Текст книги "Под крылом судьбы"

РИМА. Не хочу

Что бы ни происходило в жизни, каждый из нас должен выполнять свой долг. Тезис «не хочу, потому что не хочу», не проходит. Эта привилегия не для меня. Мне пришлось подчиниться другому требованию: «не хочу, но надо». И хотя предчувствие подсказывало, что вскоре должно произойти что-то ужасное, я продолжала жить обычной, привычной жизнью. Вот почему незадолго до обрушившегося на меня горя я побывала на свадьбе, и именно об этом хочу сейчас рассказать.

Папин друг женил младшего сына. Я хорошо знала жениха. В детстве он часто бывал у нас в гостях, как и я у них. Повзрослев, мы практически перестали общаться, все-таки ощутимая разница в возрасте (сейчас ему было всего двадцать два года) сыграла свою роль.

Папин друг – нефтетрубопроводный магнат – устроил пышное торжество. Лимузины, приглашенные звезды эстрады, салюты и фейерверки, невероятное количество гостей… Отец невесты – министр то ли здравоохранения, то ли окружающей среды, тоже баснословно богатый человек, – подарил молодоженам «мерседес» и свадебное путешествие на Фиджи.

Правильность свадьбы подчеркивали все выступающие.

– Перст судьбы направлял молодых друг к другу, – провозглашал секретарь союза писателей и поэтов.

Перст судьбы – это счастливые родители молодоженов, потратившие уйму нервных и физических сил, подталкивая жениха и невесту друг к другу. Уверена, что родители молодоженов радовались больше самих виновников торжества – жених и невеста сидели, потупив очи, на почтительном расстоянии друг от друга. Мне казалось, что сейчас заключается союз именно родителей молодоженов, а жених с невестой к этому союзу имеют весьма отдаленное отношение. Если бы жених был сыном врача или учителя, либо невеста оказалась дочерью акушерки или профессора, то свадьба не считалась бы правильной. Хотя меня в свое время точно так же направляла и подталкивала моя любимая мама, а Антона – его шустрый и пронырливый папа. И что мне теперь делать с этим злополучным перстом?

В разгар свадьбы отец-нефтетрубач взобрался на сцену и с чувством обнял трубача из оркестра.

– Я его уважаю, – проблема взаимоуважения всегда становится актуальной во время застолий, – наша общее дело – труба!

Он был очень доволен произведенным «демократическим» и «остроумным» жестом. Но не преминул подчеркнуть и различие.

– Только я продуваю нефть, а он… воздух! – Его смех перекрыл вежливый поддакивающий смешок гостей.

Но вспомнила я о свадьбе не поэтому. Был один светлый момент, искренне меня растрогавший. Отец невесты танцевал со своей дочерью. Я видела слезы на глазах отца, понимала, что он обеспокоен судьбой дочери и искренне хочет видеть ее счастливой. Отец бережно и нежно кружил свою дочь в танце, как бы пытаясь оградить ее от волнений и бед этого мира. От перста судьбы.

Вы понимаете, о чем я говорю? И хотя мой отец не танцевал со мной на свадьбе, заранее предупредив меня, что не умеет и никогда не умел танцевать, но так же бережно и так же нежно он пытался вести меня по жизни. Я никогда не понимала этого до конца, капризничала и требовала, настаивала и «топала ногой»: «Хочу, потому что хочу». Я всегда оставалась ребенком – не только в его глазах, я на самом деле была капризным и избалованным ребенком. Пока был жив отец.

Папа умирал трудно и мучительно, не сдаваясь смерти.

Несчастье пришло неожиданно и закономерно. Неожиданно, потому что не бывает ожидаемых несчастий. Мы все так устроены, надеемся только на счастливый билет. А закономерно, потому что все последнее время нас преследовали сначала неудачи, потом неприятности, затем последовали несчастья, и теперь вот горе. Подспудно, на уровне подсознания я догадывалась об этом, но не хотела верить, потому что не хотела. Но тот, кто наверху (на небе, в космосе), просматривая списки человеческих судеб, равнодушно и безжалостно поставил птичку напротив моей фамилии в графе «горе и несчастья».

