Текст книги "В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор»"

Я был в растерянности и абсолютно не готов к чему-либо, будь то учеба в колледже или открытие строительной компании с моим другом-ветераном. На меня неожиданно накатывали приступы гнева, когда люди заговаривали о протестах против войны и Никсона, которого только-только избрали президентом и который намеревался продолжать войну в том же духе. Я читал их слова в газетах и видел выступления по телевидению, приходил в бешенство от бесперспективности протестов. С пеной у рта я кричал им: «Да заткнитесь же вы и угробьте в конце концов Никсона! Убейте этого сукиного сына. Достаньте пушки и обрушьтесь на всю дрянную шайку, разгромите их святилище. Все они свиньи!» Никто не понимал меня. Ярость возобладала над моим разумом. Я был неуравновешен, и окружающие сторонились меня, ощущая это. Я становился все более параноидальным и отдалялся ото всех. Я не хотел возвращаться в университет, да и Йельский университет, вне всяких сомнений, уже давно списал меня со счетов. Ну и пошли бы они! Еще на службе я подал заявку в Калифорнийский университет в Санта-Крузе просто потому, что их кампус с босоногими девушками, чистящими лошадей, выглядел мирно и красиво. Однако будучи отчисленным из вуза парнем из другого штата я, естественно, получил отказ – и хвала господу, ведь я мог бы превратиться в абсолютно другого человека, если бы меня приняли: возможно, я стал бы даже приятным калифорнийцем с загаром и машиной, оторванным от страстей своего времени, как и любой выпускник КУ.

С учетом моих выплат за участие в боевых действиях и дополнительно отслуженных 3 месяцев у меня были накоплены значительные средства. Я потратил лишь небольшую сумму на аренду дешевых квартир в нижней части Манхэттена. Среди них выделялась трущоба на 9-й Восточной улице между Авеню B и C, где в те дни располагались притоны наркоманов. Я перекрасил стены, а заодно и потолок, в тревожный красный цвет, символизирующий и кровь, и творческий заряд. Возможно, сказывалось влияние войны на меня. Из любопытства я купил несколько книг с киносценариями. У меня была настоятельная потребность, нервный рефлекс снова начать писать. Положа руку на сердце, это была единственная возможность выразить накипевшее. Музыка и рисование отпадали, поскольку ни в том ни в другом я не продемонстрировал в молодости особого таланта. Конечно же, в моей памяти все еще витало ощущение провала с той чертовой мучительной книжкой, которая стоила мне Йельского университета. Написание киносценария было чем-то новым и более притягательным, чем создание эгоцентричного романа.

Итак, я направил свои чувства в работу над киносценарием, который я озаглавил «Прорыв»[27]27
  Букв. «Прорвись». Тонкая деталь – в фильме по сюжету будет идти речь о побеге из тюрьмы, однако перевод как «Побег» исключается отсылкой автора к источнику названия. Сценарий не был экранизирован, поэтому дискуссионно, как фильм назывался бы в российском прокате.


[Закрыть]. Повествовал он о Вьетнаме, и его тональность идеально сочеталась с атмосферой моей странной квартиры. Сценарий никак не был связан с событиями, которые я пережил. Отображение реальности меня не интересовало, это была бы ненужная конкретика. Кому какое дело до тех историй о войне, которые и без того постоянно освещают по телевидению и в газетах? Нет, сценарий был отражением той реальной мифологизации, которая происходила в нашей культуре, он был о герое песен Джима Моррисона (само название я взял из «Break On Through»[28]28
  Припев песни содержит повторяющуюся строку «Break on through to the other side» – букв. «Прорвись на другую сторону».


[Закрыть]). Это был парень, образ которого я узнавал в строках песен «Unknown Soldier» и «The End»[29]29
  «Неизвестный солдат» и «Конец».


[Закрыть] группы Doors: молодого человека, бунтующего против своих разведенных и отстраненных родителей, живущих в Большом Городе.

