Текст книги "Плачь, влюбленный палач!"

5.

Мы понуро стояли у ворот, провожая взглядом удаляющуюся от турбазы карету «скорой помощи». К счастью, Симаков не разбился и не скончался от ран, пока врачи добирались до турбазы. Скажу больше, он почти не пострадал – то есть сломал каких-то пару ребер, заработал сотрясение мозга и расшиб лоб. Но это не помешало ему прикинуться умирающим бойцом – когда его завозили на носилках в машину, он так артистично охал и стонал, что вышиб у жалостливого Левы скупую слезу.

– Теперь и пожрать можно, – бодро пробасил Зорин и, обняв нас с Сонькой за плечи, поволок к столовой.

Ели молча. У всех было какое-то упадническое настроение. Хоть Антон и отделался лишь парой переломанных частей скелета, нам было как-то не по себе. Каждый думал о том, что уж если с таким матерым спортсменом, как Симаков, приключилась эдакая неприятность, то что говорить о нас, «канцелярских крысах». Попадаем, на фиг, под откос, а потом собирай нас по частям. А тут еще перед глазами, как живое предупреждение, маячил Блохин. Он и до падения с горы выглядел малость туповато, а теперь и вовсе казался идиотом, причем, контуженным.

– Давайте водяру трескать, – ни с того, ни сего ляпнула мало пьющая Ксюша.

– Давайте, – обрадовалась Сонька, хоть по дороге клялась не брать ни капли в рот.

– Вы начинайте без меня, – выпалила я неожиданно даже для самой себя. – А мне надо в одно место…

Все проводили меня недоуменным взглядом, на который я не среагировала. Мне было не до них – единственная мысль занимала мое воображение: а не случайно ли Антошка свалился с «Бурана». Уж очень подозрительным выглядело его падение. Ладно бы на вираже грохнулся, а то на ровном месте… Конечно, под снегом могла оказаться коряга или пень, об которую «споткнулся» снегоход… Конечно… Но ведь я слышала, как вчера кто-то угрожал Антону. Или не ему? Или не угрожал?

Вконец запутавшись в собственным обрывчатых, невнятных мыслях, я выбежала за ворота.

Путь до той самой поляны я преодолела за 10 минут. Хоть и проваливалась по дороге раз пять, обратно не повернула. Когда красные флажки, символизирующие развилку, замаячили перед глазами, я была мокрой до нитки.

То место, где Симаков начал прокладывать разнесчастную лыжню я нашла сразу. Ухнув по пояс в сугроб, побрела к той ели, у которой все и произошло. Снег перед ней был изрыт, истоптан и даже обагрен кровью, так что определить, где именно приземлился Антон, было делом плевым. Так же просто оказалось отыскать пятачок, на котором железный Симаковский конь показал норов. Обследовав его, то бишь изрыв руками, ногами иногда даже носом, я нашла то, что искала – корягу. Вернее даже не корягу, а деревянный брус. Был он гладкий, обтесанный, а местами и покрашенный. Лежал он аккурат поперек дороги, был очень старательно засыпан ветками, снегом и шишками, причем настолько старательно, что напрашивался явный вывод – его специально притащили (как мне показалось с заброшенной детской площадки, что неподалеку), положили, замаскировали под снежную дюну. Только зачем?

Хотели подшутить? Но, позвольте, какие шутки, коль можно свернуть шею при падении. Покалечить? Убить?

Мысль о том, что кто-то желал смерти Антошке Симакову, удивила. Кому может помешать безобидный инструктор по физкультуре. Да и метод какой-то сомнительный. Погибнуть при такой «катастрофе» Симаков смог бы только при большом везении злоумышленника. Хотя… Я окинула взглядом периметр. Продумано-то все идеально. Брус положен на самом удобном месте. Именно тут Антошка сбросил газ (впереди маячил поваленный тополь, и он, видимо, хотел сменить направление), нос снегохода опустился и … ткнулся в невидимый «шлагбаум».

Н-да. Я потопталась на поляне, размышляя, сейчас же доложить Геркулесову о своей находке или погодить. После недолгих душевных терзаний решила погодить. Он ведь разбираться не будет, сразу по шее надает, а то и домой отволочет, чтобы не мнила себя мисс Марпл.

