Текст книги "В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор»"

Мемé прожила сорок лет со своим любимым Пепé. Они поженились в 1918 году и были вместе вплоть до его смерти в 1958-м. Они пережили две тяжелые войны, но бабушка никогда не жаловалась и не ожидала от жизни ничего, кроме самых необходимых вещей. Ну и немного любви. Первая мировая война унесла жизни стольких мужчин того поколения. Мысли о старой Франции, о Мемé и Пепé отрезвляли. Для моей матери послевоенная жизнь превратилась в поиск удовольствий, для Мемé же она всегда была исполнением долга. И тем не менее она, естественно, прощала все и моей матери, и мне. Для Мемé семья была всем.

Я оставался долгое время в спальне, где воцарилась тишина, мертвая тишина. Свет октябрьского дня начал блекнуть. Никто больше не стучался и не приходил. Только я. И ты, Мемé. И эта многозначительная тишина между нами. Не так давно мне исполнилось 23 года. Ты была так рада, когда я вернулся оттуда целым и невредимым. Я попытался выполнить свой долг перед обществом. Впрочем, все мы так живем, мы же не существуем только для себя. Но мне все равно было неловко, и Мемé тоже. Какое отношение имеет война во Вьетнаме к спасению цивилизации, если она сделала мир еще более бессердечным? Ты никогда не требовала от меня объяснений. В твоей жизни было три войны…

А что же с американским экспериментом? Он же так хорошо начинался. Что случилось с нашим поколением? Вы оставались женаты, ты и Пепé. Сейчас же мир сходит с ума от изобилия всего этого – секса, машин, ТВ, денег. Люди избалованы и несчастны, словно крысы на тонущем корабле своих желаний. Нет больше оправданий. Уже слишком поздно.

Твоя дочь разведена и бесцельно несется по жизни без подходящего партнера. Достигла ли она в конце концов той независимости, которой желала? А что же говорить о ее единственном сыне? По крайней мере я выжил, но с трудом барахтался без видимого результата. Я был дома уже семь лет и видел себя глазами отца – ничего не сделал и не достиг. Соответственно, я был никем. Весь свой третий десяток я пытался договориться со Временем, как будто Время действительно заключает сделки с кем-либо. Теперь мне было 30 лет, и все мои беспрестанные внутренние диалоги с самим собой привели к крушению, к полному тупику. А все от того, что я никого не слушал и не менялся. Дважды бросал университет, сменил несколько работ, расторг свой брак, постоянно ощущал себя не в ладах со своим идеализированным «я», терял друзей, поскольку те не оправдывали мои ожидания… и находил умиротворение в романтизированных мыслях о самоубийстве, Вьетнаме и фильмах. Представьте себе, что официант в ресторане все это подсчитал и принес вам единым счетом. Этот список свершений выглядел удручающе.

Я плакал, но понял, что плачу, только почувствовав слезы. Я не плакал уже столько лет. Я же был крепким парнем. Я чувствовал, что должен быть таким, чтобы выжить. Мое воспитание заставляло меня верить, что мужчины не плачут. Однако вот они, эти свежие слезы, льющиеся дождем. Но кому я плачусь? Не тебе, Мемé. Ты меня не осуждаешь и никогда не осуждала. Сам себе? Но кто этот «я»? Я не в силах был посмотреть на себя со стороны. Я, укрывающийся от мира, внушал отвращение.

Жалости к себе хватило, чтобы выплакаться досуха. Вся эта боль, столько боли. Теперь я понимаю: да, это нормально – жалеть себя. Вся моя необузданная лживость и весь мой стыд были очевидны для ушедших в иной мир, да, впрочем, и для всего мира! Никто не любит меня, и никто никогда не полюбит меня. А все потому, что я не могу любить кого-либо. Кроме тебя, Мемé, но и ты уже не с нами. Могу ли я… могу ли я научиться любить? С чего начать? Просто быть добрым, как ты? Могу ли я быть добр к себе? Могу ли я научиться любить себя? В моей голове прозвучал ответ Мемé: «Попробуй. Ты уже мужчина. Тебе уже не 17, но ты, судя по всему, взираешь со стороны за течением своей жизни. Ты увидел этот мир и вкусил его невзгоды. Пришло время осознать все это, Оливер, Оливер, Оливер». Я трижды воззвал к своему имени, чтобы вывести себя из затянувшегося забытья. «Сделай же что-то со своей жизнью! – требовала от меня вся копившаяся годами энергия. – Заканчивай с безнадежными мечтаниями и писаниной для самооправдания, ты можешь добиться большего! Хватит валять дурака!»