Мама, постаревшая в один миг, с огромным трудом объясняла случившееся. Поняла я только то, что папа, после долгих мытарств, наконец добился аудиенции у президента. Вероятно, они общались очень долго, во всяком случае, как рассказала мама, отец ушел в обед и вернулся только после девяти вечера. Потом он пришел домой и заперся в кабинете, никуда не звонил (если мама так говорит, то так и было, у нее слух как у Ростроповича, когда дело касается папы) и что-то писал. Мама легла после полуночи, а он все писал и писал. Утром она не смогла войти в кабинет и вызвала слесаря. Вскрыв дверь, они обнаружили папу без сознания. Приехавшая «скорая» констатировала, что отец жив. А значит, оставалась надежда!

Ужасное совпадение, приступ инсульта сразу после визита к президенту, встревожило всех начальников. В президентской больнице к нему приставили лучших врачей, собрали медицинских светил. Тщетно, состояние не улучшалось. Я с обидой, глотая слезы, вспоминала Олега, его неординарные и решительные поступки, когда с папой случился инфаркт, и нашу общую радость после его выздоровления. С обидой потому, что теперь, когда Олег был более всего необходим, его не было, он улетел, даже не знаю куда. Об Антоне я и говорить не хочу. Не хочу, потому что не могу! При одной мысли о нем меня выворачивает наизнанку. Другими словами, его тоже не было рядом. Правда, мама говорила, что он появлялся в больнице, встречался с врачами, но мы его не видели и, честно говоря, видеть не желали, ни я, ни мама.

Я всегда гордилась своей самостоятельностью, независимостью, и теперь, оставшись без мужчин, решила бороться сама. Мама сдалась первой. Она плакала, не в силах остановиться, а когда останавливалась – ее охватывала какая-то полубессознательная апатия, мама сидела, покачиваясь из стороны в сторону, упершись бессмысленным взглядом в бессмысленную пустоту. Она механически упаковывала сумку, садилась в машину, приезжала в палату к отцу, поправляла на нем одеяло, утирала лоб, делала что-то еще и… либо плакала, либо молчала. Она угасала вместе с отцом и постепенно становилась такой же беспомощной, как и он. Я с трудом заставляла ее поесть, укладывала спать и даже напоминала о необходимости зайти в туалет. Ночью, проверяя ее покой, я могла застать ее не спящей, как это было раньше, а как будто потерявшей сознание, либо тихо сидящей на краю кровати и раскачивающейся из стороны в сторону при свете ночника.

Я боролась за них, моих единственных, самых родных на свете людей. Во всяком случае, хочу так думать. Много раз я пыталась говорить с врачами и даже с министром здравоохранения, и все они, не глядя в глаза, монотонно, голосом справочной службы, утверждали одно и то же:

– Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное.

– Я могу надеяться?

– Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное, – повторяли они.

– Скажите… – пыталась разузнать я, но меня прерывали:

– Извините, больше ничего сказать не можем.

Если бы был Олег…

В больницу к отцу приезжали люди в штатском. Можно по-разному воспринимать людей в костюмах, в свитерах, рубашках и футболках, но «люди в штатском» воспринимаются одинаково, с тревогой и некоторой брезгливостью. Им, наверное, на работе наряду с мундиром выдают и «штатскую» форму. Нас попросили освободить палату («для проведения процедур») и увели в противоположный конец отделения, заперев в комнате для медсестер. Участливая санитарка, умоляя держать информацию в строжайшем секрете, шепнула, что приезжал «Сам». На нас с мамой это не произвело никакого впечатления.

В один из дней, отправив маму домой, я осталась подежурить возле папы. Его неподвижное тело, застывшая мимика на лице и только чуть заметное дыхание не оставляли надежды на контакт. Я искренне надеялась, что он, пребывая в себе, чувствует, что рядом с ним – единственная и любимая дочь.

Я не первая и не последняя проходила через это. Миллионы людей побывали в такой ситуации и, наверное, прекрасно поймут состояние, в котором я находилась.