«Время действия: будущее. Белый Мир раскололся, многие молодые люди переселились в леса Востока, где они живут племенами. Реакционный Белый Мир, как и в прошлом, вторгается на Восток, чтобы уничтожить эти отверженные белые расы…»

Так начиналась первая сцена, в которой главный герой Энтони сжигает все свои пожитки и сбегает из колледжа. Он встречается со своим отцом, «либералом-интеллектуалом, который полностью оторван от мира людей действия»:

Отец: Я вырастил не сына, а пиромана.

Энтони (с болью): Что ты хочешь этим сказать?

Отец: Что ты болен.

Энтони: Я тебя разочаровываю?

Отец: Да.

Энтони (пожимая плечами): Мне жаль.

Отец: Энтони, я люблю тебя, ты мой сын.

Энтони: Это слова, папа, такие же слова, как и «пироман».

Энтони арестовывают и отправляют воевать на Восток, где американские захватчики, несмотря на свое технологическое превосходство, оказываются перебиты при помощи копий, камней, луков и стрел. Наш герой ранен и попадает в плен. Он переходит на сторону сил Сопротивления во главе с прекрасной и сексуальной богиней Наоми, с которой он занимается любовью в присутствии змей.

Наоми: Ты же не боишься змей, правда, красавчик?

Энтони: Больше нет.

Наоми: И меня не боишься, красавчик?

Энтони: Я видел тебя… ты снилась мне… Мечты.

Наоми: Снимай одежду, мечтатель… Красивые существа заслуживают свободы. Кто ты?

Энтони: Энтони.

Напыщенный текст, но тогда он казался мне пронзительным. Благодаря Наоми Энтони осознает реальность. Герой, выражающий дионисийское начало, погибает в следующем сражении в столкновении с превосходящими силами врага. Однако он не погибает в обычном смысле, смерть приводит его в некое подобие египетского потустороннего мира, где Энтони предстает перед судом звероподобных существ-гибридов. Затем герой возрождается и каким-то удивительным образом оказывается в калифорнийской тюрьме, переполненной черными, латиноамериканцами и инакомыслящими белыми. Ведомый стремлением к свободе, Энтони организует успешный побег из тюрьмы! В то время люди хотели быть свободны любой ценой. Джим Моррисон преступал все табу и переходил все границы дозволенного – вплоть до смерти в 1971 году. Боже, он же реально пел о том, как убьет отца и отымеет мать! Не было ничего святого, и все было возможно. Мы все ожидали момента, как в песне: «break on through to the other side!» – когда прорвемся на другую сторону.

Смогли ли мы прорваться? Критики, отслеживающие тенденции массовой культуры, обычно списывают 1960-е со счетов. Коллеги засмеют их, если они будут уделять слишком много внимания этому времени. Однако эти люди упускают самое главное. Это было время массового прорыва, который ощущается и по сей день. Неудивительно, что «Аватар» (2009 г.), сфокусированный на схожей теме почти мистического сдвига во взглядах на нашу цивилизацию, стал самым кассовым фильмом всех времен. Его сценарист и режиссер Джеймс Кэмерон[30]30
  Автор предпочитает называть своего коллегу Джимом здесь и далее по тексту.


[Закрыть], хотя и настаивает, что антагонисты главных героев не выступают как олицетворение Американской империи, подводит нас к очень важному моменту: сверхиндустриализированный и построенный на войнах мир возвращается в свое исходное первобытное состояние. Как и мой персонаж из «Прорыва», главный герой «Аватара», обычный парень, раздвигая рамки своего сознания, должен преодолевать в себе присущее Старому Свету желание эксплуатировать и уничтожить при необходимости население Нового Света.

Писалось в той дыре на Авеню B с трудом. Частенько случалось, что быстроногие воры, по большей части отчаявшиеся наркоманы, спускались с крыши по пожарной лестнице в мою квартиру, которую обкрадывали многократно несмотря на отсутствие в ней чего-либо ценного, даже радиоприемника. Однажды молоденький грабитель попытался обчистить меня у главного входа в здание. Я глядел на нож в его руке, будто заново переживая какое-то травмирующее происшествие в моей жизни, и молча, в ужасе отступил от него. Он не знал, что делать, но что-то было явно не так с парнем, которого он собирался обобрать. Еще один нью-йоркский псих? Он выругался и ушел с пустыми руками (в кино вы такое не увидите).

