Текст книги "Удар гильотины"

– Христиан, – не выдержал Манн, – все это интересно, но давайте обсудим ваши философские идеи в другое время!

«И в другом месте», – хотел он добавить.

– В другое время? – усмехнулся Ритвелд. – Вы меня не поняли? Времени нет вообще.

– Да-да, – поспешно согласился Манн. – Времени нет. У меня так его точно нет.

– Опять вы передергиваете, – поморщился Ритвелд, – вы и тогда передергивали и не понимали сути, и сейчас. Вы даже выслушать до конца не в состоянии, хотя от этого зависит, что будет с Кристой, которой вы так нежно целуете ручки…

– Если пропустить ваши рассуждения о времени, – сказал Манн, – к какому выводу вы пришли? Давайте начнем с выводов, хорошо?

– Пожалуйста. Веерке убила Кристина.

– Веерке, – твердо сказал Манн, – к счастью, остался жив.

– На нашей киноленте. Возможно, только на нашей, потому-то здесь все так и происходит со свидетелями.

– Вы хотите сказать…

– А вы не хотите слушать. В одном из вариантов мироздания – скорее всего, не в одном, а в бесконечном множестве – Веерке умер сразу, и тамошний старший инспектор Мейден арестовал тамошнюю Кристину Ван дер Мей, поскольку улики были только против нее и никого другого он заподозрить не мог. Во-первых, она была последней, кто приходил к Веерке до его смерти. Во-вторых, свидетели видели, как она уходила, отметили время, а потом каждый из них посетил квартиру Веерке – по своим соображениям, конечно, – обнаружил мертвого писателя и… Не знаю, может, кто-то из них сообщил в полицию, может, сообщил каждый…

– Я не делала этого, Христиан!

– В другой серии кадриков, – продолжал Ритвелд, сделав Кристине знак молчать, – Веерке убила его бывшая любовница… Извини, Криста, тебе это может быть неприятно, а впрочем, это ты мне сказала, что с женщинами у Густава были своеобразные отношения… А в третьей серии Веерке был убит хозяином дома… как его… Квиттер, да? После ухода Кристины он поднялся к писателю… Но есть и четвертая группа кадриков, где Густава убила жена соседа… И пятая, где убийцей стал гей с четвертого этажа… В каждой из этих серий у тамошнего старшего инспектора Мейдена не возникло сомнений в том, кто убийца, и вы, Тиль, помогли ему собрать нужные улики… Извините, не знаю, какие именно, я не занимаюсь фантазиями – вопреки тому, что вы сейчас думаете, – я придерживаюсь только фактов.

– Фактов? – Манн поднялся, в горле у него пересохло, а на столе был только коньяк, на дне кофейной чашки осталась крепкая гуща. – Факт: Веерке жив. А вы говорите об убийстве. Криста, я налью себе чаю, хорошо?

Он пошел на кухню, ощущая спиной два взгляда, как два разноцветных луча: один – Кристины – был успокаивающе зеленым, он создавал вокруг Манна пространство, в котором ему было комфортно, даже освещал путь, подсказывал, куда ему идти, сейчас налево, на кухонном столике пакетики «Липтона» и «Ахмада», а сахарница сверху, на полке, и большая чашка там же, чуть правее, теперь налей воду, нет, не из этого чайника, в нем вода дважды кипела, чай будет невкусным, налей из соседнего, правильно, и сахар положи по вкусу, налей и возвращайся, мне холодно в этой комнате без тебя…

