Текст книги "Норвежская народная душа в свете германского духа (Антропософский очерк)"

Пер Гюнт склонен к тому, чтобы стать «королем», как он сам об этом постоянно говорит: он предчувствует в себе для этого внутренние основания. Даже сегодня, в эпоху растления национальных ценностей, за Пером Гюнтом признают статус народного типа, но никто не задается вопросом о масштабе самой его личности. Питаемая мощными импульсами Одина, личность Пера все же оказывается добычей Великой Кривой, добычей лжи: воспринятые бессознательно, силы Одина схватывают в Пере лишь «природу», вырваться из которой можно только сознательными усилиями Я. Проверкой на прочность становится для Пера сватовство к Ингрид, чужой невесте: он впервые вступает в изначально чуждую ему область расчета, в область ненависти к ближнему, и эта игра полностью увлекает его: сначала он желает насолить недалекому жениху, потом с тем же безразличием бросает Ингрид. Здесь Ибсен вбивает свой первый «гвоздь» в судьбу Пера Гюнта: отсутствие в его моральных устремленностях любви. При всем своем крайнем самолюбии, нисколько не преодоленном даже и на склоне лет, после всех пройденных испытаний, Пер Гюнт даже и не подозревает о возможности самоотверженной любви, пока не возвращается в свою лесную избушку, где его ждет Сольвейг. Можно было бы сказать и так: где его ждет солнечный (sol) путь (veg), путь к Солнцу, к Христу. Пер скитался по всему миру, но солнечный путь для него возможен только в области Одина, в лесной избушке, когда-то построенной им самим. Что приобрел Пер в своих скитаниях? Рассудок. Но в отличие от кузнеца Аслака, для которого рассудочные истины являются единственными и окончательными, Пер не верит своему рассудку, что, собственно, и заставило его вернуться домой, в лес. И он возвращается не с пустыми руками, хотя и бедняком, теперь у него есть самосознание, выносящее ему самому приговор словами встретившегося на дороге пуговичника: «На переплавку!» На переплавку наследственного, стихийного, бессознательного отношения к Народной душе.

Пока мир меняется на глазах Пера Гюнта к худшему, а смысл жизни стремительно утекает в прошлое, солнечный путь скрывается где-то «в лесу», где никто не хочет жить, куда никто не стремится, чему никто не завидует. Сольвейг ждет, потеряв в своем ожидании внешнее зрение и обретя зрение внутреннее, позволяющее ей продолжать жить вместе с Пером, хотя тот и далеко. Тайна верности Сольвейг – в ее слиянии с Народной душой, пусть даже вдали от мира. Единственный контакт Сольвейг с людьми – в ее посещении по праздникам деревенской церкви: из своей лесной избушки она приносит туда свежесть вопрошания к Одину, к неизбывной переменчивости настроений – гнева, скорби и радости – Народного Архангела. В индивидуальности Сольвейг, неимущей, отвергнутой обществом женщины, Народная норвежская душа обретает не только свой дом, но свою неприступную крепость. Именно женщина, с ее мужским эфирным телом, внутренне расположена к стойкости и мужеству, питающими самоотверженную любовь. Для Сольвейг ничего не значат внешние обстоятельства, и никакое рассудочное «счастье» не стоит ее просветленного внутреннего покоя. Именно сила любви делает Сольвейг избранной среди своего народа: сила Христа.

Еще будучи дома, Пер Гюнт «украл» для себя Сольвейг, спрятал ее в лесу, словно зная наперед, что ждет его в будущем. Он не может вступить с Сольвейг в брак: она слишком чиста, а сам он полон сомнений. Пер сказочно богат, получив от своей матери Осе наследственный ясновидческий дар, но силу любви каждый развивает в себе сам как силу познания, в том числе и путем заблуждений и ошибок. В сказке о самом себе Пер Гюнт летит на олене над озером и падает прямо в свое отражение, чего бы не произошло, окажись его Я достаточно сильным, чтобы перенести всадника вместе с оленем на другой берег. Но ведь Пер Гюнт и не погнался бы за оленем, если бы не предчувствовал в себе эту будущую силу Я, силу такого Народного духа, который «сам уже содержит звучание духа, возвещает о духе» (Р.Штейнер), и это – дух германизма.