Я и в самом деле был охвачен странным и неясным чувством при виде нависшей надо мной угрозой смерти. Я переселился в небольшой многоквартирный дом без лифта на перекресте Мотт-стрит и Хаустон-стрит. Топили плохо, но той зимой это не имело значения, поскольку я свыкся с холодом. Если я оставлял окно открытым, у моего кухонного стола могло скопиться до 15 см снега. Я продолжал работать над «Прорывом» и одновременно начал писать еще один сценарий. «Мечты Доминики» должны были помочь мне воссоздать мир моей матери по аналогии с тем, как «Джульетта и духи» были посвящены супруге Феллини. Мое произведение открывалось прибытием героини в Нью-Йорк, рассказывало о том, как все в ее жизни пошло наперекосяк, и заканчивалось ее примирением с сыном.

Мне так не хватало моей матери в 15 лет, когда я учился в школе-интернате, и позже, когда я разделял «холостяцкую жизнь» моего отца. Мое сердце иссохло, как у юного героя романа «Над пропастью во ржи». Что стало с любовью, которой мне так не хватало? Я задним числом осознал, что моя мать выступала, по сути, спасательной веревкой моей жизни. Но сейчас… нас будто бы отделяла друг от друга завеса. Ей было около 50, к ней вернулся ее былой шарм. Подобно постаревшей Холли Голайтли из «Завтрака у Тиффани», она жила в уютной квартире на Ист-Сайде. Она почти год проработала над новой успешной линией косметики и парфюмерии ее друга-гея, но разъезды по всей стране для продажи духов покупателям в универмагах были не в ее стиле. Разрушивший ее жизнь человек, темноволосый и опасный Майлз, вспыхнул и сгорел где-то за кадром. Гнев и накал страстей, сопровождавшие развод, – всего этого было достаточно, чтобы погубить, вероятно, изначально невозможный любовный роман, основанный на страсти. Живя на алименты, мама окунулась в новый мир 1960-х с его людьми из мира моды, художниками и завсегдатаями тусовок. Ее жизнь была поделена между Парижем и Нью-Йорком. К ней недавно переехал молодой любовник, прекраснодушный итало-американец, выросший в Гарлеме. Он пытался стать художником (а позже дизайнером интерьеров) и нуждался в душевной силе и финансовой поддержке моей матери. У мамы позже появились другие любовники – неизменно моложе ее, темноволосые и чаще всего со средиземноморскими корнями. Но она оставалась его другом, по природе будучи любящей и заботливой.

Я советовал ей выйти замуж за одного из тех богатых холостяков-натуралов, из тех, что изредка появлялись на вечеринках, где она бывала. Но она отказывалась относиться к ним с тем уважением, которое она когда-то испытывала к моему отцу. Некоторые из этих холостяков пытались подступиться к ней, но либо они лишь унаследовали свои состояния и были безнадежными пьяницами, либо им банально недоставало сильного характера ее бывшего мужа. Какие бы обожатели ни окружали ее, несмотря на все свое уважение к Джеки Кеннеди, она никогда не могла бы последовать ее примеру и вновь выйти замуж исключительно ради денег. Не сказать, что моя мать испытывала неприязнь к деньгам, но ей была присуща гордость. Для нее было неприемлемым гоняться за деньгами, она также бы никогда не склонилась в мольбе о них. В те времена деньги просто «давали»: мужчины обеспечивали женщин, а женщины были обязаны оставаться «желанными». С возрастом у мамы становилось все меньше отдушин, и ее ночи на французский манер посвящались выбору нарядов, ужинам, вечеринкам, танцам и сексу, или же она просто проводила спокойный вечер дома со своим возлюбленным и телевизором.

