Текст книги "Чумные ночи"

Тем временем несколько особо усердных пожарных продолжили обрабатывать кельи лизолом. По мнению некоторых, больше всего шейха Хамдуллаха разгневало не то, что его сводного брата Рамиза после убийства Бонковского-паши посадили за решетку. (Шейх был искренне уверен, что брат будет оправдан.) Гнев его вызвало поведение пожарных, которые не присмирели, как все, после миролюбивых слов, а грубо взломали дверь самой сокровенной кладовой (Кенз-и Махфи, «тайной сокровищницы»), где хранилась шерсть[91]91
  Шерсть имеет в суфизме особое, символическое значение. Само слово «суфий» происходит от арабского «суф» (шерсть). Мистики-суфии носили грубую одежду из шерсти как символ самопознания и самоотречения.


[Закрыть], и стали без зазрения совести поливать ее направо и налево вонючим лизолом.

Обработка «тайной сокровищницы» лизолом оказалась для текке таким тяжким оскорблением, что некоторые старики будут впоследствии, сдвинув брови, будто услышали клевету, говорить, что ничего подобного на самом деле не было. То же твердил и губернатор, опасавшийся, как бы последствия дезинфекции не приобрели угрожающих масштабов. Кое-кто все же утверждал, что оскорбление действительно было нанесено, что священное хранилище осквернили лизолом. Другие (в особенности журналисты-греки и консулы) говорили прямо противоположное: из-за попустительства губернатора текке не обработали лизолом так, как следовало. Последняя версия событий основывалась на рассказе пожилого пожарного.

Этот пожарный якобы утверждал, что во время дезинфекции обнаружил в одной из келий двух учеников, больных чумой, о чем недвусмысленно говорили бубоны у них на шеях и одурелое, безумное выражение горящих от жара лиц. Некоторые консулы, основываясь на слухах, одолевали губернатора требованиями оградить санитарным кордоном не только текке, но и весь квартал, слали телеграммы в Стамбул, но Сами-паша, уверенный, что тогда шейх Хамдуллах окончательно взбеленится, счел за лучшее, как в свое время после инцидента с паломничьей баржей, терпеливо ждать, удушая слухи в зародыше. Кроме того, после случившегося всем стало ясно: нельзя использовать в качестве карантинной стражи солдат Пятой армии, не знающих ни турецкого, ни мингерского.

Поэтому губернатор и доктор Нури потребовали от колагасы Камиля, чтобы тот ускорил формирование отряда – даже, может быть, своего рода маленькой армии, которая занималась бы исключительно обеспечением карантина. За три дня, прошедшие с момента назначения его командиром карантинных сил, колагасы, несмотря на серьезные трудности, проделал работу, которая по-хорошему должна была бы занять две недели, и поставил под ружье четырнадцать «солдат». Тогда же было принято решение разместить штаб карантинной армии в бараке неподалеку от гарнизонной пекарни, и одно из помещений этого барака (служившее амбаром) в то же утро начали освобождать. Самая большая комната в маленьком здании мингерского призывного пункта на набережной тоже была временно передана в распоряжение Карантинного отряда. Там планировалось поставить стол для колагасы и вести запись добровольцев. Начальник карантинной службы доктор Никос сказал, что это старинное здание венецианской постройки очень нравится мингерцам и что многие жители острова, и греки и мусульмане, поспешат записаться добровольцами во временную армию, особенно если им будут платить жалованье и отпускать их на ночь домой.

«Поскольку штаб Карантинного отряда является частью гарнизона, то все его солдаты, в соответствии с традициями Османской империи, должны быть представителями мусульманского населения острова, – отрезал губернатор. – Его величество султан провел все реформы, обещанные великим державам, в первую очередь Англии и Франции, и, следуя примеру своего дяди и деда, приложил столько добросовестных усилий для того, чтобы уничтожить всякое неравенство между мусульманами и христианами, что на землях его империи, в том числе и на острове Мингер, христиане обогнали мусульман в области просвещения, ремесел и торговли и весьма разбогатели. Одну только уступку не сделал наш султан великим державам: не допустил христиан в армию, даже рядовыми. И теперь, когда мы с вами ломаем голову над тем, как нам заставить народ соблюдать карантинные меры, давайте не будем попусту препираться, как с этими консулами».

