Текст книги "В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор»"

Через 17 лет, в 1985 году, я посещу недавно построенный в Вашингтоне Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме, чтобы удостовериться, что Элайас мне не привиделся. Он существовал: надпись на мемориале указывала на Хуана Анхеля Элайаса из штата Аризона. Я использовал его настоящее имя во «Взводе», чтобы почтить его память, и упомянул его в интервью. Тогда я получил еще одно подтверждение его существования. Его дочь написала мне и приехала в Лос-Анджелес, чтобы узнать о том, кем был ее отец, которого она, черт возьми, совсем не знала. Впрочем, и я его особо не знал, поэтому вряд ли ей в этом сильно помог. Она была ребенком, когда его убили, и, несмотря на свою хрупкость, сполна хлебнула лиха. Он был так молод, как и все мы. Не только она, но и многие ветераны и их семьи сталкивались с трудностями. Война порождает эти проблемы. У Элайаса и ее матери был бурный брак, и Элайас испытал множество проблем с так называемым законом, соблюдением закона в Америке. Как человека из Нью-Йорка меня порядком раздражало обилие полицейских сериалов на ТВ, однако я теперь осознаю, что закон, шерифы и правосудие фронтира[51]51
  Фронтир – зона освоения Дикого Запада, которая постепенно расширялась и перемещалась вплоть до Тихоокеанского побережья.


[Закрыть] укоренены в душе американцев. Они также фундаментальны для нашего сознания, как тяга к огнестрельному оружию. Забудьте о школьных уроках. Большинство американцев лучше понимают, что такое тюрьма и «закон», чем что такое школа. Люди в Америке попадают в «неприятности». Таков порядок вещей, недаром это обыгрывается в бесчисленном множестве песен под гитару. Элайас бросал вызов судьбе своим свободным духом. Барнс же выступал как шериф, вершащий правосудие по обычаям Дикого Запада.

Но что, если бы Барнс и Элайас служили в одном взводе? Мое воображение зажглось этой идеей. Они были бы «альфа-лидерами» этого выдуманного взвода. Оба мужчины, как и в реальной жизни, обладали видимым невооруженным глазом сексуальным магнетизмом. Сюжет выстраивался бы на фундаментальном, драматичном дуализме. Меня в роли новобранца Криса Тейлора привлекали две разные стороны самого себя: «жизненная» мощная маскулинность моего отца в лице Барнса в конфликте с идущим вразрез с правилами бунтарством моей матери в лице Элайаса. Все это заинтриговало меня. А что, если в финале один мужчина уничтожит другого? Как Ахилл поступил с Гектором.

Мои воспоминания множились по мере того, как я писал. Ко мне пришло более глубокое понимание пережитого мною во Вьетнаме. Наша война была летописью о страданиях людей и развращении их системой, которая требовала лжи от каждого. В каком-то смысле мы сами обесчестили себя. Война была одним из проявлений Лжи, с которой я впервые столкнулся во время развода моих родителей. Я столкнулся с тремя разновидностями лжи во Вьетнаме. Первая ложь – «дружественный огонь», жертвой которого стал сержант Элайас, человек, который мне нравился и которым я восхищался. Как определено соответствующими регламентами, «дружественный огонь» – это смерть от собственного оружия: бомб, артиллерийских снарядов, гранат, стрельбы из винтовок и гранатометов M79 в ближнем бою. Сюда включались «несчастные случаи», которые происходили постоянно: по нам открывали огонь боевые вертолеты; артиллерия обстреливала джунгли, немного ошибившись с координатами цели; на нас сбросил бомбу низко и быстро летевший истребитель-бомбардировщик F-4, сбившийся с курса; парень, не разобравшийся с инструкцией, мог направить мину «Клеймор»[52]52
  Противопехотная мина направленного действия.


[Закрыть] не в ту сторону, и, вместо того чтобы подорвать прорывающих периметр солдат ВНА, мог сам превратиться в кровавое месиво.

