Текст книги "Бог во тьме"

С одной стороны, вера Иова достигла высот непревзойденного мужества: «…я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою» (Иов. 19:25). С другой стороны, избранный Иовом способ защиты вел к тому, что он еще глубже погружался в пучину сомнений и жалости к себе, допуская тем самым грубую, но вполне объяснимую ошибку. В Своем ответе Бог упрекает Иова за то, что тот защищался, обвиняя Бога: «Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя?» (Иов. 40:3). Дав понять, что он более праведен, чем Бог, Иов одним ударом обесценил свои нравственные достижения и обрек себя на еще более тяжкие душевные муки.

Из чего же проистекала ошибка Иова, не сумевшего воздержаться от суждений? Из его богохульства? Нет. Оно было лишь следствием. Причина его трагедии – ошибочный ход мысли, точнее, убежденность, что он располагает достаточной информацией, чтобы прийти к правильным выводам в такой ситуации. Нет нужды говорить, что «заблуждение» Иова было не только умственным. За высокопарной набожностью и «теологически уместной» заботой его лицемерные утешители скрывали зависть, бессердечие и отвращение. Подобно курам, яростно нападающим на раненую курицу, они «клевали» Иова острыми клювами своей истины. Возможно, как утверждает Саймон Уэйл, их лицемерно замаскированное отвращение проникало в душу Иова, отравляя его дух. Уэйл пишет: «Если Иов с таким отчаянием кричал, что он невиновен, то лишь потому, что сам стал сомневаться в этом, в душе все более склоняясь на сторону своих друзей»[76]76
  Simone Weil, Waiting on God (London: Routledge and Kegan Paul, 1951), p. 66.


[Закрыть].

Но стоило Иову попытаться защититься посредством вынесения суждений, на которые он не имел права, богохульство стало неизбежным. Удивительно, но и Иов, и его друзья допустили очень похожие ошибки. Друзья Иова верили, что Бог в Своей справедливости воздает каждому человеку по заслугам в этой жизни, и поэтому считали, что грех и страдание находятся в прямо пропорциональной зависимости: Иов страдает, следовательно, он согрешил.

Иов решительно это отрицает. В своей самодовольной праведности его друзья были чудовищно неправы и непростительно жестоки. Фарисеи – особенно христианские фарисеи – всегда таковы. Но в отсутствие каких-либо сведений о последнем суде после смерти Иов не мог доказать им свою безгрешность. Поэтому в защитном слове он требует от Бога «пропорционального» объяснения каждой своей беде и утрате. Таким образом, и Иов, и его друзья переоценивают возможности разума и делают заключения, на которые не имеют права. Заблуждения, ведущие их в противоположные стороны, были одного происхождения.

Совершенно иной путь указывает нам в своем Плаче Иеремия. Чувствуя, что внутренний кризис, связанный с его служением, стал шагом в бездну заблуждений, Иеремия восклицает: «Он… сокрушил камнями зубы мои, покрыл меня пеплом. И удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии» (Пл. Иер. 3:16–17). Но Иеремия не берется судить Бога и не требует объяснений. Вместо этого он препоручает решение своей судьбы Богу и воздерживается на это время от суждений: «Господь часть моя, говорит душа моя, итак буду надеяться на Него» (Пл. Иер. 3:24).

Сходную идею мы найдем в «Путешествии пилигрима» Джона Беньяна. Толкователь привел Христианина к горящему очагу, перед которым стоял человек, плескавший на огонь воду. Но пламя почему-то не угасало, а разгоралось еще ярче. Затем Толкователь проводил Христианина за стену и показал, в чем секрет. Там стоял другой человек и тайно подливал в огонь масло. Если смотреть с одной стороны, то ничего, кроме воды, заливающей огонь, не видно; однако масло действует эффективней, чем вода, даже если подливается незаметно.

Толкователь объяснил, что огонь – это символ работы Бога в нашей жизни. Человек, заливающий его водой (единственный, кого можно видеть), олицетворяет сатану, тогда как человек, стоящий за стеной с жестянкой масла, олицетворяет работу Христа во имя поддержания веры. Толкователь заключает: «А то, что ты видел за стеной человека, поддерживающего огонь, должно вразумить тебя, что обольщенным трудно увидеть, как совершается в душе работа благодати».

Знаем ли мы почему?

