Текст книги "Правек и другие времена"

Время Михала

Мися была хорошенькой всегда, сколько он ее помнил, с того самого момента, когда впервые увидел ее перед домом играющей в песке. Он полюбил ее сразу. Она идеально вписалась в опустошенное маленькое пространство в его душе. Он подарил ей кофемолку, которую привез с востока в качестве военного трофея. А вместе с кофемолкой отдал себя самого в руки маленькой девочки, чтобы попробовать начать все сначала.

Он смотрел, как она растет, как у нее выпали первые зубы, а на их месте появились новые – белые, слишком большие для ее маленького личика. С трепетным наслаждением наблюдал он за вечерним расплетанием косичек и медленными, сонными движениями расчески. Волосы у Миси были сначала светло-каштановые, потом потемнели, но они всегда имели красноватый отлив, как кровь, как огонь. Михал не разрешал их обрезать, даже когда во время болезни, склеившиеся от пота, они прилипали к подушке. В тот раз доктор из Ешкотлей сказал, что Мися может не выжить. Михал потерял сознание. Сполз со стула и упал на пол. И было ясно, что сказало этим падением тело Михала: если Мися умрет, то умрет и он. Именно так, буквально, и не подлежит никакому сомнению.

Михал не знал, как выразить то, что он чувствует. Ему казалось, что тот, кто любит, всегда дает. Поэтому он задаривал ее неожиданными подарками, выискивал для нее блестящие камушки на реке, вырезал дудочки из вербы, расписывал яйца, складывал из бумаги птиц, покупал в Кельцах игрушки – одним словом, делал все, что могло понравиться маленькой девочке. Но гораздо важнее казались ему вещи совсем другие – что-то большое, такое, которое было бы долговечным и одновременно красивым, что-то такое, с чем общается скорее время, нежели человек. Оно могло бы навсегда сохранить во времени его любовь. И навсегда сохранить во времени Мисю. Благодаря этому любовь их стала бы вечной.

Если бы Михал был могущественным владыкой, он возвел бы для Миси большой дворец на вершине горы, красивый и несокрушимый. Но Михал был простым мельником, поэтому он покупал Мисе одежду и игрушки и делал бумажных птиц.

У нее было больше платьиц, чем у всех других девочек в округе. Она выглядела так же нарядно, как дочки Помещика Попельского. У нее теперь были настоящие куклы, купленные в Кельцах, куклы, которые моргали и, перевернутые на спину, издавали писк, напоминавший плач ребенка. У нее была деревянная коляска для этих кукол, даже две коляски – одна со съемным верхом. У нее был двухэтажный кукольный домик и еще несколько плюшевых медведей. Куда бы Михал ни ехал, он всегда думал о Мисе, всегда скучал по ней. Он никогда не повышал на нее голоса.

– Хоть бы шлепнул разок, – говорила Геновефа укоризненно.

Сама мысль о том, что он мог ударить это крошечное доверчивое тельце, вызывала в Михале слабость, ту самую, которая кончилась когда-то обмороком. Поэтому Мися частенько спасалась у отца от рассерженной матери. Пряталась в его выбеленном мукой пиджаке, точно зверек. Он замирал, снова и снова захваченный врасплох ее ничем не испорченной доверчивостью.

Когда Мися начала ходить в школу, он каждый день устраивал себе на мельнице короткий перерыв, чтобы выйти на мост и посмотреть, как она возвращается. Ее маленькая фигурка показывалась из-за тополей – и этот образ возвращал Михалу все то, что он терял вместе с утренним уходом Миси. Потом он просматривал ее тетради, помогал с уроками. Еще он учил ее русскому и немецкому. Водил ее маленькой ручкой по всем буквам алфавита. Точил карандаши.

Потом что-то начало меняться. В двадцать девятом году. На свете уже был Изыдор, ритм жизни стал другим. Михал увидел однажды обеих, Мисю и Геновефу, как они развешивали на веревках постиранное белье. Обе одинакового роста, в белых платках, а на веревках – ночные рубашки, лифчики, комбинации, только одни чуть поменьше других. На мгновение он задумался, чье это белье, то, что поменьше, а когда понял, смутился, словно подросток. Миниатюрность Мисиных нарядов всегда будила в нем нежность. А сейчас, когда он смотрел на эти веревки, его охватила злость, что время бежит так быстро. Лучше бы он не видел этого белья.

