Текст книги "Джевдет-бей и сыновья"

И они начали потихоньку садиться за стол.

Глава 14. Прогулка на свежем воздухе

«Призрак!» После визита Зийи прошел уже месяц, но племянник никак не выходил у Джевдет-бея из головы. «Призрак, у которого изо рта пахнет перегаром, призрак с медалью на груди, призрак, пытающийся выманить у меня деньги!»

Джевдет-бей стоял у зеркала напротив входной двери и время от времени в него посматривал. «Когда он теперь снова придет?» Во второй раз Зийя пришел к нему на следующий день после того разговора, закончившегося приступом кашля. Джевдет-бей сказал, что сам ничего не может ему выдать, и позвал Османа. Тот объяснил Зийе, что свободных денег сейчас у компании нет и что в связи с запланированным переездом конторы из Сиркеджи в Каракёй им самим не помешали бы лишние деньги. Зийя, насупившись, все это выслушал, а уходя, снова прошипел дяде на ухо, что так просто в покое его не оставит.

«Но по какому праву? – спросил Джевдет-бей у старика в зеркале. – Где он набрался такой наглости?»

– Мы уже идем! – послышался голос Ниган-ханым.

Они собирались выйти с внуками на прогулку, но жена, как всегда, задержалась. На лестнице послышались звонкие голоса внуков.

Джевдет-бей в который раз взглянул на свое отражение и подумал, что еще больше сгорбился, а шея еще глубже ушла в плечи. Он теперь замечал это каждый раз, когда подходил к зеркалу «Не хочу выглядеть противным стариком!» – упря мо сказал себе Джевдет-бей. Надел шляпу и напоследок еще раз взглянул в зеркало. Он давно уже привык к этому старику в шляпе и совсем забыл, как выглядел тот молодой человек в феске, и все-таки не мог отделаться от чувства подавленности.

На улице падали редкие снежинки. Был конец февраля. Снег, выпавший три дня назад, на Курбан-байрам, еще не растаял. Джевдет-бей стал прогуливаться по саду между входной дверью и калиткой.

«Как мог он осмелиться явиться к дяде, которого столько лет знать не желал, грозить ему и вымогать деньги? Видать, эта женщина совсем его разума лишила. Ради нее он на все готов. Но почему он решил добыть деньги именно таким путем? Почему был так уверен, что сможет выманить их у меня?» Джевдет-бей остановился и попытался собраться с мыслями, как часто делал в последнее время, стараясь вспомнить выскочившее из головы имя или слово. «Стараюсь, стараюсь, но ничего вспомнить не могу! – сказал он вслух. – Так почему же он решился обратиться ко мне? А, вот и они».

Ниган-ханым, держа внуков за руки, шла по садовой дорожке. На ней были светло-коричневое пальто и маленькая черная шляпка. Из-за эпидемии какой-то заразной болезни Нермин уже второй день не отпускала детей в школу. Маленький Джемиль, только в этом году пошедший в первый класс, вырвал свою руку из бабушкиной и побежал по дорожке.

– Стой, стой! – закричала Ниган-ханым. – Тише, упадешь!

Голос жены показался Джевдет-бею тусклым и каким-то бесцветным. Калитка звякнула колокольчиком, и они отправились в парк Мачка.

«Он думает, что я чувствую себя перед ним в долгу. Почему он в этом так уверен? Потому что я от него в свое время отделался и не помогал, как следовало!» Ниган-ханым взяла Джевдет-бея под руку.

Он вспоминал первые годы после смерти брата и своей женитьбы, когда Зийя жил вместе с ними в Нишанташи. «Он тогда был немного старше, чем мои внуки сейчас. Но выражение лица у него всегда было какое-то странное, не детское. И смотрел как-то недобро… Этак исподлобья, словно за что-то тебя осуждает. Вот так же он на меня и тогда смотрел, в конторе». Мимо прошел трамвай, свернул у полицейского участка. Джевдет-бей почувствовал, как нарастает в нем раздражение. «Не нравился он мне!»

Когда они подошли к перекрестку, из ближайшей лавки вышел и направился к ним какой-то человек. Джевдет-бей его не узнал, однако человек почтительно поздоровался, назвал его по имени и даже потянулся к руке. «Кто это?» – думал Джевдет-бей, пока незнакомец целовал ему руку. Тот между тем потянулся и к руке Ниган-ханым. Был он еще не стар, лицо чисто выбрито, на носу очки. Смотрел на Джевдет-бея по-доброму, приветливо. Вот он и к внукам подошел, улыбается им… «Должно быть, какой-то хорошо знакомый нам человек, но кто?»