Поспешив и не затронув еще один вопрос, мы рискуем оказаться в крайне затруднительном положении. Если воздержание от суждений основывается на принципе «мы не знаем причин, но знаем, почему доверяем Богу, Который эти причины знает», то чрезвычайно важно, чтобы мы действительно знали, почему мы доверяем Богу. «Конечно, – скажет любой из нас, – мне известно, почему я Ему доверяю!» Но это, возможно, всего лишь самонадеянность, которая исчезнет в первые же минуты страдания.

Иногда у нас нет возможности выяснить, какое напряжение способна выдержать наша вера, пока мы не испытаем настоящее горе. Только после этого мы действительно понимаем, насколько прочны основания нашей веры. Очень немногие проходят испытание страданием с честью. Если наступит решающий час, а мы не будем знать, почему доверяем Богу, то с удивлением обнаружим, что не представляем, почему вообще должны это делать.

Хочу отметить, что подробное обсуждение способности доверять Богу выходит за пределы поставленной мною задачи. Здесь важно показать, каким неоценимым может стать доверие к Богу во время страданий.

Во-первых, я должен повторить, что если все религиозные проблемы свести к их сути, то останется два неотвратимых вопроса: «Есть ли Бог?» и «Что Он Собою представляет?» Наша точка зрения на проблему существования Бога и Его природу – это и есть та истина, которая определяет все остальные наши представления.

Христианин никогда не будет удовлетворен ответом на вопрос: «Как убедиться, что Бог существует и что Он добр?», – если ответ исключает доверие к Иисусу Христу. Поэтому «доказательства» существования Бога или доводы, свидетельствующие о Его доброте, которые завершаются чем-то иным, будут заведомо неубедительными или ошибочными. Какими бы неотразимыми они ни казались, рано или поздно выяснится, что они несостоятельны в интеллектуальном и неудовлетворительны в эмоциональном отношении. И страдание, как ничто другое, выявляет этот изъян.

Испытание страданием показывает, действительно ли наше знание покоится на незыблемом убеждении в том, что Бог явил Себя через Иисуса Христа. В связи с этим мы можем совершить две ошибки, которые так отдалят нас от Бога, что в час страданий мы действительно не будем знать, почему Ему можно доверять.

Слишком далек, чтобы стать утешением

Первая ошибка состоит в том, что мы настолько отождествляем Иисуса с Богом-Отцом, что забываем о том, что Иисус являет Собой воплощение Бога в человеке и обладает такой же, как у нас, человеческой природой. Опасность состоит в том, что Бог может отдалиться (если не в теологии, то в наших ощущениях), и в этой отдаленности Его молчание будет ошибочно истолковано как отсутствие.

Когда мы страдаем, молчание Бога причиняет боль. Люди страдают, рыдают, молятся, обращая взоры к небу, но не получают ответа. Небеса равнодушны, ворота заперты, телефон занят, и в этой звенящей пустоте молчания они невольно задаются вопросом: «А был ли Бог вообще?» – «К Тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, – говорит псалмопевец, – чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу» (Пс. 27:1). Или, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс в своих «Последних сонетах», «мой стон, бессчетно повторенный, ответа не находит, – как и письма, что посланы возлюбленному другу, с которым навсегда – увы! – расстались»[77]77
  Gererd Manley Hopkins, Poems & Prose, ed. W. H. Gardiner (London: Penguin, 1953), p. 62.


[Закрыть].

То, что достаточно тяжело для верующего, который знает, почему он доверяет Богу, почти невыносимо для неуверенного или формально относящегося к вере человека. Ни одно поколение не свидетельствует об этом более красноречиво, чем нынешнее. Герой пьесы Жан-Поля Сартра «Дьявол и Господь Бог» Гёц – безжалостный вояка, превратившийся в святого, – утрачивает иллюзии по причине своей духовной несостоятельности и безмолвия Бога. В конце концов Гёц начинает подозревать, что принимал за веру свой собственный голос, заглушающий молчание Бога. В отчаянии он произносит:

«Я молил, выпрашивал знака небес, слал небесам мольбы – ответа нет. Небеса не знают даже моего имени. Я вопрошал себя ежечасно, что я – в глазах Господа? Теперь я знаю: ничто. Бог меня не видит, Он не слышит меня, Он меня не знает. Ты видишь эту пустоту над головой? То Бог. Ты видишь щель в двери? То Бог. Ты видишь дыру в земле? То Бог. Бог есть молчание, Бог есть отсутствие. Бог есть одиночество людское»[78]78
  Jean Paul Sartre, The Devil and the Good Lord, trans. Kitty Black (New York: Vintage Books, 1960), pp. 140–141.


