Текст книги "Крылья"

– Но здесь написано «Пэтти».

– Да, то же самое и на бланке заказа.

– По-вашему, я похож на Пэтти?

– Но, может, они решили, что это для вашей жены?

– Мою жену зовут Колин.

– Да, тогда Пэтти явно не по адресу…

– Я сам видел, как он это впечатывал! Пи, эй, два ди, уай… Должно было получиться «Пэдди»! А кроме того, я всегда подчеркиваю пальцем буквы, так что уверяю вас, там однозначно было указано «Пэдди»!

– Это то, что указано в бланке заказа.

– Но это совсем не то, что напечатано здесь!

– Может, они посмотрели на эту майку и решили, что раз она такая розовая…

– Они? Кто – они?

– Печатники.

– А у вас что – не печатники?

– У нас не такие. Мы печатаем флаерсы, плакаты с дизайном типа…

– То есть вы сами печатью не занимаетесь?

– Ну я же говорю, у нас все больше флаерсы…

– Но вы беретесь за печать и на спортивных майках?

– И на футболках, да.

– А в чем разница?

– Ну, мы же продаем не только майки с тонкими лямками. Футболки вот тоже. Все эти мальчишники, девичники, ну вы понимаете…

– И у вас они расходятся хорошо?

– Да, неплохо.

– Особенно если кто-то хочет впечатать в вашу форму на футболке какую-то свою надпись?

– Да.

– Значит, если я вижу, что какой-то мужик куда постарше вас – то есть совсем взрослый дядя – впечатал на свою будущую майку Пи, Эй, два Ди, Уай…

– Это значит, заказ был передан специальной типографии.

– Но они его не выполнили?

– Если верить вам – да, но в заказе определенно значилось «Пэтти»…

– Я ЧТО, ПО-ВАШЕМУ, ВЫГЛЯЖУ, КАК ПЭТТИ?!

– Не нужно кричать. Мы ведь просто пытаемся решить проблему, два разумных человека…

– При этом никого из нас не зовут Пэтти!

– Я сам из Турции. У нас там не бывает ни Пэдди, ни Пэтти. Так откуда мне знать? Я же говорю, скорее всего, они просто увидели цвет этой майки…

– Это цвет нашей благотворительной компании. Мы с таким цветом выступаем против рака груди. Розовый. Потому что рак груди убивает женщин. Большинство взносов делают женщины, но попадаются и мужчины.

Мы проводим кампанию, поднимаем деньги. Такой у нас цвет. С полом того, кто наденет майку, это никак не связано. Разве у маек есть пол?

– Я бы сказал, что да. Это написано прямо на бирке. Мужской – сверхбольшой. Экстра! Ладж! Эй, что, меня на видео снимают? Ах, вот вы что устроили? Так вот он, кто это всё…

– Эй! Как дела, Мехмет?

– Клиент недоволен выполненным заказом, мистер Дункан.

– Я что, по-вашему, похож на Пэтти?!

– Ну, я не знаю вас настолько близко, чтобы судить, но, по-моему, нет.

– А почему тогда здесь написано…

– Это явно чья-то ошибка. Я отлично помню, что впечатывали два Ди.

– Вот спасибо!

– Мы все исправим уже к утру.

– У меня забег в воскресенье!

– А завтра только пятница. Мы все успеем.

– Я просто подчеркиваю, что на очередные ошибки нет времени.

– Не беспокойтесь. Больше никаких ошибок. Лично вам гарантирую.

– Вы слышите? Джордж Дункан лично гарантирует!

– Что вы имеете в виду?

– Я лично буду здесь завтра, Пэдди, я обещаю. И если понадобится поехать для этого в Сент-Ив…

– У вас что, типография в Сент-Иве?!

– Если понадобится, я поеду в Сент-Ив и заберу их лично.

– Но это двенадцать часов туда и обратно!

– А вы туда ездили? Я слышал, шоссе А-30 как раз для этого, если вы…

– В общем… До завтра, прошу вас. Надеюсь, я внятно говорю.

– Даю вам слово.

– …

– …

– Тяжелый чувак попался.

– Перестань задирать клиентов, Мехмет. Тут рецессия на носу.