Глава 22

Поскольку главный редактор одной из двух греческих газет Мингера, «Адекатос Аркади», находился в тюрьме, губернатор вызвал к себе главного редактора «Нео Ниси» Манолиса и подробно объяснил ему, как следует написать о дезинфекции текке. Угощая кофе с сушеными сливами и грецкими орехами этого молодого, еще не растерявшего идеализма журналиста, которого уже однажды сажал в тюрьму (тираж его газеты несколько раз изымался), Сами-паша без всякой нужды соврал ему, что «из Стамбула прислали новую машину для паровой дезинфекции», – как будто сейчас на острове разразилась эпидемия холеры. Когда пришло время проводить гостя, уже у дверей, губернатор напомнил, что на Мингере сложилась чрезвычайная ситуация, что Стамбул и весь мир чутко прислушиваются ко всему происходящему сейчас на острове, что долг прессы в это непростое время оказывать поддержку властям, и, улыбаясь, пригрозил, что если главный редактор опубликует в своей газете такое, чего публиковать не нужно, то тем самым накличет на себя беду.

На следующий день секретарь принес в резиденцию свежеотпечатанный номер «Нео Ниси», переводчик скрупулезно перевел статью о происшествии в текке и зачитал ее губернатору вслух.

Все, о чем Сами-паша просил не писать, в статье было написано, причем без всяких обиняков и со смакованием подробностей. Всему острову сообщалось о том, что пожарные и дервиши схватились врукопашную и били друг друга дубинками, что священная сокровищница текке, шерстяная кладовая, осквернена и теперь отвратительно воняет. Губернатор знал, что слухи, которые породит эта статья, будут распространяться прежде всего среди мусульман. Торгующие намоленными бумажками шарлатаны-ходжи, верящие им крестьяне, озлобленные молодые беженцы с Крита, да и вообще все приверженцы ислама, даже самые «просвещенные», теперь ополчатся на карантин и на него, губернатора.

Автор статьи Манолис уже успел доставить губернатору немало головной боли. Года три-четыре назад этот смелый газетчик взялся писать о недостатках городского благоустройства и о грязи на улицах, попутно намекая на взяточничество, лень и невежество чиновников и тем самым пытаясь опорочить губернатора и все османское государство. Сами-паша был в гневе, но не хотел, чтобы его сочли нетерпимым к критике. Потому он сдержался и стал действовать через посредников: попросил поменять подход, угрожая в противном случае закрыть газету. Журналист немного притих.

Но потом вышла напомнившая про инцидент с паломничьей баржей статья, положившая начало «спланированной и систематической» серии публикаций, выставляющих в невыгодном свете губернатора и работников карантинной службы. Сами-паша нашел предлог отправить Манолиса за решетку, однако английский и французский консулы принялись давить на губернатора, потом прибыло несколько телеграмм из Стамбула, и газетчика пришлось выпустить.

Больше всего сейчас Сами-пашу огорчало, что все его старания продемонстрировать Манолису свое расположение после выхода того на свободу оказались напрасными. Однажды, повстречав журналиста в отеле «Сплендид палас», губернатор похвалил его за статью о конфликте между извозчиками и носильщиками: замечательно, мол, написана, источникам информации остается только позавидовать – и предложил перепечатать статью в официальной газете «Хавадис-и Арката», посулив при этом заплатить вперед из бюджетных средств еще за две публикации. В другой раз (дело было в ресторане «Дегустасьон») Сами-паша при всех повел себя с Манолисом весьма обходительно, пригласил его за свой стол, заказал для него похлебку из кефали с луком и во всеуслышание объявил газету собеседника «самым уважаемым изданием Леванта».