И вообще, еще осенью я ему поклялась самым дорогим – объемом своих бедер, что больше не буду впутываться ни в какие расследования. Слово сдержу, как и обещала. А если что, сам останется виноват – не будет впредь выбивать из меня такие жуткие клятвы.

Приняв решение, я дунула в сторону турбазы.

Пока бежала, в голову начали потихоньку забираться грешные мыслишки. И первая была такой: а не поспрашивать ли мне Антошкиных приятелей о его врагах, не узнать ли – угрожал ему кто или нет. Когда вторая мысль змеей вползла в мою черепную коробку, я затормозила. И что ж это со мной такое! Почему мне вечно надо лезть не в свое дело?

Ответ нашелся тут же. И какой складный, самой понравился. А звучал он в моей дурьей голове следующим образом – любопытничаю я не просто так, мне это надо для книги. Ведь я давно хочу написать детектив. Вернее даже, не хочу – а мечтаю. И дело не в том, что я так уж люблю этот жанр, а в том, что он самый востребованный. Но начну по порядку.

Мама всегда говорила мне обо мне: сначала родилась лень, а потом ты. Много лет (как минимум, 5) я безоговорочно принимала это и соглашалась с родительницей – да, сначала лень, потом я. Но, достигнув зрелого возраста (мне исполнилось 6) я поняла, что мама не права – сначала родилось «графоманство», потом лень, а уж потом я. Потому что сочинять я любила больше, чем лениться. Я и грамоте-то обучилась только для того, чтобы записывать свои многочисленные «произведения».

Сначала это были мини-сказки, потом поучительные рассказы. Классе во втором я сотворила повесть о войне, в которой начисто отсутствовал смысл, зато было много душещипательных сцен, в которых бравые солдаты, все, как один геройски погибали, испуская последний вздох исключительно на руках у своих подруг. Спустя год я написала еще одну повесть, смысла в ней было не больше, чем в первой, но зато имелись собственноручно нарисованные иллюстрации. Сей труд я посчитала готовой книгой – и начала ее продавать своим одноклассникам по 2 копейки за штуку. Купили у меня 8 экземпляров, на чем я и успокоилась.

Зуд графоманства возобновился в 11 классе. На этот раз с повестей я перешла на киносценарии, и ваяла их исключительно под голливудских звезд, в частности под Ричарда Гира и Микки Рурка (уж очень мне в то время нравились фильмы «Красотка» и «9 с половиной недель»).

Потом мне взбрело в голову написать исторический роман, что я и сделала. Ваяла я его долго, штудирую историческую литературу, заглядывая в справочники, роясь в архивах. Получилось очень хорошо. Даже издатели согласились, что хорошо – я их забомбила своими рукописями – но ни один не взялся мой роман напечатать. Интересно, легко, достоверно – говорили они – но «не в жилу»… Народ хочет читать детективы. А почему достопочтенные издатели решили, что народ хочет читать только их, мне не ясно до сих пор. Вот я, например, тоже народ, но книги других жанров проглатываю с большим удовольствием.

И с тех самых пор я постоянно заставляю себя написать детектив. Вернее, сажусь за компьютер с установкой – пишу детектив, пишу детектив… А встаю с мыслью, что получается роман о любви. Или того хуже – социальная драма. Вот, например, взять мой последний труд «Преступная страсть». Начинался он, как классический детектив: труп на 6 странице, умница-следователь, героиня-дурочка, вечно попадающая впросак, а чем кончился? Умница и дурочка повлюблялись друг в друга, наперекор судьбе, ее мужу-извращенецу, его жене-алкоголичке и мне, автору. Потом спелись и извращенец с алкоголичкой, заделали ребенка-дегенерата. Дальше больше: странице на 75 появилась мама извращенца, такая я же яблоня, что и яблоко – лесбиянка. И алкоголичку соблазнила… Короче, не детектив у меня получается, а мексиканский сериал с сексуальных уклоном.

И вот теперь появилась такая классная возможность просто сдуть преступление с реальных событий, добавить что-то для красного словца, ввинтить в повествование душку следователя, глуповатую красавицу и еще пару-тройку колоритных личностей. Потом порасспросить Геркулесова о тонкостях ментовской службы-дружбы, подлизаться к его приятелю патологоанатому. И нате, товарищи издатели, читайте любимый народом детектив!