Ритвелд проводил Манна раздраженным взглядом, оранжевым, упиравшимся в затылок, будто острое копье, подталкивавшее пленного врага: иди, спускайся в эту яму, ты все равно ничего не понял, даже очевидные вещи воспринимаешь по-своему, нет, не по-своему, а так, как все, стандартно, и хорошо бы ты не чай себе налил, а джин или водку, жаль, у Кристы нет ни того, ни другого. Ты и три года назад был таким, как сейчас, – если выбирал мир-ленту со своим участием, то только те кадры, какие соответствовали твоему характеру, это понятно, мы все так выбираем, пресловутая свобода воли на самом деле – это свобода выбирать между мелкими, не значащими эпизодами, а фильм, в котором мы играем себя, все равно существует в бесконечном множестве практически одинаковых копий, и нужно было, чтобы в каких-то вариантах Густав остался жить и впал в кому, и только в этих мирах мы можем что-то понять правильно, но все равно не верим, ты не веришь, а Криста смотрит на тебя и перестает верить тоже, до твоего прихода верила, а сейчас – нет, это ты, твоя воля перетаскивает ее – и меня следом – на ту из лент, где я ничего не могу с вами поделать, ничего не в силах доказать, но есть ведь и другая лента, и нужно напрячь волю, вцепиться в вас обеими руками, в вас обоих, потому что вы мне нужны оба, без вас не получится…

– Зачем я вам, Христиан? – спросил Манн, вернувшись в гостиную с огромной чашкой ароматного английского чая. Он держал чашку за ручку, но пальцы все равно обожгло, Манн поспешно поставил чашку на журнальный столик, сел рядом с Кристиной и повторил вопрос: – Для чего вы доказываете то, что меня совершенно не интересует?

– Вас не интересуют факты? – картинно удивился Ритвелд.

– Факты? – удивился Манн столь же картинно, взмахнул руками, едва не опрокинул чашку и мгновенно представил, как это происходит на самом деле: чашка переворачивается, жидкость растекается по журнальному столику, капает на пол, там образуется лужа… Надо подтереть темное пятно, кипяток испортит паркет… Паркет? Пол был покрыт крашеными досками, но Манн точно вспомнил: когда он был у Кристины в последний раз, всего-то часа два назад, пол точно был паркетным, память у него фотографическая, он не мог ошибиться…

Манн наклонился вперед, придержал чашку рукой, чтобы она действительно не опрокинулась: конечно, пол был из крашенных досок, плотно, аккуратно пригнанных друг к другу, у Манна в офисе пол был таким же. «Господи, – подумал он, – почему я об этом подумал? Какая разница, какой здесь пол – деревянный, конечно»…

– Что с вами, Тиль? – с беспокойством сказал Ритвелд, проследив за направлением взгляда детектива. – Что-то не в порядке? Мы говорили о фактах…

– Фактами в этом деле, – произнес Манн, откинувшись на спинку дивана, – являются показания свидетелей, и в этом главная сложность. Это косвенные улики, понимаете? Рассчитывать можно только на признание, но разве преступник признается?

– Вас смущает, – сказал художник, – что нет ни одной прямой улики? Никаких отпечатков пальцев на раме окна? Следов на полу? Отпечатков на дверной ручке – а ведь в комнату входили несколько человек.

– Конечно! – воскликнул Манн. – Вы хотите сказать, что преступником был тот, кто вошел в комнату последним? Он стер свои отпечатки, а заодно и все, что уже были?

– Чепуха, и вы сами это понимаете, – поморщился Ритвелд. – Если несколько человек видели Веерке лежавшим на полу, то как может оказаться преступником последний из них? Скорее – первый. Именно он ударил, стер отпечатки, а прочие входили, видели лежавшее на полу тело…

– Чепуха, – повторил Манн. – Преступником мог быть каждый.

– Как же? – запротестовал художник. – Если человек видел Густава живым, говорил с ним, то почему он должен скрыть это…

– Да потому, что тогда у Мейдена и возникло бы подозрение, что перед ним преступник! Если один свидетель говорил с Веерке, а следующий видел писателя уже с проломленным черепом… Понимаете? Каждый – и невинный, и виноватый – должен был рассказывать именно такую историю: как он видел беднягу лежавшим на полу… Обвинение в неоказании помощи – совсем не то же самое, что обвинение в покушении на убийство.

– Слишком много свидетелей, – сказал Ритвелд. – Слишком много случайных совпадений. Слишком много странных явлений. Вы не спрашивали у свидетелей, не случалось ли с ними – с каждым – в последнее время что-то странное, что-то вроде исчезновения очков или лужи на полу… кстати, Тиль, что вас только что удивило, я видел, как странно вы посмотрели, наклонившись… А?