Примерно тогда же или немного позднее Геновефа в один из вечеров, уже лежа в постели, сонным голосом сказала, что у Миси начались месячные. И задремала, прижавшись к нему и вздыхая во сне, как старая женщина. Михал не мог успокоиться. Он лежал и смотрел перед собой в темноту. А когда наконец уснул, ему приснился сон, нереальный, чудной.

Ему снилось, что он шагает по меже, а по обе стороны растет пшеница или какая-то высокая желтая трава. Он увидел в этой пшенице Колоску. В руках у нее серп, и этим серпом она срезает колосья.

– Посмотри, – сказала она ему. – Они кровоточат.

Он наклонился и действительно увидел на срезах стеблей выступающие капли крови. Это показалось ему неестественным и страшным. Он испугался и хотел уже уйти оттуда, но, повернувшись, заметил в траве Мисю. На ней была ее школьная форма. Мися лежала с закрытыми глазами. Он знал, что она умерла от тифа.

– Она жива, – сказала Колоска. – Это всегда так бывает, что сначала умираешь.

Колоска наклонилась над Мисей и сказала ей что-то на ухо. Мися проснулась.

– Вставай, пойдем домой. – Михал взял дочку за руку и попытался потянуть за собой.

Но Мися была какая-то не такая, словно еще не пришла в себя. Она не смотрела на него.

– Нет, папа, у меня еще много дел. Я не пойду.

Тогда Колоска показала пальцем на ее рот:

– Посмотри, она не шевелит губами, когда говорит.

Михал понял в этом сне, что Миси коснулась какая-то разновидность смерти, – смерти неполной, но такой же парализующей, как настоящая.

Время Изыдора

Ноябрь двадцать восьмого года был дождливым и ветреным. Так было и в тот день, когда Геновефа начала рожать своего второго ребенка.

Михал отвел Мисю к Серафинам сразу же, как только прибежала повитуха Куцмерка. Серафин поставил на стол бутылку водки. Немного погодя подошли другие соседи. Все хотели выпить за наследника Михала Небесского.

А Куцмерка грела воду и готовила простыни. Геновефа, монотонно постанывая, мерила шагами кухню.

В это самое время на ноябрьском небосводе Сатурн расположился в Стрельце, словно большая ледяная гора. Могучий Плутон, планета, которая помогает пересекать всевозможные границы, стоял в созвездии Рака. А нежная Луна в ту ночь привлекла к себе Марс. Чуткие уши ангелов выхватывали в гармонии восьми небес бренчащий звук, похожий на звук чашки, которая падает и разбивается вдребезги.

В это самое время Колоска, только что подметя избу, присела в углу на охапке прошлогоднего сена. Она начала рожать. Это длилось несколько минут. Она родила большого красивого младенца. В избе запахло дягилем.

В это самое время у Небесских, когда показалась головка, с Геновефой начались проблемы. Она потеряла сознание. Перепуганная Куцмерка открыла окно и крикнула в темноту:

– Михал! Михал! Люди!

Но сильный ветер заглушил ее голос, и Куцмерка поняла, что должна справляться сама.

– Замухрышка, а не баба! – крикнула она неподвижному телу, чтобы саму себя подбодрить. – Таким только плясать, а не рожать! Задушит ведь ребенка, задушит…

Она ударила Геновефу по лицу.

– Господи Иисусе, тужься! Тужься!

– Дочка? Сын? – допытывалась едва пришедшая в чувство Геновефа и, отрезвленная болью, начала тужиться.

– Сын, дочка, какая разница! Ну, еще, еще…

Ребенок хлюпнулся на руки Куцмерки, и Геновефа снова потеряла сознание. Куцмерка занялась ребенком. Он запищал тихохонько.

– Дочка? – очнулась Геновефа.

– Доочка?? Доочка?? – передразнила ее повитуха. – Беда, а не баба.

В дом вошли запыхавшиеся женщины.

– Идите скажите Михалу, что у него сын, – распорядилась Куцмерка.

Ребенку дали имя Изыдор. С Геновефой дела обстояли неважно. У нее была горячка, и она не могла кормить новорожденного. Кричала в бреду, что ей подменили ребенка. Когда пришла в себя, то сразу сказала:

– Дайте мне мою дочку.