А еще с телефоном. Вероятно, до трети отведенного ей времени на земле между пробуждением и отходом ко сну моя мать провела за телефонными разговорами, участливо отвечая на звонки оравы случайных знакомых, которых она близко и не знала. Она также безотлагательно помогала попавшим в неприятности друзьям, которые всегда обращались к неизменно доступной и отзывчивой Жаклин. Я никогда не слышал, чтобы она кому-либо отказывала. Многими годами позже, во время эпидемии СПИДа, она будет уделять бесчисленные часы и дни нуждающимся в помощи. Мне приходилось бороться за ее внимание, и временами я ощущал себя просто гостем в ее праздничной жизни. Но что это были за вечеринки! Я теперь лучше, чем в детстве, осознавал ее интеллектуальную ограниченность. Ее не особо интересовали история, искусство, литература – все то, над чем я ломал голову. Маму привлекали люди, дружба и реальная жизнь во всех ее проявлениях. Ее безгранично увлекало общение. Она была фейерверком, который зажигал искры в душах других людей, в том числе и в моей. Тем не менее трудно быть сыном такого человека, и она никогда не могла быть удовлетворена мной ни как сыном, ни как движущей силой ее жизни. Некоторые матери в своем желании быть центром притяжения для своих сыновей проявляют чрезмерную любовь и заботу на грани деструктивности. В жизни моей матери происходило слишком много всего, чтобы ограничивать себя подобной ролью. Я принял свой статус и ценил время, которое мы проводили вместе, позволяя себе, однако, слишком часто третировать ее за то, кем она была.

Ее элегантные друзья-геи, некоторым из которых были присущи декадентские черты, пожирали меня глазами и забалтывали на вечеринках, на которые она меня брала с собой. Они были не прочь поймать свой шанс, ведь ходили слухи, что я склоняюсь в своих привязанностях в их сторону. В самом деле, меня редко видели с девушками, а если и видели, то редко с одной и той же. Иногда я делил свою постель со встреченной на светской вечеринке женщиной из Европы или Южной Америки, близкой по возрасту к моей матери. Я был готов выйти далеко за рамки того, что считал допустимым, будучи застенчивым подростком. Эти женщины постарше были сведущи в вопросах любви и помогали мне оставаться в зоне комфорта. По крайней мере это то, что я помню из времен, когда не был под наркотиками. Обкуриться было моей лучшей защитой, освобождавшей меня от бремени ответственности. Я мог спрятаться за наркотическим опьянением.

Но в воздухе всегда витала мрачная тема: Вьетнам. Ее друзья спрашивали: «Какого черта тебя туда занесло?» Я не был готов отвечать на этот вопрос спокойно. «Серьезно, Вьетнам?» Разочарованный взгляд. «Чем они только занимаются на этой глупой войне!» Да, все в мире (по крайней мере в Нью-Йорке) понимали, что эта война была глупой. За исключением будто сошедших прямиком из фильма Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав» упертых генералов, которые ее, собственно, и вели. Здесь можно вспомнить и эпические «Тропы славы» Кубрика, где французские генералы времен Первой мировой войны посылают солдат на убой. Карнавал раскрашенных, аккуратно причесанных и вызывающе разодетых геев и подруг моей матери, улыбчивые и обкуренные лица которых выглядели как стилизованные маски вдохновленной Феллини и Кубриком вселенной, в которой я теперь жил. Многие годы спустя я попытаюсь передать это ощущение дезориентации в странном новом мире в фильме «The Doors».

Мой отец подумывал стать драматургом после окончания университета, следуя примеру Артура Миллера. Его пьесы так никогда и не были поставлены и лежали стопкой в ящике его рабочего стола. Кусочек его сердца хранился в том ящике. Он практически каждый день своей жизни проводил в работе на мрачной, ввергающей в депрессию Уолл-стрит, а потом – в стеклянных офисных небоскребах Среднего Манхэттена. Он зарабатывал ради выживания, предпочитая брать в аренду, нежели владеть чем-либо в нашем беспощадном обществе. Его писательский дар нашел свое применение в ценимом многими «Ежемесячном письме инвесторам» от Лу Стоуна, которое на пике популярности переводилось на дюжину с лишним языков. Обеспеченные клиенты хотели услышать его совет. Касаясь ситуации во Вьетнаме, он напишет в «Письме» от 1966 года:

Война всегда трагедия для тех, кто ее не переживет… Однако, если руководствоваться хладнокровными военными соображениями, война во Вьетнаме не так уж и плоха и даже, в некотором смысле, имеет определенные плюсы… [К]аждый раз, задействуя в бою корабли, самолеты и другие виды оружия, мы накапливаем военный опыт, а это позволит спасти жизни в будущем и приведет к разработке нового, улучшенного вооружения… [Ж]изни, которые мы теряем во Вьетнаме, не напрасная жертва. Это цена, которую мы должны заплатить, чтобы сдержать [распространение] коммунизма. Выжившие и закаленные в боях ветераны станут теми кадрами, которые нам, вполне возможно, потребуются в последующие годы… Мы там не для того, чтобы побеждать, там нечего выигрывать… [Е]сли бы не эта политика сопротивления и сдерживания, то хорошо организованные и дисциплинированные коммунисты-заговорщики проникли бы во все уголки мира, где ощущаются экономические проблемы или политический вакуум, иными словами, – в большую часть мира.

Во второй половине «Письма» он давал рекомендации по покупкам акций оборонных предприятий.

В мае 1967 года он напишет в своем «Письме»: «Философия личного протеста не может рассматриваться как замена полноценной внешней политике. Джоан Баэз и Боб Дилан не могут заменить Макджорджа Банди (советника по вопросам национальной безопасности при Линдоне Джонсоне). – И добавит: – Давайте не допустим хиппи в конгресс».

Конечно же, есть некоторая горькая ирония в том, что в его собственной гостиной в 1969 году находился длинноволосый сын, увешанный бусинами и амулетами, – бомба замедленного действия, которая изъяснялась на столь презираемом им говоре гетто: «Вау… Круто… Я въезжаю. Чего происходит? Че делаешь?» Ну и, разумеется, все это сопровождалось непременным «чувак» и соответствующей жестикуляцией. «Ты превратился в чернокожего!» – заявил он мне как-то. Естественно, меня раздражал его образ мысли. Я-то воевал, а мой отец никогда не был на настоящей войне. Он никогда не проявлял интерес по поводу подробностей боевых действий, а я не особо хотел делиться ими, поскольку это не было предметом моей особой гордости. Отец рассматривал войну во Вьетнаме как «полицейскую операцию»[31]31
  Этот термин также переводится как «наведение порядка».


[Закрыть], как когда-то трактовала корейскую войну администрация Трумэна. В конечном счете, могут ли 34 тысячи американцев, погибших в Корее, и 58 тысяч – во Вьетнаме сравниться с 417 тысячами сгинувшими во Второй мировой войне. К тому же, никаких успехов в войне не наблюдалось. Вьетнам стал «бардаком», частью которого косвенным образом являлся и я. Я был на пути к тому, чтобы стать тем, чего он страшился всегда: «босяком». Мог ли отец вообще хоть немного понять меня? Он служил офицером в штаб-квартирах «Величайшего поколения». Со своей позиции он мог видеть только «общую картину» из карт и планов, где война имела смысл, если так вообще можно выразиться. В моем понимании, война – это погода, несчастные случаи, замешательство, человеческая природа, осечки оружия, боеприпасов и, несомненно, жестокость. А в реальном бою ничто никогда не работает так, как ты ожидаешь. Или, как удачно выразился Майк Тайсон: «План боя есть у каждого, пока он не пропустит первый удар».

