Текст книги "Джевдет-бей и сыновья"

– Ну и память у тебя.

– Отец у меня плох, – сказал Рефик и замолчал. Лицо его стало задумчивым и грустным.

– Что с ним?

– Ты ведь знаешь, у него был сердечный приступ. Легкие, кажется, тоже не в порядке. Он очень нехорошо кашляет. И слышит все хуже. В конторе он уже ничем не занимается. В последнее время стал совсем плох. Сердится, нервничает, сердце начинает болеть, да еще этот кашель… Память тоже начинает сдавать. Все забывает и поэтому сердится. Делами он больше заниматься не может. Осману пришлось ограничить его право подписи. Но хуже всего, что Осман теперь определяет, кому причитается сколько денег. Я тебе рассказываю, потому что меня все это очень расстраивает. Заботься о своей маме получше.

– Что поделаешь, старость! – сказала Перихан.

– Жаль, жаль, – пробормотал Мухиттин. «Я рано или поздно тоже таким стану, – думал он. – И мой отец перед смертью сильно сдал. Потом раз – и все. Все мы умрем. Я, если не стану хорошим поэтом, в тридцать лет убью себя сам. Это правильное решение. Чем жить дряхлым стариком, трястись в ожидании конца, дрожать над своей вставной челюстью – лучше самому бросить смерти вызов. Как я, однако, разволновался! Пришло время писать стихи, а я все сижу!»

– Ой, посмотрите на этого мальчика! – воскликнула Перихан.

Все повернулись и посмотрели.

Глава 12. Дядя и племянник

– Сынок, я тебя никак не могу понять, – говорил Джевдет-бей. – Ну как можно увольняться из армии, когда у тебя такая должность и блестящие перспективы! Ты ведь, кроме военного дела, ничего не знаешь. Уволившись, чем ты будешь заниматься?

– Да торговлей же, дядя, милый, торговлей! – сказал Зийя. Он уже два часа пытался втолковать старику одно и то же.

– Но для этого нужен опыт. К тому же рынок только-только начал оправляться от застоя. И война того и гляди начнется. – Джевдет-бей тоже два часа твердил свое.

Племянник Зийя, напомнивший о себе поздравительной открыткой на Курбан-байрам, двумя часами ранее внезапно объявился в Сиркеджи, в конторе Джевдет-бея, и заявил, что собирается оставить службу и заняться торговлей. От дяди ему нужны были деньги. Джевдет-бей смотрел на племянника, которого не видел долгие годы, и пытался понять смысл этого неожиданного решения.

– Но зачем? В таком возрасте…

– Ах, дядя, я еще чувствую себя вполне молодым!

Но выглядел он не молодо, разве что в выражении лица проглядывало что-то детское, напоминающее о том испуганном ребенке, каким он был тридцать два года назад, когда умирал его отец. Но теперь в его лице читались еще и непонятные Джевдет-бею гордость и напор.

– Но на рынке сейчас застой. Ты, должно быть, лучше меня знаешь, что может начаться война. Для тебя самое время себя показать. Война – время для военных.

– А для торговцев?

– У нас в такое время руки связаны. Остается только сидеть с женщинами и детьми и ждать, пока все не кончится.

– Но вы-то в последнюю войну не сидели и не ждали. Говорят, сахар в Стамбул возили!

– Дерзишь! Я этого не потерплю! Где ты слышал эти сплетни?

– Какие еще сплетни? Всем известно!

– Нет уж, говори напрямик! Что всем известно? Что я занимался торговлей сахаром, в том числе и в годы войны? Я это ни от кого и не скрываю!

– Все знают, что вы продавали сахар по завышенным ценам, – сказал Зийя и махнул рукой. – Впрочем, это меня не интересует.

– Подожди, подожди! Ты мой племянник, и мне обидно, что ты веришь слухам, которые распускают мои враги. Ты, конечно, не знаешь, что эти слухи распространяли те торговцы, которые привозили сахар по железной дороге. Так вот знай, как все было на самом деле. Я ничего не продавал по завышенным ценам, да и не мог. Я сбывал товар по той цене, которая установилась на рынке. Что может поделать торговец в такой ситуации? Но где тебе это понять! Тебе бы только дерзить!

Зийя, не ответив, стал смотреть в окно на виднеющийся за низкими крышами Галатский мост и стоящий у пристани рядом с ним корабль. Джевдет-бей потянулся к сигаретной пачке, хотя свою послеобеденную сигарету уже выкурил.