Теперь же Сами-паша решил снова отправить неблагодарного Манолиса за решетку – пусть-ка посидит в холодной, сырой камере – и расспросить, кто надоумил его написать и последнюю статью, и ту, в которой упоминалась паломничья баржа. Полицейские в штатском отправились в редакцию газеты и арестовали тираж, но Манолиса не застали ни там, ни у него дома в квартале Хора. В конце концов он был обнаружен у своего дяди, читающим в саду книгу («Левиафан» Гоббса[92]92
  Томас Гоббс (1588–1679) – выдающийся английский философ-материалист. В своем основном произведении «Левиафан» (1651) впервые в Новое время разработал систематическое учение о государстве и праве.


[Закрыть]), и немедленно препровожден в крепость. Губернатор тем временем немного смягчился и приказал разместить журналиста в западной части тюрьмы (и условия получше, и от чумы подальше).

Вечером, после объятий с Марикой, не столько страстных, сколько обыденных, Сами-паша выслушал от нее очередную порцию последних слухов и сплетен. На этот раз Марика начала с чего-то совсем уж невероятного:

– Говорят, что дети умерших от чумы греков и мусульман сбились в шайку и по ночам стучатся в двери ни в чем не повинных людей, а те должны детей накормить – тогда чума обойдет их стороной.

– О детях я слышал, но о том, что они стучатся в двери, – нет, – сказал губернатор.

– Говорят, к этим детям чума не пристает. Даже если они будут спать в обнимку с трупами своих родителей, все равно не заболеют.

– Встречал ли кто-нибудь еще человека, которого ты видела из окна? Того, что ходит и разбрасывает повсюду дохлых крыс?

– Паша, я ведь в самом деле видела этого шайтана, но теперь, раз вы запретили этому верить, я больше не верю, что он существует. Да и после появления дезинфекторов в масках о нем меньше стали рассказывать.

– Стало быть, наши пожарные отпугнули демона!

– Вы огорчитесь, но теперь уже почти никто не сомневается, что чуму привезли на том же корабле, что и племянницу султана.

– И ты тоже веришь в эту бессовестную ложь, чтобы меня позлить! – упрекнул Марику губернатор.

– Паша, разве можно заставить себя поверить в то, во что не веришь?

– Значит, ты хочешь сказать, что на самом деле веришь в этот вымысел?

– Все верят!

– Верят те, кто нам зла желает! Его величество султан, желая спасти наш остров, посылает к нам своего самого лучшего карантинного врача, снимает его с корабля, идущего в Китай, а здешние греческие националисты, пышущие злобой на его величество и османское государство, твердят, что этот корабль привез сюда чуму. Не будь игрушкой в их руках!

– Простите меня, паша… Другие говорят, что эпидемия началась из-за хаджи, сбежавших из-под карантина.

– Хаджи три года назад привезли не чуму, а холеру.

– Паша, говорят также, что чиновники из городской управы предлагают торговцам: «Заплати пять золотых лир – и немедленно получишь разрешение открыть лавку».

– Подлецы!

– В Кофунье дети видели, как кто-то заходит в опустевшие дома. Их родители сообщили в управу, но никто не пришел – ни полицейские, ни кто-нибудь другой.

– Придут еще, с чего же им не прийти?

– Говорят, полицейские и чиновники боятся за свою жизнь, потому и не делают что положено, дисциплина ослабла.

– А еще что говорят?

– Что за теми, кто хочет уехать, может прийти много кораблей, но вы не даете разрешения.

– Почему бы это?

– Чтобы чума распространилась и все греки сбежали… И еще я два раза слышала, что английские и французские войска высадились на севере, в Кефели.

– Да зачем же им высаживаться в Кефели? Прямо сюда и явятся.

– Что вы говорите, паша!

– Сегодня еще семь человек умерло…

– Паша, старший партнер моего брата не смог достать билет ни на «Багдад», ни на «Персеполис». Он вас очень уважает, искренне вами восхищается. Он человек очень гордый, и, если бы речь не шла о вопросе жизненной важности, он ни за что бы ко мне не обратился.

