Текст книги "В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор»"

3
Земля по ту сторону моря

В поисках какой-либо сюжетной зацепки я начал потихоньку работать над историей, основанной на моих воспоминаниях о 1 января 1968 года. Что я на самом деле помнил о том сражении, кроме груды тел и фейерверков? Восемь лет – большой срок. Детали и лица уже затуманились в памяти. Десяток киносценариев и, возможно, целых пять лет, которые моя задница не отлипала от стула, – и нечего показать. Скорее всего, эта история должна пролить свет на наш провал во Вьетнаме. Это должно быть больше, чем просто «я жалок, жизнь меня потрепала». Первый черновик не должен был отнять слишком много времени, а то бы я превратился в одержимого Роберта Болта, который собирал материал и писал годами. Не следовало тратить время на пустяки. Насколько я усвоил принципы Нормана Мейлера, в писательском ремесле мы должны руководствоваться тайным соглашением – работать каждый день, сохранять и переносить наследие этого дня в наше бессознательное, давать мыслям устояться за ночь и продолжать делать все то же самое на следующий день. Это ритм работы, который нельзя нарушать, а если ты сбился, то растеряешь первоначальный запал, который уже не восстановить.

Уехав от Найвы, я жил почти год у друга в трехэтажном многоквартирном доме без лифта. Это напоминало жизнь в YMCA[44]44
  Young Men's Christian Association, или Юношеская христианская ассоциация, известная сетью молодежных общежитий.


[Закрыть]. У меня была маленькая обшарпанная комнатка с видом на Вторую авеню, по которой днем и ночью с грохотом проносились грузовики. Я был счастлив в этой комнатке. Никаких обязательств, никакой арендной платы. Мой друг Дэнни Джонс, разведенный англичанин лет за 40 и ростом 1,65 метра, человек с сардоническим умом и щедрым сердцем, имел стабильную творческую работу в качестве арт-директора одного из ведущих нью-йоркских рекламных агентств. В то же время он испытывал сильную тягу к наркотикам и алкоголю. Как и для многих в Нью-Йорке, его жизнь делилась на периоды в две недели, от зарплаты до зарплаты. Снова оказавшись холостяком и живя с моим эксцентричным хозяином, я был спасен от мрака нищеты в духе Джорджа Оруэлла. Я открыл для себя ту часть Нью-Йорка, которую ни один водитель такси не сможет найти на карте: Париж Генри Миллера 1930-х, перенесенный в Нью-Йорк 1970-х. Мир полугрез, в котором дожидаются своего часа начинающие музыканты, кинематографисты, актрисы и модели, фотографы, художники всех мастей, деляги с Уолл-стрит, богатые наследницы с Парк-авеню, разведенные женщины, вдовы, учителя, медсестры, приторговывающие амфетаминами врачи, просто наркоторговцы, иммигранты – все еще свеженькие, все еще преисполненные честолюбивых амбиций. Каждая ночь превращалась в целое приключение. Я вечно просыпался в новом месте. Не думаю, что мне когда-нибудь в жизни было так весело, как тогда. Возможно, это связано с тем, что быть молодым холостяком особенно здорово, когда у тебя нет денег, а может быть, потому, что единственное, что нельзя купить за деньги, – это бедность. Деньги обеспечивают вам массу преимуществ, но без них вы становитесь более человечными. В чем-то такая жизнь напоминала мне службу в пехоте, когда ты не способен был видеть дальше своего носа. Ты, подобно червяку, смотришь на мир снизу вверх. Любой подарок и любой добрый жест воспринимаются с той же благодарностью, что и каждый доллар.