Пентагон, который годы спустя откажется принять нашу первоначальную заявку на получение технической поддержки для съемок «Взвода» (обозвав сценарий фальсификацией и злонамеренным искажением условий военной службы), не любит говорить об этом, но, по неофициальным данным, «дружественный огонь» стал причиной гибели и ранений по крайней мере 15 % наших ребят во Вьетнаме, если не больше. Военные вычеркнули это из официальных отчетов и голливудских фильмов там, где это было возможно. Ведь им не хотелось, чтобы тысячи несчастных родителей и жен переживали из-за того, что их близкие погибли таким нелепым образом. Представьте себе: 15 % погибших во Вьетнаме американцев. Это почти 9 тысяч человек. К этому нужно добавить 300 тысяч раненых, в том числе 75 тысяч человек с тяжелыми формами инвалидности. Пронзительные мемуары бывшего морпеха Рональда Ковика «Рожденный четвертого июля» содержат главу о том, как он по ошибке застрелил одного из своих боевых товарищей. После того как командир Рона отказался принять его заявление о виновности, память об этом случае постепенно переросла в столь невыносимый груз вины, который заставил Рона, по сути, принести самого себя в жертву – быть прикованным к креслу-каталке на всю свою оставшуюся мучительную жизнь. У меня отсутствуют доказательства, но я на 75 % уверен, что в начале моей службы, во время пребывания в 25-й пехотной дивизии, меня чуть не убил во время первой ночной засады неумелый сержант отделения. Находясь позади меня, он небрежно закинул на близкое расстояние гранату, которая разорвалась рядом со мной, после чего я потерял сознание. Мне на самом деле очень повезло, что я выжил. Еще пара сантиметров, и мне бы перерубило осколками яремную вену. Такие случаи происходят постоянно и, как я полагаю, являются одним из величайших секретов современной войны.

Вторая ложь связана с убийством гражданских лиц в основном в результате бомбежек и артиллерийских обстрелов, но также и по вине пехоты. Мы не были достаточно дисциплинированы. В результате бойни в Сонгми[53]53
  В американской историографии обозначается как «массовое убийство в Милае».


[Закрыть] в марте 1968 года было уничтожено несколько деревень, убито более 500 мирных жителей – и все это без единого выстрела со стороны противника. Мы слышали об этом и знали, что резня случилась из-за остервенения на фоне гибнувших от мин солдат и врагов, которых мы никогда не видели. Сельские жители в сознании многих пехотинцев стали ассоциироваться с противником. В течение лета 1968-го ситуация усугубилась. В перерывах между миссиями в густых джунглях долины Ашау мы проводили «рекогносцировки» и «поисково-карательные операции» у деревень вдоль побережья вблизи городов Куангчи[54]54
  Он известен еще под названием Куанг-Три.


[Закрыть] и Хюэ. Большую часть времени мы исходили злобой, поскольку наши сержанты заставляли нас искать вьетконговцев в норах, ямах и бункерах, а там никогда не знаешь, что найдешь, и не выйдет ли оно тебе боком. Попадая в такие укрытия, мы кричали: «Пошли вон! Убирайтесь!» Иногда оттуда медленно вылезали один-два перепуганных сельских жителя. А потом мы обнаруживали тайники с оружием, амуницией и рисом по всей деревне. Мы ненавидели гражданских лиц, поскольку считали, что они поддерживают врага. В то же время я сочувствовал мирным жителям, понимая, что на них оказывает давление и сторона противника. Я не знал, на чьей стороне были их политические симпатии; не думаю, что у большинства из них они вообще были. Многие просто пытались выжить, как и мы.

Бывало, мы приходим в деревню. По тропинке идет старушка. Какой-нибудь пехотинец в плохом настроении, желая выместить на ком-то свою злость, крикнет: «Эй, гук, иди сюда! Ты, диди[55]55
  Искаженное вьет. Đi, đi mau – «давай быстрей».


[Закрыть]! Давай же, тащи сюда свою задницу!» Она, возможно, не слышит или настолько напугана, что не может повернуть назад. Она делает несколько шагов вперед. Парень уже не окликает ее второй раз. Он поднимает свой M16. Бум, бум, бум. И никаких вопросов. Она же не подошла немедленно, когда он подозвал ее. В присутствии офицера или сержанта, наделенного командирскими правами, этот солдат бы себе этого, скорее всего, не позволил бы, но бывали и такие случаи.