– У нас сын, – ответил ей Михал.

Геновефа долго осматривала младенца. Это был мальчик, большой и бледный. У него были тонкие веки, и сквозь кожу просвечивали голубые жилки. Голова казалась слишком большой, слишком массивной. Он был очень беспокойный, плакал, корчился при малейшем звуке и заходился таким криком, что никак невозможно было его успокоить. Его будили скрип пола, тиканье часов.

– Это от коровьего молока, – говорила Куцмерка. – Ты должна начать кормить сама.

– У меня нет молока, нет молока, – стонала с отчаянием Геновефа. – Нужно быстрее найти мамку.

– Колоска родила.

– Я не хочу Колоску, – сказала Геновефа.

Мамку нашли в Ешкотлях. Это была еврейка, у которой умер один из близнецов. Михалу надо было два раза в день возить ее на лошадях на мельницу.

Выкармливаемый женским молоком, Изыдор все равно плакал. Геновефа носила его на руках ночи напролет, туда и обратно, по кухне, по комнате. Пробовала ложиться и не обращать внимания на плач, но тогда вставал Михал и тихонько, чтобы не мешать сну Миси, заворачивал малыша в одеяло и выносил во двор, под усеянное звездами небо. Нес сына на Горку или на Большак в сторону леса. От укачивания и от запаха сосны ребенок успокаивался, но когда Михал возвращался с ним и переступал порог дома, тот снова начинал плакать.

Иногда, делая вид, что спит, Михал смотрел из-под прикрытых век на жену, когда она стояла над люлькой и изучала ребенка. Она глядела на младенца бесстрастно и холодно, будто на вещь, на предмет, а не на человека. А тот, словно чувствуя этот взгляд, плакал еще громче, еще жалобнее. Что там творилось в головах матери и ребенка, Михал не знал, но однажды ночью Геновефа призналась ему шепотом:

– Это не наш ребенок. Это ребенок Колоски. Куцмерка сказала мне «дочка», я помню. Потом, наверное, что-то произошло, Колоска могла одурманить Куцмерку, потому что когда я проснулась, был уже сын.

Михал сел и зажег лампу. Он увидел мокрое от слез лицо жены.

– Геня, нельзя так думать. Это Изыдор, наш сын. Он на меня похож. Мы ведь хотели сына.

Что-то после этого короткого ночного разговора повисло в доме Небесских. Они оба теперь рассматривали ребенка. Михал искал сходств. Геновефа украдкой проверяла у сына пальцы, рассматривала кожу на спине, изучала форму ушей. И чем старше становился ребенок, тем больше она находила доказательств того, что он не их.

На первый день рождения у Изыдора не было еще ни одного зубика. Он едва сидел и подрос лишь чуть-чуть. Было видно, что весь его рост идет в голову: хоть личико и оставалось небольшим, голова Изыдора росла от линии бровей вдоль и поперек.

Весной тридцатого года они поехали с ним в Ташув, к доктору.

– Это может быть гидроцефалия, и ребенок, скорее всего, умрет. Тут ничем не поможешь.

Слова доктора послужили заклинанием, которое разбудило в Геновефе замороженную подозрениями любовь.

Геновефа полюбила Изыдора, как любят собаку или беспомощного увечного зверька. Это было чистейшее человеческое милосердие.

Время Помещика Попельского

У Помещика Попельского настали хорошие времена для бизнеса. Каждый год у него прибывал один рыбный пруд. Карпы в тех прудах были огромные и жирные. Они сами забирались в сети, когда для них приходило время. Помещик обожал гулять по дамбам, ходить по ним кругами, смотреть в воду, а потом в небо. Вода успокаивала его нервы, позволяла ему во всем этом уловить какой-то смысл. Чем больше воды, тем больше смысла. Для ума Помещика Попельского, занятого прудами, было много работы: нужно было планировать, анализировать, считать, придумывать, исхитряться. О прудах можно было думать постоянно, и тогда ум Помещика не соскальзывал в темные и холодные области, которые засасывали, словно болото.