Иногда я проводил большую часть дня прогуливаясь в одиночестве по улицам, исследуя окрестности или просто предаваясь мечтам. У меня было еще пособие по безработице, но в конце концов и оно перестало выплачиваться. Я не чувствовал ни капли стыда, будучи бездельником, который не должен быть в ответе ни перед отцом, ни перед Робертом Болтом, ни перед кем-то еще. Я все еще чувствовал, что меня ждут великие дела, но я был рад и этим дням в бесплатном пристанище, которое мне предоставил постаревший Фальстаф в обмен на помощь ему с двумя многообещающими сценариями. Замечу, что Дэнни благодаря своей крепкой кельтской натуре умудрялся каждое утро отправляться трезвым на работу, а я садился расписывать наши идеи за его крохотным кухонным столом. Впрочем, писательский путь надежд и разочарований и не должен повторяться. Я теперь был полностью ответственен за самого себя. И ступив на эту особенную дорогу, я знал, что буду идти по ней до конца, до того момента, когда иссякнет мой талант (при условии, что он у меня есть).

По прошествии шести месяцев наши совместные киносценарии тихо угасали в чистилище, и я чувствовал, что из них ничего не получится – снова. «Ничего» – самое разочаровывающее чувство на свете. Ничего. После той ночи 4 июля я снова начал быстро писать один, от руки, по 3–4 страницы за раз. Потребовалось напрячь память и приправить все щепоткой воображения. Назвал я сценарий просто: «Взвод».

В действительности война – довольно отупляющее занятие. Слишком много скуки и потерянного времени. И в дополнение ко всему – духовная смерть. Реалистичный пересказ моей службы в четырех различных подразделениях, в том числе трех боевых взводах, не представлял интереса в качестве сюжета фильма. К тому времени я все же был киносценаристом, пусть и не познавшим успеха. Я по крайней мере изучил сценарные формы и почувствовал вкус работы над ними. Отталкиваясь от популярности «Полуночного ковбоя» и «Беспечного ездока» в 1969 году, киноиндустрия 1970-х увлеклась неореалистичными антигероями. Дастин Хоффман, Джек Николсон, Роберт Де Ниро, Аль Пачино и движение за права женщин бросали вызов традиционным ролям героев и героинь кино прошлого. В целом же в моем понимании фильмы с самого начала кинематографа делали упор на действии, зрелищности, общественном резонансе и, прежде всего, ощущении, что жизнь наполнена смыслом. Даже неудачи что-то да значат. Теперь мне предстояло отыскать смысл и в этой дерьмовенькой войнушке, если уж я собрался написать сценарий о ней.

Я не хотел, чтобы это была аллегория вроде «Прорыва», моей первой попытки осмыслить вьетнамский опыт в 1969 году. Сценарий должен был рассказывать не только обо мне, а обо всех нас, отправившихся в это путешествие без конечного пункта назначения. Это было не про хиппи и студентов университетов, а про потерянных представителей рабочего класса, которых ожидало мрачное будущее в современной Америке. Я выступал здесь сторонним наблюдателем, если такое вообще возможно. Моим альтер эго в сценарии будет Крис Тейлор – я выбрал успокоительно звучащее протестантское имя для молодого белого парня, который отправился в армию добровольцем и предпочел бы не раскрывать свою личность. И я в армии пользовался, как и в школе-интернате и на торговом судне, данным мне при крещении именем Уильям. Мое второе имя, на котором остановились мои родители, – Оливер – звучало слишком по-декадентски и по-европейски для грубоватых говоров американского английского. У Криса не должно было быть какой-либо семейной истории, которая терзала бы его душу. Единственное исключение – далекая, но, очевидно, играющая в его жизни важную роль бабушка, которой он пишет письма с поля боя:

Вот я и здесь – абсолютно никому неизвестный. Рядом со мной парни, на которых всем наплевать. Они приехали сюда из ниоткуда, по большей части из городков, о которых ты, наверное, никогда не слышала – Пуласки, штат Теннесси; Брэндон, штат Миссисипи; Порк-Бенд, штат Юта… У них за плечами по два класса средней школы, если им повезет, возможно, их ждет работа на каком-нибудь заводе. Но по большей части у них ничего нет за душой, они без гроша… Но они – основа нашей страны, бабушка. Те, с которыми я познакомился – лучшие, с кем когда-либо я сталкивался, и сердцем и душой… Я наконец-то нашел их здесь, в самой грязи. Возможно, здесь я смогу начать все сначала и стать тем человеком, который может собой гордиться и которому не нужно притворяться.