Зийя вдруг заговорил:

– Не курите больше, дядюшка. Осман сказал, что нельзя, да и вы сами отлично знаете, что вам это вредно.

Джевдет-бей виновато спрятал пачку:

– Ладно, так какого же рода торговлей ты думаешь заняться?

– Об этом я еще не думал. Когда у меня будут деньги, я уж найду, что купить и продать.

– Вот, значит, какие у тебя представления о торговле!

– Конечно. Куплю в Германии железо, а не получится – так разживусь где-нибудь сахаром! – Зийя улыбался, неприятно и вызывающе. Он вовсе не был похож на почтительного племянника, просящего у дяди помощи. – Не сахар – так ткани, не ткани – так машины… В Турции вечно чего-нибудь не хватает. Не беспокойтесь!

– Беспокоиться о тебе – мое право! – жестко сказал Джевдет-бей.

– А-а-а! Я и забыл! – насмешливо протянул Зийя.

– Забыл он! Твой отец, умирая, поручил тебя мне! – Джевдет-бей вдруг понял, что зря это сказал. Племянник над ним смеялся. «Да, плохи мои дела! – подумал он. – Он в лицо мне дерзит, повторяет самые гнусные слухи, а я ему пытаюсь что-то втолковать». Прислушиваясь к ударам своего сердца, Джевдет-бей пробормотал: «Что поделаешь, что поделаешь…»

– Да, отец поручил меня вам. Я помню те страшные дни. И тот день, когда вы приехали за мной в карете и отвезли в пансион, тоже помню. Я и сюда пришел, потому что верил, что просьба отца для вас не пустой звук.

– А! Вот видишь? Разве кто-нибудь, кроме меня, помог тебе в жизни? – Джевдет-бей продолжал гневаться, но все же немного оттаял.

– Никто мне не помог!

– То-то же. Не ценишь ты своего дядю! Посмотри, в каком он состоянии! – Джевдет-бей приложил руку к сердцу. – Если бы ты знал, как здесь болит! А неуважением и дерзостью ты ничего не добьешься!

– Да, об этом я не подумал. Как бы то ни было, я с вами согласен, знаю, что, кроме вас, помочь мне некому, и поэтому, набравшись храбрости, пришел к вам просить денег. В долг. Как только получу прибыль – сразу верну.

Джевдет-бею пришла на ум новая мысль:

– А почему ты не хочешь дождаться пенсии?

– Тошнит меня уже от этой военной формы!

– Ай-ай, разве можно так говорить? У тебя же ведь и медаль есть! Сколько ты всего перенес, чтобы получить право носить эту форму! Ты даже был ранен при этой, как ее… При Сакарье![62]62
  Битва при Сакарье (1921) – одно из ключевых сражений Войны за независимость Турции.


[Закрыть] Ты же гази! Разве гази к лицу говорить такие слова? Дождись пенсии!

– Столько я ждать не могу, – сказал Зийя безнадежно. – Мне деньги нужны!

– Как ты это легко говоришь, сынок! Думаешь, просто они достаются, деньги-то?

Зийя вдруг вскочил на ноги.

– Не знаю я, как они достаются! Откуда мне знать, если я всю жизнь служил в армии? – закричал он. – Но я хочу получить то, что мне причитается по праву! А как отстаивать свои права, я знаю!

– Какие права? Какие такие у тебя права?

– Какие именно, не знаю. Хотя нет, знаю. То, что вы заработали благодаря смерти моего отца…

– Твоему покойному отцу стыдно было бы такое слышать! Разве таким должен был стать его сын? Он был идеалистом, о деньгах не думал! Стыд-то какой! Твой отец сейчас в могиле переворачивается!

– Вот я и пришел получить то, что ему не досталось!

– Что? Что это значит? Почему сейчас?

– Да, сейчас. Я много думал. Мне сорок два года. Через двенадцать лет меня уволят на пенсию. И потом я на эту пенсию буду жить в съемном доме и выращивать на балконе цветочки. Я понял, что не хочу так жить. Решил переехать в Стамбул…

– Но ты же жил в доме этой, как ее… в доме своей жены? – спросил Джевдет-бей. «И имена, и слова забываю!»

– С ней я разведусь, – сказал Зийя и снова сел в кресло.

