себе подлинные силы Одина, пребывающие в томлении небытия и предназначенные для воскресения. Это и есть тот первоначальный, природный импульс Пер Гюнта, с которым он врывается в свою полную испытаний жизнь:

 
Скалу опрокинуть, сосну корчевать,
Сдержать водопад – вот она, благодать!
Лишь так пробуждаются души во мраке.
 

В своем повседневном сознании норвежец Ибсена еще не порывает, как это произошло уже со среднеевропейцем, живую связь с природой, с ее духовной подосновой, столь красноречиво являющей себя во все времена года. Срывающиеся с неба норвежские водопады, грохот, гул и стон каменистой почвы, множество сияющих, в брызгах и пене потока, радуг, вечное, неумолкаемое пение уносимых течением камней… И даже сегодня, когда на почтительном расстоянии от отвесных скал останавливается рейсовый, из Осло в Берген, автобус, отголосок мощных вибраций ощущается под ногами на асфальте, и люди смотрят, запрокинув головы, вверх, словно там, на недоступной высоте, хранится тайна этой горной страны. И когда вдруг, как в неудачном эпизоде любительского фильма, на горном склоне замирает, словно застигнутый врасплох вор, закутанная в черное мусульманская фигура, сознание пробивает искра внезапной догадки: кто-то ведь предал эту страну.

От Пера Гюнта до сегодняшнего политизированного «мультикульти» расстояние весьма велико, и в отличие от ибсеновского персонажа, персонаж современного театра абсурда не задается вопросом о смысле происходящего. Спрашивается, почему? А потому что сам этот орган вопрошания, душа, подвергся в течение двадцатого столетия неслыханной доселе деградации. Душевность имеет сегодня только исход вовне, в физический мир вещей и связанных с ними чувственных переживаний, обрабатываемых рассудком. Для Пера Гюнта еще существует различие между ясновидческим и рассудочным мировосприятием, и по самой своей норвежской натуре он явно склонен к первому: он и шага не сделает без того, чтобы при этом не «рассказать» себе «сказку». Как личность, Пер Гюнт вырастает именно в лоне того сказочного мира, к которому с рождения приобщает его мать Осе: вместе они предпринимают «странствия», ориентирами которых оказываются древние природные духи. Примечательно, что внешним побуждением Осе к сказительству оказывается ее отвращение к невыносимости повседневных обстоятельств: к бессмысленному расхищению накопленного дедами богатства. Высокодуховная культура викингов стерта в прах суетно-мелочными устремлениями современности, расхищена и продана. Но то, что все еще связывает норвежца с его Народной душой, укоренено в мире саг и древних преданий, и Осе живет именно в том, одухотворенном мире, увлекая за собой сына Пера, который не только наследует от нее этот дар душевного видения, но также и злоупотребляет им. Так, повзрослев, он без труда обманывает мать, пересказывая ей от нее же услышанные предания и выдавая их за свои приключения. И только он сам и его мать знают, что никакая это не ложь: события на внешнем, физическом плане есть только отзвук стоящего позади них духовного мира. Поэтому, защищая сына от нападок «нормальных» соседей, Осе уверенно бросает им в лицо: не им, но Перу удалось прокатиться на мистическом олене и прыгнуть в зеркальное озеро. У Осе нет никаких сомнений по поводу того, какой опыт более ценный: повседневно-рассудочный или мистически-ясновидческий, вопрос для нее только в том, устоит ли Пер перед соблазнами рассудка. Так материнское, ясновидческое прошлое всматривается в расчетливо-рассудочное сыновье настоящее: убережет ли сын последнее, накопленное поколениями норвежцев добро?

Каждый шаг Пера сопровожден насмешками и нападками: он «не такой», как остальные, хотя все и признают, что сильнее его нет никого. Люди признают, что Пер Гюнт сильнее всех, но никто ведь не задается вопросом: в чем источник его силы. Пер ищет в природе дух, как это и положено норвежцу, и как бы странно это не выглядело, Пер живет правильно, хотя и не осознавая этого. На пути Пера то и дело вырастает могучая фигура кузнеца Аслака, презирающего фантазии Пера и заявляющего в конце концов, что вместе им тут не жить. Чисто внешне Перу и Аслаку делить нечего, тем не менее, оба готовы к смертному бою: закон, на стороне которого рассудочная сила принуждения, не желает терпеть «беззаконие» стихийной, ясновидческой вольности. И как же поступает Пер Гюнт с «кузнецом закона»? Он хватает его левой рукой, а правой – дубасит. На стороне закона – достаточно уже развитая рассудительность, на стороне Пера – пока еще безрассудный порыв, и эти силы не равны. Пер не может осознать свою правоту, за него это делает природа, и чтобы научиться осознавать, надо пройти школу рассудка. Пер пока к этому не готов, и тяжба с Аслаком заканчивается для него отступлением, несмотря на то, что сам он сильнее. Ясновидческая наследственность дает Перу образ истинной понятливости, поднимающей сознание над уровнем рассудка:

 
К чистому свету подняться,
И окунуться в купель.
 

Это ни что иное, как предчувствие импульса Христа, импульса глубины и подъема. Но внешне, материалистически ориентированное, рассудочное христианство ничего не может Перу дать:

 
Потерял я свое Писание…
 

Сам же себе дать подлинную, в духе Христа, свободу Пер пока не в силах. В этом ключ к разгадке ибсеновской драмы: жить своим повседневным, земным, национальным, локальным, эгоистическим «я» или превзойти его на пути к «Я» космическому? Это вопрос к Народной душе: вопрос о ее способности родить Дух.

В каком же отношении к норвежской Народной душе стоит индивидуальность Пера Гюнта?

Имея архангелическую сущность, Народная душа ведет свое самостоятельное существование, преследуя цели своего развития, а потому становясь в совершенно различные отношения к отдельным личностям одного и того же народа. Моральные устремления личности и есть, единственно, предмет наблюдения для Народной души, предмет ее идеального чувствования, своего рода «физическая реальность». Сами же человеческие чувства Народная душа не воспринимает, как бы человек не страдал и не мучался, и эта «бесчувственность» Народного Архангела сродни математическим рассуждениям гораздо более мощного, чем человеческий, ума. В конечном счете, Народной душе безразлично, сколько людей живет в этом народе и сколько уже умерло, но важно лишь то, есть ли в народе морально устремленные к духу индивиды. Только с ними Народная душа и работает, вступает в тесную связь, одухотворяя телесность человека: появляется так называемый народный тип, Пер Гюнт. В то же время индивидуальность, Я этого народного типа не идентична Народной душе, поскольку с индивидуальностью (а не с физической телесносттью) работает Народный дух. Таким образом, попадая в поле действия народной душевности, пронизывающей материальную сторону жизни, индивид может и не соответствовать Народному духу этой земной области, а может просто «не дотягивать» до его идеальных высот. Так же как и Народная душа, Народный дух имеет своих избранников, и ими становятся посвященные.