Однажды и я чуть не сорвался. Невыносимая жара. Мне осточертели вьетнамские крестьяне с их протестами, отрицаниями, жалостливыми стонами, лживостью и скрытностью; происходящее потеряло всякое значение. Меня просто тошнило от всего этого: роли, в которой мы тут выступали, их языка, их запаха, их злости по отношению к нам, моего собственного страха и гнева. Я сорвался, когда один упрямый старик начал что-то возмущенно мне кричать. Я несколько раз выстрелил ему под ноги, вопя при этом: «Заткнись и танцуй, ублюдок! Заткнись нахрен!» Я хотел убить его, и мне бы это сошло с рук. Мы были разбиты на группы по два-три человека, без сержантов. Остальные солдаты обыскивали другой конец деревни. Но я не убил его. Меня удержала от этого та истончившаяся нить человечности, которая еще не порвалась во мне.

В другой деревне я остановил группу из трех солдат, которые приставали к двум вьетнамским девушкам; напряженная ситуация грозила перерасти в мерзкий акт изнасилования. Некоторые из моих взводных сослуживцев отвернулись от меня после этого. Еще был случай, когда туповатый 18-летний парень из нашего подразделения тихо хвастался убийством: он размозжил голову старухе прикладом своего M16, а потом поджег ее лачугу, чтобы скрыть следы преступления. Никто этого не видел, поскольку все разбрелись по деревне. Он был кичлив и глуп, никто не воспринимал его всерьез. Но кто знает, что на самом деле он сделал. Мы играли в страшную игру: кто сможет «трахнуть их» и не попасться. Некоторые парни вели себя как шаловливые детишки с винтовками, которым многое сходит с рук. Да, вот такое безумие там творилось. Мы всегда толкали и пихали «их», относясь к ним как к животным, низшим существам. Мы были отморозками. Не так-то просто узнать, что произошло в протянувшейся на несколько сотен метров деревне.

Я официально стал убийцей одним летним днем. Мы напоролись на небольшую засаду в прибрежной зоне, недалеко от моря, на краю деревни. Мы потеряли лейтенанта, сержанта и нашу собаку-разведчика, немецкую овчарку, к которой я сильно привязался. Это была одна из тех странных небольших перестрелок, которая начинается с одиночных выстрелов наугад и перерастает в град пуль. Наши два взвода растянулись на сотню метров. Указания по радио сбивали с толку, и тут вдруг новые выстрелы прозвучали внутри наших порядков, что вызвало еще больше путаницы. Ситуация была очень опасной и обернулась бы бедой для нас, если бы начался перекрестный огонь, когда мы стреляли бы друг в друга. Было известно, что противник планировал засады именно с таким расчетом. Я мог бы спокойно отсидеться, ожидая, что ситуация разрешится сама собой. Однако я чувствовал, что именно мне, а не кому-либо другому, нужно разобраться с путаницей, иначе произойдет катастрофа. Я должен был что-то сделать. Может быть, я просто сильно замерз или был зол из-за смерти служебной собаки или бессмысленности всего происходящего. Или, по выражению Камю, у меня просто была головная боль, а яростное солнце обжигало мои глаза. Черт возьми, кто может это знать? Но одно я понимал точно: настал мой момент действовать, а если нет…

Подвергая себя опасности, я кинулся к паучьей норе[56]56
  Замаскированный глубокий окоп, используемый для наблюдения и часто прикрытый люком.