Германский дух (или немецкий, поскольку он с наибольшей силой выражен у немцев) всегда, как подчеркивает Р.Штейнер, способен подняться в духовный мир. Это дух превосходства над материализмом, способ видения внутреннего одновременно с внешним, гармония рассудка и созерцания. Германский дух проявляется во взгляде на мир из глубин Я, но достичь этих глубин можно лишь, покончив с повседневно-эгоистическим, поверхносно-рассудочным, бытовым «я»: принести это эгоистическое «я» в жертву Христу. Норвежская индивидуальность, при всей своей наследственной ясновидческой оснащенности и при всей своей рассудительности, еще не готова в лице Пера Гюнта к такой внутренней жертве: Пер поступает «по-домашнему», столковавшись в конце концев с троллями.

Проводя уместную параллель между Пером Гюнтом и Фаустом, можно в обоих случаях говорить о той германской духовности, которая устремлена в будущее Европы: будущее сильного индивида. Только сильное Я и может вступить в диалог с Народной душой, перелететь на олене через бездну. В противном же случае «народное» просто валится в свое же мертвое, «традиционное», националистическое отражение.

Европейская мистическая традиция связывает душевно-духовное в человеке с женскими образами, поскольку искателями духа обычно оказываются мужчины, а у них эфирное (мыслящее) тело – женское. Ибсен связывает душевно-духовное Пера Гюнта, с одной стороны, с его матерью Осе, а с другой стороны – с девушкой Сольвейг. Эта двойственнность не случайна: Осе – это наследственность, кровь, нечто принимаемое личностью пассивно, Сольвейг – это активное начало, свободный выбор, жертвенность «своим» ради познанного в озарении идеала, абсолютность веры в действительность этого идеала. Кровь дается, но солнечный путь ищется всю жизнь, и в конце концов Пер Гюнт это признает, вернувшись в когда-то построенную им самим избушку в горах: его приводит туда кровь, сохраняющая отголосок прежней стихийной одухотворенности Одина. Пер умирает на руках у Сольвейг, баюкающей его как ребенка, и это знак того, что ему еще предстоит стать взрослым, созреть для духа, вернуться в свою народность.

 
Пройдет зима, и весна пройдет,
Пройдет, пролетит и за годом год…
Но знаю, ты вернешься, вернешься назад…
 

Норвежская Народная душа имеет свою цель развития, и чтобы подняться на более высокий уровень, ей необходимо, чтобы индивид «вернулся» в свой прежний, построенный им дом, в дом Одина, но уже сознательно. Ожидая Пера, Сольвейг состарилась и ослепла, но она узнает его и баюкает его, старика, как свое единственное дитя. Смерть уносит того Пера, который всю свою жизнь лишь упивался собой, и благодаря верности Сольвейг, дождавшейся этого мгновенья истины, обе души наконец вступают в брак.

Если проследить всю историю отношений Пера и Сольвейг, то в ней нет ничего, кроме тоски по адеалу, проистекающей из скрытого в глубинах души ощущения истины. И если Пер постоянно отталкивает от себя «мешающее» его необузданным желаниям внутреннее чувство правды, оставляя его «на потом» или просто переступая через него, то для Сольвейг идеал является единственной действительностью, на фоне которой внешние обстоятельства мало что значат. Сольвейг уже состоялась как индивид и способна жить одним лишь ожиданием будущего, тогда как Пер только завоевывает себе рассудок и расчетливый ум, на пути к самопознанию. Здесь налицо некая «запаздываемость» норвежского менталитета в сравнение со среднеевропейским, немецким, некая перманентная «провинциальность» Норвегии: немецкий народный ум рождает великую философию и великую музыку, норвежский – баюкает себя в колыбели саг. Не будучи для этого зрелым, Пер Гюнт преждевременно «схватил оленя за рога», думая «просто так» перемахнуть через пропасть, но результатом стало его падение в собственную назойливую персону. И сегодня норвежец технически «схватывает оленя за рога», прежде всего, выкачивая из моря нефть, в то время как духовная сфера социальности пребывает в затмении эгоистического, расчетливого рассудка и попросту «не тянет» на что-либо национальное и народное. Сегодняшний Пер Гюнт растлевается противоестественными, насильственными «благами» мультикультурализма, теряя восприимчивость к собственной деградации и попросту вырождаясь в свое собственное «отражение».