От всех этих мыслей у меня даже голова закружилась. А услужливое воображение нарисовало такую картину: я сижу за столом – на нем крутейший (даже круче, чем у Зорина) компьютер, чашка кофе, коробка конфет (с коньяком), стопка толстых книг (все исключительно моего собственного сочинения), дымящаяся трубка (вообще-то я не курю) – сижу, значит, и ваяю свой очередной шедевр. Вокруг меня бегают фотокорреспонденты, журналисты, телевизионщики; телефон разрывается от звонков издателей, а в дверь моей квартиры ломятся взбешенные Маринина с Донцовой, они хотят меня побить за то, что я переманила у них всех читателей… Одним слово, кр-р-расота!

… Вбежав в корпус, я отдышалась. Приятное тепло прогретого помещения заползло под промокший пуховик. Стало так хорошо, что хоть сейчас падай на ковер да засыпай. Однако я стряхнула с себя дрему вместе с сырой курткой, после чего рысью понеслась в нашу комнату – переодеваться.

Подружек не застала. Они, видимо, уже где-то «зависли». Наскоро переодевшись в Ксюшины шмотки я побежала искать, где именно принимают на грудь мои товарки. К моему искреннему удивлению в комнате Зорина их не оказалось. Обиженные кавалеры дули сомнительно вида портвейн в гордом одиночестве.

Я встала посреди коридора, раздумывая, в каком направлении двинуть, чтобы отыскать-таки Соньку с Ксюшей. К счастью, долго ломать голову мне не пришлось – из-за двери, что вела в Антошкину комнату, раздалось бодрое Сонькино ржание. Видимо, уже накушалась.

– Этой даме больше не наливать! – скомандовала я, врываясь в помещение.

– Че-е-е это? – прищурилась Сонька.

– То, – отрезала я, отнимая у нее граненый стакан.

Мужики, а их было двое, захихикали. Одного из них я знала довольно неплохо – звали его Витей. Работал он в нашем НИИ экспедитором, лет ему было около 40, разведен, относительно здоров и в меру пьющ. В связях, порочащих его, замечен не был. Короче говоря, средне-статистический мужик, с обычной внешностью и стандартным набором вредных привычек.

Второй кавалер, видимо, Петюня, был чуть постарше. Внешность имел эффектную, но, но, на мой взгляд, не очень приятную. Эдакий карикатурный мачо. Нос, губы, глаза – все крупное, бросающееся в глаза. Зубы белые, ровные, но такие огромные, что, когда он скалился (а делал он это не переставая, считая свою улыбку неотразимой), создавалось впечатление, будто челюсть он позаимствовал у тигровой акулы. Работал Петюня, насколько я знала, в цехе, то ли мастером, то ли наладчиком. Был балагуром, весельчаком и бабником. Лично я с ним была не знакома, но о его донжуанских подвигах была наслышана.

– Пьете? – брякнула я. Хотя сама видела, что пьют. И пьют, сволочи, без меня.

– Штрафную Леле! – обрадовалась Ксюша и ткнула Петюню в бок.

– Сделаем, – степенно молвил «мачо» и набулькал мне в пластиковую емкость граммов эдак 150. Я быстро осушила предложенный стаканчик. Заела «завядшей» сосиской. Посидела немного, не вслушиваясь в треп сотрапезников. И вновь вернулась мыслями на поляну. Ну кто же, так его растак, замыслил такое черное дело? Да ведь Антошку обидеть все равно, что дитятку малого. Симаков, конечно, бабник, сплетник, «тухлый рисовщик», но на редкость бесхитростный и безобидный человек.

– Ребята, а почему, как вы думаете, с Антошкой произошло несчастье, а? – промямлила я, заедая сосиску ржаным хлебом.

– Ясно почему, – уверенно молвил добрый молодец Петюня. – Гонял, как бешеный, вот и догонялся. Ладно еще удачно хлобыснулся. Мог бы и шею сломать.

– Ага, – поддакнул Витя. – Любил он повыпендриваться перед девчонками.

– А у него враги были?

– У Антошки? – удивленно переспросил Витя. – У Симакова? Ты че, Леля? Трепач он был, конечно. И баб дюже любил, да все это ерунда…

– Не скажи, – встряла Ксюша. – Вот мой бы Педик, узнай, что меня кто-то «заохотил» так бы дал…

– Да Симаков дальше похлопываний по пятой точке никогда не заходил, – хохотнул Петюня. – У него на прелюбодеяния средств не хватало. Жена, та еще грымза, всю получку отбирала. А вас ведь вином поить надо, шоколадки дарить всякие.