[Закрыть]. Я нутром чувствовал, что из этого укрытия кто-то стрелял. Не особо задумываясь, я кинул гранату примерно с 15 метров в маленькое отверстие. Это было очень рискованно, поскольку если бы я не попал, то мог легко ранить или даже убить своих, которые в растерянности припали к земле всего в десятке метров от окопа. Однако бросок был отличный, и граната пролетела в дыру так же точно, как бейсбольный мяч, брошенный аутфилдером, аккуратно попадает в перчатку кетчера. Вскоре последовал приглушенный взрыв. Вау. Я сделал это! Я осторожно приблизился к окопу, предполагая, что противник, возможно, еще жив. Когда же я заглянул в нору, то увидел разорванного на куски человека. Мертвее не бывает. Это было приятное ощущение. Я смог увидеть человека, которого убил, – редкость в этой войне в джунглях. Я ощущал гордость. Барнс тоже гордился бы мною, если бы был с нами. Его сноровистость передалась мне. Дюжина парней, которые видели все это, были поражены и испытывали чувство благодарности. Каким-то образом всем стало известно об этом, и я был очень удивлен, когда через неделю лейтенант сказал мне, что я получу Бронзовую звезду. За что? За то, что сделал то, что должен был? Хотя многие, по правде говоря, в боевых условиях и не делают то, что обязаны. Я же все-таки смог предотвратить то, что могло обернуться кровавым хаосом. Возможно, мой рассказ об этом случае покажется кому-то бессердечным, но это не так. Я пронесу этот момент через всю жизнь, он постоянно всплывает в моем сознании. Почему? Сам не знаю. Я не чувствую за собой вины. Он мертв. Я жив. Так оно и работает. Мы все рано или поздно меняемся местами, если не в этой жизни, то в другое время, в другом месте.

Можно оправдаться за жертвы в результате «дружественного огня». Можно отмазаться от убийства мирных жителей. Но вот третья ложь – заявление о победах в проигрываемой войне – была слишком велика, чтобы ее можно было скрыть. Я вспоминаю вражескую атаку в ночь на 1 января 1968 года. Даже на уровне рядовых пехотинцев все понимали, что этот бой в нескольких километрах от камбоджийской границы был масштабной пробой сил для полка ВНА (насчитывавшим две-три тысячи человек), нацеленного на Сайгон. Эта проба сил, как следует из официального рапорта Пентагона, по всей видимости, прошла в три волны: начавшись минометным обстрелом в 23:30, продолжилась вторжением в периметр в 1:00 и, наконец, завершилась атакой в 5:15. Я уже отмечал, что пехоте ни фига не говорят, но это все я видел своими собственными глазами. Мы насчитали около 400 тел погибших со стороны ВНА, которые затем захоронили в братских могилах. С того момента следовало быть настороже, поскольку ВНА ранее редко шла на такие жертвы, предпринимая массированные лобовые атаки против хорошо вооруженного американского батальона.

Неделя за неделей наши патрули обнаруживали тайники с рисом, оружием и даже оперативными планами, которые указывали на подготовку некоей операции. Эти документы были переданы офицерам американской разведки, которые переправили их в штаб-квартиру Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму в Сайгоне, возглавляемого генералом Уильямом Уэстморлендом. Кто ознакомился с этим обширным потоком ценной информации? Аналитики? Переводчики? Кто понимал общую картину? Определенно не ЦРУ, которое фактически указывало нашим генералам, что делать. Чем они занимались вместо того, чтобы методично готовиться к отражению широкомасштабного наступления на все провинциальные административные центры Южного Вьетнама, которое разразилось через четыре недели? Рассказывали, что Уэстморленд посетил место нашей новогодней битвы через пару дней после того, как мою роту вернули в базовый лагерь.

Уэстморленд был импозантным военным ростом в 190 см, на нем идеально сидела форма, темные волосы с проседью были аккуратно подстрижены. Он вполне мог бы попробовать выдвинуться в президенты. Но мой Бог, какие же у него были тупейшие глаза – я видел много таких глаз у военных с шестью-семью полосками на нашивках. Да, он импозантно выглядел, у него был хорошо подвешен язык, но что же он сказал после посещения поля боя? Уэстморленд продемонстрировал не больше воображения, чем французские генералы во времена Первой мировой войны, его, похоже, не интересовали выводы, которые можно было бы сделать из ночного сражения. Вместо этого он сосредоточил свое внимание на нашей неопрятной форме и нестриженых шевелюрах. К тому времени 25-я пехотная дивизия снискала себе дурную славу, поскольку у нас, как и в 4-й и 1-й пехотных дивизиях, было много призывников, которые поступали на смену выбывшим. Но правда была в том, что мы долго находились в джунглях, многих направляли туда регулярно еще с сентября прошлого года. При этом почему Уэстморленд не обращал внимания на постоянно нараставший поток сил противника в южном и восточном направлениях? Почему американские СМИ уделяли столько внимания тогда морпехам и осаде Кхешани – кровопролитному и театральному сражению на севере, которое в действительности было просто отвлекающим маневром? ВНА никогда не предпринимали там лобовую атаку. Реальный нокаутирующий удар пришелся на Сайгон на юге Вьетнама. Это классический прием: изображаешь, что будешь бить слева, а бьешь справа. Именно это сделали вьетнамцы, и блестящий генерал Во Нгуен Зяп, командовавший вооруженными силами Северного Вьетнама, позже подтвердил это. Его цель заключалась в том, чтобы рассечь страну на две части в районе столицы Южного Вьетнама.