[Закрыть].

Вопль этой пугающей неопределенности, завершившийся неверием, эхом отзывается во многих произведениях современной литературы. Все более явно – особенно после Освенцима – проблема справедливости в этом порочном мире сближается с моральной позицией, согласно которой безучастный наблюдатель считается виновным, а Бог представляется безучастным космическим наблюдателем. Как утверждает Иван Карамазов, «не стоит высшая гармония слезинки хотя бы одного только замученного ребенка».

Но даже эти литературные примеры бледнеют в сравнении с описаниями очевидцев, испытавших молчание Бога в реальной жизни. Таково, например, документальное повествование лауреата Нобелевской премии Э. Вайзеля «Ночь». Еврей, родившийся в Венгрии, Вайзель был узником Освенцима и Бухенвальда, и его книга – это обжигающий душу рассказ маленького мальчика, столкнувшегося с неприкрытым злом.

«Я никогда не забуду ту ночь, первую ночь в лагере, семь раз проклятую и семь раз заклейменную… Я никогда не забуду того пламени, что навсегда сожгло мою веру. Я никогда не забуду той ночной тишины, которая навеки лишила меня жажды жизни. Я никогда не забуду тех мгновений, которые убили моего Бога и мою душу, обратив мои мечты в прах. Я никогда этого не забуду, даже если я обречен прожить так же долго, как Сам Бог. Никогда»[79]79
  Elie Wiesel, Night (New York: Avon Books, 1969), p. 44.


[Закрыть].

А что же христианин? Неужели он отличается от остальных тем, что обладает большим мужеством или остроумными теологическими объяснениями? Отнюдь. Христианин тоже содрогается от страха при виде змеиной ямы зла. Он испытывает такую же боль, такую же муку, задает такие же вопросы и слышит такое же молчание. Христианин тоже не знает причин, но (и только в этом вся разница) знает, почему он доверяет Богу, знающему их.

Но благодаря чему? Благодаря тому, что другой еврей – не мальчик, а зрелый человек – принял на Себя всю безысходность молчания Бога и претерпел за нас страдания, чтобы иметь право вернуть нас Своему Отцу и дать нам возможность убедиться, что Бог существует и Он добр.

Слова Иисуса «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46) всегда будут обладать для христианина глубиной смысла, которую человеческий разум никогда не постигнет. Одно, по крайней мере, ясно. Ни один человек не может погрузиться настолько глубоко, чтобы Бог не оказался еще глубже. К. С. Льюис сказал по этому поводу: «Иногда трудно удержаться от просьбы: «Боже, прости Бога». Трудно просить так много. Но если наша вера истинна, мы знаем: Он не простил, Он распял Его»[80]80
  C. S. Lewis, A Grief Observed, p. 25.


[Закрыть].

Однажды Мартин Лютер читал своим домашним рассказ о жертвоприношении Авраама. Когда он закончил, его жена Кати простодушно призналась: «Я этому не верю. Со Своим Сыном Бог так не поступил бы».

«Но, Кати, – ответил Лютер, – Он так поступил»[81]81
  Roland H. Bainton, Here I Stand: Life of Martin Luther, p. 290.


[Закрыть].

Так сомнения относительно Отца умолкают в Сыне. В час страданий Бог может отдалиться от нас, если Он не является «Богом и Отцом Господа нашего Иисуса Христа». Чувствуете ли вы интимный характер этого скромного определения Бога? Ученики знали и любили Иисуса. Для них Он был «Господом нашим  Иисусом Христом». Они пошли за Иисусом, жили вместе с Ним, учились у Него. Они любили Иисуса и готовы были отдать за Него жизнь. Но Кем был Бог, Которого они никогда не видели? Он был просто «Отцом Иисуса Христа», и поэтому они называли Его «Богом и Отцом Господа нашего  Иисуса Христа». Разве Сам Иисус не сказал: «…иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему?» (Ин. 20:17). Разве Он не научил их молитве «Отче наш, сущий на небесах» (Мф. 6:9)?