– Зачем? Зачем, сынок? Она ведь еще к тому же, кажется, больна!

– Да, больна!

– Значит, ты бросишь больную жену? – спросил Джевдет-бей и снова подумал, что не нужно было так говорить. На свою сообразительность он уже не мог полагаться, как когда-то.

– Я не сомневаюсь, что вам дела нет до моей семьи и жены. Иначе вы ей хоть немного помогли бы, когда я был на фронте.

– Я ли не помогал? Аллах свидетель, я ли не помогал?!

– Не помогали! Если не считать, конечно, тех грошей, что вы ей швырнули, чтобы отделаться.

Джевдет-бей хотел было рассказать, что это были за «гроши», но ему стало стыдно, да и сил не было. «Нехорошо, нехорошо это…» – пробормотал он и начал кашлять. Кашляя, думал: «Какие такие права? Откуда он это взял? Когда он был маленький, жил у меня. В военном училище учился на мои деньги, на каникулы опять-таки приезжал ко мне… Как я скверно кашляю!» Джевдет-бей пытался подавить кашель и с досадой думал, что племянник наверняка решит, что кашляет он нарочно. В конце концов с кашлем удалось справиться, но лицо у Джевдет-бея стало кирпично-красным. Усталость и чувство вины мешали думать. Он сидел и гадал, чем все это может закончиться.

Наступила долгая тишина. Джевдет-бею не хотелось самому снова начинать разговор, племяннику, кажется, тоже.

Потом Зийя встал, оперся руками о письменный стол, за которым сидел Джевдет-бей, и наклонился к нему. Джевдет-бею стало не по себе.

– Говорите, дядя: дадите вы мне денег или нет? Когда я был ребенком, вы плохо обо мне заботились. Теперь вы передо мной в долгу.

Джевдет-бей медленно, с расстановкой, произнес:

– Я всегда думал, что выполнил свой долг сполна. И должником себя не чувствую. Все, что от меня зависело, я сделал, и даже больше.

– Сделали, говорите? Если бы не отец, как бы, интересно мне знать, вы смогли достичь такого успеха?

– Да при чем тут твой отец?

– Если бы не мой отец и не такие, как он, ни революции восьмого года, ни республики не было бы!

– Что ты такое говоришь? Где ты набрался таких глупостей? Или ты забыл, что твой отец умер за три года до революции? Опомнись! И прошу тебя, не надо ворошить прошлое. Я всегда помогал твоему отцу. А он, между прочим, вел уж больно веселую жизнь. Алкоголь немало способствовал его ранней смерти. Да и вообще, знаешь ли ты, как я трудился, чтобы пройти путь от дровяной лавки до этой конторы? Молчишь? Нечего сказать? Потому что вбил себе в голову какие-то глупости и теперь оскорбляешь меня и дерзишь! – Говорить так громко было очень утомительно. Джевдет-бей перевел дух и вдруг спросил: – Зачем это тебе нужно? Влюбился, что ли?

– Да, – ответил Зийя с растерянным видом – должно быть, смутился, не ожидал такого вопроса.

Снова наступило молчание. Зийя сел.

Джевдет-бей тоже растерялся. «Наверное, в конце концов я скажу, чтобы выдали ему деньги». Он смотрел на этого человека, вдруг решившего, что ему надоели жена, служба и вообще та жизнь, которую он вел, и отправившегося к дяде в надежде выманить денег, и думал, что мораль и старые обычаи для молодого поколения теперь пустой звук. При этом он понимал, что мысли эти – типично стариковские, печальные и желчные.

– Дадите вы мне денег или нет? – спросил Зийя. От недавнего виноватого вида не осталось и следа.

Джевдет-бей снова заволновался:

– Я не знаю, сколько тебе нужно. К тому же я теперь уже не все здесь решаю.

– Опять вы пытаетесь меня заговорить. Не думайте, что от меня удастся легко отделаться! – проревел Зийя.

– Потише! Не кричи, сделай милость!

– Все-то вы думаете, как от меня отделаться! И в военное училище меня поэтому отправили!

– Но ты ведь сам хотел быть военным!

– А вы этим, конечно, воспользовались, потому что хотели от меня избавиться. Рядом с дочкой паши, которую вы себе отыскали, мне места не было, не так ли? И вы засунули меня в военное училище. Подождите, я уж договорю! Если мне случалось раз в месяц приехать к вам в Нишанташи, вы морщились, будто кислого съели, и совали мне в карман курушей[63]63
  Куруш – мелкая монета, 1/100 лиры.


