Текст книги "Правек и другие времена"

Время Водяного Оляпки

Водяной когда-то был крестьянином, которого звали Оляпкой. Оляпка утонул в пруду в один из дней сентября, когда выпитая водка слишком разжижила ему кровь. Он возвращался на телеге из Воли, как вдруг испуганные лунными тенями лошади опрокинули телегу. Крестьянин упал в мелководье, а лошади отошли, смущенные. Вода у берега пруда была теплая, нагретая августовским зноем, и Оляпке приятно было в ней лежать. Он не заметил, что умирает. Когда эта теплая вода ворвалась в легкие пьяного Оляпки, он охнул, но так и не протрезвел.

Запертая в пьяном теле ошарашенная душа, душа с не отпущенными грехами, без карты дальнейшего пути к Богу – осталась, словно пес, при остывающем в камышах теле.

Такая душа – слепа и беспомощна. Она упрямо возвращается к телу, потому что не знает другого способа существования. Но тоскует по тому краю, откуда родом и где пребывала испокон веков, пока ее не вытолкнули в мир материи. Она помнит его и лелеет эти воспоминания, горько плачет и тоскует, но не знает, как туда вернуться. Ее охватывают волны отчаяния. Тогда она покидает уже гниющее тело и сама наугад ищет дорогу. Она болтается на распутьях и большаках, пытает удачу на шоссейных дорогах. Принимает разные формы. Входит в предметы и животных, порой даже в людей, потерявших рассудок, но уже нигде не может найти приюта. В мире материи она изгой, мир духа тоже ее не принимает. Ведь чтобы войти в мир духа, нужна карта.

После этих безнадежных скитаний душа возвращается к телу или к тому месту, где его покинула. Но холодное мертвое тело для нее – все равно что для живого человека пепелище дома. Душа пытается пошевелить мертвым сердцем, неподвижными мертвыми веками, но ей не хватает сил, а может быть, решимости. Мертвое тело, сообразно с божьим порядком, говорит «нет». Поэтому тело человека становится ненавистным домом. А место смерти тела – ненавистной тюрьмой души. Душа утопленника шелестит в тростнике, прикидывается тенью, иногда заимствует у тумана какую-нибудь форму, благодаря которой стремится войти в контакт с людьми. Она не понимает, почему люди ее чураются, почему она будит в них ужас.

Так и душа Оляпки думала в своем замешательстве, что все еще является Оляпкой.

Со временем в душе Оляпки родилось разочарование и ненависть ко всему человеческому. В ней роились какие-то остатки старых, человеческих или даже звериных, мыслей, какие-то воспоминания и образы. Она верила, что отыграет еще раз момент катастрофы, момент смерти Оляпки или кого-то другого, и это поможет ей освободиться. Вот почему она так страстно желала снова вспугнуть каких-нибудь лошадей, опрокинуть какую-нибудь телегу и утопить какого-нибудь человека. Так из души Оляпки родился Водяной.

Водяной избрал своей резиденцией лесной пруд с дамбой и мостками, а также весь лес, прозванный Воденицей, и луга от Паперни до самого Выдымача, где особенно густо ложился туман. Он скитался по своим владениям, бессмысленный и пустой. Лишь иногда, когда встречал он человека или животное, его оживляло чувство злости. Его существование тогда приобретало смысл. Любой ценой старался он причинить встреченному существу какое-нибудь зло, меньшее или большее, лишь бы зло.

Водяной Оляпка открывал в себе новые возможности. Сначала он думал, что он слабый и беззащитный и что является чем-то вроде колебания воздуха, легкого тумана, скопления влаги. Потом он обнаружил, что способен передвигаться быстрее, чем можно себе вообразить, одной лишь мыслью. О каком бы месте он ни подумал, как тут же мог там очутиться. В мгновение ока. А еще он открыл, что мгла послушна ему, что он может ею повелевать, как захочет. Может взять от нее силу или форму, может шевелить всеми ее туманами, заслонять ими солнце, размазывать горизонт, продлевать ночь. Водяной решил, что он – повелитель мглы, и с той поры так и начал думать о себе – Повелитель Мглы.