Сидя рядом с папиной кроватью, я вспоминала свою жизнь – день за днем, месяц за месяцем…

… Незадолго до папиной болезни Антон окончательно покинул меня. Не было ни слез, ни скандалов, ни жалких упреков о загубленной жизни. Все прошло просто, скучно, по-деловому, как умеет делать только Антон. Он позвонил, предложил встретиться, поговорить. Конечно, я догадывалась, о чем пойдет речь, но, честно говоря, не хотелось в это верить.

Я не любила Антона, не любила никогда, мы оба знали об этом. Но все равно было больно, не потому что муж уходил от меня (я давно мысленно с этим согласилась), а потому, что меня бросали как ненужную, использованную вещь. Я знала, что Антон тоже не любил меня. Но эта мысль его не терзала, потому что он не любил и вряд ли когда-нибудь узнает, что значит любить. Раньше я подходила ему, как гайка винтику, закручивалась и не расслаблялась. Теперь не подхожу. По разным причинам, вы знаете о них.

Когда мы встретились, Антон был спокоен и тверд, как бурильная установка.

– Думаю, у тебя не вызовет негодования мое решение уйти окончательно, – сказал он.

– Не вызовет. – Я была так же спокойна и тверда, скальная порода.

– Нам надо решить некоторые формальности, – продолжал Антон.

В одном из романов простая формальность (по-моему, роман так и назывался) разрушила настоящую и красивую любовь. В нашем случае вся совместная жизнь была простой формальностью.

– Выбирай, что тебе больше подходит: дом или квартира?

На Антоне был отменно скроенный костюм, скрывавший его животик, так и не доросший до настоящего живота. Залысины на голове гордо демонстрировали отвоеванные территории, затемненные очки прятали кругленькие и подлые глаза; тщательно ухоженные ногти, холеные руки с любимой бриллиантовой печаткой выдавали в нем самца, только что вырвавшегося на свободу. Может быть, я не права, но именно так мне показалось в тот момент.

– Квартира, – ответила я.

– Ты уверена? – переспросил Антон. – Дом стоит дороже.

– Квартира, – повторила я.

– Я отказываюсь от своей доли в холдинге в твою пользу, мой отец уже подписал все интересующие тебя документы.

– Они меня совершенно не интересуют, – отозвалась я.

– Просто ставлю тебя в известность, – холодно проговорил мой теперь уже бывший муж.

Если Антон отказывается от своей доли, то положение у холдинга действительно хуже некуда.

– Хочу дать тебе совет… – заговорил Антон, но я оборвала его:

– Обойдусь.

– Рима, я не желаю тебе зла…

– Догадываюсь.

– Пойми, холдингу приходит конец. Если ты поговоришь с Олегом, то хотя бы что-то можно будет перевести в наличные, деньги тебе пригодятся. Мне они, как ты понимаешь, не нужны.

– Понимаю. Холдингу конец, значит, не нужна и я.

– Я не в силах и не имею желания тебя переубеждать.

– Все? – интересно, поинтересуется ли он сыном.

– Что ты скажешь нашему сыну?

– Что папа ушел от нас, – ответила я.

– Ты объяснишь ему почему?

– Постараюсь, – я пожала плечами.

– Я не думаю, что надо говорить все, это может его травмировать.

– Хорошо, я скажу ему… кое-что.

Наш диалог походил на бой фехтовальщиков, выпады и уколы. На лицах защитные маски.

– В таком случае расскажи и про свою нежность к Олегу и про слабость к бородатым художникам, – выдержка изменила Антону. Он применил запрещенный, подлый, мужской прием. Мерзость.

– Я подумаю об этом, – спокойно отозвалась я.

Антон напрягся – мое спокойствие его раздражало. Поделом.

– Хочу просить тебя не требовать алиментов, – снова заговорил он. – Думаю, ты понимаешь, что наш сын ни в чем нуждаться не будет. В свое время я отправлю его учиться в престижное учебное заведение.

– А меня? – заинтересовалась я. – В престижный монастырь для бывших министерских жен?

– Ты не ответила, – нахмурился Антон.

– Про алименты? Хорошо, я согласна.

– И еще один вопрос…

– Надеюсь, последний? – перебила я бывшего мужа.

– Продай мне магазин.

– Ни за что! – Не раздумывая, отказалась я. – Это мой магазин, я сама его создала.

