Текст книги "Анаконда. Сказки сельвы"

Ягуай

Ящерица точно была под камнем. Ягуай чуял ее под массой огромного железняка. Принюхиваясь, фокстерьер на всякий случай обошел вокруг и залег у маленькой щели. От камня шел жар, который колыхал густой и вязкий воздух. Волны обжигающего жара размывали края дыры, куда спряталась добыча, и мешали стеречь ее. Белое, раскаленное солнце тропиков мешало Ягуаю охотиться, и пес для приличия лапой попробовал увеличить щель, поскреб когтями горячий камень. Потом еще раз обежал вокруг камня и, засунув влажный нос в щель, втянул в себя запах затаившейся ящерицы. Да, охота не удалась, и Ягуай, лениво переставляя лапы, отправился к дому. Запахи вокруг не обещали дичи.

Любимое место в душные дни – прохладный уголок за буфетом в столовой не мог спасти тогда, когда дул сухой и горячий северный ветер. Фокстерьеру, который привык к уютному климату Буэнос-Айреса, приходилось выбираться во двор. Он устраивался в тени апельсинового дерева и, высунув язык, тяжело дышал. Воздух был сухой и горячий, но его было больше.

Для чистокровного фокстерьера жара в 40 градусов – не повод лежать, словно рыба, выброшенная на берег. Вот и Ягуай не стал терять шанс поймать ящерицу. Где-то рядом должна же была она греть на камне свое изумрудное хвостатое тело!

Охотничьи владения Ягуая находились совсем рядом, за проволочной изгородью. Знойная сиеста пса завершилась прекрасным «обедом» из трех пойманных ящериц. Одной, правда, удалось юркнуть под камень. Для Ягуая настало время водных процедур. Принимал их фокстерьер всегда в одном любопытном озерке, более похожем на канаву искусственного происхождения. Питал озеро небольшой родник, который не иссякал почти до самого засушливого времени. Для Мисьонес это было просто чудом. Вода из озерка стекала, добираясь до края каплевидной чаши, вниз по скале. Близ источника раскинулась банановая роща – райское местечко в период жгучего марева лета.

Всего в ста шагах от дома был этот водоем, в котором пес привык наслаждаться прохладой после охоты. Сначала становился всеми четырьмя лапами в воду на краю, лакал, освежая морду, потом окунался и «зависал» в воде. Фокстерьер почти не двигал лапами, словно парил…

Выбравшись из своей «ванны», Ягуай отряхивался, но без фанатизма, чтобы донести до дома живительную прохладу родника. Иногда по дороге к дому настороженно принюхивался, обнаружив какой-нибудь новый запах. Жизнь вокруг была загадочна и по-своему интересна.

Вечером Ягуай еще раз прибегал к озерцу искупаться и попить воды – у блох вовсе не было шансов остаться в живых! Водоем спасал фокстерьера от перегрева, ведь эта порода – не для тропиков!

Фокстерьер – великолепный охотник за мелкой дичью! Молниеносный бросок – и шейные позвонки крысы, хорька, ящерицы с хрустом переламываются в стальной пасти симпатичной собачки! Поначалу целью Ягуая были бабочки на лугу, тени от них, потом мыши и крысы. Когда грызунов во всей окрестности не стало, фокстерьер перешел на ящериц-саурий, которые тоже как-то очень быстро сообразили и исчезли. Большей частью, из-за стратегической ошибки, в желудке охотничьего пса. И благодаря, конечно, ловкости Ягуая и его инстинкту. Напрасно фокстерьер обнюхивал каждую норку, каждую щель в камнях – его любимой дичи больше не было!

Пеоны посмеивались, глядя на неугомонного охотника. Они не верили в его охотничьи способности: уж слишком мала в холке была собака. Не внушала почтения!

– Ну, что этот пес может сделать против оленей, например? Да на рога его те вмиг поднимут и забросят подальше! За жуками, ящерицами да крысами гоняться может только! – говорили пеоны, расположившись неподалеку от дома во время сиесты.