– Ничего, – сказал Манн и неожиданно, будто ощутив под кожей зуд от кем-то впрыснутой ему сыворотки правды, добавил: – Впрочем, если хотите, скажу: мне вдруг показалось, что раньше пол в этой комнате был паркетный, а не дощатый. Странно, да? Вот и Казаратте показалось, что раньше окна в доме Веерке опускались, а потом там сделали ремонт… Почему вы на меня так смотрите, вы оба?

– Но Тиль, – проговорила Кристина, хмурясь, – пол у меня паркетный, ты сам видишь.

Манн вскочил, зацепил край журнального столика и на этот раз все-таки опрокинул чашку, но успел подхватить ее в падении, вылилось совсем немного, а на пол так и вообще ничего, Манн поставил чашку в образовавшуюся лужицу, вытер пальцы салфеткой, он все делал медленно, чтобы не посмотреть, не увидеть…

Пол был паркетным, хорошо натертым, Манн сразу вспомнил, что едва не поскользнулся несколько минут назад, когда выходил в кухню налить себе чаю, и в кухне, кстати, тоже был паркет, теперь он это вспомнил точно – правда, рисунок другой, кругами, а здесь, в комнате – простая прямоугольная мозаика.

Манн опустился на диван и повернулся к Кристине – так, чтобы не видеть Ритвелда даже боковым зрением, нет его здесь, исчез, испарился, мы с тобой вдвоем, ты не станешь меня обманывать, верно?

– У тебя в квартире всегда был паркет?

– Нет, – Кристина взяла ладони Манна в свои и крепко сжала («Почему? – думал он. – Почему ты не смотришь мне в глаза? Почему смотришь мимо меня, там Ритвелд, ты смотришь на него, ты его спрашиваешь, как нужно мне ответить?»). – Паркет я настелила прошлым летом. Раньше были доски, но в июле… да, кажется, в июле, хотя, возможно, в начале августа… в Доме-музее Рембрандта была выставка паркетов, мне очень понравилось, такие красивые узоры, дорогие, мне не по карману, но я выбрала все-таки не из самых простых… Что тебя удивило, Тиль?

Манн покачал головой.

– Я вам скажу, – сказал откуда-то сзади голос Ритвелда. – Я вам скажу, Криста, что удивило Тиля до такой степени, что он не может заставить себя посмотреть под ноги. Он увидел дощатый пол, вот что. Наваждение, да? Знаете, Тиль, я не могу быть свидетелем – когда вам показалось… или не показалось, это не то слово… когда вы увидели доски, я не смотрел на пол. Кристина, по-моему, тоже. Да? Значит, свидетельствовать за или против мы не можем.

Манн все-таки заставил себя опустить взгляд – чего он, собственно, ждал и чего боялся? Он сегодня безумно устал. И показалось. Еще и не то могло привидеться. Мало ли он имел дел со свидетелями, менявшими показания в течение буквально нескольких минут? То показалось одно, то вспоминали другое. Быть свидетелем – трудная задача.

– Минуту назад пол в этой комнате был сделан из крашенных досок, – твердо сказал Манн. – Сейчас он паркетный. Память у меня хорошая.

– Конечно, – кивнул Ритвелд. – Никто из ваших свидетелей тоже на память не жалуется, верно?

– Тиль, – сказала Кристина, – ты уверен, что…

– Уверен, – отрезал Манн. – И из этого следует…

– Только, пожалуйста, – взмахнул руками Ритвелд, – не говорите, что вы сошли с ума от голода, усталости или наследственной болезни. В этой квартире, а точнее – с этой женщиной в последнее время происходят вещи странные, непонятные, но они происходят, и сейчас вы в этом убедились на собственном опыте.

– Если это не трюк… – начал Манн, понимая, что говорит глупость, но решив сначала проговорить все глупости на свете, все возможные и невозможные нелепости, прежде чем признать умом (чувства, ощущения его не обманывали, в этом у Манна не было ни малейших сомнений) возможность собственного существования в двух мирах. Художник говорил об этом еще три года назад, и Манн решил тогда, что у Ритвелда разыгралось воображение; да, он говорил о том же несколько минут назад, и Манн решил, что художник продолжает начатую три года назад игру.