Среди ясновидческих переживаний Пера Гюнта особое место занимает «мистерия дна», «сумерки личности», пренебрегшей внешними законами общества, но не пришедшей к своему внутреннему закону и потому всецело обращенной к саморазрушению. Три блудницы, с которыми Пер вступает в связь на своем «пути в никуда», есть отрицание его собственной «тройственности», физически-душевно-духовного, отрицание его человеческого существа. Пройдя такую «подготовку», Пер без труда сходится с теневым миром троллей, в котором собирается стать королем. Его прежние неясные предчувствия своей неодолимой силы уступают теперь натиску иллюзорных ценностей (мёд в виде жидкого помета, золото в виде гнилого тряпья и т. д.), принять которые можно лишь рассудочно. Обращенный исключительно к миру внешних явлений, рассудок Пера Гюнта то и дело наталкивается на упорное сопротивление внутреннего, душевного, излитого Народной душой в физический мир, и одно только воспоминание о дедовском доме готово смести сверкающие видения мира троллей:

 
В нем не гниют половицы,
Он не убог и не сир,
Свет из окошек струится.
 

«Народная душа, – пишет Р.Штейнер в своей книге «Народные души», – родственна всей духовности, пронизывающей материальное». Ее проявления видны и сегодня в несравненном норвежском народном костюме, совершенно уникальной норвежской народной музыке, старой деревянной архитектуре, домашней утвари. Вещи, созданные народными умельцами, несут на себе отсвет Народной души, и если сегодняшняя культура спешит от всего этого отделаться, предпочитая серый или черный квадрат, это может означать лишь одно: норвежская культура перестает быть… норвежской. Пер Гюнт, в отличие от сегодняшних политиков, еще осознает это:

 
Все расхищается спьяну,
Все обращается в пыль.
 

Осознает он и то, что сам он обречен в этом разрушительном процессе на пребывание во тьме Ничто, в иллюзорном царстве троллей. И только наследственность, кровь, и удерживают Пера от полного разрыва с Народной душой, и Пер временами слышит голос Народного Архангела:

 
Пер, выступай из потемок,
Ты, великанов потомок,
Будешь, выходит, велик!
 

В теневом мире троллей, столь похожем на сегодняшнее мультикультурное Ничто, Пера ждет тотальный распад и самоистребление, но одно лишь воспоминание о матери способно предотвратить катастрофу: это есть ничто иное как активизация Я, возобновление связи с Народной душой.

 
Здесь мать моя правит сурово и гневно.
 

Природа, как физическое откровение Народной души, стоит на стороне Пера, и эти материнские силы удерживают его как от полного уподобления троллю, так и от плена набросившейся на него Кривды, при этом силы разрушения констатируют, что «хранят его женщины, и тут ничего поделать нельзя». То, что Гёте называет «вечно женственным», а именно, та не тронутая рассудком часть эфирного тела, в которой пребывает Христос, и удерживает Пера от соблазна «ослепления по имя счастья», согласно рецепту Доврского деда:

 
Глаза, как угроза для счастья, опасны,
Не стало бы слез, кабы не было глаз.
 

Сегодняшний Пер Гюнт охотно дает себя не только ослепить, но совершенно добровольно отказывается от возможности зрения как таковой, зрение ему заменяет идеология. Попавший же к троллям, Пер Гюнт категорически не желает расстаться с глазом, даже при всей незрелости своего Я понимая, что «зрить» означает нечто гораздо большее, чем просто воспринимать контуры внешних предметов, и не случайно, например, в немецком языке почти полное совпадение слов sehen (видеть) и sein (быть). Тролли намерены отобрать у Пера способность зрения, прежде всего, как зрения внутреннего, ясновидческого, ограничив его материально-подматериальным иллюзорным комфортом небытия. Соблазн «счастья» велик, но Пер, в отличие от троллей, имеет, пусть даже слабое, предчувствие свободы, оно-то и удерживает его от согласия на ослепление. Быть «счастливым», но лишиться при этом самой сокровенной своей сути, свободы, это для Пера неприемлемо, и тут снова действует материнская защита, одухотворенная Одином наследственность.

 
Но знать, что нельзя помечтать о свободе…
 

Весь вопрос в том, чтобы понять сущность свободы, но это сделать невозможно, оставась в пределах своего повседневного «я». Рассудок, опирающийся на это эгоистическое «я», способен лишь логически переработать ставшие уже мертвыми картины прежнего, бессознательного ясновидения, но даже блекнущие воспоминания о Народной душе способны удержать Пера от сползания в пропасть: его ужасает перспектива ближайшего будущего, которое грозят принести в жизнь его собственные потомки, бастарды бездуховного рассудка и душевной слепоты. Доврский дед, этот великий прорицатель среди троллей, с удовлетворением рисует Перу типичную картину мультикультурного хаоса грядущего столетия:

 
Обильно расти твое будет потомство,
Ведь помеси быстро потомков плодят.
 