Купер, хозяин Ягуая, зная таланты своего пса, даже не обиделся:

– Да с моим фокстерьером ни одна из ваших собак не сравнится! Он многое может!

А мужчины только переглянулись, усмехнувшись снова.

Куперу нравились местные собаки, ловко и умело загонявшие крупную дичь. Например, оленей. Научить Ягуая этому искусству самому – невозможно. Тогда как это сделать? Купер задумался. Как-то один из пеонов рассказал, что его собака не справляется с нашествием оленей на посевы фасоли. Это грозило потерей урожая. Пеон попросил у Купера ружье, потому что палками отгонять крупных животных уже стало довольно сложным делом.

Купер одолжил свой винчестер, но попросился с пеоном пройтись на его плантацию. Ему хотелось посмотреть, как будет вести себя Ягуай рядом с опытным псом в охоте на крупную дичь.

– Учти, – предупредил пеон, – ночь будет безлунной. Не потеряется твой пес?

– Ягуай? Ты шутишь? Да у него нюх, как у ягуара – за милю чует.

С наступлением вечерних сумерек они двинулись в сторону плантации. Пеон спустил своего пса, и тот рванул по следу в темноту сельвы.

Фокстерьер только и ждал этого – рванул следом. Преграда из зарослей карагуаты остановила его в этом порыве. С трудом пробиваясь, Ягуай, все-таки, вырвался на свободное пространство, догнал большого пса и тут же вернулся, успев за это время обнюхать все подозрительные норки в радиусе десяти метров. По вилянию куцего хвостика было видно, что фокстерьер очень доволен ночным приключением. Приключением – да, но не охотой в течение суток, вгрызаясь в заросли и теряя время на преграды! Это не для Ягуая!

Пес пеона, кстати, тоже сначала взял след, потом потерял его и с виноватой мордой вернулся.

Вся компания повернула к дому.

Вскоре Купер позабыл об этом случае, потому что пришла настоящая беда. Пока фокстерьер истреблял в округе ящериц и случайно зазевавшихся крыс, наслаждаясь привычной охотой, Купер с тревогой наблюдал за тем, как гибнет от жары и сухого северного ветра, не обещавшего и капли дождя, все живое вокруг. А потом и вовсе над сельвой зависла мертвящая духота. Люди обреченно стали ожидать засуху.

Она не заставила себя ждать: пожелтела и высохла весенняя зелень, в течение трех дней погибли всходы на огороде.

Ягуай задыхался уже под любимым апельсиновым деревом. Он старался поменьше двигаться и реже дышать. На глазах маисовое поле меняло цвет: светло-зеленый стал желтым. К концу ноября растения перестали быть ими – торчали из земли только коричневые сухие стебли. Маниока пока стойко держалась, но при такой температуре это был только вопрос времени.

Маленькое озерцо, доставлявшее Ягуаю столько наслаждения, перестало быть привлекательным. Зеленая жижа делалась все гуще и не давала живительную прохладу. К остаткам влаги в чаше водоема потянулись следы хорьков, агути и крыс, но фокстерьера они уже не волновали так, как прежде: пес экономил силы. По утрам, когда температура была щадящей, Ягуай плескался в водоеме, лакал вонючую жидкость и возвращался под спасительную тень апельсинового дерева. Замирал до вечера, пережидая колючий сорокаградусный зной. Плохо было всем: осам и пчелам, курам и большим рыжим муравьям. Воды катастрофически не хватало, у лоханей и ведер, борясь за каждую каплю, бились животные, птицы и насекомые.

Жар, который исходил от вулканического шлака плато, темных глыб железняка, колыхал воздух, создавая совершенно нереальные картины миража. На западе, где тянулась сельва, зажатая склонами гор, мертво блестела поверхность Параны. И только вечером, когда спадал зной, розовые блики заходящего солнца оживляли пейзаж. Позже ветер стихал вовсе, и духота мертвой хваткой сжимала горло всему живому.