Это должен был быть фильм с молодыми парнями, которые выглядят старше своих лет, а не актерами за тридцать или сорок, играющими молодых солдат, как это часто бывает в голливудских фильмах о войне. В картине должна быть отражена неприглядная действительность войны: люди, которым редко доводилось высыпаться, с нервами в хлам, дерганые, злобные и поддающиеся своим низшим расистским инстинктам, люди с белой, черной и желтой кожей. И, что самое худшее, этот фильм должен был рассказывать о самых подлых убийствах, перекликающихся с древнегреческими трагедиями. При всем при этом их лица должны были быть как будто взяты с полей сельской Америки или с улиц американских городов. Это должен был быть непретенциозный, приземленный фильм, но жалящий в самое сердце.

Наблюдения за антивоенными демонстрациями в Нью-Йорке вызывали во мне ярость и антагонизм по поводу всеобъемлющего лицемерия американских масс-медиа. Мы маршировали за мир, но при этом желали войны, чтобы выплеснуть свою агрессию. В конечном счете разве я не сам захотел пойти на нее? Я снова ощущал полную тщетность своих исканий в составе наших экспедиционных сил. Я будто бы оказался на страницах «Илиады» вместе с ахейцами, разбившими лагерь на берегу, у стен Трои, прямо посреди раздоров и междоусобиц. Как и у ахейцев в прошлом, я ощущал и в американцах поразительную гордыню, воплощавшуюся в незаслуженном чувстве победного высокомерия – пережитке Второй мировой войны. Одна фраза нашего «доктора Стрейнджлава» Генри Киссинджера подытожила проблему: «Я отказываюсь верить, что у такой небольшой третьесортной страны, как Вьетнам, нет предела прочности». Мы буквально лопались от гордости, и, когда не смогли победить, нам пришлось врать, как это часто бывает с людьми, отказывающимися признавать правду. Мы потерпели поражение, причем проиграли по-крупному, и все помешанные на технологиях вояки из Пентагона наконец-то предстали перед нами как неудачники. Маленькие, но полные решимости вьетнамцы поимели нас. Тогда США придумали пиар-кампанию «Мир с честью»[45]45
  Фраза, которой Ричард Никсон охарактеризовал Парижское соглашение о прекращении войны и восстановлении мира во Вьетнаме 1973 г.


[Закрыть], позже дополненную миссией «Вернем домой наших оставшихся военнопленных». Все это было попыткой скрыть факт, что вьетнамцы лишили нас воли к победе. Никогда не проигрывай, никогда. Воплощением этой идеологии национальной исключительности выступал Паттон в исполнении Джорджа Скотта из одноименного популярного фильма 1970 года. Страшная истина заключалась в том, что американцы обожали Паттона и как киногероя, и как реальную личность – больного человека, который зашел слишком далеко. Мы любили убийц. Почему я воспитывался, видя убийц практически в каждом телешоу? Разве не поэтому я позже сниму «Прирожденных убийц» – из желания продемонстрировать, что безумие заключено в самой нашей культуре?

В своем сценарии я основывал свое альтер эго на образе Одиссея, странника, силящегося найти дорогу домой. Молодой человек без каких-либо отличительных черт за исключением неявной отсылки к его происхождению из образованной семьи безвинно попадает в ад и проходит его до конца, взрослея и обретая мрачный опыт. Я читал Эдит Гамильтон и Роберта Грейвса и питал страсть к рассказам о деяниях и судьбах множества персонажей, населявших греческие мифы, которые, по существу, исчезли из нашей культуры. Именно поэтому профессор Тим Лихи из Нью-Йоркского университета нашел отклик в моей душе. Я посещал его занятия по классическому драматическому театру помимо основного курса в киношколе. Помню, как он бушевал по поводу участи Одиссея.

«Почему? – гремел его голос. – Почему лишь один Одиссей смог вернуться к своей Пенелопе по прошествии почти двадцати лет? Почему именно он, единственный из всех героев, отправившихся в Трою, был удостоен возвращения домой?»

Он подождал ответа. Молчание. «Девять лет на морском берегу под стенами Трои! Еще девять лет на возвращение на Итаку. Никто из его команды больше не вернулся домой. Почему? Почему только Одиссей?»