Мемé продолжала мягко говорить своим нежным голосом: «Mon chéri, mon p'tit Oliverre, te fais pas de soucis pour rien… toute mes bêtises, mes soucis, à quoi ça sert? Regardes moi maintenant – comme je suis» («Мой милый, мой маленький Оливер, ни о чем не беспокойся… Все эти пустяки, хлопоты – и зачем все это было? Посмотри на меня сейчас – вот она я»).

Я смотрел, и я видел. Только ее молчание. В нем и был ответ.

«Fais ta vie. Fais ce que tu veux faire. C'est tout ce qu'il y a. Je t'embrasse, je t'adore» («Живи своей жизнью. Делай то, что хочешь. Вот и все. Обнимаю тебя. Обожаю тебя»).

Ко мне приближались теперь и другие тени, привлеченные запахом крови. Так много стонущих молодых людей. Они завидовали мне. Мне показалось, что я увидел среди них Элайаса, но не был уверен в этом. Большинство из них я едва ли мог узнать. Их конечности и лица были искажены смертью. Тени шептали на многие голоса. «Стоун, кореш, не забудь меня! Куда идешь? Что там у тебя? Скажешь моей девушке, что видел меня, хорошо? Помни обо мне, ладно?.. У тебя нет косячка с собой?» Мемé хотела, чтобы я ушел немедленно, пока еще не поздно. Я не мог разобрать их слова, но было понятно, что требовали духи: «Мертвые говорят тебе: твоя жизнь коротка. Сделай все, что можешь. Пока ты не среди нас».

Я подошел и поцеловал Мемé в последний раз. Я вдыхал ее запах. Он напомнил мне о ее духах и об ощущении от прикосновения моей щеки к ее обтянутой кашемиром груди. Одна фраза – «Au revoir, ma belle Mémé» («Прощай, моя прекрасная Мемé») – и я вышел. Она отвела взгляд, чтобы утолить свою жажду вместе с другими.

Мрачная соседка с усиками выдавила из себя понимающий кивок и закрыла за мной квартиру. Это был последний день для визитов. В ее жесте читался французский стоицизм: «Eh ben, ta grand-mère était une bonne femme. Quoi d'autre peut-on dire des gens?» («Ну что ж, ваша бабушка была хорошей женщиной. Что еще можно сказать о людях?»)

Я шел по тихим улицам к метро. Как в сновидении. Вокруг не было ни души. Может быть, именно поэтому мы умираем: потому что смерть заставляет нас вновь хотеть жить.

Я вернулся в Нью-Йорк с уверенностью в том, что мне нужно делать дальше. В течение следующего месяца я довольно-таки быстро доработал черновик «Взвода» и разослал по обычному списку адресатов. Я сказал своему хозяину и соседу по квартире Дэнни, что намереваюсь окончательно уехать в Лос-Анджелес. «Последняя попытка». Он понимал, что наше сотрудничество не увенчалось успехом. Впрочем, большинство наших планов никогда не срабатывает. Он также знал, что будет гораздо острее ощущать одиночество без меня, чем я без него. Молодость держится на надежде. Мне не с кем было особо прощаться здесь. Встреча с Найвой вышла несколько холодной и неловкой. Мы подали документы на развод, выбрав самый дешевый вариант юридической помощи. Согласно законодательству штата Нью-Йорк, наш брак должен был быть официально аннулирован через год. С мамой я не смог повидаться. Смешно подумать, как она неожиданно покинула действие – как исполнительница главной роли, не явившаяся на второй акт. В отличие от моего отца она всегда верила, что в этой жизни я стану кем-то. Это дорогого стоило, пусть даже это была бессознательная вера.

Нью-Йорк был при смерти, погрязнув в непомерных долгах перед держателями муниципальных облигаций. Расходы на коммунальное хозяйство были урезаны, и на улицах громоздились груды мусора. Президент Форд предложил Нью-Йорку, как гласили заголовки на первых полосах таблоидов: «ПАДАЙ ЗАМЕРТВО!» И город в самом деле на несколько лет сник, прежде чем превратиться в «Большое Яблоко» – Мекку для туристов со всех концов мира – благодаря блистательной пиар-кампании, инициированной смекалистыми застройщиками. Откройте для себя заново Нью-Йорк! Новая плоть на старых костях. Все вновь заиграет красками, ни за что не мог бы подумать, что так все обернется.