– Трюк! – воскликнул Ритвелд. – Тиль, вы воображаете, что мы с Кристиной сговорились и устроили для вас представление в духе Дэвида Копперфильда? Ну-ка, скажите, в чем заключается трюк с досками? Кстати, – прервал художник сам себя, – я вот о чем подумал… Вы детектив, Тиль, память у вас действительно должна быть фотографическая. Вспомните. Когда вы увидели доски вместо паркета, что вы увидели еще? Я имею в виду – такое, что отличалось… Может, на мне была другая рубашка? Или на Кристине – другое платье? Или…

– Помолчите! – резко сказал Манн. Ритвелд был прав. Что-то в тот момент действительно бросилось ему в глаза, но доски так запали в сознание, что нечто промелькнуло и… Что? Ритвелд был в этой же рубашке, точно, и прическа была такая же… Нет, не Ритвелд. И не Криста – если бы в ней произошли хоть малейшие изменения – в чем угодно, пусть даже в выражении лица, – он, безусловно, обратил бы на это внимание и не забыл ни при каких обстоятельствах. Что же?…

Манн мысленно обвел взглядом комнату – не эту, стоявшую перед глазами, а ту, существовавшую всего две-три секунды…

– Вон там, – сказал он, показывая на простенок между дверью в прихожую и сервантом, где Кристина хранила не хрустальную посуду, а музыкальные диски, – там висела картина. Небольшая.

– Неужели моя? – криво усмехнулся художник.

– Нет, Христиан, вы пишете в совершенно другой манере. Правда, в поле зрения картина была меньше секунды мое внимание сразу привлек пол… Что-то в духе Пикассо. Красный фон. Бежит человек. Большая голова. Разинутый рот…

– «Крик» Монка, – сказал Ритвелд.

– Думаете, я не знаю эту картину? Не она. Похоже, но другая. Еще один человек приближался слева, он был какого-то зеленоватого цвета, будто утопленник, а другой справа, темно-коричневый, как негр, именно негр, а не афроамериканец, они более светлые, а этот темный, как… вот этот столик.

– Не знаю такую картину, – пробормотал Ритвелд разочарованно. Кажется, способности Манна к запоминанию его сильно разочаровали.

Кристина молча встала и пошла в прихожую, дверь за собой не закрыла, и Манн видел, как она открыла встроенный в стену шкаф, где вместо верхней одежды оказалась груда старых книг. Кристина потянула из глубины плоский предмет, в полумраке видно было плохо, но и догадаться труда не представляло, Манн почему-то успокоился и ждал, пока Кристина вернется в гостиную с картиной, на которой и Ритвелд теперь увидел трех странных людей на багровом фоне заката: возможно, они должны были символизировать три расы, а, может, художник таким странным образом хотел изобразить свое видение игры вечерних теней.

– Покажите, – Ритвелд взял из рук Кристины полотно в тонкой дешевой рамке. – Это же Свеннервельд, его манера, он любит подражать Монку, я его часто по этому поводу ругал, когда доводилось встречаться.

– Свеннервельд? – переспросил Манн.

– Вам это имя ничего не говорит, – покачал головой Ритвелд. – Шведский художник. Изредка показывает свои работы в Амстердаме, но в наших галереях его картин нет. Этот сюжет мне не знаком. Криста, откуда…

– Это копия – правда, авторская, – Кристина забрала у Ритвелда картину и прислонила к стене. – Подлинник, насколько мне известно, висит у Эрика в мастерской. Я ездила в Стокгольм в прошлом году, там мы и познакомились. Мне понравилась картина, и Эрик за несколько дней – пока я осматривала достопримечательности города – нарисовал копию, она, кстати, раза в три меньше подлинника. Называется «Трое на пути в вечность».

– Фи… – поморщился Ритвелд.

– А мне понравилось… тогда. Эрик подарил мне картину, и, вернувшись, я повесила ее здесь, в простенке, она висела до зимы, а потом я ее убрала.