Повелитель Мглы лучше всего чувствовал себя под водой. Целыми годами лежал он под ее поверхностью на ложе из тины и гниющих листьев. Наблюдал из-под воды за сменяющимися временами года, за хождением солнца и луны. Из-под воды он видел дождь, опадающие осенью листья, танцы летних стрекоз, купающихся людей, оранжевые лапки диких уток. Иногда что-нибудь вырывало его из этого полусна, а иногда нет. Он не думал об этом. Он просто был.

Время Старого Божского

Старый Божский всю жизнь просидел на крыше дворца. Дворец был большой, а потому и крыша огромная – со множеством скосов, уклонов, граней. И вся она крыта красивым деревянным гонтом. Если распластать дворцовую крышу и разложить на земле, она накрыла бы все поле, которым владел Божский.

Заниматься этой землей Божский оставил жене и детям – у него было три девицы и парень, Павел, ловкий и статный. Сам же он каждое утро поднимался на крышу и заменял подгнившие или трухлявые гонты. Его работа не имела конца. Не имела так же и начала. Поскольку Божский не начинал с какого-то конкретного места и не продвигался в конкретном направлении. На коленях он метр за метром исследовал деревянную крышу и перемещался то туда, то сюда.

В полдень к нему приходила жена с обедом в двух глиняных горшочках. В одном был мучной суп, в другом картошка, или же каша со шкварками и кислое молоко, или же капуста и картошка. Старый Божский не спускался, чтобы пообедать. Горшки подавались ему на веревке в ведре, в котором обычно наверх ездили деревянные гонты.

Божский ел и, жуя, рассматривал мир вокруг. С крыши дворца он видел луга, реку Черную, крыши Правека и фигурки людей, такие маленькие и хрупкие, что Старому Божскому хотелось дунуть и смести их со света, словно мусор. При этой мысли он запихивал в рот очередную порцию еды, и на его смуглом лице появлялась гримаса, которая могла быть улыбкой. Божский любил, когда приходили эти минуты, любил эту встающую в воображении картину раздуваемых во все стороны людишек. Иногда он представлял по-другому: как дыхание его становится ураганом и срывает крыши с домов, обрушивает деревья, валит на землю фруктовые сады. На равнины вторгается вода, а люди в панике строят лодки, чтобы спасти себя и свое имущество. В земле образуются воронки, из которых извергается чистый огонь. В небо валит пар от борьбы воды и огня. Все сотрясается в своих основах и наконец рушится, как крыша старого дома. Люди больше не имеют значения – Божский уничтожает весь мир.

Он проглатывал кусок и вздыхал. Видение рассеивалось. Тогда он скручивал себе цигарку и бросал взгляд ближе, на дворцовый двор, на парк и ров, на лебедей, на пруд. Рассматривал подъезжающие экипажи, потом автомобили. Видел с крыши дамские шляпы, лысины господ, видел Помещика, возвращающегося с конной прогулки, и Помещицу, которая всегда передвигалась мелкими шажками. Видел паненку, хрупкую и деликатную, и ее собак, которые будили в деревне ужас. Видел нескончаемое движение множества людей, входящих и выходящих, говорящих что-то друг другу и слушающих, выражения их лиц, их приветственные и прощальные жесты.

Но разве ему было до них дело? Он гасил свою самокрутку, и его взгляд упрямо возвращался к деревянному гонту, чтобы прицепиться к нему, точно речная беззубка, чтобы им кормиться и им упиваться. И думал уже о подрезках и шлифах. Вот так заканчивался его обеденный перерыв.

Жена забирала спущенные на веревке горшки и возвращалась лугами в Правек.