Когда они миновали полицейский участок, Джевдет-бей неохотно спросил у жены, кто это был там, на углу.

– Не узнал? Это же садовник Азиз! Он открыл зеленную лавку и совсем забросил наш сад!

«Ах, так это, значит, Азиз! Тот, который раньше был нашим садовником. Который привел в порядок сад за домом». Два года назад, когда он собрался открыть лавку, Джевдет-бей помог ему. Он видел Азиза маленьким мальчиком, когда в первый раз осматривал свой будущий дом в сопровождении его отца. Старик рассказывал, как работал на огородах, а Азиз грыз семечки. «И как я его не вспомнил?» Перед дверями лавки Джевдет-бей видел Азиза впервые.

Ему вспомнилась обидная реплика жены: «Не узнал?» «Да, никого уже не узнаю… В голове все перемешалось. Старость!» В конторе он теперь появлялся дважды в неделю. Делать ничего не хотелось. А если бы и захотелось, не позволили бы.

Потом ему в голову пришла другая мысль: «Никогда я в помощи не отказывал!» Он немного приободрился. Все в Нишанташи его знали, каждый встречный, завидев его, почтительно и приветливо здоровался. Каждому он в свое время чем-нибудь да помог. «Тридцать два года я уже здесь живу!»

Они подходили к Тешвикийе. Джевдет-бей заметил, что напротив мечети построили новый дом. «Чей это, интересно?» Три дня назад, когда они проходили здесь с Ниган-ханым, он уже спрашивал об этом, но сейчас не мог вспомнить, что она ответила. Хотя нет, вспомнил: этот дом построил торговец табаком, переехавший в Стамбул из Измира, высокий такой человек… Его имя Джевдет-бей так и не выудил из своей памяти, как ни старался. Потом подумал, что на улице сегодня довольно холодно.

Тридцать два года назад он пришел в тот особняк в Тешвикийе и впервые увидел Ниган. Тридцать два года он живет в Нишанташи. Тридцать два года назад ясным летним днем они вместе с Ниган вошли в свой новый дом. Наняли горничную и повара. Потом, когда умер Нусрет, в доме появился этот безмолвный, угрюмый мальчик с неприятным взглядом исподлобья и стал жить вместе с ними. Он хотел быть военным. Однажды Джевдет-бей сказал ему: «Зийя, раз ты сам этого хочешь и успешно сдал экзамены, отправляйся-ка в военное училище!» Осман тогда только родился, в доме была радостная, счастливая атмосфера. А Зийя тихо ходил по дому, ни к чему не притрагиваясь, словно чужой, и смотрел – боязливо, неприязненно. При взгляде на него Джевдет-бею вспоминалось то, что вспоминать не хотелось, – холодные годы юности. После того как Зийя отбыл в военное училище, в доме стало так спокойно, что это спокойствие, казалось, можно было потрогать рукой. «Не нравился он мне!» – снова пробормотал Джевдет-бей себе под нос. Он был готов признать свою вину. Глубоко вдохнул чистый морозный воздух.

Ему необходимо было время от времени останавливаться и делать глубокий вдох. Доктор Изак во время последнего своего визита был вынужден признать, что легкие пациента внушают ему опасение. Джевдет-бею почаще нужно дышать свежим воздухом, сказал доктор, и это стало замечательным поводом перестать ходить в контору. Осман и Рефик долго убеждали его в том, что ему уже не нужно бывать там каждый день, и Джевдет-бей решил, что беспокойство о здоровье – самый достойный предлог для того, чтобы уйти на покой. Сейчас, когда он вдыхал свежий воздух, у него было так легко на душе, что он мог думать обо всем этом совершенно спокойно.

По противоположной стороне улицы шел высокий человек. Увидев Джевдет-бея, он замедлил шаг и, эффектным движением приподняв над головой фетровую шляпу с широкими полями, слегка поклонился в знак приветствия. Приподнимая шляпу в ответ, Джевдет-бей вспомнил, кто это такой: адвокат Дженап-бей.