[Закрыть] пять. За столом всегда сажали с краю, словно прислугу. В конце концов я поклялся, что ноги моей в вашем доме больше не будет!

– Я всегда относился к тебе так же, как к своим собственным сыновьям, – пробормотал Джевдет-бей слабым голосом.

– Неправда! Иначе почему вы не отдали меня, как их, в Галатасарайский лицей? Я тоже мог бы ходить туда с этими барчуками. Но нет, вы засунули меня в военное училище!

– Я не знал, что ты так относишься к военной службе!

– А как прикажете к ней относиться? Пока у меня отмерзали ноги под Сарыкамышем[64]64
  Сарыкамыш – городок в Восточной Анатолии, под которым в декабре 1914 – январе 1915 года шли бои, закончившиеся победой русской армии.


[Закрыть], вы в Стамбуле торговали сахаром. Я чудом выжил под Сакарьей, а вы тем временем расширяли свое дело! – Чуть не плача, Зийя наклонился к Джевдет-бею. – А теперь я встретил эту женщину… Это мое последнее утешение, дядя, понимаете? Больше у меня ничего в жизни не будет!

Джевдет-бею стало тревожно. Изо рта у племянника пахло перегаром. «Для храбрости выпил! Стало быть, деньги ему нужны, чтобы потратить их на женщину… И он решил выманить их у меня!» Ему хотелось пожалеть Зийю, но не получалось, – напротив, он чувствовал какое-то смутное отвращение к этому человеку, который, ничуть не смущаясь, говорил, что собирается бросить жену и ребенка. «Покойный отец дал бы ему от ворот поворот! Но я что могу ему сказать?»

– Если вы мне сейчас ничего не дадите, я от вас так просто не отстану! – закричал Зийя.

– Сядь, сынок, сядь, – пробормотал Джевдет-бей. Увидев, что Зийя с убитым выражением на лице по-прежнему стоит, покачиваясь, и смотрит на него, он быстро сказал: – Я дам тебе денег, дам. Но тебе надо немного прийти в себя. Столько лет прошло, и вот что, оказывается, ты про меня думаешь!

Зийя, казалось, был ошеломлен.

– Можно я закурю? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, взял лежащую на столе пачку. Руки у него дрожали, вид был жалкий.

Джевдет-бей смотрел на сигарету в руке племянника и чувствовал себя вконец изнуренным – не было сил ни думать, ни говорить. Хотелось уснуть долгим, глубоким сном. Наконец он спросил:

– Сколько ты хочешь?

– Немного. Ну, чтобы можно было открыть лавку в Каракёе и начать торговлю. И еще, может быть, чтобы снять квартиру в Таксиме… – Зийя нервно затягивался, стараясь выглядеть нерешительным.

– Ох! Где же я столько найду? – спросил Джевдет-бей. – Я не думал, что…

Зийя начал что-то гневно говорить, но Джевдет-бей, желая показать, что не слушает, приложил ладони к ушам.

– Я от вас не отстану. Буду преследовать вас, как призрак! – Зийя снова вскочил на ноги, наклонился к Джевдет-бею и дышал на него перегаром.

Джевдет-бея опять на несколько минут скрутил приступ жестокого кашля. Потом он ненадолго замолк и снова зашелся кашлем, нагнувшись так близко к столу, что, казалось, вот-вот стукнется об него подбородком. К лицу прилила кровь, глаза болели, словно были готовы выскочить из орбит. В какой-то момент, обратив внимание, как тяжело колотится сердце, Джевдет-бей подумал, что сейчас умрет, потом понял, что ничего с ним не случится, но сама мысль о том, что он мог умереть вот так, скрючившись от кашля, на глазах у Зийи, пытающегося выудить у него деньги, показалась ему настолько невыносимой, что он не сумел сдержаться. Указав испуганно уставившемуся на него племяннику на дверь, он выдавил из себя:

– Вон! Вон! Потом поговорим!

Зийя стоял у стола и дрожал. Должно быть, хотел что-то сказать, но губы у него тряслись, и он молчал, пытаясь спрятать зажатую в руке сигарету, как будто гнев дяди вызвало не его дерзкое поведение, а то, что он осмелился закурить в его присутствии.