Таким образом, факт воплощения – это не просто хорошая теология; это реальное утешение и гарантия. Иисус слился с нашей человеческой природой, и теперь мы знаем, что Бог существует для нас во Христе. Руководителю сопротивления можно доверять. Он тоже прошел через пытки. Когда мы видим Иисуса на кресте, мы начинаем питать к Богу невыразимое доверие, ни на секунду не задумываясь, на чьей стороне Он будет в наших страданиях.

Достоевский так сильно любил Христа, что утверждал, что если бы возникли какие-то противоречия, он предпочел бы истине Христа. Его любовь во многом определялась глубоким потрясением, вызванным созерцанием страданий Христа на картине Гольбейна «Снятие с креста».

«Я знаю, что христианская церковь еще в первые века постановила, что страдания Христа были не символическими, а реальными, и потому Его тело на кресте было целиком и полностью подвластно законам природы. Лицо на картине страшно разбито, распухшее, покрытое жуткими вздувшимися синяками и кровоподтеками, глаза открыты и скошены: огромные, расширенные зрачки сверкают каким-то мертвенным стеклянным блеском»[82]82
  George Steiner, Tolstoy or Dostoyevsky: An Essay in the Old Criticism (New York: Vintage Books, 1957), p. 291.


[Закрыть].

Согласно Достоевскому, в картине Гольбейна было нечто большее, чем реализм. Если Сын Божий так страдал, то спасение мира возможно. В самом конце своей жизни Достоевский говорил, что пришел к Богу через Христа, пройдя сквозь «горнило сомнений»[83]83
  Ibid, p. 292.


[Закрыть].

Слишком близок, чтобы служить утешением

Однако сосредоточенность на страданиях Христа может привести к ошибке противоположного толка, которая заключается в столь преувеличенном очеловечивании Иисуса, что мы забываем о Его Божественности и единстве с Богом-Отцом. Иногда мы до такой степени отождествляем Его с собой, что Он представляется нам не добровольным посланником Отца, а жертвой, смерть которой была бессмысленна.

С этой точки зрения Иисус уравнивается с нами, поэтому в Его великом страдании всякое меньшее страдание находит утешение; но утешение это слабое и кратковременное. Его ценность относительна, ибо в конечном счете оно не достигает цели. Бог-Отец остается таким же гневным, неумолимым и далеким. Поэтому смерть Христа, несмотря на то что она является величественной декларацией, героическим поступком и вдохновляющим символом, по существу, трагична, напрасна и тщетна. В конце концов, если Он не Бог, то чем отличается смерть одного еврея от смерти шести миллионов других евреев?

Драматический монолог «Недоразумение» Артура Кёстлера – типичный для нашего времени пример проявления этой ошибки. Здесь Христос, несущий крест на Голгофу, призывает Бога взглянуть с небес на землю и либо позаботиться о ней, либо отвернуться навсегда:

«Не Тот ли Ты, Кто дурачит Адамово племя? Или Ты просто рассеянный соня? Скоро, когда мы поменяемся местами с этим столбом, и уже не Я, а он будет нести Меня, Я это узнаю. Это будет экзамен, испытание для Тебя. И тогда Я узнаю.

Если дело только в Твоей рассеянности и сонливости, то Я приложу Твой рукав к Своим ранам и подожду, пока Ты проснешься, и тогда Моя цель будет достигнута. Но если Ты просто глухонемой дух, то дергать Тебя за рукав будет глупо, а умирать – тяжело»[84]84
  Arthur Koestler, The Misunderstanding, in The Call Girls (London: Hutchinson, 1972), p. 10.


[Закрыть].

Не был ли крест коварной ловушкой, в которую Бог заманил Иисуса? Не было ли это просто скверной шуткой, сыгранной равнодушным божеством, или дерзкой пародией на справедливость? Неужели Иисус является Богом только потому, что Он – беднейший и наиболее страдающий из людей? Таковы вопросы, которые требуют нашего внимания, если мы совершаем вторую из этих ошибок. И вполне понятно, почему, при всей ее противоположности первой, эта ошибка приводит к такому же результату. Бог остается таким же далеким, а Его молчание – на этот раз не только по отношению к нам, но и по отношению к Христу, – истолковывается как доказательство Его отсутствия.