Цель тролля прямо противоположна цели Одина: смешать человека с бездуховным Ничто, истребить саму человеческую суть, заключенную в его Я. И когда все тролли наваливаются на Пера Гюнта, ему не остается ничего иного, как воззвать именно к Народной душе:

 
Погибаю, спаси меня, мать!
 

Пер Гюнт обращается к своей наследственности, и это помогает, но… не спасает. Его повседневное, эгоистичное «я» опутывается ложью Великой Кривой, и выхода из этого своего рассудочного «я» он не видит:

 
Куда ни ступи, что вперед, что назад,
Внутри и снаружи и жмут, и теснят.
 

В подобной ситуации Пер Гюнт оказывается сегодня, барахтаясь теперь уже в глобальной паутине партийно-мафиозных, мультикультурных, ростовщических амбиций, и именно сегодня выявляются предпосылки опутывающей мир лжи: «затишье» духа и омертвелость души.

 
Великий Кривой ждет побед от покоя.
 

Таким «покоем» как раз и является сегодняшнее благоденствие, как норвежское, так в целом и европейское: покоем разложения. «Давайте гнить все вместе!» – вот истинный лозунг любой из действующих сегодня в Норвегии партий. И этот бодрый призыв покрывается хором большинства: «Больше того же самого!»

Наследственность в который раз спасает Пера: поставленный вне закона, опираясь лишь на самого себя, он строит себе дом, вдохновленный мечтой о свободе. Теперь Пер близок Народной душе, как никогда, теперь он выполняет свою национальную задачу: искать в природе дух, смиренно и преданно. Действовать в единстве с природой, но не против нее (для сравнения мичуринское: «мы не можем ждать милостей от природы»), в этом основа уникальной культуры викингов и успехов арктических экспедиций Нансена, и еще сегодня едущий по саамской тундре на собачьей упряжке во многом руководствуется «подсказками» внезапно появляющихся в промозглой тьме природных духов. Речь идет не только об умении выжить в суровых условиях севера, но о способности ощутить в себе несокрушимую силу Я: силу германского духа. Сознательно поставив себя выше трудных жизненных обстоятельств, попросту отбросив их от себя, Пер совершает свободный поступок, исходя из себя самого, без всякой посторонней помощи: он строит себе дом. И именно теперь, среди зимы, к нему в лес приходит на лыжах Сольвейг. Солнечный путь, он не для всех, и Пер оказывается избранным, ведь это он, в полном одиночестве, пережил мгновенье свободы.

Но чтобы удержаться на той высоте понятливости, с которой связан приход Сольвейг, Перу необходимо расстаться со своей личной судьбой, пожертвовать ею. На это он пока не способен, и его личное – это как раз и есть теневой мир троллей. Его «законная супруга», Зеленая баба, уже тут как тут, и за ее подол держится «сынок», недвусмысленно грозящий Перу. Страх перед собственным карикатурным отражением-двойником заставляет Пера бежать из дома, от Сольвейг, бежать в никуда, навстречу Ничто. Тем не менее, нисколько не интересуясь низменными деталями жизни Пера, Народная душа по-прежнему с ним «на связи», с его трудно прорастающим сквозь повседневность Я. И пронизанная светом Одина Сольвейг остается ждать Пера: для нее важно, что он есть.

 
К чему ты стремишься, мне не было вести,
Но знаю я: быть нам положено вместе.
 

Как бы минуя настоящее, Сольвейг живет исключительно будущим: это ее солнечный путь, ее судьбоносное предназначение, соединиться с Пером.

 
Я выбрала путь, и не знаю иного.
 

Отношения Пера и Сольвейг – чисто идеальные: их неизменно разделяет неодолимое расстояние. Первое, что говорит Пер внезапно появившейся в его лесной избушке Сольвейг, что он «не тронет ее»: здесь налицо не радость неожиданной удачи, но тревожное предчувствие несвоевременности обращенного к нему дара. Наследственность, сохраняющая в подсознании образ истины, какой ее напечатлел своему народу Один, удерживает Пера от совершенно обычных для него в других случаях низменных устремлений, но свет, исходящий от солнечного пути, пока для него невыносим, и он попросту уходит в лес, не связывая себя никакими обещаниями. Отвернувшись от Сольвейг, Пер тут же оказывается в компании Зеленой бабы и своего собственного от нее потомства уродливых бастардов, увлекающих его в хаос странствий, в хаос внешнего опыта, ничего не прибавляющего к внутреннему опыту его Я. Это опыт погони за счастьем, за мимолетностью благоденствия, и в целом – опыт саморазрушения. Все больше и больше Пер становится похожим на свое, от троллей, потомство:

 
Он так же хромает ногой,
Как ты головой хромаешь поныне.
 