«Самосознание!» – застучал он по классной доске, выписывая это слово. Его голос звенел. «Потому что у него было самосознание, – повторил он. – Вот что сохранило ему жизнь, дамы и господа. Это то, что отличает одних от других: насколько сознательными вы остаетесь перед лицом этого сурового мира? Как часто мы забываем, потому что мы… что? Потому что мы хотим…» Он снова застучал по доске, записывая крупными буквами слово «ЛЕТА»[46]46
  Одна из пяти рек в подземном царстве Аида, лишающая памяти и растворяющая все воспоминания тех, кто выпьет из нее воды.


[Закрыть]. «Спать! Лета. Забвение». В последовавшей тишине я ощутил, что некоторые из моих сокурсников в этой редко заполняемой аудитории уже «канули в свою Лету».

«О чем нам говорит сюжет с лотофагами? Почему Цирцея превращает людей в свиней? Потому что они забыли, что они люди. Они превратились в скот. Но только не Одиссей. Почему он приказывает своей команде привязать его к мачте и не дать ему освободиться от пут, как бы он ни умолял об этом? Потому что в отличие от своей команды, которая затыкает уши воском, он хочет услышать голоса сирен! Знание – вот к чему стремится Одиссей». Он погрузился в глубины сознания Одиссея. Никто не клюнул на эту наживку, большинство из нас боялись прервать этого невероятного человека. Он был так громогласен, что, я думаю, люди на Вашингтон-сквер восемью этажами ниже могли слышать его речь, льющуюся из открытых окон.

«Потому что он желает знать! Услышать обо всем и знать все! Докопаться до сути вещей. Самосознание, слышите? Самосознание. В этом заключается разница между жизнью и смертью. Это то, что составляет сущность современного человека. Обратите на это внимание, заклинаю вас!» Было очень печально наблюдать, как этот выдающийся преподаватель тратит свои жизненные силы, желая излить сладость греческого мифа в перегруженные умы скучающих и пресыщенных студентов Нью-Йоркского университета.

Кто слушал его? Вот в чем вопрос. Сейчас я понимаю, насколько мне повезло очутиться среди его слушателей, потому что даже тогда я осознавал, пусть и не полностью, важность его слов. Слово и Память соединяют нас сквозь время. Услышавший Лихи в той аудитории одинокий парень несет дальше в своей памяти через всю жизнь знание как факел, полученный из рук самого Гомера. Возможно, передав этот огонь другим, я смог приумножить величие греческих мифов. Одиссею предстоит не только пережить Троянскую войну, но еще и выдержать девять лет страданий. Но как только он добирается до дома, перед ним предстают десятки заносчивых молодых людей – новое поколение, которое давно его похоронило и страстно жаждет заполучить его богатство и добиться руки его прекрасной вдовы. И свое самое славное деяние Одиссей совершает по возвращении домой, тогда, когда он, утомленный скитаниями, притворяется нищим побирушкой и убивает своих соперников, возвратив тем самым жену, сына и свой остров. Достойная кульминация одной из величайших историй, дошедших до наших времен.

Стоит вспомнить, что многие из наиболее известных воинов – сошедший с ума Геракл, совершивший самоубийство Аякс, убитый женой и ее любовником Агамемнон – не смогли выбраться из бездны, в которой они оказались в конце длинного жизненного пути. А Одиссей, вопреки своим ужасным страданиям, смог. Теннисон описывал героя в своем знаменитом стихотворении как состарившегося человека, который все еще стремится «искать, найти, дерзать, не уступать»[47]47
  Приведенный в тексте перевод принадлежит К. Бальмонту. Многие читатели узнают эту цитату в версии из «Двух капитанов» В. Каверина, который использовал перевод А. Квятковского: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». В данном случае намеренно выбран перевод, который ближе к оригиналу.