Папа надеялся, что по крайней мере я найду себе работу в «системе» и буду вычитывать сценарии на съемочной площадке какой-нибудь студии… Это было бы хотя бы что-то. Ему не понравился «Взвод», когда он прочитал его: он счел его отталкивающим. Кому захочется смотреть такую мерзость? «Почему ты не несешь людям надежду?» – недовольно заметил он.

Я же видел в сценарии именно это – надежду. «Это желание рассказать, как было на самом деле. Желание быть честным».

«Люди не хотят знать правду, – отрезал он. – Реальность слишком жестока. Люди ходят в кино, чтобы уйти от всего этого».

Мог ли я спорить с ним? Он был прав. В известной степени. Он всегда советовал мне: «Сынок, не говори правду, ты только сделаешь самому себе хуже». Я и далее буду постоянно убеждаться в верности этих слов.

Однако в тот момент не было ничего более правильного, чем отправиться за новой жизнью на Запад. Как пел Джим Моррисон, «the West is the best» («Самое лучшее – Запад»). Я купил билет в эконом-класс и улетел с двумя чемоданами и минимальными ожиданиями, готовый к любому развитию событий. Когда ты рождаешься, тебя держат и направляют незнакомые тебе руки. Кто-то кормит тебя, прикладывая к груди… И тут проявляются неясные очертания лица какой-то женщины, которая издает нежные звуки… «Кушай, малыш, кушай».

4
Полуночный экспресс

Пауки в банке, Хэйс…

Ты должен отыметь противника, пока он не отымел тебя.

Ты должен быть последним, кого подумают поиметь.

– Турецкий заключенный, «Полуночный экспресс»

«Полуночный экспресс» – кодовое слово, использовавшееся иностранцами и означавшее мечту о побеге из турецкой тюрьмы. По словам автора мемуаров «Полуночный экспресс» Билли Хэйса, мимо стен тюрьмы, где он должен был отсидеть 30 лет в силу незаслуженно сурового приговора, каждую ночь проносился поезд. В тот период моей жизни меня постоянно охватывали ощущения пребывания в заключении и жажда побега. Внезапно из тюремной камеры, где время течет нестерпимо медленно, в момент прохождения такого поезда запрыгиваешь на него и понимаешь, что несешься навстречу чему-то! С фильмами случается то же самое: важно подгадать с моментом старта. Если промахнетесь, то у вас нет фильма, снова и снова вы возвращаетесь домой, назад в тюрьму… Но только не в этот раз. Сейчас я на правильном пути.

Во время захода моего лайнера на посадку Голливуд (считай – Лос-Анджелес) при первом же взгляде на него показался мне плоским, бесформенным и уродливым. Дымка загрязненного воздуха даже при резком свете дня не скрашивала впечатление. Обшарпанные магистрали и заурядный архитектурный облик районов с доступным жильем напоминали не рай, а скорее Флашинг[60]60
  Район Нью-Йорка с плотной типовой застройкой.


[Закрыть] в Куинсе. Однако море, горы и климат делали это место особенным. Лос-Анджелес был так далеко расположен от всего: Восточного побережья, Европы, Азии. Здесь ты не чувствовал осязаемой связи с другими культурами и даже со своим прошлым «я». Сюда все приезжали в надежде на перерождение.

При более тесном знакомстве Лос-Анджелес предстал передо мной уже в образе 70-летней проститутки. Ее чресла поглотили бесчисленное множество похороненных в архивах сценариев, давно забытых и растраченных на пустые фантазии жизней писателей, актеров, режиссеров и продюсеров, убитых отказами, доведенных отчаянием до самоубийства или низведенных до прозябания в роли живых мертвецов в маленьких квартирках. Иногда это означало 30–50 лет постепенно угасающих надежд и, при этом, ни одного проданного за эти десятилетия киносценария, литературного сценария или даже сценарной заявки. И все же они продолжают отвечать всем, кто поинтересуется: «Работаю над сценарием». У меня была возможность познакомиться с парочкой этих несчастных душ, не познавших успеха. Каждый из них был уверен, что еще чуть-чуть, и будет результат. Желающих многократно зарываться лицом между ляжек старушки было много. Ведь она всегда была доступна, такая открытая и такая щедрая. Она могла вместить хоть тысячу змеящихся языков, рвущихся к цели. Возможно, у горгоны лицо 70-летней статистки, но вы никогда не вглядывались в него: просто закрывали глаза и высасывали сок этого калифорнийского апельсина.