– Пойми, Рима, – начал уговаривать меня Антон. – Олега ждут тяжелые времена, он может лишиться всей своей собственности. Репрессии не затронут тебя, но наличие магазина может стать раздражающим фактором. Пойми, в таких ситуациях даже твой отец бессилен.

– Тогда зачем тебе такой опасный магазин? – недоумевала я.

– Мне он не нужен, но тебе будут нужны деньги, – ответил Антон.

– Какой ты щедрый, – поморщилась я. – С чего бы это? Или говори правду, или уходи.

– Есть человек, желающий его купить, – ответил Антон. – Вот и все.

– Твоя новая жена?

– Пока в мои планы женитьба не входит.

Лжет! Если было бы так, они нас не бросали бы.

– Кто же покупатель? В любом случае мне придется с ним познакомиться.

– Чтобы не возникало лишних подозрений, сначала необходимо отписать магазин на третье лицо, и лишь потом человек, о котором я говорю, приобретет его. В любом случае деньги ты получишь вперед, хорошие деньги.

– Я в единственном лице, у меня нет, в отличие от тебя, второго лица, как нет и третьего.

– Отпиши хотя бы на своего менеджера – Наталью, кажется. – Антон покраснел и побледнел одновременно. Хамелеон.

У меня возникла идея.

– Миллион долларов – и магазин твой, – предложила я; а почему бы и нет, если ему так хочется заполучить магазин.

– Рима, послушай, – он опять почувствовал себя уверенно, торг – его территория, – тебе он обошелся в триста тысяч. Это большая сумма.

Вообще-то магазин стоил меньше, но я не собиралась его разубеждать. Конечно, мне надо было на что-то жить… Но продавать магазин? Не хочу, это часть меня, часть моей жизни, мой второй или даже первый дом. Не хочу!

– Хорошо, я согласна, – скрепя сердце, ответила я. – При условии, что Наташа останется при магазине в прежней должности.

– Можешь не беспокоиться.

На этом моя семейная жизнь благополучно завершилась. Антон будет считать, что удачно откупился. Я осталась у разбитого корыта, правда заполненного американскими купюрами.

Если сравнить мою жизнь со зданием, то необходимо признать, что оно давно было в трещинах, покосилось и протекало. Теперь тихо, без шума и грохота отвалилась одна стена.

Буквально на следующий день приехал Олег.

Он выглядел изможденным, уставшим и даже жалким.

Он мне понравился. Не потому, что злорадничаю (не только мне одной достается), совсем не поэтому. А как раз наоборот. Он выглядел живым, реальным, нормальным человеком, который тоже, как и все мы, нуждается в поддержке, понимании, теплоте. А не той бездушной машиной, поблескивающей холодной сталью, монотонно жужжащей, не способной на эмоции, производящей точные вычисления, не допускающей ни малейших отклонений, «с точностью до третьей цифры после запятой».

Порадовал его сбившийся галстук, запыленные туфли, растрепанная прическа, вспомнился прежний Олег, молодой, наивный и глупый, гордый и смешной, в нелепых ботинках. Мой.

Я увидела седые пряди на его висках, воспаленные глаза, складки в уголках губ. Постарел? Скорее возмужал.

– Рима, я вынужден уехать, надолго, ты знаешь ситуацию в холдинге.

– Знаю…

– Не хочу и не буду оправдываться, я проиграл подчистую, глупо и безрассудно. Прости меня, – проговорил он.

– Чаю хочешь? – спокойно спросила я.

– Не хотел тебя беспокоить, – улыбнулся Олег. – Хочу.

Я гремела чайником на кухне и радовалась впервые за последние дни… Впервые за последние годы. Как девчонка, которую пригласил в кино одноклассник. Между нами не было пропасти в виде акций, капиталов, кредитов… Олег был от меня на расстоянии вытянутой руки, хотелось к нему прикоснуться.

– Беспокоит твоя ситуация, – деловито продолжал Олег. – Уверен, что они тебя не тронут, не посмеют. Но все-таки беспокоюсь.

Я молча смотрела на него и думала, как он красив, когда искренен.