Вечера Помещик посвящал семье. Его жена, худощавая и тонкая, словно аир, засыпала его градом проблем, мелких и неважных, как ему казалось. То с прислугой что-нибудь, то светский раут, то занятия детей, то автомобиль, то денежные неувязки, то приют… Она сидела с ним вечером в салоне и монотонным голосом заглушала музыку по радио. Раньше она иногда массировала ему плечи, и Помещик бывал счастлив. Теперь тонкие пальцы жены примерно раз в час переворачивали страницу книги, которую она читала уже год. Дети росли, и Помещик все меньше знал о них. Старшая дочь с пренебрежительно надутыми губами стесняла его своим присутствием, словно это была чужая и даже враждебная ему особа. Сын стал молчаливым и робким, он уже не садился к нему на колени, не дергал за усы. Самый младший сынок, любимчик и баловень, бывал непослушен, и у него случались приступы злости.

В тридцать первом году Попельские поехали с детьми в Италию. По возвращении из вояжа Помещик Попельский уже знал, что нашел свою страсть. В искусстве. Он начал собирать альбомы живописи, а потом все чаще бывал в Кракове, где покупал картины. Мало того, частенько он приглашал во дворец художников, вел с ними дискуссии и выпивал. А на рассвете отводил всю компанию к своим прудам и показывал оливковые тела огромных карпов.

На следующий год Помещик Попельский бурно влюбился в Марию Шер, молоденькую художницу из Кракова, представительницу футуризма. Как это бывает с внезапными влюбленностями, в его жизни начали появляться важные стечения обстоятельств, случайные общие знакомые и необходимость непредвиденных отъездов. Благодаря Марии Шер Помещик Попельский полюбил современное искусство. Любовница сама была подобна футуризму – полная энергии, шальная, хотя в определенных вопросах чертовски трезвая. Тело ее было словно статуя – твердое и гладкое. Светлые прядки волос приклеивались к ее лбу, когда она работала над огромным полотном. Она была противоположностью жены Помещика. Рядом с ней его жена напоминала классический пейзаж девятнадцатого века – гармоничный, полный мелких деталей и болезненно статичный.

На тридцать восьмом году жизни Помещик Попельский почувствовал, что открыл для себя секс. Это был секс дикий и безумный, как современное искусство, как Мария Шер. У кровати в мастерской стояло огромное зеркало, в котором отражалось превращение Марии Шер и Помещика Попельского в женщину и мужчину. Отражались всклокоченная постель, и бараньи шкуры, и перепачканные красками голые тела, и гримасы на лицах, и голые груди, и животы, и спины с полосками размазанной помады.

Когда Помещик Попельский на новом автомобиле возвращался из Кракова во дворец, он строил планы побега в Бразилию или Африку со своей Марией, но когда переступал порог дома, то радовался, что все на своих местах, стабильное, безопасное и надежное.

Через шесть месяцев безумств Мария Шер объявила Помещику, что уезжает в Америку. Она говорила, что там все новое, полное размаха и энергии. Что там можно творить собственную жизнь, точно футуристическое полотно. После ее отъезда Помещик Попельский заболел странной многосимптомной болезнью, которая для простоты была названа гидрартрозом, или водянкой сустава. Целый месяц он пролежал в постели, где спокойно мог предаваться своему страданию.

Он пролежал целый месяц, не столько из-за болей и слабости, сколько потому, что вернулось все, о чем он старался забыть в последние годы: что мир движется к концу, что действительность распадается, как трухлявое дерево, что материю изнутри подтачивает плесень, что все это происходит без малейшего смысла и ничего не значит. Тело Помещика капитулировало – оно также распадалось. Это произошло и с его волей. Время между принятием решений и началом действия раздувалось и становилось непреодолимым. Горло Помещика Попельского опухло, оно было точно заткнуто кляпом. Это значило, что он все еще жив, что в теле его все еще происходят какие-то процессы, течет кровь, бьется сердце. «Таки меня забрало», – думал Помещик и пытался из постели ухватиться за что-нибудь взглядом, но взгляд его стал липким, он перемещался по комнате, присаживаясь то на одно, то на другое, словно муха. Блямс! – присел на груде книг, которые Помещик велел принести себе, но так и не прочел. Блямс! – пузырек с лекарством. Блямс! – какое-то пятно на стене. Блямс! – облако за окном. Ему было мучительно смотреть в лица людей. Они казались ему слишком изменчивыми, слишком подвижными. Надо было становиться очень внимательным, чтобы в них смотреть, а у него не хватало сил на внимательность. Он отводил глаза.