В компании Rent-a-Wreck[61]61
  Буквально «Арендуй развалину».


[Закрыть] примерно за $150 в месяц я арендовал довольно надежный белый Oldsmobile 1968 года. Я заселился в Монтесито в Восточном Голливуде. Этот 10-этажный отель был построен еще в 1930-е годы. Здесь за $350–500 в месяц проживало много актеров, некоторые из них были довольно стары. Мне хватало денег на первый месяц, а потом я мог перейти на еженедельную оплату еще в течение шести недель. Мне предоставили чистые апартаменты с высокими потолками и простой прочной мебелью. Я спокойно мог писать здесь, глядя на уходящий на юг к автострадам Голливудский бульвар – символический образ свободы. Это были 1970-е. По ночам на дикие улицы Лос-Анджелеса в поисках в основном чернокожих преступников выдвигались недавно сформированные отряды полицейского спецназа SWAT со своими бесчисленными вертолетами, прожекторами и громкоговорителями. Где-то на холмах вскоре начнут промышлять двое белых маньяков, которых так и потом и назовут – Душители с холмов. Выдавая себя за полицейских, они будут сажать девушек в автомобиль, долго истязать их в своем гараже и, наконец, демонстративно оставлять обнаженные изувеченные тела задушенных жертв посреди заброшенных голливудских холмов.

Когда у меня стало туго с деньгами, я наконец-то сделал то, чего всегда страшился: начал работать официантом. Это был вполне реализуемый план – найти работу в ночную смену, тогда я мог бы писать днем. Зарабатывая $1000–1500 в месяц, я смог бы продержаться столько, сколько потребуется. Я уже вымаливал у самого себя еще год-два на писательство. А что дальше? Испытывать животный страх, ощущая себя еще одним стареющим официантом с улыбкой умудренного жизнью человека, которых так часто можно увидеть в ресторанах. Кем они были в 30 лет? О чем они мечтали, к чему стремились? А в 40… 50 лет? Что происходит с нашими мечтами: они вымораживаются, погибают или просто разъедаются временем? Или мы пожимаем плечами, забываем и смиряемся с этим? Такова жизнь. И с каждым годом она будет становиться лучше. А если ты еще делаешь свое дело с любовью, то люди заметят это и будут ценить тебя еще больше. Когда работаешь, то нет возможности сорить деньгами или напиваться. И мне нравится ночное время, мне нравятся люди, как и моей матери. Может быть, это мое естественное призвание. Я определенно не был создан для отцовского мира бизнеса.

Однако все сложилось иначе. Лос-Анджелес проявил поразительную щедрость ко мне. Новичкам же везет в казино. Незабываемый момент. Я прожил в городе две недели. Звонок телефона в моих гостиничных апартаментах в стиле 1930-х. День. Я писал. Звонил Рон Мардигиан, мой добросовестный новый агент из агентства William Morris. Он представлял мои интересы благодаря настоятельной рекомендации, которую Роберт Болт дал Стэнли Камену, самому влиятельному агенту Голливуда того времени. William Morris, где он работал, в последние годы приобрело славу всесильного агентства талантов. Рон был деловым прямолинейным американцем армянского происхождения, который жил со своей женой-дизайнером и тремя детьми в Пасадине[62]62
  Город, который часто воспринимается как зажиточный пригород Лос-Анджелеса.


[Закрыть]. Он всегда говорил бодро и оживленно.

«Привет, Оливер. Угадай, что у меня есть для тебя?»

Ой. Только не это, я не хотел строить догадки.

«Мартин Брегман прочитал "Взвод". Он ему очень понравился. Он хочет застолбить его и заплатить в качестве аванса $10 тысяч наличными. Если снимет фильм, то $150 тысяч и 5 % от прибыли. Как тебе такое? Что думаешь? Он хочет, чтобы ты немедленно вернулся в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Аль Пачино и Сидни Люметом. Он хочет, чтобы это был его следующий фильм».