На фоне этой удушливой черноты появлялось светлое пятнышко – Ягуай выходил на охоту.

Однажды утром фокстерьер обнаружил, что родник иссяк, а из водоема испарились последние капли влаги. В этот же день началась самая трудная полоса в жизни пса.

Один из охотников на татетов, знакомый Купера, предложил ему отдать Ягуая ему на выучку. Он давно приглядывался к небольшому и ловкому фокстерьеру. Свои собаки славно охотились, справлялись, только иногда увлекались барсуками, что было просто опасно. Случалось, не успевали схватить барсука, и тот, изловчась, ударом челюстей убивал в мгновение самую опытную охотницу.

Фрагосо, так звали этого страстного охотника, увидел однажды Ягуая на охоте. Уважение вызвал прыжок фокстерьера на ирару, результатом которого стали сломанные шейные позвонки дичи. Просьба одолжить фокстерьера была не первой: уже несколько раз Фрагосо пытался заполучить ловкого короткохвостого пса для охоты. Только Купер все не решался, говорил, что Ягуай молод еще.

– Да что там! Самое время!

Но Купер все сомневался – дочка не хотела расставаться с сообразительной и неугомонной собакой.

Однажды, увидев Фрагосо, Купер, все-таки, решился:

– Ладно, бери! Только научи ее брать след. Пусть побегает за серьезной дичью.

Столько Ягуай еще не бегал!

Новый хозяин жил на берегу Ябебири. Высаженные в октябре маниока, маис и бобы сгорели под палящими лучами солнца, оставив охотника без урожая.

Это обстоятельство не волновало фокстерьера, который рыскал по полям в поисках дичи. Теперь ему нужно было самому заботиться о себе: вареную картошку, которую иногда предлагал ему Купер, Ягуай проглотил бы, не задумываясь. Когда-то остатки обеда он вежливо обнюхивал и виновато вилял куцым хвостиком, отправляясь в тень апельсинового дерева.

Времена изменились: молча, униженно глядя на обедающего Фрагосо, фокстерьер ждал остатки, чтобы утолить грызущий изнутри голод.

Остальные собаки по ночам охотились в поисках дичи для собственного прокорма, днем Фрагосо брал их с собой. Фокстерьер оставался на ранчо постоянно, и это было единственным местом, где он найти себе корм. Фрагосо считал, что действует по своей системе правильно: собаки к дичи днем не прикасаются, а Ягуая брать бесполезно, потому что он охотится только для удовольствия. Так что после одной-единственной неудачной попытки научить фокстерьера работать на охоте, как его крупные псы, хозяин перестал обращать внимание на Ягуая.

Настали трудные времена: маниока прошлогоднего урожая закончилась, хозяйские псы были злы и голодны. Характер Ягуая стал таким же, как у всех собак в округе. Животные голодали, выпрашивали еду у хозяев, ночью грызлись между собой, совершали набеги на соседние ранчо.

Жестокий голод научил фокстерьера сдвигать посуду, вылизывая запахи объедков, которые достались более наглым и сильным псам. Ночью он бесшумно подползал к постройкам соседних ранчо, забирался в курятник, глухо рыча на дворняг, пытавшихся защитить хозяйское добро.

Бывало, по нескольку дней грыз ремни и ботинки, смазанные жиром. Дошел до того, что лизал мед, хранившийся в колодах из такуары. А когда видел чужих людей на дорогах близ ранчо, замирал в траве и наблюдал за ними, пока те не исчезали за поворотом.

К концу января фокстерьера было не узнать. Покрытый лишайными пятнами скелет мало напоминал веселого и ловкого ловца ящериц. С трудом перебирая лапами от слабости, пес бродил по дорогам и высохшим лугам в поисках хоть какой-нибудь пищи.