Отец не мог понять, что в некотором смысле я сошел с ума. Из меня вышел хороший солдат, и можно было рассчитывать, что я не сольюсь в бою. Меня научили ненавидеть противника бесстрастно, как подобает профессионалу, готовому без колебания вступить в схватку с ним. Я был неплохо подготовлен. Когда обрушивались сильные муссонные дожди, я спокойно улыбался и «удобрял» мокрую землю вместе со всеми лесными обитателями. Чем влажнее, тем лучше. В мокрых ночных джунглях расползались и раздувались огромные уродливые насекомые наподобие слизняков. Пиявки присасывались к моим мокрым подмышкам или паху и набухали от крови. Им нравилось быть в тепле, а мне же нравилось поджигать их кончиком своей сигареты. Тогда мне было 22 года, я испражнялся жижей джунглей и мог жить в любой дыре, вырытой в земле. Я был ГОТОВ ко ВСЕМУ в этих чертовых джунглях, да и сейчас по жизни я постоянно нахожусь в состоянии полной боевой готовности, реагирую на все. В течение всего дня я на нервах, даже когда (если вообще) сплю. Вот что значит быть мужчиной, настоящим мужиком, из которого гвозди можно делать, а не каким-то дерьмовым киногероем! Без вопросов – были солдаты и получше меня, но я всегда оказывался в том месте, где дело было дрянь.

Поэтому я, как и многие ребята там, употреблял наркотики, когда была такая возможность. Мне нужно было расслабиться. Без наркотиков я бы сорвался и совершил бы какую-нибудь глупость, не выдержав постоянного давления. Я нуждался в том, чтобы на время покинуть джунгли; мне нужны были музыка, перекур, смех этих чокнутых черных солдат, танцующих, будто члены какого-то племени, и щелкающих пальцами под Смоки Робинсона, Сэма Кука, The Temptations, джаз, да и все, что имело ритм. Выглядело это несколько женоподобно, их голоса сбивались на фальцет, но они знали, как «не кипешиться». Я никогда до этого момента не общался с чернокожими, хотя в школу изредка попадали добропорядочные черные спортсмены, которым предоставлялись стипендии. Однако именно во Вьетнаме я погрузился с головой в новый мир, открывая для себя людей из самых бедных и необразованных слоев населения Юга или из таких городов, как Чикаго. Они абсолютно по-иному смотрели на мир. Некоторые из них представлялись мне отчужденными и держащими дистанцию, некоторые даже ненавидели «беложопых». Но в таких стесненных обстоятельствах они по большей части становились дружелюбнее, если ты открывался им, и делились со мной практически всем. С течением времени я осознал, что именно с такими людьми я хочу проводить свое время. Я понимал их недоверие и бунтарские настроения по отношению к «людям наверху», армии и «этой чертовой войне», которые, как и многое другое, закреплялись у них на генетическом уровне. Все началось с музыки, и «травка» была естественным следующим шагом.

Как бы безумно это ни прозвучало, эти «наркоши», как мы называли их, в противовес «обыкновенным пьяницам» или «алкашам», привили мне чувство настоящей любви, которая существует между людьми. Собственная человечность – вот главное, что любой солдат должен сохранить на войне. В ее отсутствие мы превращаемся в зверей, и на войне я повидал немало Чудовищ. Теперь я осознавал, что эти же Чудовища могут принимать более изощренную форму в гражданской жизни (впрочем, я обнаруживал их везде). Разум моего отца был частью Чудовища, восхваляющего военно-промышленный комплекс, развитию которого он поспособствовал.

Были времена, когда мне очень хотелось его прикончить. Я хотел погасить этот рассудок, который потворствовал войне, воспринимая ее как необходимость. Однажды мы проводили день на Лонг-Айленде, и я таки подкинул хорошую порцию «оранжевого солнечного света»[32]32
  Популярное название ALD-52 – химического аналога LSD-25.


[Закрыть] в лед, который он положил в свой скотч. Это наверняка бы его бомбануло. Это было на званом ужине, на который он пригласил меня, и среди еще 12 гостей никто не смог бы догадаться, что это сделал именно я. Однако удивительным образом после первоначальной неловкости от осознания того, что он под чем-то, отец неожиданно сообщил собравшимся за столом, что не имеет значения, кто из нас подсыпал ему наркотик, он на самом деле получал удовольствие от «кайфа». Он выпил за свою жизнь достаточно виски, и его крепкой психике, чтобы измениться, потребовалось бы больше одного приема наркотиков. Я же достаточно рано попробовал ЛСД, травку и галлюциногенные грибы. С течением времени у меня была возможность в принципе пересмотреть и поставить под вопрос всю свою жизнь – каждое психическое ощущение и представление. Для меня, бывшего под сильным влиянием отца, это стало значительным переворотом в сознании.