Эти слова поразили меня, подобно грому и молнии. «Пачино и Люмет» – ключевые фигуры в Нью-Йорке. И им нравится мой сценарий! Эти слова, независимо от того, что в итоге получилось, изменили мою жизнь. Сколько миль должен проползти на брюхе сценарист, следуя за миражом в пустыне, прежде чем услышит подобное? И да, это, скорее всего, мираж, но тогда ты этого не знал, потому что никогда не слышал таких слов раньше. Да, возможно, что-то получилось бы с Робертом Болтом и «Сокрытием преступления», однако «Пачино и Люмет» для меня звучали куда более реально, поскольку они были из Нью-Йорка.

Неожиданно я знал, куда податься. Полуночный экспресс подал мне сигнал, и я отчаянно запрыгнул в него навстречу лучшей жизни. Брегман, бывший менеджер Пачино, был уважаемым независимым нью-йоркским продюсером фильмов Пачино и Алана Алды, еще одного его клиента. У него имелись выгодные договоренности с киностудией Universal. Он оплатил мне полет в Нью-Йорк первым классом, поселил в современных апартаментах компании недалеко от его офиса в районе 50-х улиц по Лексингтон-авеню. Квартира, где я провел последние несколько разочаровывающих лет с Найвой, находилась поблизости. Меня впечатлили его вечно занятые секретари и бухгалтеры (для ведения его финансовых и налоговых дел) и массивная дверь с электроприводом, которая открылась изнутри, когда он позвал меня в свой личный кабинет. Брегман поднялся навстречу мне со скобами на ногах. Хотя последствия перенесенного им в детстве полиомиелита были не столь тяжелы, как у Рузвельта, ему, несомненно, было трудно передвигаться. Он излучал властность в сочетании со снисходительной нью-йоркской чуткостью. Брегман привел из потайной смежной комнаты Аль Пачино, который, как и его герой в «Крестном отце», оказался беспокойным, резким, чувствительным и не поддающимся расшифровке. Он практически не смотрел мне в глаза, и я нервничал. Он мало говорил, оценивая меня, словно боксера на тренировке. Все, что его заботило, – «драма», а все остальное для него было «выкрутасами».

Марти предложил мне присоединиться к нему и отправиться в известный ресторан Elaine's в Верхнем Манхэттене. Там он должным образом представил меня своим друзьям-знаменитостям в качестве начинающего молодого сценариста. Беседа за столом меня ошеломила. Марти искренне хотел снять «Взвод», но это было все равно, что плыть против течения. Сидни Люмет уже работал с Аль Пачино как режиссер на фильмах «Серпико» и «Собачий полдень» (Марти был продюсером этих картин). Сидни ознакомился с материалом и отметил, что сценарий хорош, а вот он сам уже несколько староват для того, чтобы бегать по джунглям, как в молодости (чего на самом деле он никогда не делал). Он был плоть от плоти окраин Нью-Йорка, мастер съемок в интерьерах и грубых диалогов. Его первым фильмом были «12 разгневанных мужчин» (1957 г.). Пачино уже перевалило за тридцать, и он уже не подходил на роль 21-летнего главного героя «Взвода». Марти во время своего первого телефонного звонка мне отлично поработал как продюсер, пробудив азарт, который так важен, когда проект зарождается. Но в этом случае все так и ограничилось азартом.

«Взвод» читали многие, и, вне всяких сомнений, сценарий произвел впечатление. «Джон Франкенхаймер хочет с тобой познакомиться». «Мы договариваемся о твоей встрече с Клинтом Иствудом». «Фред Циннеманн хочет обсудить с тобой проект, который он прорабатывал уже 30 лет!» И так далее. Моя голова кружилась от всех этих перспектив и впервые в жизни от возможности выбора, реального выбора. Некоторым авторам, как я позже с болью уяснил, жизнь выбора не предоставила. Им предначертано было сделать одну конкретную вещь – поведать о личном опыте, а это одна книга, одна жизнь. Вот и все. Все оставшееся время – это хождение вокруг да около.