Как и предыдущая, эта точка зрения обусловлена карикатурным представлением о Христе. Она настаивает на полуправде, – в отличие от Библии, которая не устает подчеркивать человеческую природу Христа, но не останавливается на этом. Иисус добровольно стал человеком с какой-то целью, которая стоила Богу-Отцу не меньше, чем Богу-Сыну; целью, которая была достигнута и оправдана воскресением Иисуса из мертвых. Неудивительно, что именно те, кто верит в Боговоплощение – в Бога, ставшего плотью, распятого и воскресшего, – проносят свою веру сквозь огонь страдания. Ибо не существует никаких сколь угодно сложных и мучительных вопросов, которые нельзя было бы доверить Богу – Отцу Иисуса Христа.

Это относится не только к тем вопросам, которые вызваны страданием, но и к неразрешимым философским вопросам, не признающим границ мышления и доставляющим беспокойство вере. (Например: «Зачем Бог создал человека, если знал, что…?») Кроме них встречаются также просто нелепые вопросы. К. С. Льюис писал: «Все нелепые вопросы неразрешимы. Сколько в миле часов? Какой формы желтое – круглой или квадратной? Вероятно, половина задаваемых нами вопросов – половина великих теологических и метафизических проблем – того же рода»[85]85
  C. S. Lewis, A Grief Observed, p. 81.


[Закрыть]. На нелепые вопросы никто, даже Бог, никогда не даст ответа. Но наши болезненные вопросы неразрешимы только в этой жизни. Существуют факты, которые мы не можем объяснить, но от которых не вправе отделаться поверхностным суждением. Вера может с ними повременить. Если Бог – это Отец Иисуса Христа, то нет такого вопроса, который нельзя оставить на Его усмотрение.

Поссориться можно даже с Богом

Кажущаяся несправедливость подобных страданий состоит в том, что кто-то должен за них отвечать, но отвечать некому. Нам остается одно из двух: либо найти ответ в себе, примирившись со страданиями или осудив себя за них, либо ответить ударом на удар, обвинив кого-то другого, или, по крайней мере, усомнившись в нем. Обвинять равнодушную природу невозможно: нас удовлетворит только чья-то личная ответственность. Единственный выход – призвать к суду Бога и обвинить Его во всех несправедливых страданиях. Благодаря сомнениям мы можем поссориться даже с Богом.

Как ни странно, но именно те, кто решительно отрицает существование Бога, первыми утверждают, что Он жесток. «Как Бог допускает…?» – спрашивает атеист. И это не только теоретический вопрос, направленный на подрыв доверия к религии, но и страстный личный вызов нелогичности страдания. Если Богу нигде не позволяют быть личностью, то здесь Он должен быть ею. В этом смысле обвинение – это красноречивый показатель веры, ибо каждый верит в Бога по меньшей мере настолько, насколько упрекает Его за страдания, которых не может объяснить.

То же самое можно сказать и о нас, верующих. Необъяснимые страдания порождают сомнение, которое становится для нас подручным средством в попытке их объяснения. Если мы страдаем и не можем получить от Бога ответ, то лучший способ отомстить Богу – усомниться в Его доброте и создать образ такого Бога, на Которого можно свалить вину. Сомнение становится ложным способом разрешения страданий, ибо если Бог таков, то Его действительно следует обвинять. По крайней мере, один из вопросов, поставленных страданием, вычеркивается из нашего списка.

Чаще всего мы раним тех, кого очень хорошо знаем. Но ничто не сравнится с сомнением в способности припоминать обиды и бросать обвинения за все, что пережила вера в одиночестве необъяснимого страдания. К. С. Льюис признавал, что после тяжелой утраты он предавался самым мрачным размышлениям: «Весь этот вздор насчет космического садиста был не столько проявлением мысли, сколько проявлением ненависти. Я извлекал из этого единственное удовольствие, доступное страдающему человеку, – удовольствие дать сдачи»[86]86
  Ibid., p. 33.


[Закрыть].

Если мы сможем упрекнуть хотя бы одного человека (пусть даже неосознанно и тайно), то у нас будет какое-то укрытие от шквала вопросов, вызванных бессмысленным страданием. Но если мы страдаем, а обвинить в этом абсолютно некого, мы оказываемся в положении голого человека, брошенного на раскаленных песках пустыни. Неудивительно, что вера испытывает сильное искушение проклясть Бога и умереть!