Засуха убила все живое. Только возле рек, когда-то довольно больших, а теперь превратившихся в ручейки, собирались животные. Жажда сделала их более терпимыми друг к другу. В места, близкие к людям, повадились ходить ягуары, вытеснив охотников и их помощников – псов.

У Фрагосо пропало всякое желание ходить на охоту, хотя с едой становилось все хуже. Однажды хозяин все-таки решился отправиться на охоту вблизи Сан-Игнасио. Собаки по привычке тронулись следом и вскоре учуяли запах свежей травы: где-то впереди был островок жизни. Засуха пощадила Сан-Игнасио, где на некоторых ранчо зеленел маис. Собаки едва поспевали за хозяином. Поесть так и не удалось, но на обратном пути память о запахах еды кружила головы псам. Дождавшись темноты, собаки выбрались на дорогу и двинулись в сторону Сан-Игнасио. Через Ябебири перебирались осторожно: где-то перескакивали с камня на камень, где-то плыли. Мертвенно-желтая луна освещала путь.

Не отряхиваясь, собаки рысцой устремились к маисовым зарослям. Впервые Ягуай увидел, как действуют хозяйские псы. Они мощными ударами челюстей рубили стебли и вонзали клыки в початки. Фокстерьер стал делать то же самое. Не меньше часа метались в лунном свете, рыча и взвизгивая, собаки. Это был праздник для их желудков, иссохших от голода. Еще три ночи подряд они приходили на это поле, пока одиночный выстрел из ружья не спугнул их. Но жизнь повернулась так, что Фрагосо, не имея возможности расплатиться с хозяином арендованного поля, решил перебраться в Сан-Игнасио. Собакам повезло.

Фрагосо обосновался в обжитых местах, неподалеку от центра колонии. Земля не была изуродована засухой, на поле рос бамбук, который охотник рубил и вязал.

Заросли такуапи почти подсохли, и Фрагосо вычистил от них часть участка в ожидании живительного дождя.

Чудо случилось: свинцовые тучи, принесенные жгучим, знойным ветром с севера, опрокинули на землю ливень. Земля задышала и выпустила из окаменевших, растрескавшихся пластов нежные ростки маиса. Фрагосо радовался как ребенок. Каждый день он приходил на поле и, как ему казалось, слышал шелест растущих стеблей.

Потом началось нашествие. Иначе и назвать трудно.

Корнями такуапи питается огромное количество разных грызунов. Когда Фрагосо расчистил участок, а потом выжег сухие заросли, крысы разбежались. Зато теперь, когда появились молодые ростки, вернулись, гонимые голодом, и набросились на побеги маиса.

Собаки, рьяно вставшие на защиту хозяйского добра, вернулись окровавленные, искусанные, полумертвые от усталости и потери крови. Крысы добрались до банки с салом, которую Фрагосо хранил для себя.

Ягуай, гонявший где-то броненосцев в этот раз, на следующий день столкнулся со своим настоящим врагом. Выбежав к маисовому полю вместе с собаками, поразился их поведению и поджатым в страхе хвостам. И тут почувствовал укус в лапу!

Ягуай резко развернулся и увидел серые тени крыс, метнувшихся прочь. Это была его, фокстерьера, дичь! Не жалкая, измученная постоянным голодом собачонка – фокстерьер ринулся в атаку. Глаза сверкали, по полю стоял хруст крошащихся в его клыках позвонков крысиных шей. Чистокровный английский фокстерьер, словно рыцарь, отважно бросился на полчища неприятеля. Это была его битва, его звездный час!

Но времени на отдых уставшему и окровавленному псу хвостатые твари не дали – дома, на ранчо, он всю ночь отгонял крыс.

Фрагосо был в восторге от маленькой белой собачонки! Конечно, он помнил схватку Ягуая с ирарой – классический захват пастью горла дичи и хруст позвонков. Но молниеносные прыжки фокстерьера, писк, хруст, кровь брызгами вокруг – и словно по полю шла косилка, вычищая десятки прожорливых тварей!