Чем же занят, собственно, тролль-Пер? А тем, что «разбивает на куски мир, и складывает вновь из осколков миры», тренируя тем самым рассудок. Это и есть, собственно, задача глобализации, адекватно выраженная словами марксистского «Интернационала»: разрушить мир до основания и на его руинах построить теневой мир Ничто («кто был ничем, тот станет всем»). Став интернационалистом, Пер истощает свою связь с Народной душой настолько, что в конце концов забывает собственное имя, и кровь, наследственность уже не могут служить «противоядием» далекого от действительности рассудка. В своих странствиях по миру Пер перестает быть норвежцем:

 
Равно близки вам все народы.
 

Став таким образом предтечей мультикультурализма, Пер Гюнт выстраивает ту самую «модель благоденствия», с которой носится сегодня норвежское (да и любое европейское) правительство: больше того же самого. Мультикультурная фата-моргана настолько захватывает Пера, что он готов погубить саму наследственность норманнов, она ему больше ни к чему:

 
Примесь арабская будет нам кстати.
 

Это именно его, Пера Гюнта, рецепт: адаптировать в области Одина совершенно чуждые этому Народному Архангелу души. И с присущей ему предприимчивостью Пер готов осуществить это на практике: зачем ему Норвегия, если у него уже есть весь мир. Это – вывернутый наизнанку импульс великой нордической культуры: вместо того, чтобы нести обновление и продуктивность вовне, в другие, отстающие культуры, культура Пера Гюнта собирает со всего мира мусор и складирует его у себя дома. Как раз этим и заняты сегодня все европейские правительства.

В своих победоносных глобалистских аферах Пер Гюнт больше уже не оглядывается на Осе и Сольвейг, обе они навсегда забыты. Остатки его ясновидческих способностей угасли, налицо лишь изворотливый, расчетливый, эгоистичный рассудок, изобретательно покрывающий любые изъяны совершенно уже измельчавшего «я»:

 
Я не стремлюсь воспарить к небесам,
Но ни за что свое «я» не отдам.
 

Эта одержимость собой, эгоистическое опьянение одной и единственной жизнью, состоящей исключительно в накоплении и потреблении того же самого, и есть сегодняшнее лицо «нормального» норвежца. Повседневное, рассудочное «я» обращено лишь к физической реальности, к той физической телесности, которую ждет смерть. И все оценки, предпринимаемые этим «не воспаряющим к небесам» бытовым «я», касаются лишь вещей, подверженных разрушению, но никак не внутренней, бессмертной сути человека. Всепоглощающие масштабы этой рассудочности таковы, что вся сегодняшняя социальность, на всех ее уровнях, отвечает лишь критериям смерти. Но подлинная катастрофа начинается для личности как раз после смерти: привязанный к материальному миру рассудок оказывается отброшенным, а иного разумения человека при жизни не выработал, и ему не остается ничего иного, как рухнуть в бездну Ничто, в полном соответствии с программой троллей. Не случайно поэтому эгоистический рассудок выискивает пути «обхода смерти», ослепленный иллюзией «физического бессмертия», наиболее гротескным, каннибалистским примером которой стала сегодня практика «трансплантации органов».

Предельно закрутив гайки своего победоносного рассудка, Пер Гюнт наконец-то становится королем: в сумасшедшем доме, куда согнаны судьбой такие же, как и он, рассудочные интеллектуалы, переступившие через свою душу. Это – предельный случай благоденствия, когда нет уже больше оснований тревожиться о смысле жизни.