– Как бы то ни было, Михалыч получил инструкции насчет тебя и сына. Позвонишь ему, если что-то будет не так, и он организует твой выезд в Европу. Я встречу вас.

Олег оживленно жестикулировал, а я наблюдала за его руками.

– Что касается дяди Жени, – он чуть удивился отсутствием реакции с моей стороны, – то мне еще предстоит с ним поговорить. Мы продумаем все моменты. Ты не должна беспокоиться.

Вдруг до меня дошло. Мужчины такие торопливые, говорят и говорят, не угонишься.

– Ты уезжаешь? Насовсем?

– Ну да, ты разве не слышала? – Олег развел руками. – Надеюсь, что ненадолго. Когда они растащат холдинг по частям, то успокоятся, и я смогу вернуться.

– А как же я? – против воли спросила я.

– Рима, – в голосе Олега послышался упрек. – Если ты почувствуешь малейший дискомфорт…

– Поняла, поняла, позвоню Михалычу.

– Кроме того, есть Антон, с его положением и влиянием тебе опасаться нечего. И еще… – Олег замялся. – Я считаю, что тебе надо избавиться от магазина. Если начнут проверять источники финансирования, выйдут на магазин, начнут придираться. Продай, пока есть время.

– Хорошо, – спокойно согласилась я, чем весьма удивила Олега.

Он глубоко вздохнул, допил чай, провел языком по губам и поднялся из-за стола.

– Ну вот и все, мне пора, – сказал он.

Уходит! Нельзя так просто его отпускать, он должен знать, как дорог мне!

– Удачи тебе, Олег.

Олег удивленно посмотрел на меня, подхватил пиджак, поправил галстук, взглянул на свои пыльные туфли и ушел.

А что вы от меня хотете? Чтобы я закричала ему вслед: «Олег, я свободна, Антон бросил меня, теперь можешь подобрать ты»? Увольте.

Как только Олег ушел, на кухню проскользнул Павлик.

– Мама, дядя Олег ушел?

– Ушел, – противное шепелявое слово.

– Сначала папа, теперь дядя Олег, – вздохнул сын. – Мы остались одни.

На что он намекает?

– О чем ты, сынок? Ты даже не вышел поздороваться с дядей Олегом.

– Не хотел тебе мешать, – пожал плечами сын. – Но он все равно ушел.

…Вздохнув, я посмотрела на папу. Застывший и неподвижный, он единственный, кто не успел со мной попрощаться. Он тоже покидает меня.

ОЛЕГ. Своя дорога

Вы не видели Кельнский собор? Настоятельно рекомендую. Я много понастроил всякого: жилье, офисы, дороги. Но, увидев величайшее произведение древних зодчих, устыдился. Оказывается, все самое красивое построили до нас, мы можем отдыхать.

Перед собором красовался огромный плакат с фотографией времен Второй мировой войны: полностью разрушенный город, и только собор, единственный, что не тронула война. Гордые немцы заявили, что Бог не допустил разрушения храма.

– Может быть, город сознательно бомбили так, чтобы собор не пострадал? – наивно спросил я.

Немцы возмутились:

– Вы можете себе представить англичанина, задумавшегося о спасении памятника германской культуры? Исключено.

Не стану спорить, весь мир поделен на соседей. Французы явно недолюбливают немцев (французский официант, хоть убей его, никогда не сможет принять заказ на немецком, ему легче понять язык жестов, с помощью указательного пальца, которым я тычу в меню), бельгийцы дразнят голландцев, «москали» – «хохлов», узбеки – казахов. На Кавказе дело словами не кончается, хватаются за ножи и кинжалы, стреляют. Хотя есть и обратные примеры, например… сейчас не вспомню, но убежден, такие примеры есть. Пожалуйста, чукчи и эскимосы. Нет, они, пожалуй, из разных подъездов. И немцев нельзя называть соседями англичан, здесь нелюбовь зиждется на памяти о бомбежках, даже наши, как они говорят, так не бомбили.

А в пятидесяти метрах от собора на одной из самых оживленных улиц стоит памятник мужскому началу (у нас его называют «концом»), из которого брызжет водичка. Тоже памятник германской культуры?