Следующий день расставил все точки. Собаки, поскуливая, сдались. Фрагосо охотился с ними на ягуаров, но перед крысиным нашествием собаки не устояли. Весь день хозяин и Ягуай били крыс на поле, пытаясь спасти урожай, но… К вечеру двенадцатого дня Фрагосо, ругаясь, признался себе, что с маисом все покончено. Крысы победили, он с одним Ягуаем покончить с нашествием не сможет. Да и нечего теперь спасать – маис был вычищен крысами дочиста!

Сушь и зной не давали ни единого шанса вырастить хоть что-нибудь на опустевшем поле. Фрагосо решил отправиться на заработки в Сан-Игнасио. Фокстерьера он взял с собой, чтобы вернуть Куперу. Фрагосо было очень жаль отдавать разумного и отважного помощника прежнему хозяину, но прокормить его он не мог бы.

Жара вновь принялась за свое губительное и жестокое действо: стонали коровы, напирая на ограды, чтобы дотянуться до пожухлой листвы, горел тростник по берегам Ябебири, а ветви смоковниц парусами выгибались под горячими струями северного ветра. Над всем миром испепеляющее светилось солнце в кровавом венце.

Полчаса пути – и Фрагосо вместе со всеми собаками и немногими вещами в Сан-Игнасио. Время было позднее, и охотник решил перенести визит к Куперу на утро. Собаки были голодны, но искать еду в незнакомых местах не решились, улеглись спать. Ягуай нюхом почуял знакомые запахи и потому усидеть не мог. А стоило ему отойти от дома, где заночевал Фрагосо, на сто шагов, как мгновенно вспомнилось ему, как они с Купером гуляли в похожих, очень похожих местах. Ягуай понял, что его прежний дом где-то рядом, и устремился вперед.

* * *

Больше четырех месяцев длилась смертельная для всего живого засуха. Голодали люди, животные. Купер защищался, как мог. Оградил поле проволочной изгородью от стай голодных собак, готовых уничтожить за несколько дней оставшиеся посевы. Людей, пытавшихся проникнуть на ранчо, отпугивал выстрелами из ружья. Мелкая дробь не приносила большого вреда, но проучить воров могла. Купер был зол: все-таки собакам удалось утащить из курятника трех кур, причем, средь бела дня.

И вот теперь, укладываясь спать, он вдруг услышал скрежет проволоки ограды, которую кто-то пытался прорвать. Чертыхаясь, Купер снял ружье и вышел на крыльцо.

От изгороди к крыльцу двигалось небольшое белое пятно. Не раздумывая ни секунды, Купер вскинул ружье и выстрелил.

Отчаянный визг упавшего животного ударил по барабанным перепонкам. Белое пятно, скуля и бессильно волоча задние лапы, поползло в сторону огорода. Что-то знакомое послышалось в звуках раненного животного. Сердце у Купера защемило и сжалось.

Он еще постоял, вглядываясь в ночную темь, потом повернулся и зашел в дом.

Зашевелилась в постели дочка:

– Папа, кто там был? Собака, наверное?

– Да, дочка. В округе много голодных собак…

– Большая? – Джулия села на постели. – Собака большая?

– Нет, маленькая… – какая-то мысль снова шевельнулась в мозгу Купера.

– Хороший наш Ягуай! Как-то ему там? – неожиданно вспомнила девочка.

И тут Купер понял, кого напомнило ему белое пятно, которое с подраненными лапами уползало в сторону. Его фокстерьера! «Нет, это невозможно! – подумал Купер. – Его здесь быть не может!» Повернулся на другой бок и заснул.

Утром не выдержал и пошел осматривать двор. Нашел кровавое пятно и пошел по следу.

Труп Ягуэя Купер нашел на опушке банановой рощи возле водоема, похожего на чашу…

Вернувшись к дому, Купер увидел на крыльце Джулию.

– Она жива?

– Нет, дочка. Это был Ягуай, теперь его больше нет. Прости!

– Зачем? Что ты наделал? – Джулия зарыдала и бросилась к водоему.