– Ну что ж, еще один повод задуматься. С рецессией на носу, Пэтти, ошибка в написании твоего имени конечно же приведет к такому…

– Что я тебе повторяю? Береги клиента! Я ввожу это правило вовсе не для того, чтобы тебя наказывать.

– Но это именно то, что они установили по всей Америке, Джордж. «Могу я чем-то помочь вам, сэр?» «Как вам это идет, сэр!» «Еще чаю со льдом, сэр?»

– Значит, ты еще не был в настоящей Америке.

– Ну, телевизор… та же фигня.

– Давай-ка позвони в Сент-Ив и скажи, что у нас срочная коррекция. А заодно спроси, куда подевались футболки с блядками для Брукмана. Парни ночью уезжают в Ригу и должны заглянуть к нам буквально через…

– Для Брукмана?

– Что ты так смотришь, Мехмет? Не нравится мне твой взгляд. Скажи-ка…

– Ребята от Брукмана уже уехали. Они заглядывали сюда днем, когда ты ушел на обед.

– О, нет! Нет-нет-нет! Я же проверял тот заказ и все их пожелания, когда они приходили…

– Ну да, те маечки с лямками и голубыми кисками на пузе.

– А! Это же был мальчишник О’Райли! Какого хрена там делают голубые киски?! Они ведь еще сами говорили – гулянки по-тяжелому…

– У нас нет мальчишников в Турции. Откуда мне знать разницу?

– Но вы же втроем переехали сюда!

– Да ладно, и что с того? Они придут сюда в задницу пьяные, кто вообще что-нибудь заметит?

– Знаешь, если солдаты из Колдстримской гвардии Ее Величества заметят, что над их яйцами почему-то болтаются голубые картонные киски…

– Лапки.

– Что?

– Не сами киски, а их лапки. Зачем? Чтобы ублажать, понятное дело. Разве не это – главная задача любого мальчишника?

– …

– Что?

– Позвони Брукману, Мехмет. Он-то уж точно еще не открывал ящик с подарками на мальчишник.

– Да, он, похоже, очень торопился. Даже не взглянул на то, что ему подарили.

– Что ты ржешь?

– Я не ржу.

– Ржешь. Ты специально ему это подстроил!

– Да иди ты!

– Мехмет!

– Я у тебя во всем виноват! Ты прямо расист какой-то!

– Звони ему. Прямо сейчас.

– Почему я должен выполнять всю грязную работу? Ты слоняешься без дела и любуешься своей драгоценной фигней! Вот, что это ты опять притащил?

– Где?

– Вон там, что это ты прячешь за спиной всю дорогу?

– Это? Да так, ерунда. Это…

– Гусь?

– Это не гусь. Это журавль.

– Журавль?

– Журавль.

– Это как колодцы в деревнях? Видишь ли, Джордж, я должен тебе открыть одну истину…

– Ну. Давай. Колись-колись-колись…

– Сейчас. Боже! Дело в том, что рабство отменили две сотни лет назад, если помнишь.

– Помню. Это сделал Уильям Уилберфорс.

– И ты еще удивляешься, почему тобой не интересуются девчонки? По-моему, их не особо интересует Уильям Уилберфорс. Я, конечно, не знаю, но…

– У меня нет проблем с девчонками, Мехмет.

– Что, даже с последней? С той безымянной, которую никто так и не увидел? Она жила в Канаде, правда, Джордж? И звали ее Альберта?

– Даже не знаю, о чем ты говоришь, Мехмет.

– Не ломай комедию. И не делай вид, что я говорю с тобой на иностранном языке. А то мне опять покажется, что я пришел на прослушивание…

– Ладно, что угодно, только соберись и позвони куда нужно. И не вздумай перед этим сидеть в твиттере битых полчаса!

– В твиттере? Был ли мир таким же красочным, Джордж, когда ты появился на свет? И существовало ли земное притяжение?

– Полагаешь, у тебя достаточно квалификации, чтобы я тебя не уволил?

– Ну, начинается. «Это моя студия, и я тут хозяин…»

– Но ведь так и есть.

– Прекрасно. Тогда оставайся один со своим гусем.

– Журавлем.

– Тогда напиши у него это на лбу, чтобы все поверили, что это журавль.

– Это не для всех. Это…

– Что – это?

– Ничего.

– А что ты так покраснел? Есть чего стесняться?

– Да ты что? Глупости. Я просто… Встретил Журавушку. Вчера ночью.