– Почему? – требовательно спросил Манн.

– Не знаю. Изменилось настроение. Погода. Это летняя картина, если ты понимаешь, что я хочу сказать…

– Я понимаю, – заявил Ритвелд, но на него никто не обратил внимания.

– Значит, – резюмировал Манн, – картина лежит в шкафу вот уже…

– Десять месяцев.

– А когда она висела на стене, у тебя был пол…

– Из досок, – кивнула Кристина. – Но ты тогда у меня не бывал, – добавила она, и Манну почудилось (а может, он просто хотел это услышать?) сожаление в ее голосе.

Он поднялся и прошелся по комнате – от дивана к окну и обратно. Пол был паркетным, а картина Свеннервельда стояла на полу, прислоненная к стене. Память подсказывала другое, но с памятью легко справиться, память слишком часто перемешивает события, произошедшие в разное время и даже в разных местах. Не стоило заострять на этом внимание. Отвлекает от дела. От реальности. Разве это единственный случай, когда обманывает фотографическая, вроде бы, память? Манн помнил, как в детстве – ему было лет шесть или семь – ездил с отцом в Копенгаген (тогда родители еще жили вместе, и отец время от времени брал сына с собой, когда ездил по делам, мама в это время отдыхала от них, писала свой роман, который так и не закончила до развода, а потом забросила за ненадобностью – можно подумать, что роман был ей нужен только как противовес постоянной отцовской активности). Манн точно помнил, как следил за чайками, со странным вдохновением гадившими на голову статуи писающего мальчика в фонтане на площади Крестоносцев. Отец оставлял его сидеть на скамейке, а сам работал в большом сером здании, которое было то ли мэрией, то ли музеем, а скорее всего – музеем, расположенным в помещении мэрии.

Много лет спустя он побывал в Копенгагене, пришел, конечно, на площадь и очень удивился, не увидев ни мальчика, ни даже фонтана – обычный городской перекресток с множеством светофоров и пешеходами, бросавшимися под колеса автомобилей. Естественно, он решил, что фонтан снесли, поскольку он мешал движению транспорта, и спросил у чистильщика обуви, давно ли власти решили избавиться от архитектурного шедевра. «Фонтан? – удивился старичок, просидевший, если судить по его виду, на этом месте лет пятьдесят, он мог и Манна запомнить, хотя вряд ли: каждый день перед его глазами проходили и пробегали тысячи шестилетних мальчишек. – Какой фонтан?» «Фонтан и статуя писающего мальчика», – терпеливо пояснил Манн, успевший уже поднатореть, работая со свидетелями, и понимавший, насколько избирательна и необъективна человеческая память. «А! – сказал старик. – Вы имеете в виду картину в городском музее! Там действительно изображен фонтан, который был на этом месте… Когда же? В восемнадцатом веке или девятнадцатом?».

Манн пошел в музей, благо он действительно находился в здании мэрии (хоть в этом память ему не изменила), и в одном из залов обнаружил большое полотно некоего Франка Местре (1827–1874) «Фонтан на площади Крестоносцев». Писающий мальчик пускал точно такую струю, какую запомнил маленький Тиль, и чайка сидела на макушке мраморного ребенка, но не гадила, а наблюдала за зрителем. Благодушная старушка-смотрительница, к которой Манн обратился с вопросом, сказала ему, что да, был такой фонтан, и картина написана с натуры в 1862 году, и вовремя, кстати, написана, потому что через год площадь реконструировали и мальчика перенесли на набережную, где он сейчас и стоит, правда, ни на кого не писает, поскольку воду подвести никто не подумал.

Искать знакомого мальчика Манн не стал и решил тогда, что детская память – документ гораздо менее надежный, чем память самого невнимательного свидетеля.

– Вы не верили мне, Тиль, – грустно произнес Ритвелд. – Энергетика картин для вас была пустым звуком. Иные миры, в которых мы существуем, для вас ничего не значили. Для вас идолом были факты, и вы не хотели понять, что…

– Помолчите, Христиан, – оборвал художника Манн, – дайте подумать.