Мне очень понравились небольшие города со скульптурами в парках, на торговых улицах и даже во дворах. Великолепно исполненные фигуры героев сказок, мифов и легенд стоят прямо на земле, без постамента, как люди, замершие на миг.

У немцев порядок, уют, чистота во всем, везде, повсеместно, об этом даже и говорить не нужно. С непривычки иногда даже противно становится – знаете поговорку «так чисто, что плюнуть некуда»? У них надо получать права на ловлю рыбы, и рыбачить только в строго отведенных прудах, где той же форели, как кильки в банке, лови – не хочу. А как поймаешь рыбу, тут же тюкни ее специальным молоточком по голове, чтобы не мучалась. Они называют это гуманизмом.

Немцы как марионетки: «Битте, данке, гуттен таг». Стандартная улыбка, стандартная вежливость, стандартная приветливость. У них это вымуштровано, как строевой шаг.

Однажды я пожелал приятного аппетита трем соседкам по столу в маленьком ресторанчике. Прежде, встречаясь за обедом, мы вежливо здоровались: «морген – морген», а тут меня угораздило: «Гуттен аппетитен!» А это не входит в правила их этикета, не запрограммировано в винчестерах, установленных в головах, в школе такому не учат. Нарушение стандарта. Они страшно переполошились, и что-то долго кудахтали (как я понял, с благодарностью) на языке великого Гете.

Через дорогу от фешенебельного, небоскребного, сверкающего центра Франкфурта находится настоящая клоака, я случайно туда забрел. Подзаборные бордели, с порога которых зазывают доисторические бабушки со вставными челюстями. Оказалось, что и они предлагают по сходной цене телесные услуги. Для любителей антиквариата, надо полагать. Шприцы, валяющиеся на дороге, и почему-то использованные презервативы. Странно, не на улице же они этим занимаются!? Потом мне пояснили, их выбрасывают из окон борделя. На моих глазах какой-то бородатый тип (не нравятся они мне) вкалывал в вену совсем молоденькой девчонке наркотик. Я ринулся было порвать его, но удержали мои спутники.

– Остановитесь, Олег, не забывайте, где вы находитесь. Это их право.

Будь на месте этой девочки моя сестренка, я бы прикончил этого козла. Несмотря ни направо, ни налево.

Вам, наверное, наскучил мой рассказ о Германии. Но что мне остается делать? Я впервые в жизни бездельничал, самым натуральным образом. Стояла задача – убить время, что я и делал, путешествуя и делясь впечатлениями с вами.

Только, пожалуйста, делайте скидку на мое состояние. Нельзя приезжать в чужую страну обозленным, нервным, отчаявшимся, да еще, как говорится, с «волчьим билетом» в кармане. Тогда вас точно будет все раздражать. Кроме Кельнского собора, это вечность! И маленьких немецких городов.

Мы сблизились с родственником Михалыча и зачастую до утра сидели на кухне, разговаривали и пили водку, бутылку за бутылкой. Я много рассказывал о нас, Яша – о наших в Германии, с тоской и грустью.

– Там мы были немцами, а приехав сюда, стали русскими, – резюмировал Яша, ставший в Германии Якобом.

Нашим немцам действительно приходилось нелегко без знания языка, местных порядков и законов. На работу их принимали в последнюю очередь, а сокращали в первую. Многие спивались…

– Еще югославы с хорватами понаехали, – тема соседей всегда болезненна.

Мой осторожный вопрос: «А не вернуться ли на Родину?», не вызывает эмоций.

– Понимаешь, Олег, тут есть свои сложности… – вздохнул Яша. – Все мы думали об этом. Кто-то действительно не выдерживает и возвращается, но многих удерживает… пособие.

Видя мое удивление, он поясняет:

– В Германии великолепно отлажена социальная система, тут все настолько продумано, что слов нет. Государство не позволит своим гражданам остаться без крыши над головой, умереть с голоду и от болезни. Ежемесячное социальное пособие позволяет сводить концы с концами. Но работы никто не обещает. Я обязан ежемесячно отмечаться на бирже, заполнять бланки и формы, получать пособие, а дальше… Дальше каждый сходит с ума по-своему.