Когда исчисляемые дивизиями силы ВНА (гораздо большие, чем мы полагали) неожиданно материализовались и предприняли Тетское наступление в конце января 1968 года, а затем начали еще одну наступательную операцию, поменьше, в апреле 1968-го, американские солдаты поняли, что командование долгое время лгало нам. Все это было для дерьмового пиара. Все эти цифры убитых врагов и незыблемая уверенность в конечном триумфе нашего технического превосходства были враками. Все эти бомбежки – и никакого результата! Мы проигрывали, потому что мы и не могли выиграть. Нельзя переселить всех сельских жителей на новые земли в бутафорские деревни, проявляя полное отсутствие уважения к их традициям и истории. Стоит ли удивляться подрыву моральных устоев наших вьетнамских «коллаборационистов», если мы отгрохали в нищей стране военные базы размером с Лас-Вегас, с соответствующими материальными благами и долларовым обеспечением? Как они могли не изображать любовь к американцам, сорившим деньгами? «Джи-ай[57]57
  GI (джи-ай) – популярное сокращение для обозначения американских солдат.


[Закрыть] – номер один! Вьетконг – номер десять!» Как часто проститутки, которые попадались на моем пути, заговаривали со мной именно в такой манере. И тем не менее было очевидно, что даже самая дрянная нелегальная шлюха, несмотря на свой эгоизм, низость и мстительную ненависть к мужчинам, с замиранием сердца относилась к своей стране и Хо Ши Мину – борцу за независимость нации. Да, многие из них хотели срубить легкие деньги или даже выскочить замуж за американца, но они все понимали, что американские военные не останутся во Вьетнаме. Во Вьетнаме останутся вьетнамцы. Час расплаты наступит, и американцы не придут к ним на помощь. Аналогичная ситуация складывалась потом и в Ираке, и в Афганистане, да и в любом месте, которое мы оккупировали. Никто не верил в нас. Да и с какой стати они должны были полагаться на наши обещания?

В любом случае, стратегия Уэстморленда трещала по швам уже в тот год. Президент Линдон Джонсон, объявив в конце марта о намерении не выдвигаться на второй срок, по сути, спасался бегством, столкнувшись с этой проблемой. Вы считаете, что рядовые солдаты столь глупы, чтобы рисковать своими жизнями, когда их главнокомандующий слинял? Менее чем через неделю, в апреле, в Мемфисе будет застрелен Мартин Лютер Кинг. Черные обратили свой гнев на белых, как в нашей стране, так и во взводах на поле боя. Спустя два месяца был убит Роберт Кеннеди – очередной смехотворный сюжет с некомпетентностью охраны и жалкими потугами скрыть правду. США охватили массовые беспорядки. Протесты лета 1968 года, когда вооруженные палками полицейские избивали белых и черных ребят во имя соблюдения закона и порядка, сигнализировали, что страна раскалывалась. Однако это было время зарождения консервативной волны с ее отвращением к новым свободам поколения 1960-х и культивированием образа мысли реднеков[58]58
  Буквально «красношеие». Используется для обозначения, в частности, малообразованного белого населения южных штатов США. По смыслу близко к «быдлу», однако такой перевод игнорирует то обстоятельство, что это слово является отсылкой к красной шее, которая остается у работающих под палящим солнцем фермеров.