– Журавушку? Ты имеешь в виду проститутку?

– Да нет же. Господи Иисусе! Просто журавлиха приземлилась в моем саду.

– И?

– И ничего! Иди и звони куда следует!

– Уже иду. Смотри, как изысканно.

– И перестань так вздыхать!

– Клиент, мистер Дункан.

– Что?

– Я говорю – клиент. Прямо за вашей спиной.

– Но я не слышал, чтобы дверь отворя…

– …

– …

– Чем могу?..

– Зовите меня Кумико, – сказала она.

Все всегда удивлялись, узнав о том, что Джордж американец – ну, или что он родился и вырос в Америке. Говорили, что на американца он не похож. Но кого бы ни спросили, что имеется в виду, каждый выглядел озадаченным – не потому что не представлял, какими должны быть люди, «похожие» на американцев, а потому что не знал, насколько это может обидеть Джорджа.

Все эти люди, даже из числа друзей – высокообразованных, не раз посещавших Америку, – крайне затруднялись расстаться с убеждением в том, что, не считая самого Джорджа (нет, что вы, что вы), все остальные триста миллионов его соотечественников – беспаспортные, ненавидящие любую иронию борцы во имя Иисуса, вечно голосующие за явно сумасшедших политиков, не устающие при этом жаловаться на то, что их вопиюще дешевый бензин на самом деле недостаточно дешев.

– Видите ли, Америка – это… – обычно начинали они, но тут же терялись и не знали, чем закончить фразу.

– «Нью-Йоркер», – подсказывал он. – Джаз. Мерил Стрип.

Обычно это сразу вызывало у них желание скопировать американский акцент, услужливо-открытую улыбочку и беспрестанные подмигивания. По крайней мере, эта привычка у них не исчезла и через многие годы; даже через десять лет после его переезда в Англию окружающие покупались на самую тупую остроту из сериала про Джея Юинга[1]1
  Невмешательство правительства в дела частных лиц, а так-же в бизнес и торговлю (фр.).


[Закрыть].

– Я из Такомы, – говорил он им.

Они и слышать не желали о том, что жизнь кого-либо, кроме них самих, может быть сложной и неоднозначной и что у старушки Истории никогда не бывает одной-единственной версии прочтения. Им оказалось до странного сложно принять тот факт, что Джордж хоть и американец, но вырос не на Дальнем Юге и не Восточном побережье, а на Тихоокеанском северо-западе, где акцент мягок почти по-канадски, и что его родители, пусть и самые заурядные церковные прихожане (еще один пункт в списке стереотипов об Америке) – а, простите, где вы найдете американских протестантов, которые не таковы? – к религии все же относились с позиции laissez-faire[2]2
  Джон Росс «Джей Ар» Юинг-младший (англ. John Ross «J.R» Ewing, Jr.) – вымышленный персонаж американского телесериала «Даллас».


[Закрыть], словно к неприятной обязанности вроде прививок от болезней. Отец его, например, был тайным курильщиком, хотя его церковь славилась евангелической строгостью и такие пристрастия порицала. А однажды Джордж застал своих родителей врасплох – инцидент, о котором в их доме даже думать было запрещено, – и так узнал, что его предки время от времени берут на ближайшей заправке видеокассеты с порнушкой.

– Имя людям – легион, – настаивал он. – Даже если это и неудобно с общемировой точки зрения.

Взять хотя бы первый год, проведенный им в школе. Даже эта история в его жизни не была заурядной, что уж говорить обо всех остальных. Он причалил туда прямиком из детского сада (хотя кто не приплывает туда из детского сада? – думал он; возможно, это просто была его первая попытка увидеть мир и не задохнуться от ужаса?) и после года учебы сдал всю программу за первый и второй классы, а по чтению его определили сразу в четвертый, дабы не помер со скуки. Преподаватели любили его – за голубые глазищи, за смирение, граничащее с рабской покорностью, и за манеру держаться так, словно он собрался отрастить бороду в шесть лет от роду.

– Он такой чувствительный, – говорили о нем учителя на родительских собраниях. – Мечтатель, но в лучшем смысле этого слова. На уроках всегда тянет руку. Очень нежный, особенный мальчуган.