Мы заканчивали вторую бутылку водки; наступал момент душевных откровений.

– Недавно сестра уехала, – рассказывал Яша. – Не выдержала местной жизни. Попросила в трамвае двух подонков, из местных, уступить место, ноги у нее болят. А тут, понимаешь, не принято такое, уступать женщинам, эмансипация. А эти еще оказались дебилами, серьги в ушах, волосы зеленые, татуировки, ну, ты видел таких. Они ей отказали, типа: «Понаехали тут всякие, посидеть спокойно не дадут». Сестре нет бы промолчать, стерпеть, по закону правда на их стороне. Но не сдержалась, фашистами назвала, недобитками. Про деда вспомнила, который воевал. Они на нее и настучали. Такое здесь в порядке вещей. Таскали полгода, она написала кучу всяких объяснительных. И стояла на своем: «Фашисты недобитые!» А потом уехала. Не могу, говорит.

Яша раскраснелся, распалился, разоткровенничался:

– Конечно, не все такие непутевые, как мы. Андреас, Андрей по-нашему, узнал, что многодетным семьям дают всякие разные льготы, в том числе кредиты на постройку дома. Он сюда с двумя детьми приехал, за четыре года еще троих настругал, теперь у него пятеро, и он кайфует на социале. И наших же обирает. Мы же тут всего боимся, не знаем, с какой стороны к банку подступиться; а он наловчился с кредитами, и помогает… за десять процентов отката. Кто-то соглашается.

В его глазах неожиданно загорелся азарт, он решил обучить меня местному бизнесу.

– Мы тоже не дураки, кое-чему научились. Недавно купил аквариум, мне он на фиг не нужен. Но я нашел такой же разбитый у дома одного местного немца, и подобрал. Ты не подумай чего, есть такие дни, когда немцы все ненужное выставляют на улицу. Шпермель называется. Любой желающий может подобрать что-нибудь нужное. Они даже гарнитуры мебельные выставляют, телевизоры, стиральные машины. А паспорта и инструкции к бытовой технике клейкой лентой приклеивают. В этом они молодцы. Вот мы и ходим, побираемся. Не только мы, поляки приезжают на грузовиках, берут все подряд, потом, видимо, у себя перепродают. На шпермеле я и заприметил аквариум. Теперь смотри, что получается. Несу я этот аквариум разбитый в магазин, предъявляю чек, мне его меняют на новый. Теперь у меня два аквариума, понял? Я их продам кому-нибудь по дешевке.

– А если не возьмут? – спросил я. – Не всем ведь нужны аквариумы.

– Ну, ты даешь, Олег! – расхохотался Яша. – Они как поймут, что аквариум этот намного дешевле, чем в магазине, то обязательно возьмут, это рефлекс такой. Надеются, что тоже его кому-нибудь перепродадут. Только этим и промышляем – купить, чтобы перепродать. Что еще остается? Черная работа, то есть нелегально, местные иногда берут нас, чтобы налоги не платить, и женщины в прислугах. Кто-то открывает магазин: соленые огурчики – местные уксусом отдают, вобла, фильмы на русском, книги, в общем, все наше, и покупатели тоже все наши.

– Ладно, хрен с ним, с бизнесом, – отмахнулся я. – Скажи, Яша, как тут у вас женский вопрос решается?

– Как и везде, мы только со своими шашни разводим, с местными бабами не получается, другие они, – печально проговорил Яша. – Да и не смотрят они на нас, нужны мы им без денег! Некоторым нашим бабам удается выйти замуж за местных, Лида, вон, аж за миллионера пошла. Только никто ей не завидует. Знаешь, почему они наших девок берут? Да потому, что местные ничего делать не хотят, умеют только права качать. А наши бабы и на кухне крутятся, и в постели хороши, и любят, и улыбаются, и красивые, и верные… Куда там местным немкам с их эмансипацией!

Вдруг Яша заулыбался:

– Слушай, Олег, а давай-ка завтра в баню сходим, а?

– А почему нет? – обрадовался я. – Давненько не парился.

– Вот и хорошо, насмотришься на местный женский вопрос.