За несколько веков до Льюиса Петр Абеляр признавал, как он был несправедлив, обвиняя Бога за все то зло (включая оскопление), которое ему причинили люди. «Боже праведный, с какой душевной мукой и смятенным рассудком я упрекал Тебя в своем безумии и обвинял Тебя в своем неистовстве, непрестанно повторяя жалобу св. Антония – «Иисус, где Ты?» Я не могу передать словами все горе и негодование, стыд и муку отчаяния, которые пережил»[87]87
  The Letters of Abelard and Eloise, trans. Betty Radice (Harmondsworth: Penguin Books, 1974), p. 84.


[Закрыть].

Вера – это не подавление

Воздержание от суждений в таком состоянии сравнимо с прогулкой над пропастью, во тьме и по узкой тропе. При этом надо отдавать себе отчет, что молчать не менее опасно, чем возражать. Опасность состоит в том, что мы начинаем отрицать эмоциональную реальность своего страдания и невольно превращаем веру в орудие подавления.

Воздерживаться от суждений относительно того, почему  что-то происходит, – это далеко не то же самое, что отрицать, что что-то происходит. Первое – это вера, второе – это подавление. Вера не отрицает реальность, а упорядочивает ее. Отрицание реальности – признак лицемерия, а не живой веры. Вера, которая нуждается в увертках и эвфемизмах, обрекает себя на трусливое, нездоровое существование. Такая вера – это бледная копия подлинной веры, озабоченная соблюдением внешних проявлений благочестия и поощряющая лицемерие и малодушие.

Библейская вера – это вера полнокровная и вполне земная. Посмотрите на Иисуса, и вы увидите лицо Бога, залитое человеческими слезами, и Его оскорбленную душу. Доверие Христа к Богу было не отрицанием греховности и несовершенства мира, а твердым отказом придавать этому решающее значение. Отрицание реальности – это коварная попытка сатаны вывернуть принцип воздержания от суждений наизнанку: видимость следования этому принципу приводит к противоположному результату. Отрицание реальности не решает проблем, поставленных ею; оно лишь подтверждает непреодолимость этих проблем и настаивает на том, чтобы вера их не касалась.

Во многих сферах современной религии наблюдаются признаки нездорового подавления. Отношение христиан к таким явлениям, как депрессия, горе или неудача, во многом напоминает их отношение к сомнению. Их оцепеневшей вере, затянутой в корсет неестественности и выдаваемой за христианскую, весьма пригодился бы совет Шекспира:

 
Не надвигайте шляпу на глаза,
Вы горю слово дайте. Всякий знает:
Боль шепчущая сердце разбивает[88]88
  William Shakespeare, Macbeth (IV, III, 208) in The Complete Works, p. 991.


[Закрыть].
 

Описывая чувства, вызванные смертью матери, Августин продемонстрировал замечательную прямоту и честность: «Слезы, которые я сдерживал, потекли ручьями, и я сделал из них подушку для своего сердца. На слезах оно покоится, ибо мой плач звучал только в Твоих ушах»[89]89
  Augustine, p. 202.


[Закрыть]. Он был обязан матери не только физическим, но и духовным рождением, и не стыдился предаваться отчаянию, когда она умерла.

Одним из путей превращения веры в подавление может стать искажение учения. Вера перестает быть верой в Бога, превращаясь в веру ради веры, а благодарность посылается не по адресу и жаждет за это похвалы, что неестественно. На первый взгляд перенос центра тяжести религиозной жизни на восхваление и благодарение Бога встречается с таким одобрением, что было бы бестактно подвергать его сомнению. Но когда к библейскому предписанию «за все благодарите» (1 Фес. 5:18) подходят с буквальной настойчивостью, это не только противоречит Библии, но и приносит психологический вред. Однако в наши дни христиан призывают благодарить Бога даже за несчастья.

Это опасное искажение библейского учения. Иисус не благодарил за все подряд. Он негодовал, сталкиваясь со злом, и плакал, сталкиваясь со страданием. И если бы не этот гнев, не эти слезы и не последний крестный путь, мы бы не знали, как ненавистно Богу зло и как серьезно Он относится к греху. Эта проблема не является результатом конфликта между библейским взглядом на вещи и нашим собственным опытом; вера не противоречит реальности. Проблема порождается конфликтом между библейским взглядом на зло (реальность, которую Бог ненавидит, и за которую не следует благодарить) и библейским требованием благодарить Бога, что бы ни случилось.