– Ничего особенного! – отрезала мисс Джонс на родительском собрании третьего класса через какие-то пару недель после начала занятий. – Слишком много о себе воображает. Никто не любит выскочек и всезнаек. Ни учащиеся, ни уж тем более я сама!

Услышав это, родители Джорджа прямо-таки застыли в своих почтительных позах; мать вцепилась в свою сумочку, точно в таксу, которая вот-вот спрыгнет на пол и изгадит школьный ковер, а потом переглянулась с отцом, и на лице ее отразилось то потрясение, какое появлялось всякий раз, когда ее неожиданно ударяла жизнь. Что, собственно, происходило всегда, как только она выходила из дому.

Джордж узнал обо всем этом, поскольку: 1) предки его были из тех, кто исправно посещает каждое родительское собрание (он полагал, что это у них «синдром единственного ребенка» и они просто не упускают ни малейшего шанса непоправимо испортить все что можно); и 2) у них не получилось нанять на вечер няньку, несмотря на целый эскадрон девчушек-подростков, услуги которых обычно предлагает церковь, поэтому Джордж тихонько рисовал цветными карандашами за свободной партой, пока отец с матерью ютились, уморительно задрав коленки, на детских пластиковых стульчиках перед столом мисс Джонс.

Но мисс Джонс лишь распалялась еще сильнее.

– Это просто не передать, как я устала! – воскликнула она и воздела взгляд к Небесам, словно моля прислать отчет о причинах ее усталости. – От каждого родителя, приходящего сюда, я только и слышу об их крошках Тимми, Стефани или Фредерико… – произнесла она с таким отвращением, что даже Джордж сразу понял: речь идет о Фредди Гомесе, единственном, кроме него, исключительном мальчике, который тоже пробился в старший класс по чтению и от которого пахло мылом так, что слезились глаза. – О том, что они особенные, талантливые и одаренные самим Господом и непременно должны попасть сразу в третий класс!

Отец откашлялся.

– Но ведь об этом говорим не только мы, – сказал он. – Это знает вся школа…

– Ах, вся школа?! – Мисс Джонс подалась вперед, перегнувшись чуть ли не через весь стол. – Вот что я вам скажу, мистер Дункан! – произнесла она. – Этим детям всего шесть, семь и восемь лет от роду. У них еще молоко на губах не обсохло. Чему они могут знать цену? Что они вообще могут знать, кроме того, как завязывать шнурки на ботинках и как не обмочиться от звука школьного звонка? Да и с этим, уверяю, справляется далеко не каждый из них!

– Но при чем же тут цена на молоко? – спросила мать таким сдавленным голосом, что при первом же звуке уши Джорджа встали торчком.

Она была нервной дамой, его мать. Ее, очевидно, сбили с панталыку прямота, массивность и – что уж там говорить – чернота мисс Джонс, и он тут же понял, что дело добром не кончится. А потому продолжил раскрашивать каждый участок рисунка со Снупи сплошным зеленым цветом.

И в этот момент мисс Джонс совершила роковую ошибку.

– А теперь послушайте меня, миссис Дункан, – сказала она и, выставив указательный палец, помахала им у матери перед носом. – То, что ваш мальчик не ест пластилин, еще не делает его вундеркиндом!

Взгляд матери будто прирос к кончику темно-коричневого пальца, который наставительно вилял у ее носа вверх-вниз, вторгаясь в ее пространство так грубо, что даже Джорджу стало не по себе; и не успел отец произнести своим авторитетным, судьбоносным голосом строителя-прораба: «Та к, а теперь послушайте нас!», как мать наклонилась вперед и укусила палец мисс Джонс, звонко клацнув зубами, – и застыла в удивлении на секунду или две перед тем, как разразился весь этот визг.

Рассказывая эту историю, Джордж всегда немного побаивался, не создает ли она несколько искаженное представление о его матери. Кусать зарвавшуюся училку за палец – пускай не до крови и не настолько больно, чтобы его родителей можно было обвинить в насилии, чем бы не преминула воспользоваться мисс Джонс, а директор школы при этом, разумеется, держал бы себя так, словно этот укус пальца не первый случай в его директорской практике, – это могло быть прочитано как настоящий подвиг. Его мать выступала в этой истории настоящей героиней, да почему бы и нет? Копилка семейных анекдотов обогатилась нетленной историей, которую пересказывали бесчисленное количество раз и которая неизменно вызывала взрывы смеха.