Время Павла Божского

Сын Старого Божского Павел хотел быть кем-нибудь «важным». Он боялся, что если не начнет активно действовать, то станет таким же «неважным», как его отец, и всегда будет укладывать какой-нибудь гонт на какой-нибудь крыше. Поэтому когда ему было шестнадцать лет, он побыстрее убрался из дома, в котором царили его некрасивые сестры, и нанялся в Ешкотлях на работу к еврею. Еврея звали Аба Козеницкий, и он торговал древесиной. Поначалу Павел работал обычным лесорубом и грузчиком, но, должно быть, понравился Абе, потому что вскоре тот доверил ему ответственную работу метки и сортировки стволов.

Павел Божский даже при сортировке дерева всегда смотрел в будущее, прошлое его не интересовало. Сама мысль о том, что можно формировать будущее, влиять на то, что произойдет, воодушевляла его. Иногда он задумывался, как все это происходит. Вот если бы он родился во дворце, как Попельский, был бы он таким же, как сейчас? Думал бы так же? Нравилась бы ему Мися Небесская? И по-прежнему хотел бы он стать фельдшером – или, может, замахнулся бы повыше, врачом, профессором в университете?

Но в одном молодой Божский был уверен – в знании. Знание и образованность открывают двери каждому. Понятно, что другим проще, всем этим Попельским и им подобным. И это несправедливо. Но, с другой стороны, ведь и он мог учиться, пусть и затрачивая больше усилий, потому что надо было еще заработать для себя и помочь родителям.

Так что после работы он заходил в сельскую библиотеку и брал книги. Сельская библиотека была так себе. Ни энциклопедий, ни словарей. Полки заполняли какие-то «Королевские дочери», «Без приданого» и тому подобное бабское чтиво. Взятые книги он, придя домой, прятал от сестер в кровати. Не любил, когда трогали его вещи.

Все три его сестры были крупные, дебелые, нескладные. Их головы казались слишком маленькими. У них были низкие лбы и густые светлые волосы. Как солома. Более симпатичной из трех была Стася. Когда она улыбалась, на загорелом лице сверкали белые зубы. Ее немного безобразили неуклюжие утиные ноги. Средняя сестра, Тося, была уже обручена с крестьянином из Котушува, а Зося, крупная и сильная, вот-вот должна была выехать на службу в Кельце. Павел радовался, что они уйдут из дома, хотя дома своего не любил, как и сестер.

Он ненавидел грязь, которая втиралась в щели старой деревянной халупы, в пол и под ногти. Ненавидел вонь коровьего навоза, проникавшую в одежду после коровника. Ненавидел запах ошпаренной картошки для свиней – он пропитывал весь дом, каждую вещь, волосы и кожу. Ненавидел деревенский говор родителей, который и ему самому иногда лез на язык. Ненавидел холстину, сырые дрова, деревянные ложки, дешевые ярмарочные образки со святыми, толстые ноги сестер. Иногда он мог эту ненависть собрать где-то в области челюстей и тогда ощущал в себе великую силу. Он знал: у него будет все, что он захочет. Он будет пробиваться вперед, и никто не сможет остановить его.

Время Игры

Лабиринт, нарисованный на полотне, слагался из восьми кругов, или сфер, называемых Мирами. Чем ближе к центру, тем более густым казался лабиринт, тем больше в нем было слепых закоулков и улочек, приводящих в никуда. И наоборот, сферы наружные производили впечатление более светлых, более просторных, а дорожки лабиринта казались тут более широкими и менее хаотичными – они словно приглашали побродить по ним. Сфера, являющаяся центром лабиринта – самая темная и испещренная, – называлась Первым Миром. Чья-то неумелая рука провела от этого мира стрелку химическим карандашом и подписала: «Правек». «Почему Правек? – удивлялся Помещик Попельский. – Почему не Котушув, Ешкотли, Кельце, Краков, Париж или Лондон?» Замысловатая система дорожек, перекрестков, разветвлений и полей затейливо вела к единственному переходу в следующую сферическую зону, названную Вторым Миром. По сравнению с густотой центра здесь было немного просторнее. Два выхода вели в Третий Мир, и Помещик Попельский быстро сообразил, что в каждом мире будет в два раза больше выходов, чем в предыдущем. Кончиком вечного пера он внимательно пересчитал все выходы из последней сферы лабиринта. Их было сто двадцать восемь.