[Закрыть] «либо принимай правила, либо вали». В этом противостоянии угадывались тени Барнса и Элайаса. Гражданская война, которую мы помогли развязать во Вьетнаме, стучалась теперь и в наш дом.

Присущая нашей культуре Ложь стала первопричиной провала. Возможно, всему виной наша склонность к преувеличениям. В докладах командования и в фильмах мы пытаемся все раздуть, занося убитых мирных жителей в статистику павших солдат врага, приукрашивая самые заурядные действия в донесениях с поля боя. Я не хочу сказать, что во Вьетнаме не было места реальному героизму, но он был гораздо более редким явлением, чем хотели бы нас уверить СМИ и рекламщики в Пентагоне. Мы никогда не сталкивались с масштабными потерями, которые понесли немцы, русские и японцы во Вторую мировую войну, и поэтому у нас нет представления о том, что такое настоящая катастрофа. Да, многие из наших генералов, добравшихся до самого верха Пентагона, – крепкие орешки с состязательной жилкой, однако их образ жизни поощряет послушность и шаблонное мышление. Гораздо легче ладить со всеми, чем задаваться вопросами о том, что мы делаем и почему. Эти профессионалы, жаждущие повышения и «действия», склонны раздувать любой риск до размеров «главной угрозы» для нашей государственности. Впрочем, кто из нас не преувеличивает собственную важность, особенно когда речь заходит о деньгах? Однако из этого многократного индивидуального раздувания значимости и вырастает безумие с бюджетами на «национальную безопасность», исчисляемыми суммами от $700 млрд и выше, якобы спасающих нас от «беды». Тем не менее каждый из нас знает из личного опыта, что все работает иначе. Нельзя застраховаться от того, чего ты страшишься. Чем больше стараешься, тем более боязливым и неуверенным становишься. Результат – некое умопомрачение, требующее обеспечения полной безопасности в мире, где невозможно гарантировать безопасность для каждого человека. Лицемерие – даже больше, коррупция – вызывали и вызывают у меня отвращение тогда и сейчас. Это была одна из причин, из-за которой впоследствии я навлек на себя большие неприятности. Я критиковал наш образ жизни за готовность врать самим себе, за запугивание обывателей, которые теперь терзаются опасениями, что террористы прячутся в их ямах для барбекю, за рассуждения о том, что Россия подрывает нашу «демократию» коварными формами гибридной войны или что экономика Китая сжирает наши обеды своими палочками для еды. За мои 70 с лишним лет, с 1946 года до сегодняшнего дня, поток ахинеи и нагнетания страха никогда не прерывался, а лишь усиливался год от года. И таким образом мы сыграли с собой злую шутку. Шуты мы сами. Ха-ха-ха.

Мне было что рассказать, я это осознавал. Я не был героем. Как и вся моя страна, все мое общество, я позволил своему сознанию отправиться на боковую. Однако я мог по крайней мере рассказать правду о том, что видел. Это было лучше, чем… что? Чем это ничто – пустота бессмысленной войны и пустая трата моей жизни, пока наше общество затыкает себе уши воском, подобно команде Одиссея. Одиссей же, приказавший приковать себя к мачте, чтобы не броситься в море, следуя зову сирен, хотел познать это безумие. Хотя я и был удостоен наград за службу на благо страны, однако в действительности я замарался там, где мог бы и сопротивляться. Отправиться в изгнание и в тюрьму, как братья Берриган, Бенджамин Спок[59]59
  Братья Дэниел и Филип Берриган, а также известный в дальнейшем как детский педиатр Бенджамин Спок – активные участники протестов против войны во Вьетнаме.


[Закрыть] и еще около 200 тысяч человек. Я был молод и мог сказать в свое оправдание, что ничего не понимал, оставаясь частью коллективного бессознательного своей страны.