Человечность тоже от Бога

Единственная возможность преодолеть затруднение, вызванное этим конфликтом, – это осмысление каждого события жизни как части единого целого и рассмотрение его с точки зрения единства и многообразия. Когда некое событие воспринимается как часть всеобъемлющего единства, нашим ответом Богу может быть только безграничное доверие и благодарность. Никакое бедствие не является непоправимым для Бога. В этом смысле мы должны всегда доверять Ему и приносить благодарность. Иеремия выразил уверенность в том, что Бог властен даже над злом, в своем Плаче:

«Кто это говорит: «и то бывает, чему Господь не повелел быть»? Не от уст ли Всевышнего происходит бедствие и благополучие?.. Вознесем сердце наше и руки к Богу, сущему на небесах» (Пл. Иер. 3:37–38,41).

Но если это же событие рассматривать с позиции многообразия, вполне может оказаться, что оно включает элементы зла, страдания и разочарования или, напротив, элементы добра, радости и полезности. Каждая из этих составляющих требует соответствующего ответа, и во многих случаях этот ответ не должен быть благодарностью. Возмущение уместно в реакции на несправедливость, слезы – в реакции на несчастье, потрясение – в реакции на внезапную катастрофу. Не принуждайте себя благодарить Бога за такие события, не то вы станете более требовательны к себе и более снисходительны к злу, чем Сам Бог. Это означает не то, что даже христианин не должен благодарить за такие вещи, а то, что христианин особенно не должен за них благодарить. Мы должны быть человечными, ибо такими нас создал Бог.

Вера и реализм соответствуют Писанию в той мере, в какой они нас поддерживают. Словно предчувствуя это новомодное учение, Августин писал: «Кому нужны лишения и невзгоды? Ты повелеваешь терпеть эти невзгоды, а не любить их. Никто не любит то, что приходится терпеть, – даже тот, кто рад испытать лишения»[90]90
  Augustine, p. 232.


[Закрыть]. С такой же определенностью высказался по этому поводу Мартин Лютер: «Бог создал человека не для того, чтобы он был бесчувственным истуканом, но дал ему пять чувств и живое сердце, чтобы он любил своих друзей, ненавидел врагов и помогал близким переносить страдания»[91]91
  Luther, pp. 510–511.


[Закрыть].

Если Бог создал нас такими, то неужели мы действительно считаем, что Он потребует, чтобы мы жили по законам, противоречащим Его замыслу? Если Он наделил нас способностью ощущать весь спектр человеческих эмоций, следует ли исключать их из реальной жизни? Честность – составная часть Божьего милосердия. Мы можем быть уверены, что Он никогда не забудет о нашей человеческой природе, и нам тоже не следует о ней забывать.

В час страданий христианская вера творит чудеса благодаря своей человечности. Когда мусульманин примиряется, буддист уходит в себя, стоик терпит, а экзистенциалист тщетно бунтует, христианин может ликовать. Но в безудержном ликовании христиан нет никакого высокомерия и никакого легкомыслия, ибо, зная Бога, мы видим выход, хотя это и не защищает нас от страданий. «Мы брошены в поток испытаний, – писал Августин, – и если бы мы не могли поверять Тебе свои горести, то на что бы мы надеялись?»[92]92
  Augustine, p. 76.


[Закрыть] Или, как писал о своей выстраданной вере Федор Достоевский, «не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»[93]93
  Notebook entry, quoted Konstantin Modulsky, Dostoyevsky, trans. Michael A. Minihan (Princeton: Princeton University Press, 1967), p. 650.


[Закрыть].

Я остаюсь верным Его Имени, даже если каждый факт, отвечающий здравому смыслу, обличает Его и утверждает, что Он не более могуществен, чем утренний туман.

Освальд Чемберс

Тяжело, когда тебя неверно оценивают. Но не тяжелее, чем то, с чем ежечасно приходится мириться Богу. Но Он терпелив. Поскольку Он сознает Свою правоту, Он позволяет людям думать все, что им заблагорассудится, – пока у Него есть время заставить их понять. Господи, очисти мое сердце, и тогда меня не будет заботить ничье мнение, кроме Твоего![94]94
  George MacDonald, The Marquis’ Secret, p. 58.


[Закрыть]

 Джордж Макдональд