Подумав, что у адвокатов рабочий график свободный, Джевдет-бей посмотрел на часы: почти одиннадцать. «Мужчине гулять в такое время в парке не годится», – подумал он. Это было время для домохозяек, пенсионеров и бездельников. Впрочем, сейчас он усвоил немало привычек, свойственных людям, которым нечем заняться: слушал радио, играл с внуками, сажал в саду за домом странные растения, выучивал наизусть их латинские названия, которые потом повторял за обедом. Но было у него и важное дело: он решил написать воспоминания. Ни одного слова, правда, еще не написал, но вел подготовительную работу, собирал материалы и придумал будущей книге название: «Полвека в торговле». В книге он собирался рассказать обо всем, чем занимался в жизни, начиная с лет, проведенных в дровяной лавке, и заканчивая днем сегодняшним, – и сопроводить рассказ фотографиями, документами и газетными статьями.

Напротив казармы они повстречались с двумя молодыми, хорошо одетыми, розовощекими женщинами, катившими перед собой детские коляски. Увидев их, женщины остановились, поздоровались с Джевдет-беем и перемолвились словечком с Ниган-ханым. Одна из них наклонилась и расцеловала внуков. Ниган-ханым тоже склонилась над колясками и стала щекотать младенцев.

Когда они распрощались с женщинами, Ниган-ханым сказала:

– Высокая и худая – невестка Саффет-бея, а другая – ее сестра. Обе вышли замуж позапрошлым летом, – и начала рассказывать о том, что «высокая и худая» была сначала помолвлена с другим.

«Призрак!» – пробормотал Джевдет-бей. Сейчас они проходили по укромному садику, выросшему на том месте, где во времена Абдул-Азиза[68]68
  Абдул-Азиз (1830–1876) – турецкий султан (1861–1876).


[Закрыть] заложили фундамент мечети, но саму мечеть так и не построили. Там и сям валялись некогда завезенные сюда, но не пошедшие в дело камни. Ниган-ханым продолжала рассказывать о встреченных недавно молодых женщинах. В просветах между деревьями виднелся Босфор и на горизонте – острова. «Призрак! Мне от него не избавиться. Дам ему денег или не дам – все равно не избавиться, и он это тоже знает. Поэтому ко мне и пришел!»

Дул сухой холодный ветер. Джевдет-бей оперся о руку Ниган-ханым, и та потерлась головой о его плечо, совсем как кошка. Внуки копались в сугробе еще не загрязнившегося снега, увлеченно во что-то играли, забыв про дедушку с бабушкой. «Да, прошла жизнь», – думал Джевдет-бей, сжимая локоть Ниган, и, чтобы отвлечься, стал смотреть на море. «Не избавиться! – вдруг ударила его мысль. – От дровяной лавки, от Хасеки, от дома в Вефа, от брата, от этого призрака – не избавиться!» Он смотрел на играющих ребят, но не видел их: в голове хороводом кружились другие образы. Умирал отец, становилась на ноги скобяная торговля молодого Джевдета, а вот он уже начинает делать поставки в Анатолию… Боролся со смертью Нусрет, просил брата позаботиться о маленьком сыне… Вот Джевдет-бей женится, а вот совершает визит к Исмаилу Хаккы-паше, желая заняться торговлей сахаром… Хочет, чтобы в доме всегда было тихо и спокойно, и покупает книги, чтобы его дом был похож на жилище той семьи, о которой он читал, когда учил французский…

– Брось, брось немедленно, запачкаешься! – закричала Ниган-ханым.

Джемиль бросил на землю грязную палку.

– Замерз я, пойдем домой, – тихо сказал Джевдет-бей.

Ниган-ханым плотней прижалась к мужу.

На обратном пути воспоминания продолжали свой хоровод, и он даже не пытался их остановить. Время от времени вспоминался ему и призрак. Джевдет-бей решил еще раз предложить Осману выдать Зийе немножко денег, но сын ведь наверняка не согласится. Чтобы не мерзнуть, он стал тереть ладони друг о друга, но быстро устал. Решил сесть в Тешвикийе на трамвай, но отказался от этой идеи. Потом стал думать о том, как ляжет вздремнуть после обеда. Никто не разговаривал. Внуки, должно быть, тоже устали – никуда не убегали, шли рядом. Джевдет-бей пытался утешить себя мыслями об обеде.