– А ну, выметайся отсюда, неблагодарная ты скотина! – прохрипел Джевдет-бей, пытаясь справиться с кашлем. Потом понял, что это бесполезно. Увидев, что Зийя выходит из кабинета, хотел что-то сказать ему вслед, но сил уже не было. В легких и в горле полыхал огонь.

Немного придя в себя, Джевдет-бей достал платок и вытер капли пота со лба. Сидя в кабинете наедине с самим собой, он чувствовал себя старым и немощным. «Призрак! – пробормотал он. – Как точно сказал! Призрак…» Потом он попытался собраться с мыслями и оправиться от потрясения. «Призрак, стало быть! Ну ладно, посмотрим…»

Глава 13. Сватовство

Такси, в котором пахло дядиной трубкой и тетиными духами, проехало по улицам Енишехира[65]65
  Енишехир – один из районов Анкары.


[Закрыть] и свернуло в квартал, застроенный одинаковыми домами. У одного из них Омер сказал шоферу остановиться. Увидев освещенные окна гостиной, он почувствовал, что волнуется. Вчера он уже приезжал сюда, встречался с Назлы. Сегодня же должно было состояться так называемое сватовство.

Не успели они позвонить в дверь, как им тут же открыли.

– Разрешите представиться, меня зовут Джунейт, а это моя жена Маджиде! – сразу взял быка за рога дядя, но открыл им, как оказалось, не Мухтар-бей, а какой-то незнакомый высокий и худощавый господин.

– А я – Рефет-бей. Да, вас ждут. Они наверху. Я сейчас случайно оказался внизу, вот и открыл дверь. Вы, должно быть, Омер-бей? Очень приятно. Я прихожусь Назлы дядей. Проходите, пожалуйста…

«Глупый и болтливый тип», – было написано на тетином лице, когда она направлялась к лестнице.

Наверху лестницы вдруг показался Мухтар-бей – спустился на несколько ступенек, но потом, видимо, решил не загораживать проход, вернулся назад. Обернулся, как будто кого-то потерял, облегченно вздохнул, увидев Назлы, и заговорил:

– Добро пожаловать, добро пожаловать, прошу!

– Дядя, это Назлы, – сказал Омер. Те уже пожимали друг другу руки. – А это моя тетя Маджиде.

– Ты меня помнишь? – спросила тетя.

– Мне кажется, что помню, Маджиде-ханым, – ответила Назлы.

Дядя и Мухтар-бей тоже пожали друг другу руки. Похоже, они чувствовали себя немного не в своей тарелке. Да и не только они.

– Прошу вас, эфенди, прошу, только после вас… – сказал Мухтар-бей и принялся давать указания горничной, которая принимала у них пальто.

Назлы тоже потянулась к пальто Маджиде-ханым, но та хотела непременно повесить его на вешалку самостоятельно. Войдя в гостиную, тетя Маджиде спросила:

– Мы не опоздали?

– Нет-нет, не опоздали, – сказал Мухтар-бей. – Да что же вы сели в уголке? Извольте сюда…

– Нет-нет, спасибо, – поспешно ответила тетя.

Выбранное ею кресло действительно стояло в углу, но с него было очень удобно наблюдать за Назлы. Омер это заметил, а потом с волнением увидел, что Мухтар-бей садится рядом с ним.

Наступила тишина.

Потом Рефет-бей, словно продолжая начатый внизу разговор, сказал:

– Я вообще здесь случайно оказался. Проезжал мимо, дай, думаю, зайду к Мухтар-бею. Я не знал, что вы приедете. – Вид у него был извиняющийся.

– Что вы, что вы! – сказал дядя. – Не заставили ли мы себя ждать?

– Нет-нет, ни в коем случае, – заверил Мухтар-бей. – Ваша супруга тоже изволила спрашивать. А я сказал Назлы…

Услышав, что про нее говорят, тетя, внимательно изучавшая Назлы, испуганно отвела взгляд.

– А мы боялись, что опаздываем! – сказала она и снова принялась разглядывать Назлы. У той слегка порозовели щеки.

Омер избегал смотреть на Назлы и немного злился на тетю, которая смотрела на нее, не отводя взгляда. «Интересно, что она сейчас думает?» – крутилось у него в голове. Он заметил, что ему не дает покоя мысль о том, какое суждение вынесла тетя о его будущей жене.