– Посмотрим. Если в самом деле придет этот пантелеймоновский пароход с красной трубой… Жадные агенты продают два-три билета на одно место, а я-то молчу.

– И еще все кое о чем говорят, но я не хотела вам рассказывать – боялась, как бы вы не разгневались. Может быть, это и не пустые слухи.

– О чем это ты?

– Когда пришли дезинфицировать текке шейха Хамдуллаха, дервиши подрались с пожарными. Некоторые греки уехали с острова именно после того, как услышали, что в текке не будут соблюдать карантинных запретов и эпидемию из-за этого прекратить не удастся. Паша, Мингер без греков не будет Мингером! Как и без мусульман, конечно.

– Разумеется. Но ты не беспокойся, мы этого шейха поставим на место. Он, в сущности, человек мирный.

На следующее утро, когда дамат Нури и доктор Илиас отмечали на карте дома́ недавно умерших людей и места, где можно подхватить заразу, Сами-паша решительно вмешался в их разговор.

– Если в Стамбуле вознамерятся и дальше потворствовать и покровительствовать шейху Хамдуллаху, – заявил он, – нам будет очень сложно обеспечить соблюдение мусульманами карантинных мер и запретов. А если мусульмане решат игнорировать карантин, то и христиане не станут проявлять к нему уважения, и чума будет свирепствовать у нас годами, как в Индии. Дорогой доктор, почему же все так плохо обернулось, в чем причина?

Доктор Нури ответил, что на самом деле меры, объявленные в первый день карантина, были успешно осуществлены. Единственный сбой произошел, когда пришлось арестовать владельца самого большого в городе сеновала, обслуживающего извозчиков, – но тут, к сожалению, не оставалось иного выхода. Его помощник, совсем еще мальчишка, в страшных мучениях – никто не мог сдержать слез, слыша его крики и стоны, – умер от чумы, и было решено, что дезинфицировать сено смысла нет, нужно все его сжечь. Когда за вещами, предназначенными для сжигания, явилась повозка, хозяин сеновала рассвирепел, улегся на грязную одежду и тюки сена и попытался себя поджечь, что ему почти удалось. Однако в итоге он был арестован за нападение на представителей власти и за попытки способствовать распространению эпидемии.

По мнению губернатора, главной задачей властей было обеспечить «покорность» населения карантинным запретам. Для этого следовало примерно наказать брата шейха Хамдуллаха (судебное заседание ожидалось в тот же день после полудня).

– Когда Рамиз и два его сообщника-головореза будут повешены на площади Вилайет, даже самые дерзкие и наглые поймут, кто на острове настоящая власть!

– Мы не консулы, нам нет нужды требовать, чтобы государство одинаково относилось к христианам и мусульманам, – заговорил доктор Никос. – На нашем прекрасном острове еще никого не вешали на главной площади для всеобщего устрашения, как в Европе. Так что, паша, я думаю, такая мера сильно напугает дерзких мальчишек. Вот только не знаю, будет ли от этого польза для карантина.

– Не будет никакой пользы, ваше превосходительство, – сказал доктор Илиас. – Бонковский-паша не раз говорил, что если все время только вешать, избивать и бросать в тюрьмы, то не удастся ни соблюдение карантина обеспечить, ни заставить народ стать современным и цивилизованным.

– Сами-то боитесь нос из гарнизона высунуть, а фанатиков, которые вам угрожают, защищаете.

– Эх, паша, если бы я мог быть уверен, что это они мне угрожают… – вздохнул доктор Илиас.

– Я в этом уверен. И еще я уверен в том, что, если с кем-нибудь из нас что-то случится, в этом будут замешаны Рамиз и его приспешники.

– Бездоказательные обвинения и несправедливость только усилят в народе дух неповиновения и склонность к бунту! – возразил доктор Никос.

– Удивляюсь, право, – возмутился Сами-паша, – что у этого наглого бандита, на котором клейма негде ставить, нашлось столько защитников – по той лишь причине, что его брат – шейх! – И губернатор посмотрел на колагасы Камиля.