Когда проходили мимо мечети Тешвикийе, в голову снова закралась неприятная мысль: «Интересно, смогу ли я еще совершить праздничный намаз?» В этот раз он трясся от озноба на холодном ковре, покрывавшем пол мечети, но был рад, что спокойно выдержал это испытание. Неприятная мысль приобрела другую форму: «Интересно, увижу ли я ребенка Рефика?» О беременности Перихан стало известно два месяца назад. «Или новую контору в Каракёе?» Он был против переезда конторы, но на своем настоять не смог и сделал вид, что тоже одобряет это решение. «Скорее бы закончить писать воспоминания! – подумал он, когда они миновали полицейский участок. – Интересно, если посадить в саду лекарственный алтей, вырастет ли он? Алтей, алтей… Как он по-латыни? Lonicera capri… Нет, это, кажется, жимолость… Althea offi cinalis!»

Сзади вдруг раздался сдавленный хриплый голос:

– Джевдет-бей!

Джевдет-бей обернулся. «Ох, как же старость изменила Сейфи-пашу!» – промелькнуло у него в голове. Перед ним стоял бывший посол Османской империи в Англии, чью блестящую карьеру прервала младотурецкая революция.

– Как поживаете, эфенди? – спросил Джевдет-бей.

Словно не слыша его, Сейфи-паша обратился к Ниган-ханым:

– Ниган, доченька, как поживаешь?

Ниган-ханым высвободила свою руку и почтительно поцеловала руку Сейфи-паше.

– Таких людей, каким был твой отец, нынче не осталось! – сказал Сейфи-паша еще более хриплым, чем прежде, голосом. – Какой человек был Шюкрю-паша! Нет теперь таких людей!

Несмотря на то что стоял он с трудом, опираясь на руку слуги, а лицо его стало похоже на морду дряхлого уродливого пса, в Сейфи-паше по-прежнему было что-то внушающее почтение окружающим.

Джевдет-бей не мог сдержать изумления. «Ему ведь, поди, уже за девяносто! Такие долго живут. Потому что не изнуряли себя трудами и заботами, как я. Он еще и меня переживет. Зачем Ниган ему руку поцеловала?»

– Какой человек был твой отец! – повторил паша. – Достойнейший! Не осталось таких людей, не осталось! – Тут он вспомнил про Джевдет-бея. – Что, торговля теперь в руках господ наследников? А сам на прогулку свежим воздухом дышать, да? Хе-хе-хе. – Хриплый его смех перешел в еще более хриплый кашель.

– Да, эфенди, – пробормотал Джевдет-бей. Он чувствовал себя уязвленным, но понимал, что поделать ничего не может.

Сейфи-паша снова повернулся к Ниган-ханым и стал расспрашивать ее о сестрах, о других родственниках и знакомых, и все они у него были «достойнейшими людьми». Потом ему стало скучно, и он напустился на слугу, который, мол, стоял и шатался. Ниган-ханым поняла, что пришло время прощаться, и снова поцеловала паше руку. Напоследок паша захотел сказать что-то ласковое переминавшимся с ноги на ногу детям, но его сдавленный хрип, похоже, только напугал их. Потом он двинулся прочь, ворча на слугу.

– Как он постарел! – вздохнула Ниган-ханым.

«Старый-то старый, зато здоровый», – подумал Джевдет-бей. Он долгое время шел молча и не брал жену под руку. Потом они остановились у перекрестка. «И зачем Ниган поцеловала ему руку?» Мимо с тяжелым стоном и скрипом проехал трамвай. «Зачем?» Резко загудел автомобильный клаксон, и внуки испуганно прижались к дедушке с бабушкой. Про Сейфи-пашу они, наверное, уже забыли, но по-прежнему чего-то боялись. В тот момент, когда Ниган-ханым поцеловала руку Сейфи-паше, словно что-то разбилось. В Джевдет-бее шевелилось глухое раздражение. Он начинал все сильнее злиться на Ниган-ханым, кидал на нее обвиняющие взгляды, но та ничего не замечала. Они медленно перешли на другую сторону дороги. Показался дом, окруженный липами и каштанами.