Книжица «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока» была попросту инструкцией к Игре, написанной на латыни и по-польски. Помещик перелистал ее страница за страницей, и все это показалось ему очень замысловатым. Инструкция описывала каждый из возможных результатов выпада кости, каждое движение, каждую пешку-фигурку и каждый из Восьми Миров. Но описание казалось несвязным и полным отступлений, так что Помещик в конце концов подумал, что перед ним дело рук сумасшедшего.

Игра является разновидностью дороги, на которой время от времени возникает выбор, —

звучали первые слова. —

Выбор совершается сам собой, но у игрока иногда создается впечатление, что он делает его сознательно. Это может его напугать, поскольку тогда он чувствует себя ответственным за то, где окажется и что его там ожидает.

Игрок видит свою дорогу похожей на трещины во льду – линии, которые в стремительном темпе раздваиваются, ломаются, меняют направление. Или на молнию в небе, которая зигзагом рассекает воздух, и предугадать ее траекторию невозможно. Игрок, верящий в Бога, скажет: «Суд Божий». Или по-другому: «Перст Божий» – вспоминая про это всемогущее и всесильное орудие Творца. Если же он в Бога не верит, то скажет: «Случай, стечение обстоятельств». Игрок может воспользоваться словами «мой свободный выбор», но наверняка произнесет их тише и без уверенности.

Игра представляет собой карту побега. Она начинается в центре лабиринта. Ее цель – прохождение всех сфер и освобождение от пут Восьми Миров.

Помещик Попельский пролистнул сложное описание пешек и стратегию начала игры, пока не дошел до характеристики Первого Мира. Вот что он прочел:

В начале не было никакого Бога. Не было ни времени, ни пространства. Были только свет и тьма. И это было совершенством.

У него появилось ощущение, что откуда-то он знает эти слова.

Свет зашевелился в недрах своих и воссиял.

Столп света ворвался в темноту и нашел там извечно неподвижную материю. Он ударил в нее со всей силы, так что разбудил в ней Бога. Бог, еще полусонный, еще толком не разобравшийся, чем является, огляделся вокруг, а поскольку никого, кроме Себя, не обнаружил, то понял, что Он – Бог. И, Сам для Себя не названный, Сам для Себя не понятый, возжелал Самого Себя познать. И когда впервые Он к Себе пригляделся – пало Слово, и Богу показалось, что называние это и есть познание.

И вот катится Слово из уст Бога и разбивается на тысячу осколков, которые становятся семенами Миров. И с той минуты растут Миры, а Бог отражается в них, словно в зеркале. Изучая свое отражение в Мирах, Он все лучше видит себя, все больше себя познает, и познание это делает Его все богаче, а посему делает богаче и Миры.

Бог познает себя в скольжении времени, ибо только то, что неуловимо и изменчиво, более всего подобно Богу. Он познает себя в горячих скалах, которые выныривают из морей, в растениях, влюбленных в солнце, в поколениях животных. Когда появляется человек, Бог переживает озарение, впервые Ему удается назвать в Себе хрупкую линию ночи и дня, эту тонкую границу, от которой светлое начинает быть темным, а темное – светлым. С тех пор Он смотрит на Себя глазами людей. Он видит тысячи Своих лиц и примеряет их, точно маски, и – словно актер – на время становится то одной маской, то другой. Молясь Сам Себе устами людей, Он открывает в Себе противоречие, ибо в зеркале отражение бывает реальным, а реальность превращается в отражение.

«Кто я? – спрашивает Бог. – Бог или человек? А может быть, и то и другое одновременно, или ни то ни другое? Это я сотворил людей или они меня?»