– И я подумала, – рассказывала мать, краснея от ужаса и восторга (ведь все в комнате смотрели только на нее), – что кто-нибудь непременно укусит этот палец, рано или поздно! Та к почему бы не сделать это сегодня?

Но Джордж-то знал, твердо знал в своем сердце, что этот поступок вовсе не был результатом ее обдуманного решения с вынесением столь идеального, яростного вердикта; на самом деле его мать укусила мисс Джонс из-за того, что в панике оказалась полностью оторванной от реальности, от разумной природы вещей. И в этом своем состоянии она была подобна фужеру для шампанского, который может лопнуть в любую секунду. Впервые фужеры для шампанского Джордж увидел в свои девятнадцать лет, тогда их полагалось аккуратно заворачивать и убирать с глаз долой. Отец лично занимался этим, соблюдая все меры предосторожности и стараясь предусмотреть все заранее. Его любовь к жене – а Джордж был уверен, что маму отец любил, – принимала странную форму: он пытался защитить ее от всего на свете, что в конечном счете скорее навредило ей, нежели помогло.

Когда мисс Джонс размахивала своим чертовым пальцем, Джордж был уверен, его мать чувствовала не обиду – она ощущала, что ее атакуют, что весь мир ополчился против нее, и кусала она мисс Джонс вовсе не как победитель, но как утопающий, цепляющийся за соломинку, чтобы выжить. В ее случае – буквально зубами. Вся ее жизнь оказалась под угрозой из-за этого единственного, ужасающего пальца, нависшего над нею, как всадник Апокалипсиса, от которого не стоит ждать ни жалости, ни прощения – ничего, кроме нескончаемого отчаяния. Кто бы на ее месте не восстал?

Сам факт, что этот случайный поступок матери оказался в то же время правильным, его не смущал, и в глубине души он даже был рад за нее, ту женщину, какой она когда-то была. Но между историей, которую всем рассказывают, и настоящей подоплекой событий разница все-таки есть – и разница, возможно, непреодолимая.

Как бы там ни было, результат не заставил себя ждать: Джордж пулей вылетел из третьего класса мисс Джонс в начальной школе Генри Бозмана и приземлился в Академии Израильского Самообучения и Святости «О, Приди, Приди!» имени Рэнсома и Эммануэли – заведении, где, несмотря на слово «израильский» в названии, очень мало кто мог похвастаться тем, что встретил в жизни хоть одного еврея. (Выросшему в Такоме Джорджу доводилось встречаться с несколькими евангелистами, кучкой мормонов, парой-тройкой католиков и даже с практикующими буддистами из крупнейшей во всей стране азиатской общины. А вот с евреями все как-то не удавалось. Первых в своей жизни евреев он повстречал перед поступлением в колледж в Нью-Йорке. Где, собственно, встретил потом и всех остальных.)

«О, Приди, Приди» – заведение, связанное с церковью его родителей разве что благими намерениями, – воспитывало ни много ни мало сорок восемь учеников, от детсадовцев до двенадцатиклассников, которые получали знания из буклетиков для самостоятельного чтения (частенько испещренных их же пометками). Помимо обычных занятий, по средам с утра до полудня ученики посещали церковную службу, которую проводил священник из местной церкви. Служба эта состояла из песнопений вперемежку с молитвами и обязывала всех учащихся раз в неделю менять униформу: с желтой сорочки с галстуком и зеленых брюк, – на белую сорочку с зелеными брюками и галстуком.

К тому времени Джорджу стукнуло восемь – возраст, когда ты считаешь нормальным все, что бы ни происходило у тебя перед носом. Он не стал озадачиваться отличиями церковной школы от обычной (начиная с весьма неопределенной этнической принадлежности своих новых одноклассников) и быстро освоился, возведя в повседневную привычку заискивание перед двумя старыми девами, управлявшими заведением: рыжеволосой мисс Келли, чьи волосы были собраны в такой тугой пучок, что она всегда казалась удивленной, и мисс Олдершот, чей взгляд был доброжелательным, подбородок волосатым, а манера обращаться с линейкой выдавала ее садистские наклонности.