В гостиную вошла горничная, и Мухтар-бей осведомился, какой кофе будут пить гости: сладкий или не очень? Гости высказали свои пожелания, и вновь наступило молчание.

В гостиной, где они сидели, был низкий потолок; одна стена имела углубление, похожее на эркер. На противоположной стене висел писанный масляными красками вид Венеции. Со своего места Омеру была видна и дощечка с арабской вязью над обеденным столом. Рядом была прибита инкрустированная перламутром полочка. Все вещи, подобно сидящим среди них людям, казалось, чего-то ждали, застыв на своих местах. Громко и уверенно тикали часы. Тетя внимательно рассматривала Назлы. «А я уселся в самом неудобном месте!» – с досадой думал Омер.

– Как вам понравилась Анкара? – осведомился Мухтар-бей.

– Мы не очень-то успели ее рассмотреть, – сказала тетя, улыбаясь так, словно это была какая-то приятная неожиданность. – Собственно говоря, мы и приехали-то только вчера, уже ближе к вечеру. Холодно тут у вас…

– Да, у нас в Анкаре холодно, – кивнул Мухтар-бей. – Особенно сейчас. Знаете, мы сегодня с коллегами так замерзли на заседании!

– На каком заседании, позвольте узнать? – спросила тетя и тут же, заметив свою оплошность, воскликнула: – Ах, ну как же, конечно!

– На заседании меджлиса, ханым-эфенди, Великого национального собрания! – сказал Мухтар-бей, хотя и заметил, что тетя уже все поняла. По всей видимости, минутная забывчивость дальней родственницы не очень его удивила.

Тетя стала пунцово-красной.

– Мы знаем, эфенди, как не знать! – сказала она. Потом подумала, что произнесла это так, будто придает положению Мухтар-бея слишком уж большое значение, и, покраснев еще больше, попыталась улыбнуться.

Омер заметил, что будущий тесть тоже улыбнулся. Тетя это тоже заметила, успокоилась и улыбнулась более уверенно. Улыбнулся и дядя – и вот уже все в комнате заулыбались. Горничная принесла кофе. Омер чувствовал, что неопределенное беспокойство, которое делало собравшихся в гостиной людей непохожими на самих себя, начало потихоньку их покидать. Мухтар-бей предложил мужчинам закурить, при этом не стараясь избегать взглядом будущего зятя. Дядя от предложенной сигареты отказываться не стал, чем порадовал Омера, который боялся, что дядя возьмется за свою трубку и в воздухе повеет холодком.

Чувство напряженности ослабевало. Важный разговор мог немного подождать – сначала нужно было создать более теплую и непринужденную обстановку. Воспоминания о дальних родственниках подходили для этого как нельзя лучше.

Первой затронула эту тему тетя Маджиде. Она напомнила, что мать Назлы приходилась ей двоюродной сестрой, но не упомянула, что их отцы были сводными братьями, и обошла вниманием тот факт, что отношения между ними долгие годы были весьма натянутыми из-за вопроса о каком-то наследстве от весьма дальнего родственника. (Поэтому и с Мухтар-беем она познакомилась только спустя какое-то время после его свадьбы.) Потом тетя, старательно обходя острые углы, перечислила всех общих родственников. Близкие родственники, на взгляд Омера, оказались еще более благодарной темой для беседы, чем дальние. Пока пили кофе, всех их вспомнили: кого как звали, кто когда родился и умер, кто чем болел, какие у кого в жизни были удачи и несчастья. «Когда-нибудь и я таким стану, – думал Омер. – Буду пить кофе и рассказывать о родственниках. И это после всех моих метаний! Женитьба меня обуздает… Впрочем, железная дорога уже поубавила мне гонору. Так что я к этому готов». Он все пытался подвигнуть себя на какие-нибудь свершения, но не находил в себе для этого достаточно сил. «Однажды – и не так уж много времени осталось до этого дня – я буду посиживать в тапочках и смотреть, как моя жена вяжет шерсть… Жена?» Он растерянно посмотрел на Назлы. Эта девушка, пытающаяся выглядеть непринужденно под пристальными взглядами будущего мужа и его тети, изо всех сил старающаяся не краснеть и не смущаться… Омер вдруг взял себя в руки: «Ну да, жена, что тут такого?»