[Закрыть] – наивысший викторианский комплимент нашей способности подняться над обстоятельствами. Я провожу параллель между Одиссеем как героем Запада и Буддой Шакьямуни как героем Востока. Примечательно, что для человека западной культуры больший душевный резонанс вызывают убийство соперников и возвращение супруги и владений, чем история жизни Будды, призывающая к ненасилию. Именно поэтому я в своей жизни постоянно обращался к Одиссею как к примеру осознанного поведения. Я подпитывался этой историей. Если он не сдался, то и я тоже.

Итак, отталкиваясь от предположения, что в каждом из нас за заурядностью скрывается миф, я искал своих Ахилла, Гектора и Одиссея. Лихи помог мне понять, что люди, с которыми я служил вместе во Вьетнаме, были более значимы, чем я считал, будучи там. Иногда герои, иногда трусы, большинство – где-то посередине между этих двух крайностей.

Мне особенно хорошо запомнились двое солдат, оба – сержанты, с которыми я служил в двух различных подразделениях 1-й кавалерийской дивизии. Сержант «Барнс», как я назвал первого из них в фильме, был столь же заносчив, как и Ахилл. Он был олицетворением войны: молчаливый, опасный, темноволосый красавец с огромным шрамом, который пересекал половину его лица ото лба и глаза до подбородка. При своих 170 см роста он, однако, был самым близким к идеалу лидера человеком, которого любой из нас в пехоте когда-либо видел. Он носил четыре полоски – три шеврона сверху и одна дуга снизу[48]48
  Под «полосками» имеются в виду знаки различия армии США. Три шеврона сверху обозначают сержанта. Нашивки в ВС США могут иметь самое различное содержание, от просто обозначения принадлежности к армии до высказываний мотивационного характера.


[Закрыть] – и исполнял обязанности взводного сержанта, поскольку людей обычно не хватало. Я носил за ним рацию, чтобы оставаться на связи с командными пунктами наших взвода и роты, пока мы с ним продирались через заросли. Он был левшой, прирожденным стрелком, удивительно плавным в движениях. Неудивительно, он был родом откуда-то из Монтаны, этакий типаж бесстрашного черноглазого и черноусого охотника за пушниной XIX века. Он говорил – ты повиновался.

Как-то утром, около 7 часов, мы были во внеплановом раннем патруле. Неожиданно он замер и дал сигнал молчать. Мы ждали. Из зарослей повеяло запахом готовящейся рыбы. Он быстро и тихо двинулся вперед, дав нам знак оставаться без движения. Ничего отвлекающего. Последовала долгая пауза, которую внезапно прервали несколько выстрелов. Снова тихо. Барнс вернулся. Его лицо ничего не выражало. Он приказал мне выдвигаться с нашим патрулем. Он убил двух вьетконговцев, молодых парней, которые беспечно завтракали, не ожидая столкнуться с американцами в столь ранний час. За свое легкомыслие они поплатились жизнью. Большинство из нас испытывало сильное волнение в те редкие моменты, когда видели врагов, а уж тем более, когда убивали их. А Барнс оставался абсолютно невозмутимым, не проявляя каких-либо эмоций. Он отчитался об инциденте, снял с убитых все ценное и скоро снова выдвинулся с нами, не ожидая похвалы и уже думая о том, что нас ждет впереди. Учитывая этот первый контакт, вероятность последующих встреч с врагом была высока. Хотя некоторые из нас не особо желали этого, мысль об этом явно вдохновляла Барнса. Он был отличным солдатом, возможно, служившим уже второй или третий срок. Почему он продолжал воевать? Почему он вернулся после ранения в лицо? Я никогда не спрашивал об этом, а он никогда не рассказывал.

В армии, как и в любой другой части общества, постоянно слагаются легенды. В случае Барнса поговаривали, что либо в него буквально выстрелили в упор, либо осколки застряли в его лице, черепе, голове, и потребовалась сложная операция по реконструкции лица, которое было глубоко прорезано шрамом в области глаз, носа и щек. Даже его губы пострадали. Поскольку он прежде был привлекательным мужчиной, после ранения его лицо парадоксальным образом наводило на мысль о Призраке Оперы. Человек с перекошенным от злобы или жажды мести лицом. Человек-тайна. Что с ним произошло? Он никогда не распространялся об этом за все время, что я оставался рядом с ним. Я наблюдал за ним с любопытством и трепетом. После недели или больше «в поле» он возвращался в тыл, чтобы отдохнуть: в помощь ему были алкоголь, покер, сигареты, иногда сигара. Также рассказывали, что он провел восемь месяцев в госпитале в Японии, долечиваясь после ранения, и что там он женился на японской девушке. И вот он снова в строю, как Ахав, продолжающий поиск своего Белого Кита. А я, как Измаил, следовал на пять-десять шагов позади него, вечно ожидая какого-то срыва, как только он, подобно мухе, почует запах крови войны.