Несмотря на все усилия, ни одна киностудия не предложила приобрести «Взвод». Для этих людей моя жизнь и очень личная история были просто читкой, возможностью «опробовать» мой талант. Интереса к запуску съемочного процесса со «Взводом» не было. «Там полный облом, слишком депрессивно, слишком реалистично. А вот в Стоуне что-то есть. Он молодой и перспективный». Мой сценарий активно распространялся среди продюсеров уровней A, B и даже C[63]63
  Эти буквенные обозначения – отсылка к рейтингу журналиста Джеймса Ульмера, который таким образом ранжирует деятелей киноиндустрии, в частности, актеров.


[Закрыть]. Казалось, он был у всех. Несколько унизительно ощущать, когда ты предстаешь нагим перед всем миром. Мне стоило попытаться обрасти более толстой кожей. Обо мне теперь говорили даже в мое отсутствие.

Мой поезд несся вперед, и вскоре после того, как Брегман не оправдал моих надежд, меня нанял деятельный 35-летний продюсер, чем-то напоминавший Ирвинга Тальберга[64]64
  Легендарный продюсер «Золотой эпохи» Голливуда, известный своим безошибочным чутьем на удачные сценарии и перфекционизмом.


[Закрыть], – Питер Губер, «принц» киностудии Columbia. У него был партнер в лице музыкального лейбла Casablanca Records, с которым сотрудничали популярные во второй половине 1970-х королева и король диско Донна Саммер и Барри Уайт и композитор электронной музыки Джорджио Мородер. Питер тогда продюсировал «Бездну» с участием Ника Нолти и Жаклин Биссет, которая соберет почти $50 млн. Ему еще предстояло заработать миллионы на колоссальной серии фильмов о Бэтмене и множестве других проектов, а также руководить Columbia от лица японской корпорации Sony, когда та выкупила киностудию. Пресытившись успехами в киноиндустрии, Питер позже станет совладельцем четырех спортивных команд, в том числе неоднократных баскетбольных чемпионов Golden State Warriors. Я слышал от нескольких людей одну и ту же фразу: «Питер всегда доводит дела до конца!»

Я вошел в его офис на студии Burbank Studios. Интерьер в стиле «Касабланки» украшали искусственные пальмы. Это был парень из рабочей семьи, с сильным бостонским акцентом. Отрывистыми фразами он начал рассказывать о том, как его впечатлил увиденный по телевизору парень: Уильям Хэйс. «Видишь вот этого паренька с Лонг-Айленда? Его показывали по новостям. Он приземлился в аэропорту Кеннеди. Мама, папа плачут и все такое. В общем, этот пацан сбежал из дерьмовой турецкой тюрьмы, где сидел за контрабанду какого-то ерундового количества гашиша» (в действительности речь шла о двух килограммах наркотика). «Хотел заработать немного на колледж. В принципе, невинный пацан, что он мог знать, первый раз за границей, верно? А они выбили из него все дерьмо! С ним происходит все такое, а потом он сбегает на лодке из тюрьмы на острове, все верно… На лодке с веслами, хочешь верь, хочешь нет. Он высаживается на материке, перебегает через минное поле и границу Турции с Грецией, вот так. Невероятно! Отличная история! Напряжение, как у тебя во "Взводе". Хочется ощущать это напряжение каждый миг!» Губер впился взглядом прямо мне в глаза, будто бы желая поделиться со мной своей силой воли. Он знал, что я справлюсь. Он вручил мне томик. «Если все это изложить… Права у меня есть» (он имел в виду права на использование сюжета). Он потыкал в книгу, написанную Хэйсом и профессиональным литературным поденщиком Уильямом Хоффером. «Иди домой, почитай и скажи мне, что хочешь с ней сделать. Ну, ты мастак в том, что нам нужно, ну, чтобы мрачно и жестко». Вдох-выдох.

«Потом я хочу, чтобы ты познакомился с режиссером, которого я хочу взять. Он будет послезавтра. Из Англии. Алан Паркер. Снял "Багси Мэлоун". Очень талантливый. Я прав?» Фильм я не видел, но, конечно же, согласился с ним. «Затем встретишься с Билли в Нью-Йорке, узнаешь его поближе. Потом поедешь в Англию писать сценарий». Было здорово находиться в одной комнате с Питером, даже если он не давал тебе вставить ни словечка. 15 минут – и тебя уже выпроваживают за дверь, а у Питера уже следующая встреча.