В целом, Джорджу нравилось здесь, хотя, возможно, мальчик просто не предъявлял к своей жизни особо высоких требований. Он терпеть не мог игру в вышибалы, в которую играла вся школа – практически единственную разновидность физического воспитания, какая только могла прийти в голову двум престарелым грымзам, помимо унылых прыжков и бега на месте (наскоро, в поту и не снимая галстуков), но обожал школьную библиотеку, прощая ей даже вымаранные чертыханья и проклятия на загнутых страницах школьной копии «Невероятного путешествия»[3]3
  «Дорога домой: Невероятное путешествие» (англ. «Homeward Bound: The Incredible Journey», 1960) – легендарный роман для семейного чтения канадской писательницы Шейлы Бернфорд (1918–1984) о похождениях двух псов и кошки, пытающихся добраться до дома. Дважды экранизирован в Голливуде (в 1963 и 1993 гг.).


[Закрыть].

Ближайшим к нему по возрасту одноклассником оказался Рой (имя старомодное даже по тем временам и как, впрочем, и «Джордж») – паренек на год старше, на год ученее и на год опытнее него, что подтверждалось еще и тем, что у Роя был велосипед.

– Это с войны, – пояснил он Джорджу, когда они впервые встретились. – Папаша прикатил на нем домой прямо с фронта. Стащил у япошек после того, как мы их разбомбили.

На дворе были 70-е, и в год бомбежки Нагасаки отец Роя никак не мог быть старше слюнявого младенца, но Джордж проглотил эту байку, точно Божье откровение.

– Ого, – только и сказал он.

– Потому он такой тяжелый, – добавил девятилетний мальчишка, с трудом поднимая велосипед своими ручонками. – Чтобы пережить гранатные атаки, когда лавируешь под вражеским огнем.

– Ого… – повторил Джордж.

– Когда чуток подрасту, поеду на нем во Вьетнам и забросаю гранатами всех япошек.

– А дашь прокатиться?

– Нет.

Школа располагалась на 35-й улице. Рой жил на 56-й, а Джордж на 60-й – в доме, который никому из его семьи никогда не нравился. Мать Джорджа, которая не работала, обычно забирала его из школы, но иногда она оказывалась занята, так что он возвращался пешком, деля часть пути с Роем и разделявшим их велосипедом – огромной железной махиной, которую тот толкал вперед, надежную и покорную, как корова.

В тот весенний день в небе царило солнце, и лишь скудные белые шлейфы то и дело перечеркивали синеву крест-накрест, вылетая из сопел реактивных истребителей с военно-воздушной базы неподалеку. «Один из тех милых денечков, когда Господь решает вас испытать», – как любила повторять мисс Келли.

– И тут ты врубаешься, что весь линкор – это офигенная пушка, прикинь?! – возбужденно рассказывал Джордж. – Весь корабль целиком! Прямо из его носа вырывается гигантский сноп света, баба-ах!! – и логово Гамилона уничтожено![4]4
  «Космический линкор “Ямато”» (яп. «Утю:-сэнкан Ямато», режиссер Кимура Такуя, 1974) – японский фантастический аниме-сериал в жанре «космическая опера».


[Закрыть]

В семье Роя не было телевизора, ведь именно из телезрителей дьявол в первую очередь вербует свою паству (своим родителям Джордж решил об этой проблеме не сообщать, хотя после истории с порнушкой стал догадываться, что те вряд ли учли бы ее), поэтому Джордж частенько заполнял их болтовню по дороге домой подробностями, которых Рою недоставало.

– Но сам он – не совсем планета? – уточнил Рой.

– Не-ет! – еще азартней воскликнул Джордж. – Это самая невероятная штука на свете! Наполовину он как планета, дрейфует в космосе, и в его верхней части построены города, а нижняя половина окаменевшая и круглая… Вернее, он сперва был таким, пока чертов Звездный Патруль его не взорвал.

– Кррасота-а-а… – с уважением протянул Рой.

– Еще бы! – кивнул Джордж без тени улыбки.

Они дошли до 53-й, самой оживленной улицы в промежутке между «О, Приди, Приди» и их домами. Миновали супермаркет на углу с парковочной площадкой, запруженной мамашами, не намного стервознее их собственных матерей, с детьми помладше Роя и Джорджа, которые тут же уставились на их школьную форму. Бензозаправка через дорогу напротив была заполнена точно такими же мамашами и детьми.

Они остановились на перекрестке в ожидании, пока сменится цвет светофора.