На верхнем этаже, несмотря на холодную погоду, были открыты окна. К перилам крайнего балкончика был привязан кусок белой ткани – знак для водовоза. Из трубы поднимался тонкий голубой дымок и тут же исчезал, рассеянный ветром. В саду за домом качались голые деревья. Вдоль стены кралась кошка. Джевдет-бей почувствовал, что проголодался. «Приду сейчас домой, наемся, выкурю сигарету… Потом чай и длинный послеобеденный сон…»

Глава 15. Поэт-инженер на помолвке

Дверь неожиданно открылась.

– Сынок, подышал бы ты воздухом хоть немножко! – сказала Фериде-ханым. – И чай готов… Выйди отсюда, посиди со мной чуть-чуть. Воскресенье-то ведь только раз в неделю, а ты и его проводишь, запершись со своими книгами, в сигаретном дыму. Разве это годится? Ты посмотрел бы на себя. Краше в могилу кладут!

– Мама, я чай позже выпью. Сейчас как раз собирался выходить. У Омера сегодня помолвка, – сказал Мухиттин.

– У Омера помолвка? Что же ты мне не сказал? С кем?

– С одной девушкой, – сухо проговорил Мухиттин и пожалел, что вообще открыл рот. «Сейчас она захочет узнать, как зовут невесту, кто ее отец и все прочие подробности», – подумал он и нахмурился, желая показать, что не расположен отвечать на вопросы.

– Чай готов. Я только поэтому и пришла, – сказала Фериде-ханым и вышла.

«Обиделась. Ох уж этот мой дух противоречия! Мог бы и удовлетворить ее любопытство, сказать пару слов. Она бы обрадовалась», – упрекнул себя Мухиттин, но потом подумал, что парой слов мама ни за что бы не удовлетворилась и, что еще хуже, узнав о счастье Омера, завела бы речь и о других знакомых ей счастливых людях, которые женились или собираются жениться. Говорить об этом мама стала бы, чтобы показать сыну, как она расстраивается из-за того, что он такой несчастный, и намекнуть, что нужно для того, чтобы стать счастливым. «А я все бездельничаю. Вот опять ворон считаю!» Он сидел, по-прежнему уставившись пустым взглядом в закрытую дверь.

Время близилось к пяти. С самого утра Мухиттин сидел за столом в своей комнате, из окна которой открывался вид на Бешикташ (дом стоял на гребне холма). По воскресеньям он работал над стихами. В другие дни по вечерам он тоже иногда писал стихи, но из-за усталости мало что выходило. Да и сейчас не вышло. Несколько часов подряд он писал и зачеркивал написанное, безуспешно пытаясь привести старое незаконченное стихотворение в приемлемый вид.

Встав из-за стола, Мухиттин подошел к окну. В Бешик-таш пришла свежая, юная весна. По переулку, выходящему на улицу Серенджебей, возвращалась с прогулки семейная пара с детьми. В небе над крышами и трубами стремительно носились ласточки, еще выше чертил круги ястреб. По морю, казавшемуся с такого расстояния спокойным и неподвижным, плыли две маленькие баржи. «Опять не получилось как следует поработать!» Обычно, когда не писалось, Мухиттин спускался в Бешикташ и заходил в какое-нибудь питейное заведение, но сегодня нужно было идти на помолвку, и от этого на душе заранее было тяжело. «Вот так прошел еще один день. Я говорил, что, если не стану хорошим поэтом, в тридцать лет покончу с собой». Сейчас это решение казалось просто в запальчивости произнесенной шуткой, милой глупостью, которую можно простить тому эк зальтированному юноше, которым он когда-то был. И все-таки Мухиттин не удержался от того, чтобы подсчитать. «В тридцать лет… То есть в тысяча девятьсот сороковом. Сейчас весна тридцать седьмого, у меня три года в запасе. Этот мой сборник, который никак не напечатают, не так уж важен. За три года нужно многое сделать…»

Осталось три года. Семь лет из десяти прошли, а он так и не почувствовал их вкуса. Тогда невозможно было даже представить, что время пролетит так быстро. Что там семь лет – в те дни он думал, что два года, остававшиеся до окончания инженерного училища, никогда не кончатся. Он чувствовал превосходство над товарищами по училищу. Те на переменах играли в коридорах в футбол, иногда превращали в подобие футбольного поля чертежные столы и гоняли по ним шарики из смятой бумаги, а после занятий шатались по кинотеатрам Бейоглу. Он говорил им, что он, Мухиттин, – новый Достоевский, и наслаждался производимым эффектом. Рефик и Омер казались ему родственными душами: в них тоже все время горел огонь едкой насмешки, питаемый унижением и ненавистью. Они верили в разум и терпимость – так, по крайней мере, Мухиттину тогда казалось. Однажды, когда они втроем сидели в одном из мейхане Бейоглу и изрядно уже набрались, он поделился с ними планом самоубийства. Реакция была именно такой, какую он ждал: на него посмотрели с уважением – ни малейшего следа замешательства или удивления. В то время казалось, что это очень просто – отсечь от жизни все, что могло бы быть после тридцатого дня рождения. Собственно, никто из них и не думал, что будет жить после тридцати.