– Шоколадки?! – фыркнула Ксюня, которая подарок, дешевле 300 баксов считала оскорбление.

– А кто бы выиграл от его смерти? – опять затянула я старую песню.

– Никто, – в один голос ответили мужики. Потом Витя подумал и, хихикнув, произнес:

– Разве что Петюня.

– Я? – разинул свой большой рот мнимый злоумышленник.

– А кто вместо него будет лыжи принимать? Не я же. Ты теперь И.О. Антошки Симакова.

– Тоже мне выгода, – буркнул Петя. – Вместо того, чтобы на дискотеке танцевать, бедный Петро будет протирать лыжи, сортировать палки, списывать сломанные пары.

– И даже с нами не потанцуешь? – нежно промурлыкала Сонька – она в средней стадии опьянения становилась жутко кокетливой.

– Почему же. Обязательно, – горячо возразил порозовевший от удовольствия Петя. – Но попозже.

Сонька удовлетворенно улыбнулась, взмахнула ресницами, закусила мизинчик зубками и совсем не уместно гаркнула:

– Наливай!

Ей налили, она опасливо покосилась на меня (отберу стакан или не успею?) и быстро выпила. Потом разлеглась, довольная, на Петькиной кровати и замурлыкала себе под нос какую-то томную мелодию.

– Сонечка, может, уединимся? – зашептал Петюня, ужиком подлезаю под Сонькин бок.

– Еще чего! – возмутилась подруга. Она у нас была дамой морально устойчивой, и даже пьяная могла отстоять свою «девичью» честь.

– Какая ты красавица… – вновь пошел в атаку «казанова». – Дай я тебя поцелую!

Глядя на поползновения своего друга, Витя хмурился все больше и больше.

– Постоянно одно и тоже, – пробормотал он раздраженно. – Плей-бой чертов!

– Завидно? – поддела его Ксюша.

– Мне? – не очень натурально возмутился Витька. – Ни сколечко. Просто он сразу всех в койку тащит, а мне потом в фойе спи, на креслицах…

– Не беспокойся, – я погладила его по голове. – Спать сегодня будешь на своей кровати. С Сонькой у Петюни ничего не выйдет.

– У него со всеми выходит… – он горестно вздохнул, потом пристально глянул на друга и шепотом произнес. – И, между прочим, его кое-кто за это страшно не любят… Петька у нас вообще тип отрицательный…

– Сонечка… Конфеточка… – донесся до нас сахарный голосок «отрицательного типа».

– Прелюбодей! Развратник и хам! – припечатал Виктор. – Когда он свалится с «Бурана», придешь ко мне и спросишь про его врагов. Я тебе такое порасскажу…

Мне стало очень любопытно, что же такого мерзкого было в Петюне, что даже его друг о нем столь нелестно отзывается. На меня, честно говоря, этот «мачо» произвел довольно тухлое впечатление. Обычный самодовольный болван. Пустоватый, грубоватый и не слишком красивый. Промокашка, а не мужик.

Я хотела, было, поведать об этом Витьке, чтобы немного успокоить несчастного экспедитора, уставшего быть в тени своего более яркого друга, но не успела, так как Петя и Сонька с диким гоготом свалились с кровати, и мы бросились их поднимать.

6.

Последующие три часа прошли весело, но однообразно. Пили – пели, пили – пели. Солировала Сонька. Предпочитая лирические баллады Селин Дион, даже не смотря на то, что по тембру ее голос больше походил на рык Тины Тернер.

В 8 мы отужинали. Сонька и в столовой не унималась. Встав на стул, она взмахнула ложкой, и, обращаясь к жующим массам, провозгласила:

– А теперь поем вместе!

Народ присоединяться не пожелал. Особенно категорично были настроены отшитые женихи (Зорин и компания) и старые девы. Зорин, хоть обычно пел не переставая, причем, без всяких просьб, обиженно молчал, запихнув в рот целую котлету, а Ниночка даже поперхнулась картошкой, когда лучезарная Сонька ткнула в нее алюминиевой ложкой и скомандовала: «Присоединяйся, кошелка!»