Купер взял за руку младшего сынишку и, прихватив лопату, отправился следом за Джулией. Девочка уже не плакала, только гладила по голове маленькое недвижное тельце друга.

– Я не знал. Прости, дочка. Я не хотел.

Здесь же, на краю банановой рощи, неподалеку от озерка, в котором он так любил плескаться, Ягуай обрел вечный покой.

Смерть человека

Короткими и мощными ударами мачете человек расчищал банановую рощу. Они оба – и человек, и мачете – считали эту рощу своей, столько сил положили на то, чтобы она стала полезной. Из семи рядов осталось вычистить от чирки и дикой мальвы еще два. Человек довольно прикинул, что работы тут как раз до обеда. Значит, можно сделать передышку и отдохнуть несколько минут в грамилье, зреющем сразу за проволочной изгородью. Человек наступил одной ногой на изгородь и очень не вовремя оглянулся на кучу вырубленного кустарника. Переступая, он не обратил внимания на то, что нога, которой он собирался оттолкнуться, стояла не на земле, а на куске коры, свежей и очень скользкой. Кора была свежей, потому что изгородь была поставлена человеком совсем недавно.

Человек падал. Он не успел ухватиться за столб ограды, от которого отлетел кусок коры, не успел сообразить, куда делось мачете, выскользнувшее из рук. Человек только отметил: руки свободны. И упал.

Густо росшее грамилье смягчило удар. Тело лежало на правом боку. Так и хотел человек прилечь, подогнув колени, чтобы немного отдохнуть. Хотелось только подложить руку под голову, и человек попытался вытянуть ее из-под себя. Он не смог – резкая, страшная по своей силе, боль помутила сознание. Осторожно, не шевелясь, он отдышался и искоса посмотрел на грудь. Из груди торчала рукоять мачете, клинок был где-то внутри. На рукоятке еще не высох пот, струившийся по коже человека, меньше минуты назад еще работавшего. Лезвие вошло в тело, как нож в масло, перекрыв на несколько минут сосуды, но мозг работал. Человек попробовал определить направление ножа: что может быть задето внутри лезвием. Когда представил, понял, что жить осталось считанные минуты.

Мысли о смерти приходили человеку и раньше. Как и любому другому из живущих, ему иногда думалось об этом. Никто не знает, когда наступит край, но мысленно каждый примерял к себе, своей жизни момент, когда нужно будет уйти. И всегда этот час рассчитывался на потом, отпуская себе дни, месяцы, годы на жизнь. Какой бы она ни была! Мы знаем, что жизнь во всем ее многообразии, с ее радостями и испытаниями – прекрасна! И готовы встретить с пониманием любые изменения. Как знаем и то, что человек не вечен, но, размышляя о смерти, всегда думаем, что это наступит потом, не сейчас!

Как правило, не здесь и не сейчас!

А если сейчас? И здесь!

Несколько секунд, неловкое движение – и в мире все, как и прежде! Солнце светит, да и тени не успели стать длиннее, только жизнь по капле вытекает в землю. Обрушивается сознание от того, что это конец! Если не шевелиться, то даже поза, в которой лежит человек, не мешает ему умирать.

Нет, еще не все! Он может видеть и слышать, поэтому открывает глаза и прислушивается. Может, что-то изменилось? Вдруг! Это вечное – «вдруг»! Вдруг кто-то придет на помощь…

Некому. Только смерть подходит все ближе, ухмыляется – нагло и сочувственно. Так бывает в снах.

«А может, это сон? – мысль скачет, пытаясь найти ответ. – Это моя банановая роща. Вот затих ветер в ветвях – листья поникли. Я знаю: скоро полдень. Так всегда бывает к полудню. Кто, кроме меня, знает так же хорошо эту землю? Никто!»