«Тридцать лет! Через три года!..» По улице шел старик в шляпе. На вид ему было за шестьдесят. Под мышкой он держал стопку газет. Должно быть, возвращался с рынка – сидел там в каком-нибудь кафе, читал газету под стук костей, которые бросали игроки в нарды, потом, поменявшись газетами со своими приятелями-пенсионерами, внимательно прочел все новости. Отец Мухиттина, уволившись с военной службы, проводил время именно так. Еще, конечно, ходил в мечеть. Мухиттин некоторое время размышлял, не идет ли этот старик как раз в мечеть, потом попытался вспомнить, не встречал ли он его когда-нибудь на рынке. Затем оторвался от окна и вернулся за стол. Он знал, что сегодня уже ничего не напишет, и все-таки сидеть за столом было лучше, чем глазеть в окно.

По столу были раскиданы перечерканные листки бумаги с незаконченными стихами, газеты, журналы, сигареты и ручки. Из забитой до отказа пепельницы скверно пахло. «Вот и все… – думал Мухиттин. – Противный запах пепла и кучка скомканных листков. Зачем я себя обманываю? Это все, что после меня останется в мире, который я так презираю… Конечно, есть еще работа, которая нужна мне для денег…» Он взял со стола одну из газет. Старик, возвращавшийся с рынка, наверняка прочитал ее от начала до конца. «Визит премьер-министра во Францию… Успешное завершение переговоров по вопросу о будущем Хатая… Французский парламент выносит вотум доверия кабинету Блюма… В кинотеатре „Сарай“ идут одновременно два турецких фильма…

Высокие цены на мыло объясняются дефицитом оливкового масла… Советы доктора Логмана… Испанский город Герника лежит в руинах после бомбардировки авиацией франкистов… Новое охлаждающее устройство „Холодильник“ от фирмы „Братья Бурла“… Курсы валют: фунт стерлингов – 620 лир, доллар – 123 лиры; золото – 1059 лир… Советы доктора Логмана… Нервин – лекарство от болезней нервов, нервного истощения и бессонницы…»

«Вот и я делаю то же самое – читаю газету», – подумал Мухиттин. Отец, выйдя в отставку, скупал все газеты и прочитывал их от первой страницы до последней, чтобы было потом о чем поговорить. Мухиттин чувствовал, как его охватывает равнодушная скука. «Хорошо, но что нужно делать? Как нужно жить?» Однако это были просто слова. Они должны были бы вызвать в нем отчаяние или, напротив, желание скорее найти ответ; но Мухиттин ничего такого не почувствовал. В конце концов, он был поэтом: знал, что слова имеют ценность сами по себе, но не всегда мог осознать, что за ними стоит в реальности.

Ему снова захотелось встать из-за стола, но, взглянув на фотографию отца, стоящую на полке книжного шкафа, он передумал. Эту фотографию в серебряной рамке лет шесть назад поставила сюда мама, он к ней не прикасался. Мюлазым[69]69
  Мюлазым – воинское звание в Османской армии, примерно соответствует званию лейтенанта.


[Закрыть] Хайдар-бей был сфотографирован в фотоателье в Бейоглу, при полном параде, с саблей на боку. Вскоре после того, как была сделана эта фотография, отец стал жаловаться на усталость, говорил всем, что хочет уйти на покой, в конце концов вышел в отставку и в Войне за независимость не участвовал. Во время мировой войны он сражался в Палестине и приобрел известность как меткий стрелок. Три года назад, когда был принят закон о фамилиях, Мухиттин вспомнил о меткости отца и подумал, что фамилия Нишанджи[70]70
  Нишанджи (тур.) – стрелок, снайпер.