Каким бы отличным воякой он ни был, я почувствовал облегчение, когда он освободил меня от исполнения обязанностей радиста в его подразделении. Я не знаю, какую черту пересек в его сознании. Может быть, ему не нравилась моя физиономия, может быть, я слишком много думал (нельзя предаваться мыслям, когда все катится к чертям). В любом случае я был рад снова стать пехотинцем, знающим только «целься» и «с фланга». Почему? Потому что каждый, кто знаком с пехотой, знает, что лучше держать рот на замке, выполнять то, что требуют, по возможности без спешки, не высовываться ни под каким предлогом и не выделяться. От Барнса были сплошные проблемы, он, как магнит, притягивал к себе угрозу. Следовать за ним было определенно опасным занятием. К тому моменту я отслужил семь месяцев, был два раза ранен и усвоил кое-какие уроки.

Из-за моих ранений меня освободили от участия в дальнейших боевых действиях. Меня сначала направили из 25-й пехотной дивизии на юге во вспомогательное подразделение военной полиции в Сайгоне, где я охранял места расквартирования и отдельные здания – исключительно скучное времяпрепровождение, которое в мгновение ока могло неожиданно стать смертоносным. Мастер-сержанты (шесть полосок с ромбиком по центру) составляли сонм армейских богов. Это были чины, наиболее приближенные к генеральским, с которыми нам доводилось общаться: «пожизненные» военные в возрасте за 40–50 лет, у которых за плечами было по 20–30 лет военной службы со времен Второй мировой и Кореи. Крутые парни, многие из которых были достаточно расчетливы, чтобы избегать участия в бою с риском для жизни, когда их ожидает хорошая пенсия по окончании службы. По этой причине большинство из них оставалось в тылу, выполняя непыльную «административную» работу и в зависимости от задиристости своей натуры соответствующим образом опускали солдат по возвращении на базу. Поводы были различные: претензии к обмундированию, незаправленная постель, что-то с винтовкой, иногда – наркотики, алкоголь или «ненадлежащий настрой». С чем бы подобное воспитание ни было связано, оно неизменно выливалось в форменное издевательство. Мой мастер-сержант ругал меня за штанины, как заправленные, так и выпущенные поверх моих «грязных» ботинок, равно как и за то, что осмеливался ему перечить. Он применил ко мне Статью 15[49]49
  Одна из частей Единого кодекса военной юстиции США, которая допускает наложение дисциплинарных взысканий на усмотрение офицеров соответствующего уровня.


[Закрыть] – распространенное средство наказания недисциплинированных солдат без обращения в военный трибунал. Предполагая, что проиграю дело, я добровольно согласился вернуться на передовую. Мой сержант был рад избавиться от меня, и вскоре мне приказали отправляться на север в 1-ю кавалерийскую дивизию, недалеко от демилитаризованной зоны (ДМЗ) между Северным и Южным Вьетнамом. Здесь я и провел оставшиеся дни моей 15-месячной службы.