Подобное «благоденствие в психушке» становится сегодня уделом Европы, включая Россию, поскольку «главный врач» для всех один: всепоглощающий рассудочный глобализм. Другое дело, кто способен в условиях сегодняшнего глобального кризиса найти путь к социальному выздоровлению: найти в себе Христа-целителя. Сегодня к этому пригодна лишь зрелая германская душа, прошедшая либо через высочайшую культуру духа (немцы), либо живущая в духовном единении с природой (норманны). Русские народы пока только ждут своей исторической миссии, и в лучших своих намерениях учатся у германских народов. Если германские нации не сумеют найти в себе силу пробуждения от психушечного эгоистического благоденствия, то этого уже не сделает никто, мир попросту застынет в ступоре нагнетаемого аморальной «наукой» материализма. Если не германцы – то никто, выбора у мира нет. При одном лишь дуновении той мощи, которую способен развить германский дух, весь мультикультурно-глобалистский порядок тут же обращается в прах, вычеркивается из эволюции. В связи с этим не кажутся удивительными не подлежащие никаким моральным нормам претензии к Германии, якобы «задолжавшей» мировой закулисе еще со времен первой мировой войны: против германских наций уже более ста лет ведется война на уничтожение. Здесь уместно напомнить, что то, что принято называть «русским», в действительности есть некий славяно-германский плод, да и само название «Россия» германского происхождения (пошлые сказки о «хазарском каганате» выдумываются исключительно ради усыпления исторической бдительности русских). Согласно антропософской науке, нынешний европейский период эволюции продлится еще около полутора тысяч лет, не все еще сказано Европой, многому предстоит измениться. А собственно, что должно измениться? Отношение личности к Народной душе.

Став королем в психушке, Пер Гюнт вполне мог бы считать себя счастливым, если бы не пронизывающее его эгоистическое «я» жало воспоминаний: он летел когда-то на олене через пропасть. Воспоминания, это последнее, что осталось у Пера, и они-то и не дают угаснуть в его слабеющем сознании предчувствию свободы. Где она, эта свобода, не во вседозволенности ли дома умалишенных? Воспоминания удерживают на поверхности рассудочного хаоса тонущее в пустословии повседневное «я», и его овевает со своих идеальных высот никуда от норвежца не уходящий Один: вернись! Это не только призыв, это приказ, заложенный в самой конституции личности норманна: поднять молот Тора и силой своей наследственности сокрушить «титанов» ростовщического рассудка. Сам Пер Гюнт вряд ли на это способен, он выжег себя до тла в своих мультикультурных странствиях, и единственное, что он еще может, это доползти до когда-то им самим построенного дома.

 
Пер Гюнт, не свершивший предписанный труд.
 

Жизнь Пера подходит к концу, и она прожита неправильно, в полной подчиненности троллям. Но тот внутренний резерв, вечно женственное в нем самом, оберегаемая Христом часть эфирного тела, его Сольвейг, солнечный путь, есть подлинная суть личности Пера, обращенная к Народной душе. Сольвейг не видит больше внешний мир, лишь отдаленный звон церковного колокола да пение птиц очерчивают контуры ее затянувшегося ожидания: здесь, на земле. Ожидание Сольвейг могло бы оказаться бессмысленным, окажись оно чисто земным, рассудочным, но веяние Народной души таково, что собственно чувства, даже сильные в молодости, нисколько не интересуют Народного Архангела, направляющего свой импульс исключительно в моральную сферу личности. Отсюда «безразличие» Сольвейг к тому, жив Пер иди мертв, она ждет, собственно, его прорастающее через эгоизм повседневности, вечное Я:

 
И если нет тебя на земле,
То встретимся мы на небе.
 

Не совершая «предписанный труд», сегодняшний нормальный норвежец (европеец) попросту не подготавливает для последующего поколения подходящие тела, как физические, так и душевно-духовные. Достаточно того, что в Норвегии вводят компьютерное обучение уже в детском саду, плюс «прививки от всего», плюс «прогрессивное питание» («материнское молоко вредно для здоровья ребенка») и тому подобные извращения. Детей убивают в самом раннем возрасте, убивают в них возможность стать индивидом. Неизбежным результатом такой «практики благоденствия» окажется уже в ближайшем будущем невозможность придти на землю для тех, кто должен в этой нации родиться, а рождаться будут умственно заторможенные и отсталые. Дурдом Пера Гюнта будет неуклонно расширяться, выкачивая из остатков продуктивной культуры даже ее неприкосновенные запасы. Ведь речь идет сегодня о гарантиях «одного и того же»: об административных, финансовых, полицейских гарантиях бездуховности. Поэтому Пера Гюнта сажают на инвалидную коляску, а Сольвейг оказывается всего лишь неискушенной в «технологиях любви» простушкой и асоциальной «отщепенкой». При этом никому не приходит в голову, что Ибсен не имеет к этому спектаклю никакого отношения. Мистериальное постигается не рассудком, но душой.