[Закрыть] для поэта будет в самый раз. Задумчивый вид, который при нял Хайдар-бей, позируя фотографу, Мухиттин находил смешным. Выражение лица у Хайдар-бея было такое, какое должно быть у сильного, уверенного в себе мужчины, на губах играла едва заметная улыбка. Но огромные усы с устремленными в потолок кончиками, сабля, задранная выше чем нужно, потому что ее обладатель был маленького роста, лежащая на столе рука с короткими толстыми пальцами, похожая на забавную безделушку, делали облик Хайдар-бея каким-то жалким. Каждый раз, когда взгляд Мухиттина останавливался на этой фотографии, он начинал думать, что же нужно делать, чтобы не стать похожим на отца, и порой его охватывал ужас. Этот человек, заключенный теперь в серебряную рамку, прожил жизнь впустую. Заурядный офицер, вечно опасавшийся, как бы чего не случилось, так и не выбившийся из стада посредственностей… Но чтобы это понять и избавиться от детского восхищения, понадобилось дожить до восемнадцати лет. Хайдар-бея к тому времени не было в живых уже четыре года.

«Что нужно делать?» – снова спросил себя Мухиттин, и снова этот вопрос не вызвал в нем никакого душевного волнения, только привычное уже невнятное огорчение. Некоторое время он еще посидел, глядя на фотографию, думая о жизни и о будущем и чувствуя, как тихонько растет в нем беспокойство, потом посмотрел на часы. Пора было собираться на помолвку Омера. По пути он решил зайти в парикмахерскую на рынке в Бешикташе и побриться.

Переодевшись, Мухиттин прошел на кухню. Мама, высунувшись из окна, болтала с новой соседкой, только въехавшей в дом напротив.

– Цветы ваши хорошо прижились, ханым-эфенди, – говорила соседка, имея в виду цветы, росшие в горшочках на подоконнике.

– Прижились-то прижились, но не зацвели! – отвечала мама.

Потом она заметила, что в кухню вошел Мухиттин, и оторвалась от окна. Внимательно осмотрела сына и, судя по выражению лица, осталась довольна его внешним видом.

– Уже уходишь, значит. Ну ладно, счастливо тебе повеселиться! – Голос у нее тоже был довольный. Ей явно нравилось думать, что сын идет туда, где ему будет весело и хорошо, а вокруг будут счастливые люди. Она очень любила представлять себе чужое счастье.

Зайдя на рынок, Мухиттин почувствовал себя спокойным и беззаботным. Кивая знакомым, думал: «Интересно, будут ли там подавать спиртное? А какое, интересно, будет выражение лица у Омера, когда ему наденут кольцо на палец? Надо за этим проследить. Непременно сяду так, чтобы хорошо видеть лицо нашего завоевателя!» Он шел, здоровался со знакомыми, думал, что со вкусом одет, и читал в уважительных взглядах встречных: «Вот идет молодой, умный, со вкусом одетый инженер!» Навстречу попалось несколько стариков, которые были знакомы с покойным Хайдар-беем и любили Мухиттина просто потому, что помнили его маленьким мальчиком. Встретились и те курсанты военного училища, восхищавшиеся его интеллектом. А вот и старинный знакомец – пожилой парикмахер.

Парикмахер, изо дня в день выслушивающий рассказы своих клиентов, был прекрасно осведомлен обо всех подробностях жизни молодого инженера. Увидев Мухиттина, он ласково улыбнулся:

– Бриться будем?

Вытаскивая из своего сундука чистый фартук, парикмахер поинтересовался, как здоровье матушки.

Мухиттин вспоминал, как ходил сюда в детстве. Чтобы голова маленького клиента оказалась на уровне зеркала, парикмахер клал на подлокотники кресла доску, а чтобы он своими ботинками не запачкал сиденье, стелил на него газету. В первые несколько раз Мухиттин боялся и плакал, а парикмахер говорил ему: «Тише, тише! Сыну военного плакать не пристало!» Потом мама уже оставляла Мухиттина у парикмахера одного, а сама, путаясь в просторном чаршафе[71]71
  Чаршаф – верхняя одежда мусульманки в Османской империи.


[Закрыть], убегала за покупками. Еще он помнил, как однажды пришел сюда с отцом. Было видно, что парикмахер уважает мюла зыма Хайдар-бея. Уважал он и инженера Мухиттин-бея. Почтительно намыливая ему лицо, расспрашивал о работе и, кажется, совсем забыл, что знал этого господина маленьким мальчиком, плакавшим в парикмахерской.