Мои отношения с представителями породы мастер-сержантов оставались напряженными всегда. Я не упоминаю старших офицеров, поскольку их мы редко видели. Из офицеров ближе всего к нам были взводные лейтенанты. Одни из них считались хорошими людьми, другие – плохими, большинство – никакими, не оставившими о себе памяти. Нашими боссами были такие взводные сержанты, как Барнс. Иногда на уровне роты выделялись какие-нибудь капитаны, но по большей части они не имели никакого отношения к пузырям, в которых мы жили. Представьте себе: вы с товарищами разбросаны по джунглям или даже по рисовым полям, и ваш лейтенант или капитан растворяется в зарослях или где-то в боевых порядках. Майоры появлялись редко, держались особняком и никогда не разговаривали с нами. Я видел их только во время крупных операций на уровне батальона. Помимо этого, я разок-другой узрел воочию подполковников. Генералы были так же редки в этих джунглях, как полярные медведи или орлы. В равной мере я не сталкивался с военными корреспондентами, о которых так много писалось. Они предпочитали тусоваться с морпехами, которые обожали быть в центре внимания и целенаправленно работали со СМИ. Нашей «регулярной армии» не хватало гламура, наши истории редко привлекали внимание «в большом мире».

Если сержант Барнс выступал в роли мифического Ахилла, то сержант Элайас был благородным, но обреченным Гектором. Я познакомился с ним в моем предыдущем подразделении – дальнем разведывательном дозоре (ДРД). Элайас был сержантом отделения, с тремя шевронами без дуг. Для далеких от армии людей все это может казаться несущественным, однако в сержантской табели о рангах каждая полоска означала различные уровни оплаты, привилегий, а иногда даже жизнь или смерть. Элайас, исходя только из его опыта службы, должен был иметь четыре полоски и мог бы исполнять обязанности сержанта взвода, как Барнс. Он явно в чем-то провинился. Среди нас было немало обстрелянных ветеранов, пониженных в звании. Элайас явно относился к их числу. Это чувствовалось по той гордости, с которой он носил свою полинявшую форму с закатанными рукавами и отворотами, индейский серебряный браслет на гладком запястье и буддистский медальон на безволосой груди. Как и Барнс, он был плотно сбитым и гибким человеком, ростом чуть выше 170 см, с блестящими темными бегающими глазами, полным жизни, похожим на Джима Моррисона на обложке его первого альбома. Обычно мужчинам не говорят, что они «прекрасны», но он был прекрасным индейцем племени апачи с примесью испанской крови, откуда-то из Аризоны. Если верить слухам, на гражданке он «мотал срок» и, возможно, заключил сделку с судьей с условием пойти в армию. Это был его второй срок во Вьетнаме. Стоит учитывать, что такие парни, как он, могли накопить приличные суммы за участие в боевых действиях. В деньгах он нуждался: я слышал, что он был несчастлив в браке, и у него подрастала дочка.

Вне всяких сомнений, будущее Элайаса с учетом темных пятен в его биографии виделось как «пожизненная» военная карьера при условии, что он смог бы удержаться на службе не менее 20 лет. Это был наиболее реальный источник денег для него. Судя по тому, что мне приходилось читать о неуловимых апачах давних времен, они легко брали верх над обычной кавалерией. Как и любая система последовательного угнетения, резервации истощили их. Никто не мог противостоять методам белого человека, сводившимся к ловкому использованию денег и в качестве вознаграждения, и в качестве подкупа. Всех нас заманивают в гигантскую коррупционную систему.

Элайасу искренне нравилось ходить в дозор. Именно этим и занимались в ДРД – шли на риск. Эти парни маленькими группами по 5–12 человек углублялись в джунгли и возвращались с информацией, которая должна была иметь переломное значение. Иногда они отправлялись в долину Ашау и вели наблюдение с тропинок и горных вершин за двигавшимися по тропе Хо Ши Мина из Лаоса или Северного Вьетнама силами регулярной армии Демократической Республики Вьетнам[50]50
  Часто обозначается как «Северный Вьетнам».


[Закрыть]. Такие отряды должны были не вступать в бой, а просто отслеживать местонахождение противника и сообщать о результатах наблюдения, порой вызывая огонь артиллерии или же без особого шума возвращаясь на базу. Некоторые ужасы были больше раздутыми слухами, нежели реальными случаями. «Никто живым не вернется», как правило, следовало воспринимать как преувеличение. Большую часть времени вообще ничего не происходило.