Дядя стал рассказывать о своей жизни и о том, как занимался торговлей, потом с несколько вызывающим видом заявил, что бросил торговлю, потому что ею стало очень сложно заниматься: нет той свободы, что была раньше. Тут Мухтар-бей также почувствовал необходимость вкратце рассказать о своей жизни. Был он простым чиновником, был и каймакамом[66]66
  Каймакам – глава ильче, мелкой административной единицы.


[Закрыть], и губернатором. Вот уже восемь лет занимается политикой. Трудности в торговле, а точнее, в сфере импорта и экспорта, он полагает явлением вполне естественным: во имя экономического развития страны, возможно, придется пройти и через более суровые испытания. Впрочем, положение уже значительно улучшилось по сравнению с тем, что было лет шесть-семь назад. Все это он говорил таким располагающим и добродушным тоном, что дядя, и без того не так уж уверенный в своей правоте, полностью с ним согласился. От этого атмосфера в комнате, согретой теплом изразцовой печки, стала еще более теп лой. Тетя заговорила с Назлы: улыбаясь, стала расспрашивать, в каком лицее она училась, какие иностранные языки знает, где сшила это чудное платье, которое так ей идет.

Но через некоторое время в гостиной повисла напряженная тишина. Эта тишина, наступления которой, похоже, все ждали, долго пряталась за учтивыми и веселыми фразами – и вот теперь пришло ее время. Слышно было только, как тикают часы. Казалось, все собравшиеся думают об одном: «Теперь нужно говорить о главном. Пусть начнет дядя!»

– Вы, эфенди, конечно же, знаете, почему мы сюда пришли, – начал дядя. Вид у него был совсем не самоуверенный, скорее смиренный. – Наш племянник и ваша дочь друг другу понравились и уже сговорились.

«Снова дядя начинает рубить сплеча», – подумал Омер. В таких жизненных ситуациях, когда следовало бы говорить мягко и взвешенно, дядя любил, напротив, вопреки ожиданиям собеседника, принять суровый вид и начать начистоту высказывать то, о чем хорошо бы думать про себя, но отнюдь не говорить вслух. Однажды он сказал, что это из-за того, что он терпеть не может лицемерить; однако во время каждого очередного своего приступа правдолюбия дядюшка почему-то казался Омеру особенно лицемерным.

– Сами обо всем сговорились, столковались. Оба люди разумные. Что до меня, то я бы сказал, что наше дело тут десятое. Может быть, так оно и есть. Какое право мы имеем за них решать, не правда ли? Раз уж они у нас люди разумные и… и хорошо образованные, то нам остается только признать их решение правильным.

Дядя говорил это с таким задумчивым видом, будто спорил сам с собой. Потом, решив, видимо, что зашел слишком уж далеко в своем правдолюбии, прибавил:

– Так ведь оно должно быть, не правда ли, эфенди?

– Простите? А, конечно, конечно, – сказал Мухтар-бей.

– Вот поэтому я и хочу вас спросить: мой племянник хочет взять в жены вашу дочь. Даете ли вы на это свое согласие?

Мухтар-бей пришел в замешательство, словно услышал что-то совершенно неожиданное. Он ерзал в кресле, не знал, куда деть руки, и, словно ища помощи, смотрел на Назлы. Омер чувствовал себя виноватым, ему хотелось извиниться перед этим нервно шевелящим руками человеком за то, что поставил его в такое неловкое положение.

В конце концов Мухтар-бей проговорил:

– Ох, неужели теперь и она покинет меня вслед за своей матерью? – Вид у него был грустный и одинокий.

– До свадьбы, однако, еще очень много времени, – сказал дядя. Потом, решив, видимо, что Мухтар-бея нужно не утешать, а заставить думать о будущем, быстро прибавил: – И тогда пусть уж они будут счастливы, пусть будут счастливы!

Наступило недолгое напряженное молчание. Тетя вздохнула.

Дядя вспомнил, что еще нужно сказать:

– Наш Омер, как вы знаете, работает на строительстве железной дороги. Они с Назлы договорились устроить помолвку в начале весны, до того как начнется строительный сезон. Вы захотели, чтобы помолвка была в Стамбуле…

– Не я, не я! – убитым голосом сказал Мухтар-бей. – Это моя покойная жена. Она так не любила Анкару… Перед смертью пожелала…

– Как вам будет угодно, эфенди, – проговорил дядя с таким видом, будто делает Мухтар-бею одолжение, и, сказав еще несколько слов относительно даты и некоторых других деталей предстоящей помолвки, замолчал.