Мы были уже изрядно навеселе, поэтому соображал я туговато.

– Тут же бани общие, – радостно пояснил Яшка, – наших там не увидишь, а на местных как раз и наглядишься.

Тут я вспомнил, как еще в детстве с друзьями расспрашивал сантехника из нашей микрорайоновской бани, приходилось ли ему бывать в женском отделении.

– А то как же, – гордо отвечал сантехник. – У них там то кран с горячей водой лопнет, то слив засорится, вот и приходится заходить.

– Ну и как они? – спросили мы и ждали ответа затаив дыхание.

В этом месте он выдерживает длинную паузу, как герой Шукшина, рассказывающий о покушении на Гитлера.

– Когда их много против меня одного, они, стервы, не стесняются даже. Хоть бы тазиком прикрылись или отвернулись для приличия!

Сантехник смачно сплюнул и неторопливо погасил сигарету в своем плевке.

– Ничего интересного, я вам скажу. Мокрые и намыленные. Это в кино они красивые, а в бане – бабы как бабы…

Поэтому я отказался, не думаю, что меня могут интересовать взмыленные и потные женщины. А если вдруг заинтересуют!? Вы представляете, я же живой человек. Ну их, от греха подальше.

– Хорошо, – согласился Яша, – пойдем с утра. У них тут до обеда только мужики ходят, а после обеда все вперемешку.

Вторая бутылка закончилась, я потянулся за третьей, но Яша остановил меня:

– Михалыч велел не задавать тебе вопросов, Олег, но смотрю я, много ты пьешь, опасно это. Знаешь, сколько народу тут себя погубило. У всех такая же тоска в глазах была, как у тебя.

Я силился что-то ответить, доказать, но мысли разбегались, как перепуганные тараканы.

– Ложись-ка ты спать, Олег, мне тебя беречь надо, а то Михалыч мне потом голову оторвет, – резюмировал Яша.

Яша предоставил в мое распоряжение свою маленькую, но уютную квартиру, а сам перебрался в дом к подруге. Я неплохо ему платил и за квартиру, и за услуги в качестве водителя и гида.

Наутро мы пошли в баню. В первый и в последний раз. Сначала понравилось – чисто, красиво, удобно. Я расположился в парной, расстелил простыню, разлегся с удовольствием на верхней полочке (веники у них не принято использовать) и прикрыл глаза. Через некоторое время кто-то зашел в парную; судя по звуку шагов, вошедших было двое. Они уселись на соседнюю полку и заговорили. Женскими голосами!

Периодически звонил Михалыч, всегда с нового номера мобильного.

– Ничем пока обрадовать не могу. Они наложили арест на дом. Удалось вывезти кое-какие ценности.

– Саныч, – не называть же его Михалычем по телефону, – там был…

– …Портрет я спрятал в надежном месте.

– Спасибо, Саныч, – благодарил я своего единственного верного друга.

Через несколько дней он звонил снова:

– Еще новость, неприятная. Не знаю, совпадение это или нет, но вашу сестру и ее жениха сократили с хлебозавода. Уточняю причины.

В следующий раз он сообщил, что младшая сестренка не допущена к защите диплома.

– Правда, я развел с ректором, сговорчивый оказался.

Каждый его звонок приносил неприятные новости. Я жил предчувствием надвигающейся беды, и она не заставила себя ждать.

Даже спокойный Михалыч был взволнован.

– Ее отец, вы понимаете меня? – Показалось, что голос Михалыча дрожал. – Ее отец серьезно болен.

– Да, Михалыч, – ответил я, нарушив конспирацию.

– Инсульт, – сказал Михалыч.

Мы долго молчали, осмысливая случившееся. Наконец Михалыч прервал затянувшуюся паузу:

– Он был там, вы понимаете, у него. У Самого. Они беседовали. Но я не знаю результата. На следующее утро – инсульт. В сознание пока не приходил.

– А она, как она? – с тревогой спросил я.

– Плохо. Ее оставил муж, – Михалыч сказал это совершенно спокойно. – Но она держится, об отце беспокоится, все время рядом с ним. Видел со ее стороны. Пока не рискую приближаться, меня пасут. Но что-нибудь придумаю.