В действительности мой отец являлся одновременно и жертвой, и преступником. К 60 годам он, будучи вице-президентом компании Shearson Lehman Brothers, мучительно пытался «не уйти в минус» на фоне динамически меняющейся экономики. Он часто повторял, что развод в 1962 году, связанный с экстравагантными тратами моей матери, выбил почву у него из-под ног. Восемь лет спустя он все еще был должен те самые злосчастные $100 тысяч. Это походило на дурной сон. В наши дни $100 тысяч не кажутся неподъемной суммой, студенты получают кредиты такого размера, а долги предпринимателей исчисляются миллионами. Но мой отец был человеком времен Великой депрессии. После 1929 года покупка чего-либо сверх необходимого воспринималась им как заноза в его судьбе. Налоги и алименты, консервативные инвестиции его стареющих клиентов и сокращение разрешенных фондовой биржей комиссионных превращали все усилия моего несчастного отца в сизифов труд. Полностью истощив себя, как горемычные герои Чарльза Диккенса, он никак не продвинулся в погашении этого обидного долга в $100 тысяч. Только к 1983 году, по прошествии почти 14 лет и незадолго до своей смерти, отец смог сказать мне без какого-либо чувства удовлетворенности и, конечно же, без всякой радости: «Все выплачено». Он говорил как человек, вышедший из тюрьмы после 20 лет заключения: уже слишком стар, чтобы начать что-то новое.

Капитализм выжал из моего отца все соки и низверг его, когда он больше ничего не мог дать. Несмотря на миллионы долларов, которые он принес за 40 лет работы, он был опустошен и разбит капиталистической системой с ее войнами, стремлением ко все большим доходам для обеспечения аппетитов акционеров и эксплуатацией «нижестоящих» людей. Он наконец-то осознал бессмысленность холодной войны, которая требовала бесконечного наращивания вооружений, хотя на деле лишь небольшой части имеющийся у каждой стороны боевой мощи было бы достаточно. После 60 лет отец начал пересматривать свои воззрения. Как-то поздним вечером он совершенно неожиданно заявил: «Какой смысл в этой гонке, если ядерная подлодка русских может в любой момент подойти к нашим берегам?» В начале 1980-х президент Рейган вновь пытался сплотить страну вокруг идеи обострения холодной войны против «империи зла». Мой отец назвал того «болваном», который уничтожил его некогда любимую республиканскую партию.

В равной мере не понимал мой отец новую Уолл-стрит, которую захлестнула волна увлечения конгломератами. Новый работодатель моего отца, магнат Сэнфорд Вейл, был апологетом идеи объединения платежных систем, туристических, страховых компаний с брокерскими фирмами для образования все более и более крупных корпораций, что угрожало стабильному существованию любой фирмы и сохранению должностей. Старая Уолл-стрит, вне всяких сомнений, погибала, и мой отец вместе с ней переживал предсмертную агонию. Это была настоящая революция, гораздо более радикальная, чем навязывавшаяся Рузвельтом, которой он когда-то страшился. Его возмездие явилось ему в виде эксцессов капиталистической системы, которые, как он считал, можно было сдержать. Но это было невозможно, и структурные кризисы лишь углублялись, приведя, в конечном счете, к событиям 2008 года и последующих лет.

И все же я не думаю, что его сильнее всего расстраивал факт уничтожения его упорядоченного мира. Самым большим ударом было крушение брака с моей матерью. Несмотря на весь свой сарказм и периодические пренебрежительные заявления, мой папа на самом деле хотел иметь крепкую семью и потерпел в этом неудачу. Отношения с его женой, моей мамой, закончились крахом по его вине. Возможно, как он сам не раз замечал, он не был по своей природе хорошим семьянином. Некоторые мужчины не созданы для семейной жизни.