Но колагасы промолчал. Через час дамат Нури зашел в кабинет губернатора, чтобы поговорить наедине, и сразу приступил к делу:

– Вы знаете, что его величество султан направил меня на остров не только для организации карантина, но и для того, чтобы я нашел убийцу Бонковского-паши.

– Разумеется.

– У меня и у возглавляемой мной следственной комиссии нет доказательств виновности Рамиза. За время, прошедшее между тем, как Бонковский-паша вышел из задней двери почтамта, и обнаружением его тела на площади Хрисополитиссы, Рамиза видело множество людей: сначала в саду у рыбацкого причала, потом в парикмахерской Панайота – он там брился, – а после Рамиз сидел с приятелями в ресторане отеля «Левант», на веранде.

– Если бы вы задумались о том, почему этот ваш Рамиз, который не так уж часто показывается на людях, именно в те часы, когда был убит Бонковский-паша, находился в самых оживленных местах города, где его не могли не заметить, вы бы так не торопились с суждениями, – проговорил губернатор, иронически улыбаясь. – Вот увидите, когда на площади Вилайет поставят виселицы, никто уже не будет насмехаться над карантинными запретами.

Глава 23

Каждый раз, когда губернатор заводил речь о Рамизе, колагасы внимательно слушал, но молчал, чтобы не выдать своих чувств. Под влиянием бесконечных рассказов матери он проникся интересом к бывшей невесте Рамиза, Зейнеп. Изначально, правда, интерес этот пробудили не столько похвалы ее красоте, сколько рассказы о решительности и своенравии девушки – ведь это она разорвала помолвку с Рамизом.

Ее отец-тюремщик успел поторговаться с женихом о калыме, взял часть денег и сразу передал их двум своим сыновьям. Обо всем уже договорились и даже начали готовиться к свадьбе, но тут Байрама-эфенди внезапно унесла чума, а через два дня Зейнеп отказалась выходить замуж. Событие это могло получить широкую огласку, поскольку Рамиз был братом, пусть и сводным, шейха самого влиятельного на острове текке.

Мать колагасы допускала, что Зейнеп согласится выйти замуж за того, кто увезет ее с острова, вызволив из неприятной ситуации. Увидев, что ее сын, красавец-офицер, одинок и печален, Сатийе-ханым сразу подумала о такой возможности.

Романтическая повесть этой любви занимает весьма важное место в истории Мингера, и потому, с одной стороны, она очень любима в народе, а с другой – обросла множеством вымыслов, сильно ее исказивших. Отведем ей место в своей книге и мы, при этом стараясь разделять подлинное и романтическое. С историческим повествованием всегда так: чем больше в нем романтики, тем меньше правды, а чем больше правды, тем – увы! – меньше романтики.

Разные трактовки этой любовной связи проистекают из разных взглядов на причины разрыва между Зейнеп и Рамизом. По рассказам матери колагасы, Зейнеп в последний момент стало известно, что у Рамиза на севере, в деревне Небилер, уже есть жена (если не две), потому-то девушка и передумала выходить за него. Колагасы очень хотелось в это верить, но злые языки говорили и другое: Зейнеп с самого начала знала о первой жене, но не могла противиться замужеству из страха перед отцом и братьями. Когда же отец умер, давно известная правда послужила предлогом для разрыва. Настоящая же причина якобы заключалась в том, что Байрам-эфенди отдал полученные за дочь деньги Хадиду и Меджиду, а старшие братья (близнецы) и не подумали поделиться ими с Зейнеп. Это разозлило девушку, возбудив в ней нестерпимое желание сбежать с острова в никогда не виденный Стамбул. Прибавим, что в 1901 году девица семнадцати лет и помыслить о чем-то подобном не смела, для этого требовалась большая храбрость, что и кружило голову колагасы Камилю.

По мнению же сторонников Рамиза, пылких влюбленных разлучил губернатор, преследуя политические цели: с одной стороны, унизить Рамиза и показать шейху Хамдуллаху, кто на острове хозяин, а с другой – использовать «харизму и авторитет» (выражение одного историка) колагасы для упрочения своей власти.