Человек притягивает Его, и потому Он прокрадывается в постель любовников и находит там любовь. Прокрадывается в постель стариков и находит там бренность. Прокрадывается в постель умирающих и находит там смерть.

«Отчего бы и не попробовать?» – подумал Помещик Попельский. Он вернулся к самому началу книжицы и расставил перед собой латунные фигурки.

Время Миси

Мися заметила, что этот высокий светловолосый парень, сын Божского, разглядывает ее в костеле. Потом, когда она выходила после службы, он стоял во дворе и снова смотрел и смотрел. Мися ощущала его взгляд, словно неудобную одежду. Боялась свободно пошевелиться, вздохнуть глубже. Он смущал ее.

Так было всю зиму, от рождественской мессы до Пасхи. Когда понемногу начало теплеть, Мися с каждой следующей неделей приходила в костел одетая все легче, и еще сильнее ощущала на себе взгляд Павла Божского. На праздник Тела Господня этот взгляд коснулся ее обнаженной шеи и открытых рук. Мися почувствовала, какой он мягкий и приятный, как нежная шерстка котенка, как перышко, как пух осотов.

В то воскресенье Павел Божский подошел к Мисе и спросил, можно ли проводить ее до дома. Она согласилась.

Он говорил всю дорогу, и то, что он говорил, изумляло ее. Он сказал, что она маленькая, как дорогие швейцарские часы. Мися никогда раньше не думала, что она маленькая. Он сказал, что у ее волос оттенок золота самой высокой пробы. Мися всегда считала, что волосы у нее каштановые. Еще он сказал, что ее кожа пахнет ванилью. Мися не отважилась признаться, что пекла пирог.

Все в словах Павла Божского открывало Мисю заново. Она приходила потом домой и не могла взяться ни за какую работу. Думала, однако же, не о Павле, а о себе самой: «Я красивая девушка. У меня маленькие ножки, как у китаянки. У меня красивые волосы. Я улыбаюсь очень женственно. Пахну ванилью. По мне можно умирать. Я – женщина».

Перед каникулами Мися сказала отцу, что не будет больше ходить в учительскую семинарию в Ташуве, что у нее нет способностей к арифметике и каллиграфии. Она по-прежнему дружила с Рахелью Шенберт, но теперь их разговоры были другими. Они вместе ходили Большаком до леса. Рахель уговаривала Мисю не бросать школу. Обещала помочь с арифметикой. А Мися рассказывала Рахели о Павле Божском. Рахель слушала – как и положено подруге, – но была иного мнения.

– Я выйду за врача или кого-нибудь такого. У меня будет не больше двух детей, чтобы фигуру не испортить.

– Мися, дотяни до аттестата зрелости.

– Пусть у меня будет только дочка. Я хочу замуж.

Той же самой дорогой Мися ходила на прогулки с Павлом. У леса они брались за руки. Ладонь Павла была большая и горячая. Мисина – маленькая и холодная. Они сворачивали с Большака на одну из лесных дорог, и тогда Павел останавливался и этой своей большой и сильной ладонью прижимал Мисю к себе.

Он пах мылом и солнцем. Мися делалась сразу какая-то слабая, податливая, невесомая. Мужчина в белой накрахмаленной рубашке казался ей огромным. Она едва доставала ему до груди. Мысли покидали ее. Это было опасно. Она приходила в себя, когда грудь ее была уже открыта, а губы Павла блуждали по ее животу.

– Не надо, – говорила она.

– Ты должна выйти за меня.

– Знаю.

– Я попрошу твоей руки.

– Хорошо.

– Когда?

– Скоро.

– Он согласится? Твой отец согласится?

– А тут и соглашаться нечего. Я хочу за тебя замуж, и все.

– Но…

– Я люблю тебя.

Мися поправляла волосы, и они возвращались на Большак, словно с него и не сходили.