Как мои читатели уже, возможно, догадались, только я добрался до 1-й кавалерийской дивизии на севере, как другой мудила – мастер-сержант с огромными закрученными усами, нелепо смотревшимися на его испитом лице, венчавшем худосочную зататуированную фигуру, отстранил меня от ДРД за «вызывающее поведение». Этот увешанный сверх меры знаками отличия обладатель шести полосок опрокидывал в себя больше виски, чем многие сломленные жизнью ковбои за пятьдесят. Его раздутое пузо, непонятно как державшееся на костлявом тощем теле, свидетельствовало, что его пропитанные виски мозги более не в состоянии были переваривать пищу или мысли. Есть люди, для которых нет ничего более приятного, чем обосрать с бодуна «этого гребаного шнурка».

Тем не менее мне удалось немного лучше узнать Элайаса. С ним было весело проводить время, и он, казалось, нравился всем, ни у кого к нему не было претензий. Он курил наркоту в тылу, любил музыку и умел ботать по фене. Барнс был жестким и настоящим, а Элайас – эдакой мечтательной кинозвездой. Глядя на Барнса, ты мог быть совершенно уверен, что он переживет эту войну. Кто мог угробить Барнса, если это не удалось даже пуле, попавшей прямо в голову? А вот Элайас… Совершенно другой чувак, другая судьба. Он был более уязвимым, более женственным. С Барнсом я был настороже, но я хотел получить назначение в отделение к Элайасу, чтобы иметь возможность блеснуть и выпендриться перед ним. Мне хотелось ему понравиться. Из-за того мастер-сержанта я лишился этой возможности навсегда.

После того как меня выкинули из ДРД, я оказался в обычном подразделении 1-го батальона 9-го кавалерийского полка. Именно здесь я познакомился с сержантом Барнсом, который всем тут заправлял. И именно здесь, примерно через месяц, до меня дошло известие. Новость была озвучена мимоходом, как услышанный по радио счет бейсбольного матча. Какой-то «сержант Элайас из ДРД» погиб во время патрулирования из-за чьей-то бестолковости: случайно взорвалась граната. Детали происшествия были неясны, но граната принадлежала кому-то из наших. Это не была засада или перестрелка. Такого хорошего человека погубила чья-то ошибка. Боже мой! Я даже представлял себе, как тот мастер-сержант, мудак, имевший на меня зуб, отправляется на простое задание, чтобы выполнить свою боевую норму, с небрежно закрепленной гранатой. Но, если оставить в стороне мое предубеждение в отношении мастер-сержантов, что я мог знать о том, что произошло? Я попытался это выяснить, но докопаться до правды во время войны практически невозможно. Чтение рапортов постфактум, если вы вообще получите к ним доступ, столь же мало вам поможет.

Когда в джунглях завязывается перестрелка, сначала непонятно, кто и откуда стреляет. Из-за причудливых углов отражения звука в джунглях зачастую не знаешь, где свои. Только выстрелы, дым, крики по радио. Часто получалось, что свои же стреляют мимо тебя в сторону предполагаемого нахождения противника. Ничего приятного в этом чувстве нет. Смерть обступает тебя со всех сторон, со всех 360 градусов.

Никто из моего нового подразделения, в том числе Барнс, не был знаком с Элайасом. Только я, и от этого становилось тяжелее. Я знал Элайаса как прекрасного человека, но мне не с кем было поделиться своими чувствами. Со временем воспоминания об Элайасе были погребены под грудой других. В равной мере было несправедливо и то, как шинковали наши подразделения, добавляя новичков и перетасовывая нас в приказном порядке так, что мы теряли связь друг с другом. Возможно, это делалось намеренно, и они хотели предотвратить деморализацию, поддерживая обезличенность и забвение всего происходящего вокруг нас, однако мы все равно обо всем узнавали по сарафанному радио. Я никогда не верил в чью-то небрежность, как утверждалось в донесениях о смерти Элайаса. Я чувствовал, что произошло нечто худшее. Я пытался дойти до моего старого подразделения, чтобы задать несколько вопросов, но возможностей сделать это, пока мы находились в базовом лагере, было крайне мало. Не так много времени прошло прежде, чем сержант Барнс также исчез однажды без всякой помпы, очевидно, подошел к концу срок его службы. Объяснений не поступало. Так все устроено в армии.