Книгу я прочитал. Очень занимательную историю рассказывал в ней Хэйс. На киностудии Columbia я посмотрел популярные тюремные фильмы, чтобы изучить, как в них выстроен сюжет: «Хладнокровный Люк», «Мотылек», «Большой побег», «Грубая сила»… Через день-два меня на все той же студии Columbia уже вели в комнату, где собралась британская команда: Алан Паркер, его продюсер Алан Маршалл и выбранный Питером в качестве исполнительного продюсера фильма Дэвид Паттнэм, приятный и учтивый политикан, в котором нынешний читатель нашел бы черты сходства с Тони Блэром. Питер считал, что они классные. Насколько я мог судить, меня уже силой навязали им, и все трое выражали осторожный оптимизм с легким британским холодком по поводу моего участия. Позже, когда Питер нас оставил, они вздохнули с облегчением, что могут теперь покинуть офис этого маньяка без кнопки «стоп» и вернуться работать в Лондон, как можно дальше от Голливуда.

Паркер был превосходным британским коммерческим режиссером, славу которому принес его первый фильм «Багси Мэлоун» (1976 г.) – эксцентричная картина, где всех персонажей, гангстеров 1930-х и их окружение, играли дети, в том числе совсем еще юная Джоди Фостер. Паркер был одним из сценаристов этого фильма, так что я, казалось, мог рассчитывать на его поддержку при необходимости. Мы договорились вновь встретиться в Англии. Сделка состоялась, и вскоре я вернулся в Нью-Йорк, в гостиницу Regency Hotel. В течение трех-четырех дней мы с Уильямом Хэйсом обсуждали детали сюжета. Я сам пережил подобный ужас, представляя, как могу сгинуть в тюрьме после возвращения из Вьетнама, поэтому сочувствовал Билли, когда он рассказывал свою историю об утрате невинности. Желая подзаработать деньжат на колледж и на предполагаемую подругу, он совершил огромную ошибку, о которой сожалел, но тем самым усвоил тяжелый урок. Его тюремные воспоминания странным образом вызывали и ужас, и улыбку. Благодаря досье Amnesty International Турция тогда пользовалась печальной славой за свою коррумпированную тюремную систему, где при наличии денег и связей можно было жить за решеткой как король, тогда как без них заключенный был обречен сгнить заживо. Билли был иностранцем и без денег. Он достиг дна, когда ему увеличили срок с 4 до 30 лет за два кило гашиша. Я всей душой был на его стороне, но, если честно, я никогда глубоко не анализировал то, что он в подробностях рассказывал. Я лишь предполагал, что пережитые им страдания являются подтверждением его правдивости. Я хотел, чтобы его история была правдой.

Я полетел в Англию, снял себе квартиру в Кенсингтоне и, не теряя времени, отправился в офис Алана Паркера на Грейт-Мальборо-стрит в районе Сохо. Передо мной предстал мрачный работный дом, будто сошедший со страниц романов Чарльза Диккенса. Огромные окна выходили на замызганный двор, который часто заливал дождь. Паркер оказался бесстрастным человеком, прекрасно соответствующим солнцу, которое редко показывало свой лик в эту суровую зиму профсоюзных забастовок и всеобщего недовольства. Паркер, выросший в условиях британской классовой системы, презирал высшее общество и в то же время жаждал удостоиться его похвалы. На его взгляд, американцы были шумными, вульгарными и чересчур эмоциональными. Я предполагаю, что за время наших кратких бесед у него сразу же выработалась антипатия к моему росту за 180 см, моим длинным волосам, моей широкой улыбке и моему вьетнамскому прошлому. Я полагаю, что в отношениях с людьми в такой эгоцентричной сфере, как киноиндустрия, низкий рост вам только поможет (если только вы не актер). Люди, которые придают значение росту, инстинктивно предполагают, что высокие люди имеют преимущество над ними. Мне также кажется, что я раздражал его еще и тем, что свободно говорил на французском. Это всего лишь мой инстинкт, но я нахожу, что британцы воспринимают французов как «de trop» (чрезмерно) эмоциональных и упиваются своим умением держать чувства под контролем.