Мы попытались стащить «дирижерку» со стула, но пьяная Сонька обладала силой Ильи Муромца и не поддалась.

– Енд а-а-а-а! Ви ло-о-о-о-вед лав ю-ю-ю-ю! – сменила репертуар она. – Ви ловед лав ю!

Ее вытянутый палец повис в воздухе и после паузы ткнулся в Зорина (я думаю, как в самого обширного из присутствующих мужчин – других по причине близорукости, многократно усиленной алкоголем, она просто не разглядела).

Господа, что тут началось. Зорин, до сего момента давившийся не разжеванной котлетой, тут же ее проглотил, вскочил, отбросив стул, прижал руку к шарообразной груди и заголосил:

– И я… тебя-я-я-я ловед… это самое…ла-а-а-в ю!

Народ начал сползать со стульев. Но это певцов не остановило. Не щадя глоток, они допели Хьюстоновский хит и перешли к дуэту Монсерат Кабалье – Фредди Меркурии. Причем, в роли оперной дивы выступал Зорин.

На их ор сбежались дворники и кухонные рабочие. Те, кто успел уйти до начала концерта, тоже подтянулись. Даже собаки, живущие в сторожке, не остались равнодушными – подвыли в припеве. Короче, импровизированный концерт имел шумный успех. Насладившись им, Сонька рухнула в объятия Зорина и благополучно уснула, оглашая столовую совсем не мелодичным пьяным храпом.

… Мы отнесли поп-диву в комнату, уложили на кровать, Зорина «поставили на часы», чтобы засек момент пробуждения и просигнализировал (Сонька спросонья может таких дел наворотить, не обрадуешься), а сами отправились на дискотеку.

Проходила она в так называемом Музыкальном зале. От былых, музыкальных, времен в нем сохранился только рояль без клавиш и крышки, в который народ сбрасывал пустые бутылки, и огромные неработающие колонки по углам. В остальном же помещение больше напоминало читальный зал библиотеки. Безликие стулья по стенам, низкие журнальные столики между ними, на них искусственные цветы в дешевых вазах, а на стене потускневший от времени и солнца плакат «Спички детям не игрушка!».

И среди этого доперестроечного барахла, среди пыльных обломков пионерского быта, высилась пирамида современнейшего музыкального центра. Его притащил из дома наш радист Леша Стапчук. Как и хрустальный шар, и светомузыку, и даже шнуры с усилителем. Иначе танцевать бы нам под баян и в полной темноте. Сам радист восседал за пультом соей махины, тыкал в какие-то кнопки, прикладывал к уху наушники, хмурился, радовался, подпевал, короче, вел себя, как настоящий ди-джей. Одет он был тоже по-диджейски. Кожаная жилетка на голое тело, на груди шаманский амулет, на запястьях неоновые браслетики, бандана на лысом черепе. В усах (длинные запорожские усы были гордостью Стапчука) поблескивали звезды и сердца, те, что девочки-тэнейджеры любят клеить на свои гладкие детские мордашки…

Когда мы вошли в зал, он уже был забит до отказа. Пришли все. Даже банкиры притащились, правда, в ополовиненном составе. С дикими глазами они наблюдали, как «колбасится» хмельная Ниночка; прыгает, сбивая макушкой люстры, Лева; отплясывает канкан Суслик; а Санин с Маниным втихаря тырят из рояля оставшиеся клавиши. Но особый восторг у них вызвал испанский танец в исполнении Сереги и Тю-тю. Серега выступал в роли влюбленного мачо, а Тю-тю знойной мадридской красавицы. Первый то и дело бухался на одно колено, прижимал руки к груди, тряс головой и почему-то кричал: «Асса!», второй носился вокруг коленопреклонного кавалера с надменным видом и задранной юбкой, из-под которой сверкали мосластые волосатые ляжки…

После недолго наблюдения за этим безобразием, один из банкиров – бугаина с бритым черепом – со словами «Ну, блин, дают!» вынул из-за пазухи роскошную бутылку джина, отпил от нее добрую половину и, бодро взвизгнув, ринулся в круг танцующих.

Отплясав канкан, взмыленный Суслик, подскочил ко мне со словами:

– Я выбрал!

– Что выбрал? – не поняла я.

– Выбрал, с кем хочу познакомиться.