У Помещика Попельского было непреодолимое и отвратительное ощущение, будто мир течет мимо, вместе со всем, что в нем есть хорошего и плохого. Любовь, секс, деньги, душевные порывы, дальние вояжи, красивые картины, мудрые книги, прекрасные люди – все это проходит где-то стороной. Время Помещика заканчивается. Тогда во внезапном отчаянии у него появлялось желание сорваться и нестись куда-то. Но куда, зачем? Он падал на подушки и давился невыплаканными слезами.

И снова весна принесла какую-то надежду на избавление. Когда он уже начал ходить – правда, с тросточкой, – то встал у воды на берегу своего любимого пруда и задал себе первый вопрос: «Откуда я пришел?» И поежился тревожно. «Откуда я взялся, где мои истоки?» Он вернулся домой и с трудом заставил себя читать. Об античности и доисторических временах, о раскопках и критской культуре, об антропологии и геральдике. Но все эти знания ни к чему не приводили, поэтому он задал себе второй вопрос: «А что вообще можно знать? И какова польза от добытого знания? И можно ли познать что-то до конца?» Он думал и думал, а по субботам дискутировал на эту тему с Пелским, который приезжал поиграть в бридж. Ничто не вытекало из этих дискуссий и размышлений. Со временем ему уже не хотелось даже открывать рта. Он знал, что скажет Пелский, и знал, что скажет сам. У него было ощущение, что говорят они все об одном и том же, повторяют свои реплики, словно играют роли, они, как мотыльки, приближаются к какой-то лампе, после чего ускользают от той очевидности, которая могла бы спалить их дотла. И тогда наконец он задал себе третий вопрос: «Как надо поступать, как жить, что делать, чего не делать?» Он прочитал «Государя» Макиавелли, книги Торо, Кропоткина, Котарбинского. Все лето он так много читал, что почти не выходил из своей комнаты. Обеспокоенная всем этим, Помещица Попельская подошла однажды вечером к его рабочему столу и сказала:

– Говорят, что тот раввин из Ешкотлей – целитель. Я была у него и попросила, чтобы он пришел к нам. Он согласился.

Помещик улыбнулся, обезоруженный наивностью жены.

Разговор вышел не таким, как он себе представлял. Вместе с раввином пришел молодой еврей, ибо раввин не говорил по-польски. У Помещика Попельского не было никакого желания откровенничать о своих душевных страданиях с этой странной парочкой. Поэтому он задал старцу три своих вопроса, хотя, по правде говоря, не рассчитывал на ответ. Молодой юноша с пейсами перевел прозрачные и гладкие польские предложения на путаный гортанный язык раввина. Раввин обескуражил Помещика.

– Ты собираешь вопросы. Это хорошо. У меня есть для твоей коллекции еще один, последний вопрос: «Куда мы идем? Что является целью времени?»

Раввин встал. На прощанье он культурным жестом подал Помещику руку. А уже у двери, выходя, произнес приглушенным голосом, и юноша перевел:

– Время некоторых племен близится к исполнению. Поэтому я дам тебе кое-что, оно теперь должно стать твоим.

Помещика позабавил этот таинственный тон и серьезность еврея. Впервые за много месяцев он с аппетитом съел ужин и начал подтрунивать над женой.

– Ты хватаешься за всякую ересь, чтобы вылечить меня от водянки. Видимо, лучшее лекарство от скопления жидкости – это старый еврей, который отвечает вопросом на вопрос.

На ужин был заливной карп.

На следующий день к Помещику пришел юноша с пейсами и принес довольно большой деревянный ящик. Помещик открыл его, заинтригованный. Внутри было несколько отделений. В одном лежала старая книга с латинским заголовком: «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока».

В следующем отделении, выстланном бархатом, находилась восьмигранная игральная кость из карельской березы. На каждой грани было определенное количество очков, от одного до восьми. Помещик Попельский никогда не видел такой игральной кости. В остальных отделениях лежали миниатюрные латунные фигурки – изображения людей, животных и предметов. Снизу он нашел сложенный в несколько раз и стершийся на сгибах кусок ткани. Все более удивляясь этому диковинному подарку, Помещик раскладывал ткань на полу, пока она не заняла почти все свободное пространство между письменным столом и книжными полками. Это была какая-то игра, вроде настольной, в форме большого круглого лабиринта.