Время Михала

Михалу не нравился Павел. Может, был он и красивый, только этим все и заканчивалось. Когда Михал смотрел на его широкие плечи, сильные ноги в бриджах и блестящие офицерские сапоги, он ощущал себя болезненно старым, съежившимся, как яблоко.

Павел теперь приходил к ним очень часто. Сидел за столом, положив ногу на ногу. Сука Лялька, поджав хвост, обнюхивала его вылощенные сапоги с холявами из собачьей кожи. Он рассказывал о бизнесе, который они делают вместе с Козеницким на древесине, о школе для фельдшеров, в которую он поступил, о своих великих планах на будущее. Смотрел на Геновефу и все время улыбался. Можно было в подробностях рассмотреть его ровные белые зубы. Геновефа была в восторге. Павел приносил ей небольшие подарки. С румянцем на лице она ставила цветы в вазу, шелестела целлофаном конфетных коробок.

«Какие же наивные эти женщины», – думал Михал.

У него было впечатление, что его Мися оказалась, точно вещь, вписана в амбициозные жизненные планы Павла Божского. Тот все учел. Что она единственная дочь, практически единственный ребенок – потому что Изыдор не в счет. Что у нее будет хорошее приданое, что она из самой зажиточной семьи, что она такая особенная, изящная, красиво одетая, нежная.

Михал как бы мимоходом заговаривал иногда при жене и дочери о Старом Божском, который в жизни произнес, может, сто или двести слов и весь свой век просидел на крыше дворца, о сестрах Павла – неловких и некрасивых.

– Старый Божский приличный человек, – говорила Геновефа.

– И что с того? За родственников не отвечают, – добавляла Мися и многозначительно смотрела в сторону Изыдора. – В каждой семье есть кто-нибудь такой.

Михал делал вид, что читает газету, когда его наряженная дочь в воскресенье вечером шла на танцы с Павлом. Она прихорашивалась перед зеркалом целый час. Он видел, как она подводит брови темным карандашом матери и украдкой слегка подкрашивает губы. Видел, как, стоя боком перед зеркалом, проверяет эффект лифчика, как капает за ухом своими первыми фиалковыми духами, которые выпросила на семнадцатилетие. Он не реагировал, когда Геновефа с Изыдором выглядывали за ней в окно.

– Павел упоминал о свадьбе. Он говорит, что хочет просить руки, – сказала в один из таких воскресных дней Геновефа.

Михал даже не захотел выслушать ее до конца.

– Нет. Она еще слишком молодая. Отдадим ее в Кельце, там школа получше, чем эта в Ташуве.

– Но она вовсе не хочет учиться. Она хочет замуж. Ты что, не видишь?

Михал крутил головой:

– Нет, нет, нет… Еще рано. Зачем ей муж и дети, пускай еще погуляет… Где они будут жить? Где Павел будет работать? Ведь он тоже ходит в школу. Нет, нужно еще подождать.

– Чего ждать? Пока не придется играть свадьбу впопыхах и второпях?

Тогда Михал придумал дом. Что он построит дочери большой удобный дом на хорошей земле. Что обсадит его фруктовым садом, снабдит подвалами и огородом. Такой дом, чтобы Мисе не нужно было никуда уходить, чтобы они могли жить там все вместе. В нем будет достаточно комнат для всех, а окна будут выходить на четыре стороны света. И будет этот дом стоять на фундаменте из песчаника, а стены из настоящего кирпича, утепленные снаружи лучшей древесиной. И будут там первый и второй этажи, и чердак, и подвал, и застекленное крыльцо, и балкон для Миси, чтобы она оттуда в праздник Тела Господня наблюдала за процессией, движущейся по полям. В этом доме Мися сможет иметь много детей. Будет там и комната для прислуги, потому что у Миси должна быть прислуга.

На следующий день он съел свой обед пораньше и обошел Правек в поисках места для дома. Он думал о Горке. Думал о лугах у Белянки. И всю дорогу просчитывал: строительство такого дома продлится самое малое три года, и на это время он задержит замужество Миси.