– Долго же ты думал! И с кем?

– С высокой. Хотя сначала решил осчастливить маленькую.

Я недоверчиво на него покосилась. ОСЧАСТЛИВИТЬ? Неужели он серьезно?

– А ты уверен, что они будут счастливы с тобой познакомиться?

– Конечно, – уверенно кивнул он. – Я мужчина положительный. Почти непьющий. И с серьезными намерениями. Таких сейчас почти не осталось. Всем бы только в койку затащить, а там прости-прощай. А я, как честный человек, обязуюсь сразу жениться.

Я опять чуть не рассмеялась – теперь ясно, почему он постоянно жениться. Потому что честный. Но сдержалась и серьезно спросила:

– И почему ты передумал осчастливливать Соньку?

– Она хулиганка. И пьет слишком много. Мне тихая жена нужна. Покладистая.

Ну, Суслик! Ну юморист! Принять избалованную, капризную авантюристку (я о Ксюше) за тихую покладистую матрону, это ж как надо в женщинах не разбираться! Я хотела, было, раскрыть ему глаза, но не успела, так как на смену залихватскому «бумцу» пришел «медляк», и Суслика как ветром сдуло. Естественно в Ксюшином направлении.

– Вас можно? – пробасил над моим ухом бугай-банкир и, не дождавшись ответа, выволок на середину зала.

Ксюшу же ангажировал Суслик, ухитрившись опередить всех, даже юркого Сержика.

– Как тебя зовут, красавица? – спросил кавалер после недолгого молчания.

– Леля.

– Артемон.

– Кто? – опешила я.

– Я, – гоготнул он. – Артем то есть. А его, – он кивнул на стоящего в уголке низкорослого очкарика, – Кука.

– Ну и имена у банкиров, – буркнула я – Закачаешься!

Продолжить столь приятно начатый диалог не получилось, ибо я узрела, что в зал вплывает сонная, лохматая, малость помятая, но жутко веселая Сонька. За ней следом плетется Зорин.

– Приперлась, – ужаснулась я и ткнула Ксюшу в спину – пусть и она ужасается.

Подруга застонала, отбросила Суслика в сторону и кинулась перехватывать Соньку на входе. Но не тут-то было! Заслышав музыку, при этом даже не разобрав какую, (а звучала в тот момент ее любимая «…в раба мужчину превращает красота…») Сонька взмахнула руками, мимоходом долбанув Ниночку по очкам, встала на носочки и… не поверите… начала танцевать лезгинку.

Мой партнер восторженно крякнул. Ксюша застонала. А Сонька резво прогарцевала по залу, развернулась, припрыгнула, дунула в обратном направлении, по дороге выхватив у моего банкира из-за пазухи бутылку джина, вновь развернулась и опять по новой. Наконец, песня закончилась. Подружка замерла. Мы – я, Ксюша и Зорин – бросились к ней из разных концов зала.

– Тебе чего не спалось, оглашенная?

– Хочу тан…ик….танцевать.

– Дискотека уже кончается, – соврала я, подталкивая плясунью к выходу.

– Хочу танцевать! – грозно рыкнула на меня Сонька, отстраняясь. – Где мой жених?

– Я здесь, – отрапортовал Зорин.

– Да не ты. Этот где? Как его? Император…

– Кто? – обалдели мы.

– Царь. Или король. Не-е… точно царь.

– Белая горячка, – испуганно прошептала Ксюша – Наша подруга допилась…

– Не-е точно царь. Кажется, Иван… ик… Грозный….

– А может Петр Первый? – разозлилась я.

– Точно! – обрадовалась Сонька. – Петр! Где Петр? Он обещал со мной станцевать.

– Еще не пришел.

– Приведите.

– Вот еще! – фыркнул Зорин.

– А я говорю – приведите, – закапризничала Сонька.

– Но…

– При-ве-ди-те! – начала скандировать она, притопывая в такт ножкой.

– Надо идти, – обреченно заметила Ксюша.

Я кивнула. Спорить с разбушевавшейся Сонькой невозможно, так что придется переться в корпус. А на улице, между прочим, метель.

Мы двинули к выходу. Сонька впереди, припрыгивая от нетерпения. Зорин увязался за нами. Увидев это, и Суслик присоединился, посчитав, видимо, что не может бросить свою даму на произвол судьбы.