Мать Зейнеп, Эмине-ханым, и мать колагасы жили в разных кварталах, но последние пять лет дружили. Дочь своей подруги Сатийе-ханым знала с тех пор, как той едва исполнилось двенадцать. Зейнеп уже тогда была очень красива. Но понравится ли она Камилю? И вызовет ли Камиль симпатию у нее? Они ведь еще ни разу не видели друг друга.

И потом, в доме Зейнеп был траур, а в городе – эпидемия (хотя ощущалось это не очень сильно); не время для сватовства. Поэтому мать колагасы решила для начала сходить в дом покойного и выразить соболезнования, пусть и немного запоздалые. Эмине-ханым была уверена, что, только сбежав с острова, ее дочь спасет честь семьи и свою собственную. Мысль о том, что Зейнеп может выйти замуж за привлекательного офицера, героя войны с Грецией, награжденного медалью и самим султаном направленного на Мингер, и уехать в Стамбул, пришла ей в голову раньше, чем дочери; именно мать заронила эту мысль в голову Зейнеп.

Однако Рамиз действительно был безумно влюблен, и колагасы знал об этом. Потому и чувствовал себя неуютно, когда, облачившись в мундир офицера османской армии, отправился в дом Зейнеп с надеждой ее увидеть. Это был не первый раз, когда он по предложению матери ходил посмотреть на девушку. Сразу после того, как сын окончил военное училище, Сатийе-ханым договорилась с одной стамбульской семьей («наши родственники с Мингера!»), жившей в старом, осыпающемся доме в Вефа[93]93
  Вефа – район в европейской части Стамбула.


[Закрыть], что Камиль придет посмотреть на их дочь. Девушка оказалась некрасивой. А на стене в том доме висел морской пейзаж в рамочке – вещь, которую Камиль не видел ни в одном из стамбульских домов, где успел побывать. Этот пейзаж он вспоминал потом долгие годы.

Дом Зейнеп находился за мусульманским кладбищем, в Байырларе. В детстве Камиль и другие ребята из квартала Арпара враждовали со здешними мальчишками. Они стреляли друг в друга из рогаток камнями и зеленым инжиром, сходились стенка на стенку, словно войска, идущие в штыковую атаку, и колотили друг друга палками. Иногда мальчишки из двух кварталов объединялись в общий мусульманский фронт и, словно акынджи[94]94
  Акынджи – иррегулярная легкая маневренная конница. В мирное время акынджи совершали набеги на пограничные земли.


[Закрыть], совершали набеги на православные кварталы Хора и Айя-Триада, на другой берег речки Арказ, красть в садах сливы и черешню. Зимой, когда перебираться на другой берег становилось затруднительно, ребячья жизнь ограничивалась улицами родных кварталов.

Из Байырлара в полном молчании поднималась по склону, к кладбищу, похоронная процессия из пятнадцати – двадцати человек: половина – молчаливые мужчины в фесках, другая – мальчишки; за ними увязалась собака. У калитки одного из домов тихо-тихо, словно стыдясь какого-то проступка, плакал ребенок. Колагасы чувствовал на себе робкие, испуганные взгляды из-за заборов; самого его словно бы ограждали от страха мечты о женитьбе на красивой девушке.

Они с матерью разработали простой план, следуя которому колагасы дождался, когда дребезжащий колокол собора Святой Троицы пробьет полдень, и пошел вверх по улице.

В это время его родительница, сидящая в гостях у Зейнеп с ней самой и ее матерью, должна была произнести: «До чего же жарко!», открыть маленькое окно эркера, под каким-нибудь предлогом подозвать к себе двух женщин и показать им проходящего внизу сына. Тут можно было рассчитывать, что его позовут наверх.

Из гордости колагасы убедил самого себя, что сердце его не будет разбито при любом исходе дела. На нем был мундир с позолоченными пуговицами, всегда производивший впечатление на девушек, медаль и ордена. Однако чем ближе он подходил к дому Зейнеп, тем быстрее, к его удивлению, билось сердце. Мать уже открыла окно, ярко освещенное солнцем; увидев сына, она сказала что-то тем, кто сидел в глубине комнаты. Колагасы замедлил шаг.