Наступила тишина. Все углубились в свои собственные мысли. «Каждый размышляет о своей жизни, о своих собственных планах, – думал Омер. – Наслаждаются этой так редко выпадающей возможностью подумать о себе – за наш счет». Он чувствовал, что все собравшиеся в комнате люди, глядя на них с Назлы, вспоминают какие-то события своей жизни или обдумывают разные мелкие планы на будущее, и это казалось ему невыносимым. «Так замечтались, что никому и в голову не приходит, что это странное молчание чересчур затянулось!»

– Как вы, эфенди, расчувствовались! Чуть ли даже не расстроились, – раздался голос тети Маджиде. Она внимательно и, похоже, несколько обиженно смотрела на Мухтар-бея.

Мухтар-бею, возможно, это внимание понравилось.

– Что сказать? – вздохнул он. – Я к этому готовился и все равно чувствую себя как-то странно. Что сказать? Может быть, я не ожидал, что все будет именно так. – Он взглянул на Омера. – Этот молодой человек мне сразу пришелся по сердцу… Но все равно я сейчас несколько растерян.

– В наше время все именно так и происходит! – Дядя, похоже, был горд, что осведомлен о подобных вещах. – Страна меняется. Сами знакомятся, сами договариваются. Так оно ведь и лучше, не правда ли?

Мухтар-бей повернул голову и стал смотреть на Омера. «Ну вот, теперь они начнут размышлять обо мне». Случайно оказавшийся здесь Рефет-бей тоже с любопытством смотрел на него. «Что они, интересно, сейчас обо мне думают?» Омеру вдруг захотелось встать и выйти за дверь.

– Да, вы правы, нужно идти в ногу со временем, – проговорил Мухтар-бей, отведя взгляд от Омера. Потом вдруг повеселел, словно вспомнил о чем-то приятном. – Я-то покойную свою супругу нашел с помощью свахи. – По его лицу снова пробежала тень. – Но растерян я не поэтому. Я ведь всегда был сторонником прогресса. – Он взволнованно повернулся к Рефет-бею. – Мы с Рефет-беем в меджлисе немало метали молний в ретроградов. Мы с ним на переднем крае борьбы! – И, забыв про свою печаль, Мухтар-бей начал увлеченно рассказывать о том, как в бытность губернатором Манисы проводил в жизнь закон об одежде[67]67
  Закон об одежде, принятый в 1925 году, предписывал гражданам Турции носить европейскую одежду.


[Закрыть], борясь с сопротивлением святош.

Такая неожиданная смена настроения (притом что недавняя печаль Мухтар-бея была сама по себе неожиданна), похоже, сбила с толку дядю и тетю. Было видно, что, слушая рассказ депутата, они больше обращают внимание не на то, что он говорит, а на мимику, оживленные жесты и веселый тон.

«Должно быть, они решили, что он слегка с приветом», – подумал Омер, но потом с удивлением понял, что в его глазах будущий тесть выглядит примерно так же. «Милый, хороший человек!» – пробормотал он себе под нос.

Потом Омер взглянул на Назлы. Она с интересом слушала рассказ отца. Рефет-бей тоже слушал раскрыв рот. «Мне нужно перестать думать о себе и попытаться быть хоть немного похожим на них, разделить их веселье!» – сказал себе Омер. Ему хотелось раствориться в счастливой атмосфере, покориться теплу изразцовой печки и забыть о своих стремлениях, амбициях и гордости. В какой-то момент он поверил, что это ему удастся, но, обводя взглядом гостиную, вдруг заметил, что в щелку двери на него внимательно смотрит горничная, и тут же вспомнил, что он – кандидат в зятья. Мухтар-бей продолжал что-то рассказывать о временах своего губернаторства. «Так все и должно было случиться!» – подумал Омер.

– Вам когда-нибудь доводилось бывать в Европе? – спросил дядя задушевно.

– Увы, нет, не было возможности, – погрустнел Мухтар-бей. – Но когда-нибудь обязательно нужно будет съездить, посмотреть… И Назлы очень бы хотелось с собой взять. – Тут, испугавшись, должно быть, что его слова могут быть неправильно поняты, он махнул рукой в сторону горничной, вошедшей в гостиную с подносом в руках. – Я думаю, пора уже потихоньку начинать садиться за стол.