Мы вышли из здания, бегом, так как снег валил с таким остервенением, словно хотел погрести под собой весь мир, преодолели аллею. Отряхиваясь, влетели в корпус.

Фойе было пустынным. О следах недавнего человеческого пребывания в этом здании говорил только свежий яблочный огрызок на столе, да мокрые отпечатки чьих-то ног на линолеуме.

– Как тихо, – заметил Суслик.

Мы согласно кивнули. Действительно, тишина была гробовой, не слышно было даже музыки, вечно оравшей из радиоприемника.

– Петенька! – заголосила Сонька. – Петю-ю-ю-ю-ня!

Я схватила ее за шкирку и потащила в сторону лыжного хранилища.

Дверь почему-то оказалась заперта. Мы постучали. Никто не отозвался.

– Ушел что ли? – у самой себя спросила Ксюша и вновь затарабанила.

– А свет-то горит, – доложил Суслик, заглянув в замочную скважину. – И телек работает.

– Помер что ли? – буркнул Зорин сердито.

– Типун тебе… – почему-то испугалась я. А сердце при слове «умер» больно екнуло.

– Свет забыл выключить, а сам свалил, – предположила Ксюша. – Водку, наверное, где-то пьет, а мы волнуемся…

А мы действительно волновались, я видела, как все занервничали: как лихорадочно задергал ручку двери Зорин, как побледнела Ксюха. У меня же началась самая настоящая тахикардия. Единственной пофигисткой в нашей компании была Сонька. С блаженной физиономией она дула прямо из «горла» ворованный джин.

– Ломай дверь, Юрка, – скомандовала я.

– Чего это? – испугался Зорин.

– Давай, давай. Или кого поздоровее позвать?

Зорин пожал плечами, как бы говоря, мне-то что, я сломаю, только вся ответственность ляжет на вас, и врезался своим мощным боком в дверь.

Она открылась тут же. Со скрипом и грохотом.

Мы вошли. Петю увидели сразу, как только переступили порог.

Он лежал по средине комнаты в луже собственной крови. Лицо его желтовато-бледное, застывшее и какое-то удивленное, было повернуто к нам. Большие глаза подняты к потолку, будто он молится.

Голова размозжена. Тело покрыто кровавыми ранами.

– Он умер? – сипло пробормотал Зорин.

– А ты как думаешь?

– Думаю, умер.

– Отчего? – тупо спросил Суслик.

– Ясно, что не от сердечного приступа, – констатировала я. – Его убили. Вон той палкой, видите. Острие красное, да и черенок сам… Нанесли несколько мощных ударов. Смертельный, похоже, по голове. Смотрите какая глубокая рана.

Зорин рыпнулся было к окровавлено лыжной палке, вознамерившись рассмотреть ее поближе, но Ксюша схватила его за запястье.

– Куда? Детективов что ли не читаешь? Нельзя ничего брать, вдруг на ней отпечатки остались.

– Ужас! – всхлипнул Суслик.

Вдруг за спиной раздался грохот – это Сонька, допив бутылку до конца, в изнеможении хлопнулась на пол. Мы отстранено проследили за падением ее тела и вернулись к разговору.

– Кто его, а? – ни к кому не обращаясь, спросил Зорин.

– Да кто угодно. Народу-то полно. Мы, то есть отдыхающие, обслуга, сторожа… – Ксюша махнула рукой. – Да мало ли…

– Но зачем? – сиплым шепотом спросил Суслик. – Я не понимаю… Зачем его убили? Кому он помешал? Я не понимаю…

– Может, с целью ограбления, – предположил Зорин. – Ну в смысле, хотели деньги отобрать, а он стал сопротивляться…

– Что с него взять? – фыркнула Ксюша. – Костюм ширпотребовский, кроссовки из кожзама, часы вон копеечные.

– А он, может, был подпольным миллионером? – не отступал Зорин, уж очень, наверное, ему версия с ограблением нравилась.

– Зачем грабить подпольного, если на турбазе 4 легальных отдыхают?

– Их попробуй ограбь, – пробормотал Юрка. – У них, наверняка, по пушке на брата! И у каждого брата в каждом кармане по заточке… – его даже передернуло. – А Петьку грабь – не хочу. Кругом не души…

– Да-а. Время этот гад выбрал очень удачно, – согласилась я. – Знал, что весь народ на дискотеке. В корпусе ни души…

– И все же, ограбление тут не при чем, – чуть подумав, проговорила Ксюша. – Тогда бы вор магнитофон прихватил, вон, гляньте, он на подоконнике стоит. Нормальный двухкассетник.