Я очнулся только в 1976 году, когда мне исполнилось 30 лет. Я не был тем юношей, каким себе казался. Я стал порождением двух «отцов» – Барнса и Элайаса, олицетворявших эту расколовшую Америку войну. Я блуждал в потемках. Частичка меня онемела… умерла, убитая во Вьетнаме. Задуманная мною история рассказывала бы о лжи и военных преступлениях, которые совершались не только одним отдельным взводом, но и в духовном смысле каждым подразделением. В моем сценарии преступление совершалось во вьетнамской деревне. Сержант Барнс, слетев с катушек, убивает крестьянку, полагая, что она и ее соседи помогают противнику уничтожать его солдат. Второй сержант Элайас, ниже по званию, ополчается на Барнса и бросает ему вызов. Элайас отстаивает свою честь и принципы. Беззащитных мирных жителей нельзя убивать. Элайас намерен выдвинуть против Барнса обвинение в совершении военного преступления.

В доверительном разговоре однажды ночью в окопе Элайас открывается Крису Тейлору: «Знаешь, мы так долго надирали задницы другим людям, что, мне кажется, настало время, чтобы надрали задницу и нам». В моем сценарии (эти слова, к сожалению, не вошли в фильм) он говорил о «политиках, продающих нам очередную подержанную войну» и о том, что такие ветераны, как мы, должны помнить и никогда не забывать: «Вот почему выжившие помнят. Мертвые не позволяют им забыть». Именно поэтому, с моей точки зрения, Элайасу и предстояло оказаться среди погибших. Мы должны были принести его в жертву, потому что он был тем, что осталось от добродетельной Америки.

Америка больше напоминала Барнса, нежели Элайаса. Барнс проявлял осторожность, изворотливость и звериный инстинкт к выживанию. Он убивает своего заклятого врага Элайаса, представив это как гибель от «дружественного огня». Если он не пошел бы на это, то его бы привлекли к ответственности и разжаловали. Его военная карьера была бы разрушена обвинениями, выдвинутыми против него Элайасом. Я думаю, что на самом деле многие американцы встали бы на сторону Барнса. Разоблачители заслуживают смерти. Это изменники, подрывающее наше дело.

Я уже рассказывал, что пережил настоящее сражение, так и не увидев ни одного врага. Это была для меня поразительная ночь. В фильме мой персонаж Крис Тейлор совершает ужасный, но вызывающий уважение поступок. Он стал свидетелем того, как Барнс убил Элайаса. Это событие ожесточило его сердце. Под прикрытием продолжавшегося всю ночь сражения он отомстил за предательски убитого Элайаса и расправился с Барнсом, который уже был тяжело ранен и низведен до низменного животного состояния. Барнс ползет по окровавленной грязи джунглей, моля о смерти. Тейлор стреляет и оказывает своего рода милость Зверю, избавляя его от страданий.

Или нет? Должен ли он так поступить? Может, Крису Тейлору не следует убивать Барнса? Тогда просто уйти? Оставить эту презренную душу в ее аду? В фильмах герои не должны позволять себе опускаться до уровня злодеев. Никогда. Это правило, которое было почерпнуто из театральной драматургии и принималось как данность в кино. И все же в киносценарии я оставил себе право выбора между двумя вариантами. И когда по прошествии десятилетия пришло время снимать и монтировать фильм, я прислушался к зову своей ожесточенности. Я убил его. Я убил ублюдка, потому что мне этого хотелось.

Почему? Как я уже сказал, война отравила и меня. Во мне была частичка Барнса. Я думаю, что мое решение шокировало многих зрителей, которые наконец-то увидели фильм в 1986 году. Люди направляли письма, требуя, чтобы меня привлекли к ответственности как военного преступника. Правда, которую не хотели признавать большинство людей, отслуживших во Вьетнаме, заключалась в том, что война испортила всех нас. Вне зависимости от того, убивали ли мы кого-то или нет. Мы стали частью военной машины, которая была настолько морально мертва, что бомбила, заливала напалмом и отравляла ядами целую страну, хотя мы знали, что эта война велась не ради защиты нашей родины. Никакой честный американец не мог на голубом глазу уподобить войну во Вьетнаме нашей борьбе против германского нацизма и японского империализма во времена Второй мировой войны. Я хотел, чтобы зрители ощутили стыд, испытываемый мною, который должны были почувствовать все мы – водители грузовиков, клерки в тылу и да, мирные американские налогоплательщики – за наше участие в этой войне как нации. Мы оставили после себя во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже разбомбленное крошево, токсины и мины, 4–5 млн погибших, сотни тысяч искалеченных и отравленных, бесчисленное множество беженцев – разве это не был самый настоящий Холокост, порожденный американской огневой мощью? Хотя моя страна может многим гордиться – изобретательностью, прогрессом, относительно продвинутой социальной и расовой интеграцией (список можно продолжить) – и убеждает себя вновь и вновь в своем величии, в нас все же скрыта тьма, которая не засыпает до конца даже тихими ночами на окраинах наших городков.