В любом случае, с самого начала было понятно, что я там исключительно для работы. Я приходил в офис рано утром, потом час на то, чтобы перекусить сэндвичем на Вардур-стрит, а затем снова за пишущей машинкой до 20–21 часа. Иногда я уходил пораньше, чтобы успеть в театр, под пристальным взглядом Паркера, находившегося за стеклянными перегородками своего офиса. Мне причиталось королевское вознаграждение в $30 тысяч ($50 тысяч, если фильм будет снят). Вишенкой на торте были суточные $100 наличными – кругленькая сумма в недорогом Лондоне того времени. Впервые деньги жгли карман, и я спускал их, как умел – на одежду, обеды, театр, вечеринки, ужины с красивыми женщинами тогда, когда у меня было на это время (а время я находил). И, наконец, на любовницу-британку, которой нравился секс.

Тогда я не осознавал этого, но сейчас мне кажется, что Паркер хотел угодить Губеру, желавшему привлечь к работе американского сценариста, получить от меня за полтора месяца первую редакцию сценария, а затем избавиться от меня. Сам Алан или еще какой-то британец могли бы закончить работу над текстом, и тогда бы вся постановка была чисто британской – именно этого они и добивались. Единственным препятствием на пути к этому оказался оригинальный материал, который был, по сути, американским. Билли Хэйс был с Лонг-Айленда, а я оставался тем, кем был.

Этой холодной зимой, в депрессивной предтэтчеровской Англии я работал в одиночку, воодушевленный сценарием. Я написал первый вариант сценария, который меня удовлетворил, за пять недель. Я отдал его «профессору» Паркеру в пятницу, а затем, воспользовавшись счастливыми часами в пабе, наклюкался крепким «особым импортным» пивом. Я сделал все, что мог, но если бы я знал, насколько шатко мое положение, то был бы глубоко расстроен. Я рад, что ничего не знал. К тому же суровый йоркширец Алан Маршалл, долгое время работавший с Аланом как продюсер рекламных роликов, несколько раз разговаривал со мной по-человечески. Он олицетворял более душевную сторону рабочего класса, чем его режиссер. Да и давний секретарь Алана, хорошо его знавший, иногда делился со мной полезной информацией, обнадеживая меня. Впрочем, все они ходили на цыпочках вокруг своего босса.

В понедельник утром я явился в ожидании нагоняя. Паркер встретил меня чуть ли не на пороге, и, глядя мне прямо в глаза (редкий случай), сказал: «Получилось хорошо». Что в его устах означало: «Это работает». И Паттнэм, и Маршалл были с ним полностью согласны, удивленные тем, что я справился. При более активном участии Паркера я потратил еще три-четыре недели на правки, так что сценарий разросся до 140 страниц. Паркер сиял от гордости и сказал мне что-то типа: «Вы сделали свою работу, дали нам сценарий, под который мы сможем получить финансирование. Все готово».

В выходные Алан пригласил меня на обед к себе домой, за город. Большой дом, жена, дети, собаки – мир его грез. Он был обходителен со мной и казался счастливым. В следующий раз мы увидимся через несколько недель, в Лос-Анджелесе, в ожидании получения «зеленого света» на съемки от Columbia. Он попросил меня внести за две недели еще серию правок, после которых сценарий сократился до удобоваримых 110 страниц. Бюджет был ограничен, примерно $2,3 млн – минимальная сумма, выделенная Columbia на съемки какого-либо фильма в том году. Определенно, это была ставка на «темную лошадку», но на нашей стороне был недавно назначенный азартный глава студии Дэнни Мельник. Выделенные средства позволили нам получить разрешение на съемки на Мальте. Загвоздка заключалась в том, что тщательно проработанные финальные сцены, изначально включавшие погоню на море и на суше до границы с Грецией, должны были быть выброшены и заменены на менее интересный эпизод, где Билли, защищаясь, практически случайно убивает злобного тюремного охранника, чморившего Хэйса с самого начала. Хэйс затем переодевается в форму охранника и выходит на улицу в Стамбуле свободным человеком. В реальности Хэйс никогда никого не убивал, но вставка такой сцены должна была придать развязке ощущение «киношного возмездия». Лично я предпочитал оригинальную концовку, где никакого убийства не было, но уступил давлению и переделал финал. Если бы я не переписал концовку, то Паркер сделал бы это сам. Губер горел энтузиазмом, а «у этого парня Паркера верный глаз» – такую мантру повторял весь Голливуд. Все сложилось, и «Полуночный экспресс» несся вперед!