– И телефон сотовый не пропал. Смотрите, У Петьки из кармана антенна торчит, – все еще шепотом, но уже более членораздельным проговорил Суслик.

– Конечно, это не ограбление, это ежу понятно…

– Это маньяк! – в один голос ужаснулись два представителя сильного пола – Зорин и Суслов.

– Лель, – нехорошо прищурившись, спросила Ксюха. – Я что-то не пойму – чем у вас в НИИ намазано, что маниаки туда слетаются, как мухи на … это самое?

– Да ладно тебе, всего один и был.

– Как же! Сначала извращенец в туалете завелся, который за вами подглядывал, потом серийный убийца, он еще тебя прирезать хотел, неужто забыла? Теперь еще один душегуб неизвестной породы, – разошлась Ксюша. – Я уж не говорю о том, что каждый второй нихлоровец либо чудик, либо идиот.

– Чего это? – обиделся Зорин.

Я же про себя с ней согласилась. Что верно, то верно, нормальных в нашем Нихлоре можно по пальцам пересчитать, основная же масса с такими странностями, что Зорин на их фоне просто образцово-показательный экземпляр среднестатистического мужчины.

– Ну, ни фига себе! – как гром среди ясного неба, прозвучал позади нас чей-то хриплый голос. – Вы за что братана замочили, отморозки?

Все резко обернулись. У самого входа стоял красный от праведного гнева Артемон, а из-за его плеча высовывалась бледная физиономия Куки.

– Послушайте… – начал, было, Суслик, но банкир прервал его грозным рыком:

– Мне, конечно, тоже не нравится, когда мне ботинки на 2 размера меньше выдают, но мочить за это… Ребя, это перебор! – Тут он оглянулся, узрел валяющуюся на полу Соньку и еще больше озверел. – А девку за что вырубили? Хорошая ж девка была, хоть и «синяя» …

Тут Кука вынырнул из-за плеча своего товарища и, встав на носочки, что-то зашептал ему на ухо. Прослушав сообщение, Артемон нахмурился и выдал:

– Вот мне братан подсказывает, что девка, наверное, на мокруху не подписывалась, вот вы ее и того…

– Да заткнитесь вы! – разозлилась я.

– Я те-е-е ща заткнусь! – начал наступать на меня Артемон, сжав свои пудовые кулачищи. – Я ща так заткнусь…

– Он уже был мертвым, когда мы пришли, придурок! – заорала я. – Посмотри. Кровь застыла, значит прошло достаточно много времени, а мы с тобой всего 10 минут назад вальсировали.

– Да? – он остановился, в раздумье почесал переносицу. – А ведь точно. Тогда кто же его?

– А не вы? – робко промямлил Суслик, потом опомнился и затараторил. – То есть мы и сами хотели бы узнать…

Артемон сначала проницательным тяжелым взором помещение. Детально осмотрел заставленные лыжами стены, стеллажи с палками, ящик с гантелями, чиркнул оком по окну, подоконнику, полу. Поковырял пальцем дверной косяк и выдал:

– Следов взлома нет.

– Ясно, что нет, – не слишком вежливо проговорила я. – С чего бы ее взламывать?

– И в окно никто не лазил. Значит, мокрушник вошел, не таясь, побазарил за жизнь со спортсменчиком, а когда тот отвернулся, кокнул мужика по кумполу….

Артемон кивнул, соглашаясь с самим собой, потом аккуратненько, чтобы не затопать следов, приблизился к трупу, присел. Почти профессионально осмотрел его и констатировал:

– Черепно-мозговая доконала. Остальные удары, а их с десяток, до кондражки довести не смогли бы. Ранки страшные, но поверхностные.

– Это мы и сами поняли, – буркнула я. – И орудие преступления видим, вон лыжная палка валяется…

– Не… По башке его не ей долбанули, а гантелей, вон она в углу. Палкой только отметелили. Тока зачем? Он все равно к тому времени либо отключился, либо умер. Говорю же, отморозок. – Он выпрямился. – Ну что, ментов надо вызывать.