Я завершил первый черновик моего сценария за несколько недель и дал ему простое название «Взвод». Я знал, что это хорошая, добротная работа. Возможно, одна из лучших из того, что я создал к тому моменту. Может быть, это и был тот пресловутый цветок лотоса, расцветший в грязи и говне, оставшемся от этой подлой войны. Но к тому времени я был достаточно трезвым реалистом, чтобы понимать, что убедить кого-либо снять этот сценарий будет нелегко. Не было еще сделано ни одного фильма, который показывал бы войну во Вьетнаме с точки зрения солдата. Это все еще была крайне непопулярная война и «облом» в сознании американцев. Меня убеждали, что никто не хочет больше знать о ней, и я склонен был в это поверить. Оптимизма во мне было мало.

Вскоре после этого из Парижа позвонила моя мать, чтобы сообщить о том, что моя любимая бабушка, Мемé, которой я писал из Вьетнама, умерла у нее на руках в Париже в возрасте 84 лет. Она спросила, смогу ли я немедленно приехать на похороны. Отец был готов оплатить расходы.

До похорон оставалось три дня, когда я подошел к построенному еще до Первой мировой войны многоквартирному дому на тихой улице в пригороде Парижа. Мемé переехала сюда после смерти Пепé. Был пасмурный день. Меня охватило странное ощущение. Мертвые взывали ко мне из прошлого. Сначала из Вьетнама, а теперь из Франции. Я вспомнил о том, как Одиссей отправился в царство мертвых, чтобы слепой прорицатель Тиресий поведал ему, как и когда он вернется домой на Итаку. Он узнал свою мать Антиклею среди теней, которые подошли испить крови барана и овцы, принесенных героем в жертву, чтобы приманить тень Тиресия.

Я поднялся по самым скрипучим из всех возможных лестниц и обменялся несколькими фразами с мрачной усатой соседкой, которая надзирала за навещавшими мою бабушку родственниками. Я остался один. Пахло плесенью. Квартира была заставлена безделушками и фотографиями сроком в целую жизнь, отсылавшими ко Франции 1890-х годов. Я прошел по узкому темному коридору в простую спальню. Распятие висело на стене над кроватью, где лежала она. Я все-таки испытал шок. Раньше у мертвых я видел ожесточение на лицах, а Мемé была умиротворена, спокойно внимала всему и на все взирала. Вне всяких сомнений, ее присутствие в этой комнате чувствовалось. Она была бездвижна как оракул, но в воздухе витало ощущение, что не только я один прислушиваюсь к тиканью каминных часов. Глаза мертвым обычно закрывают, и, когда остаешься наедине с телом на какое-то время, начинаешь ожидать, что глаза откроются. Мы всегда помним глаза человека при его жизни. Я вспомнил сцену из «Последнего танго в Париже», где герой Марлона Брандо сидит у кровати и злится на свою умершую жену, проклиная ее память. Фильмы могут быть в помощь, но не в этот раз.

Я пододвинул стул, чтобы быть ближе к ней. Как в детстве, когда мы лежали, обнявшись, в ее большой кровати, и она мне рассказывала сказки про волков Парижа, которые спускаются по дымоходам, чтобы забрать с собой тех детей, кто плохо себя вел. Из всех своих внуков она уделяла мне особое внимание, потому что я был «l'Américain». Она втайне давала мне побольше франков и конфеток из тайника в ее огромном шкафу. Я знал, что она может простить мне почти все. Мои кузены завидовали этой близости.