Впрочем, мог ли я направлять свой указующий перст на кого-либо? Что я сделал в своей жизни к тому моменту? Мое образование было сумбурным и не оправдало надежд. У меня был увлекательный жизненный опыт, однако мои навыки сводились к продувке котла на судне, владению оружием, вылазкам и ночевкам в джунглях, скручиванию косячков, попаданию в неприятности и в принципе больше ни к чему. К 30 годам – возраст, который я сам себе поставил как предельный для достижения успеха, – у меня все должно было быть схвачено, карьера должна была быть на взлете, и я должен был быть способен позаботиться о себе. Но больше я не был уверен в том, что все так хорошо сложится. Прошел уже год после моего возвращения из армии, а я продолжал чувствовать себя потерянным, захваченным вихрем эмоций, сырых сценариев, ЛСД, травки, «ангельской пыли», секса, похоти, нью-йоркских вечеринок, случайных женщин – как молодых, так и постарше. Я просто дрейфовал по жизни.

Для папы я был сыном-идиотом, от которого он многого не ждал. Но тем не менее он любил меня, поскольку женился на маме, полагаясь на свое предчувствие, что она вырастит ему сильных детей. В его понимании, он проиграл пари судьбе, впрочем, его природный еврейский пессимизм допускал такое поражение. По сравнению со мной старший сын брата отца, мой двоюродный брат Джимми, в свои 25 лет преподавал экономику в Гарварде, а потом стал самым молодым председателем Комиссии по торговле товарными фьючерсами при президенте Картере. В дальнейшем он создаст крупную страховую компанию в штате Массачусетс и станет мультимиллионером. На его фоне я выглядел несколько обескураживающе.

Именно дядя Генри спросил меня о моих планах. Не задумываясь, я сказал, что подумываю об актерской профессии. Это известие вызвало на его лице болезненную гримасу. В социальном водовороте Нью-Йорка крутится так много «актеров». Это был приемлемый образ жизни в городе повышенной претенциозности. Я начал заниматься в двух различных актерских школах в Нижнем Манхэттене. В одной из них обучали по строгой системе Станиславского, второй была HB Studio на Бэнк-стрит, где фокусировались на практических занятиях и преподавали такие интересные люди, как Ута Хаген, Билл Хикки, Аарон Франкель и другие. Но у меня были проблемы с актерским мастерством, которое предполагает глубокое и полноценное погружение в душу другого человека – того же я мог добиться с большим успехом в качестве писателя.

В некотором смысле актеры напоминали мне известного иллюзиониста Гарри Гудини, который раз за разом вступал в схватку со смертью и избегал гибели в самый последний момент. Играя другого человека, выходишь за пределы самого себя. Фрэнк Ланджелла, с которым я буду работать многие годы спустя, рассказывал, что Лоуренс Оливье на вопрос о своей мотивации в качестве актера рявкнул, немедленно покончив со всякой фигней: «Смотрите на меня. Смотрите на меня – вот вся моя чертова мотивация!» Иными словами, во всем этом есть что-то от детской игры. «Если вы смотрите на другого актера, то я проиграл». Неплохой ответ. Мне в принципе не нравилось полагаться на мое выражение лица или на мою внешность. Я хотел, чтобы у меня была моя же внешность, собственные идеи, чтобы я мог жить в своем теле, а не брать его напрокат у кого-то. У меня было собственное «я», но, в отличие от хорошего актера, я не мог его отыскать. Я не имел никакого понятия о том, кто я. Тайна уводила меня внутрь самого себя в поисках разгадки.

Возможно, разобравшись в себе, я смог бы помочь не только себе, но и другим людям увидеть то, что было неочевидно прежде. В качестве драматурга или режиссера я смог бы подводить актеров к осознанию вещей, к которым они самостоятельно не пришли бы. Писатель может стать лучшим другом актера, держа руку на его пульсе для реализации актерской мечты, заставляя его ощущать, что слова его роли отражают собственные чувства актера. Возможно, я был высокомерен, но, спотыкаясь, я продвигался к этой цели, ведомый слепой ревностной верой.