– Хотя лично я думаю, что некоторые подонки с Гамилона все-таки смылись, – продолжил Джордж. – Потому что под конец никто не выглядел особо счастливым. И еще было слишком много суматохи и криков, смысла которых я не понял. – Он опять улыбнулся. – Но сам корабль все-таки оказался гигантской пушкой, от носа до кормы!

Загорелся зеленый, появилась надпись «Идите», Рой толкнул вперед велосипед, а Джордж погрузился в размышления о непостижимых тайнах японской анимации.

– Из этого велика я тоже сделаю пушку, – сказал Рой. – И когда мне стукнет шестнадцать, возьму его с собой во Вьетнам.

– Это дело, – согласился Джордж.

И автомобиль сбил их сразу обоих.

Позже, рассказывая об этом, Джордж неизменно добавлял: «Вот так оно все и случилось» и «Ей-богу, не вру», ибо всем казалось слишком невероятным и жестоким то, что какая-то тачка не остановилась на красный свет и протаранила сразу его самого, Роя и велосипед, тачка, которой управляла дама восьмидесяти трех лет, не видевшая из-за проклятой баранки почти ни черта.

Как ни печально, это было правдой. Если бы Джордж знал, как ее звали, он бы запомнил это имя надолго, но в его памяти остался лишь ее возраст – восемьдесят три года, ее маленький рост – дама была чуть выше их с Роем, и слова, которые она повторяла без остановки: «Только не надо суда. Умоляю, не надо суда!» Питая уважение ко всем старушкам на свете, Джордж часто жалел, что все случилось именно так, но куда деваться – иногда жизнь не спрашивает заранее, из каких вариантов нам выбирать.

Не сказать чтобы старушка ехала особенно быстро, но все происходящее казалось Рою с Джорджем настолько непредотвратимым и в то же время глупым, что они только и успели одновременно крикнуть «А-а!», прежде чем она их сбила.

И не остановилась.

По поводу этого впоследствии выдвигалось много разных версий, в большинстве своем вполне убедительных: возможно, ее одряхлевшему мозгу понадобилось какое-то время, чтобы осознать, что случилось; а может, шок от случившегося парализовал ее, и нога застыла на газу вместо того, чтобы перескочить на тормоз; или же неверие в реальность происходящего было настолько сильным, что еще несколько секунд после удара она просто ждала каких-нибудь действий от кого-либо еще. Но как бы это ни объяснялось потом, она сбила их – и поехала дальше.

Рой заметил ее в последнюю секунду и отпрянул назад, хотя и недостаточно быстро. Машина ударила его под колени, отбросила на мостовую – и тут же вписалась в Джорджа и велосипед. Джордж видел, что происходит, но ничего при этом не чувствовал. Сначала из его поля зрения исчез Рой, а потом все пространство перед глазами заполнилось неудержимо надвигающейся на него грудой металла, которая расплющила ему живот о сиденье велосипеда, а еще через миг зашвырнула себе на капот.

И, не останавливаясь, помчалась дальше. Джордж не понимал, куда поставить ногу и на что опереться, ибо землю вдруг выдернули из-под него, – и он рухнул, пораженный настолько, что мог улавливать происходящее лишь одними глазами, не слыша звуков и не чувствуя боли, поскольку все прочие чувства заклинило.

Вместе с ним подбросило и велосипед, руль которого зацепился за передний бампер, и, пока старушка все еще ехала дальше – десять, двадцать, тридцать футов по пешеходной зоне, вперед и вперед, – Джордж соскользнул на землю, и его тут же придавило тяжеленным велосипедом – прямо на дороге, перед носом автомобиля. Это он помнил отчетливо, куда отчетливей любых других подробностей происшествия. Больше всего это напоминало съезжание на спине со снежной горки – несколько секунд, в которые чувство боли откладывается на потом и воспринимается лишь как грядущая вероятность. Так или иначе, остановиться он все равно не мог – рукам не за что было ухватиться, ногам не во что упереться, а голове даже не на кого оглянуться, чтобы просить о помощи.