«Здесь я чувствую себя ребенком», – подумал Мухиттин, пряча руки под белоснежный фартук и отдаваясь на волю парикмахера. Кресло стояло перед большим окном, похожим на витрину, и парикмахер, обмениваясь, по обыкновению, с Мухиттином последними новостями и сплетнями, словно бы выставлял своего клиента на обозрение всему рынку. Проходящие мимо люди краем глаза на них поглядывали. Мухиттин, бывая на рынке, тоже все время бросал взгляд на окно парикмахерской и говорил себе что-нибудь вроде: «Ага, вот бреется писарь Хюсаметтин-бей!» А сейчас проходящие мимо посетители рынка, должно быть, думали: «Ага, вот бреется инженер Мухиттин!»

«Да, инженер, инженер Мухиттин! Вот я кто такой!» Инженер, но не очень красивый: низкий рост, очки, неприветливое лицо. Он мог вызывать у людей страх или восхищение, но не любовь. Мухиттин рассматривал в зеркале свои очки, которые любил сравнивать с донышками разбитых бутылок, думал, что это хорошо – быть самим собой, непохожим на других, и время от времени отвечал на вопросы парикмахера. «Вот я кто такой. Инженер. Весной тысяча девятьсот тридцать седьмого года сижу здесь, в этой точке планеты Земля, в Стамбуле, в Бешикташе, в кресле парикмахера, укрытый белым фартуком, тихий, послушный и неподвижный, как все, кто сидел здесь до меня и будет сидеть после… Я. Мухиттин, инженер. Мечтающий стать хорошим поэтом, но испытывающий недостаток воли и работоспособности, умный и холостой, собирающийся весенним днем пойти на помолвку друга, потерявший всякое терпение из-за того, что его книгу никак не издадут, с беспокойством думающий о будущем Мухиттин Нишанджи…» Он вдруг отвел глаза от зеркала. «Нет-нет, сейчас я не хочу думать! Я хочу пойти на помолвку и со спокойной душой развлечься. А о том, кто я такой и что меня ждет, думать не хочу!» Внезапно он так сильно вздрогнул, что бритва, жужжавшая где-то в районе уха, смолкла.

Парикмахер понимающе и одновременно вопросительно посмотрел в зеркало. Мухиттин тоже посмотрел, но видеть свое отражение ему не хотелось. До самого конца процедуры он ерзал в кресле, усердно стараясь ни о чем не думать, и прислушивался к жужжанию бритвы.

Выйдя из парикмахерской, Мухиттин сразу поймал такси. Шофер был ему знаком, тот тоже знал молодого инженера в лицо. Желая отвлечься от своих мыслей, он всю дорогу болтал с шофером о дороговизне, о футболе и о других водителях, которые вечно нарушают правила.

Нужный дом в районе Айазпаша Мухиттин узнал по описанию Рефика. Поднимаясь по лестнице, подумал, что опоздал, и огорчился, словно упустил нечто такое, что обязательно нужно было увидеть и пережить. Однако, позвонив в дверь, он вдруг растерялся. «Там же целая толпа народа!» Люди будут оценивающе смотреть на него и улыбаться, и ему нужно будет делать то же самое.

Какая-то незнакомая Мухиттину женщина открыла дверь, и он вошел в заполненную народом гостиную, ища, где бы сесть. Женщины и девушки сидели в одной стороне, мужчины – в другой. Никто не думал специально их так рассаживать, и большинству присутствующих казалось, что более правильно и современно было бы сидеть всем вместе, вперемешку, но никто не осмелился нарушить обычай. Играл граммофон, все перешептывались и чего-то ждали. Мухиттин заметил беременную жену Рефика. Потом из противоположной двери вышел Омер, махнул Мухиттину рукой, но не подошел к нему. Мухиттин мельком увидел Назлы и решил, что она очень красива. «Да, я, похоже, и впрямь опоздал!» – подумал он. Тут граммофон смолк, и наступила напряженная тишина, свидетельствующая о том, что событие, которое все ждут, скоро произойдет «Поскольку они войдут через эту дверь, я хорошо смогу разглядеть лицо Омера», – подумал Мухиттин и решил сесть так, чтобы все видеть.