Человек знает, что умирает, но он не согласен! Там, наверху, краснеет крыша его дома. Она видна сквозь стебли и листья бананов. За его спиной вьется дорога, которую он уже никогда не увидит. Дорога ведет к пристани. Тело лежит так, что если спуститься от головы вниз по склону, откроется долина, на дне которой в молочном тумане облаков плывет Парана.

И ничего за эти секунды не изменилось: расплавленное солнце, банановые стволы и столбы изгороди с нечеткими в мареве зноя силуэтами… Или это уже меркнет сознание?

Пока нет, потому что в четырех метрах стоит лошадь, которую хорошо видно. На лбу звездочкой светится белое пятно. Морда потянулась к колючей изгороди, обнюхивая ее.

Свист! И цоканье копыт по дороге. Всего шагов пятнадцать до нее. Каждый день в половине двенадцатого мальчишка направляется к гавани. Всегда насвистывает… Всего пятнадцать шагов от ног, которые стали вдруг чужими и непослушными, до этой дороги…

Обычный день: с раскаленным солнцем, поредевшей банановой рощей, короткими стеблями грамильи и конусами муравейников – превратился в последний день. Это минуту назад все было, как обычно. Теперь – нет! Человек стал другим, потому что мир остается, а он уходит. Теперь семья, роща, красная крыша дома к нему не имеют ни малейшего отношения. Кусок скользкой коры, мачете, пронзившее его тело, медленно, по дюйму отрывают его от действительности и переносят в параллельный мир. Плавно, легко и… навсегда!

Не может этого быть! Он просто прилег отдохнуть. Доказательств тому – тысячи! Он знает, что сейчас половина двенадцатого. Мальчишка, направляясь в гавань, всегда свистит. Что значит – поскользнулся? Он всегда держит в руках мачете, когда перебирается через изгородь. Всегда все было нормально. Он десять лет прожил в лесу и знает, как обращаться с мачете! Рукоятка, правда, стерлась, пора заменить. Доказательство тому, что он здесь, стебли грамильи, посаженной им самим. Вот норовят заползти в рот. Лошадь фыркнула, кося глазом на распростертого хозяина. Он видит на ее коже капельки пота, тоненькими струйками стекающие со спины и крупа. Солнце, солнце, солнце вокруг… Как больно глазам! И тишина… Раньше была такая тишина? Или это только теперь, когда мир уходит, отдаляется?

Да нет же! Через минуту-другую голос сына позовет его сверху: «Папочка!» Это будет означать, что наступило время обеда – без четверти двенадцать. Всегда так было… Да что ж так долго длится эта оглушительная тишина! Вот! Зазвучал звонкий голосок сынишки! Это он! Никакой коры не было, никакого мачете в груди – не было! Просто человек задремал. Он устал и прилег отдохнуть. Еще минута, и он поднимется и пойдет навстречу детям и жене. А потом они все вместе будет обедать… Обычный день, только сегодня он очень устал. Очень. Настолько сильно устал, что туманом подернулись тающие в мареве жары стволы банановой рощи, столбы изгороди, голова лошади с белым пятном. Вся лошадь посветлела и превратилась в одно большое белое пятно. Веки стали очень тяжелыми. Их лучше опустить. Вот так. Все равно он помнит каждый день и каждое дерево, каждый клочок земли. Память листала передним картинки: вот он приехал сюда, где рос девственный лес. Густые заросли пришлось долго и настойчиво вычищать этим самым мачете. А потом высаживать банановые деревья… Ему кажется, будто он идет к дому, потом стоит на молу, который когда-то соорудил своими руками, и смотрит на грамму, высаженную прямо на каменистой вулканической почве. Там, дальше, виднеются бананы и красный песок, колючая ограда и всходы грамилье.

В грамилье – фигура человека, лежащего на правом боку. Неуклюже распростертая, недвижная… Рядом с распростертым телом стоит лошадь. Она слышит голос: «Папочка!» – и решается, наконец, пройти между изгородью и человеком. А тот лежит, потому что очень устал. Последняя капля жизни ушла в землю.

Теперь покой.