Возвращаясь мыслями к этому событию, Джордж, как это ни парадоксально, яснее всего остального помнил о своем невероятном спокойствии. Он видел одно лишь небо над головой – ясное, умиротворяющее, просторное, бесстрастно взиравшее сверху на то, как его подбрасывает от удара, шарахает о мостовую и придавливает тяжелым велосипедом. Очень похоже на момент, когда он нашел Журавушку (или она его) – миг, когда время остановилось, миг, в котором можно жить вечно. Он вглядывался в это небо с восторгом и недоверием в сердце, и единственной вразумительной мыслью в голове было: «Это действительно происходит со мной».

«Это действительно произошло со мной, – рассказывал он потом. – Может, кому-нибудь покажется, что я сочиняю, но уверяю вас, именно так все и было…»

Велосипедный руль отцепился от бампера, и велосипед свалился, но каким-то образом – к счастью? чудом? невероятно? немыслимо? – свалился так, что старухина машина вытолкнула его на обочину, и Джорджа с ним заодно. И вместо того чтобы оказаться размазанным колесами по асфальту, Джордж увидел, как эти колеса пронеслись мимо в какой-то паре дюймов от его носа.

А потом пришла тишина. Абсолютная. По-прежнему лежа на спине, Джордж повернул голову и увидел Роя. С момента удара прошло всего несколько секунд, и Рой также лежал на дороге, безуспешно стараясь подняться. Джордж пытался делать то же самое, и о том, что оба не могут встать, они догадались одновременно. И тот, и другой корчились на земле в совершенно одинаковых позах.

Осознав это, они расхохотались.

Теперь, почти сорок лет спустя, Джордж все еще помнил об этом смехе – искреннем, неподдельном. Они, пацаны восьми и девяти лет, за несколько мгновений до того, как неизбежная боль накрыла их с головой, и прежде чем осознать, что только что избежали почти неминуемой гибели, две-три секунды хохотали.

Но мир больше ждать не мог. И хлынул на них тысячным людским потоком с парковочной площади у бензозаправки, из стеклянных дверей супермаркета, и все эти тысячи лиц – хотя не могло их быть более десяти – были так искажены праведным гневом и одновременно болью, что Джордж неожиданно разрыдался.

Взрослые стали трогать его и Роя, подняли их на руки и унесли с дороги, а некоторые погнались за автомобилем старухи, который начал останавливаться лишь теперь, через полсотни шагов от места происшествия. Эти люди вызвали «скорую», а также пожарную машину, что Джорджу, даже при всей его боли и оторопи, показалось несколько лишним. Он не помнил, чтобы давал кому-либо номер своего телефона, но, видимо, все-таки давал, поскольку некая женщина откуда-то сзади – он помнит это совершенно отчетливо до сих пор – сказала другой: «Ну, я позвонила их матерям. Одна спокойная, другая истерит».

Его плечи опали, как сдувшийся мячик.

Нечего и говорить, именно его мать примчалась в слезах, столь же неудержимых, как и старухин автомобиль, и первыми же словами, слетевшими с ее губ (это он тоже помнит очень ясно), были: «Почему ты не позвонил, чтобы я забрала тебя?»

В тех редких случаях, когда Джорджу доводится рассказывать финал этой истории, в которой его мать выступила так нелепо, он напоминает своим слушателям – дескать, она услышала новость о том, что ее восьмилетнего сына сбила машина, и потому, разумеется, у нее были все причины временно сойти с ума. И тем не менее каждый раз ему хочется извиниться перед всеми этими незнакомцами за поведение своей матери, за то, что ее пришлось успокаивать водителю «скорой помощи», и за кислородную маску, которую она так охотно приняла из рук медбрата. Та самая женщина, которая так героически (якобы) укусила за палец саму мисс Джонс, теперь стяжала на себя все софиты сцены, на которой ее сына сбило автомобилем.

Они выжили. Конечно, выжили. И даже сильно не пострадали. Никаких переломов, хотя Рою и разорвало связки в обоих коленях. А Джорджу, пусть и принявшему на себя всю тяжесть удара, удача улыбнулась немного шире. Два огромных синяка на бедрах неделю мешали ему ходить, а затылок и локти стерлись об асфальт до мяса, но все это было сущими пустяками по сравнению со смертельной опасностью, которой он избежал. Его даже не стали запихивать в «скорую». Увезли только Роя, под завывание сирены, а Джордж остался со своей матерью, которая отвела его в больницу, всю дорогу причитая и плача так, что ему самому пришлось ее успокаивать.