Когда открылась дверь, он бросил взгляд внутрь, на миг понадеявшись, что сейчас увидит Зейнеп.

Но дверь открыл маленький мальчик. Наверху колагасы ждали мать и Эмине-ханым. Хозяйка дома немного всплакнула, потом взяла себя в руки и сказала, что мундир замечательно сидит на Камиле-эфенди, просто красота. Потом заговорили о крысах. Десять дней назад, выйдя поутру из дому, женщины заметили, что дорога, ведущая в нижний квартал, вся усыпана дохлыми крысами – шагу не ступить. Мать Зейнеп пересказала слух, в истинность которого она сама верила, а колагасы – и под его влиянием Сатийе-ханым – нет: чуму разносит бородатый поп в черном плаще, с налитыми кровью глазами, который каждый вечер приходит из христианских кварталов, разбрасывает дохлых крыс по дворам и улицам, мажет чумной мазью источники, стены и дверные ручки. Как-то раз один мальчик из Кадирлера повстречал его ночью и увидел, что поп этот – тепегёз![95]95
  Тепегёз – одноглазый великан в тюркской мифологии.


[Закрыть] Потом мальчуган два дня заикался от страха. Еще Эмине-ханым поведала гостям, что если купить амулет, над которым прочитал молитву шейх Хамдуллах, и направить в сторону чумного шайтана-тепегёза, тот не сможет вытряхнуть крыс из своего мешка и убежит туда, откуда явился.

Красивой девушки, о которой рассказывала Сатийе-ханым, не было дома. Колагасы, словно ребенок, на которого нагоняют скуку разговоры взрослых, смотрел в окно на темно-синее море, на дома окраин Арказа и оливковые рощи. От волнения во рту у него пересохло, как у больного, попавшего в госпиталь посреди пустыни.

Мать как-то догадалась об этом.

– Сходи вниз, Бешир даст тебе воды, – сказала она.

Колагасы спустился по лестнице и зашел в темную кухню рядом с конюшней.

Не успел он подумать, что в этакой темноте не отыщет ни жбана с водой, ни кружки, как рядом на мгновение зажглась и сразу же потухла керосиновая лампа и женщина, которую колагасы на мгновение увидел в этом призрачном свете, тихо произнесла по-мингерски:

– Аква нукару! (Вода здесь!)

Но снял со жбана каменную крышку и подал гостю кружку с водой уже Бешир. Колагасы выпил воды с затхлым запахом, вернулся наверх и, уловив странное выражение на лице матери, понял, что девушка внизу была Зейнеп. Поразмыслив, Камиль-бей решил, что она действительно красива. Наверх, к гостям, Зейнеп так и не поднялась.

Вот и все, что рассказано в письмах Пакизе-султан о первой встрече двух влюбленных. Мы верим в правдивость этой «версии». Рассказ о том, что они долго разговаривали между собой по-мингерски, – позднейшая легенда, к созданию которой приложил руку и сам колагасы Камиль. Официальные исторические сочинения, учебники и популярная крайне правая пресса, находившаяся в 1930-е годы под влиянием Гитлера и Муссолини, способствовали укоренению этой легенды. Но в 1901 году мингерский язык, увы, не был настолько развитым, чтобы на нем можно было выражать сложные, глубокие понятия и говорить: «Нам надо было встретиться гораздо раньше!» или «Давай назовем все по-новому на языке детства!».

К тому же в 1901 году османский офицер из провинции, желая произвести впечатление на девушку, заговорил бы с ней не на местном наречии, а, конечно, на турецком языке – языке своего успеха. То же самое можно сказать и о Зейнеп. Два слова на мингерском сорвались с ее губ непроизвольно, сами собой. «Аква» (вода) – одно из древнейших и красивейших слов прекрасной мингерской речи, и именно оттуда оно (через латынь) было позаимствовано всеми западными языками.