– Вы будете думать не о том, потому что…

– Вы можете помолчать? – Манн понимал, что обходится с Ритвелдом слишком резко, не заслуживал художник такого к себе отношения, он хотел помочь и говорил вещи, возможно, правильные, но сейчас каждое лишнее слово уводило от истины, а не приближало к ней. Манну почему-то казалось, что совсем недавно, несколько минут назад он решил задачу, понял, кто опустил раму на голову Веерке, решение было единственным, и доказательство представлялось ясным, но… Память, так не вовремя подсунувшая ему невозможное воспоминание о дощатом поле, помешала не только додумать мысль, помешала даже воспринять возникшую мысль с той полнотой, какая необходима для анализа и понимания.

О чем, черт возьми, он думал, когда опустил взгляд и увидел доски вместо паркета?

– Криста, – сказал Манн, – вспомни: выйдя из дома Веерке, ты сразу пошла к своей машине или повременила, постояла перед дверью…

– Какое это имеет значение? – нахмурилась Кристина. Вспомнить эту деталь она не могла, и потому вопрос ее раздражал, ей хотелось, чтобы Манн не стоял над ней, как тот инспектор в полиции, не давил своей тенью, загораживавшей свет люстры. – Я была взволнована, я вообще не помню, как оказалась в машине. Но ведь оказалась как-то!

– А как выходила из комнаты – помнишь? – продолжал настаивать Манн. Почему-то ему казалось, что в ответах на эти вопросы он найдет, наконец, решение. Что-то должно быть в памяти. В памяти – возможно, Кристины, а возможно, в памяти кого-то из свидетелей-подозреваемых – должны были содержаться ответы, но попробуй их найти, если не знаешь, какие задать вопросы, точнее – в том-то и проблема, что знаешь, знал совсем недавно, но забыл, опять дело в памяти, на этот раз в его вроде бы фотографической профессиональной памяти, которая осталась пока вещью в себе, нераскрытой, как детская любовь…

– Ты сошла по лестнице… Или спустилась в лифте?

– Какое это имеет… Нет, не в лифте. По лестнице, я едва не упала, там очень неудобно, все время надо смотреть под ноги, а свет тусклый, и ступеньки сворачивают так резко…

– Ты хочешь сказать, что спустилась по винтовой лестнице, той, что ведет к черному ходу?

– Какое это имеет…

– Ты вышла на Кейзерграахт и, значит, должна была повернуть не налево, а направо, потому что…

– Я не помню, куда я повернула, – голосом обиженного ребенка проговорила Кристина. – Я тебе говорю: в какой-то момент поняла, что сижу за рулем…

– Но как спускалась по лестнице, ты помнишь точно?

– Да. Ну и что?

– Пожалуйста, – сказал Манн, – не волнуйся. Когда волнуешься, память начинает волноваться тоже, смешивать картинки, как в миксере, потом не разберешь, откуда что… Ты спустилась по винтовой лестнице, а не по широкой, что ведет в холл…

– Наверно, – немного растерянно сказала Кристина. – Я помню, как смотрела под ноги и боялась упасть…

– Мейден тебя об этом спрашивал? Ты ему это рассказывала?

– Мейден тысячу раз задавал мне вопрос: когда? Когда я ушла? Когда я пришла? Когда вернулась домой? Когда узнала о том, что случилось? И опять сначала: когда, когда…

– Вот именно: когда? Ты уверена, что это было вечером во вторник? Может быть, ты вспомнила другой вечер? Ты и раньше приходила к Веерке и уходила от него…

От собственных слов Манна передернуло. Он не хотел, чтобы она вспоминала, как… И слышать этого не хотел тоже. Она уходила от Веерке после того, как они… И в тот вечер? Нет, в тот вечер ничего между ними не было. Не могло быть – они ругались, а не…

– Тиль, – грустно сказала Кристина, – я еще не совсем сошла с ума, хотя у тебя возникли сомнения…

– Я не…

– Возникли, и у любого возникли бы. Мышь в квартире, лужа воды, очки, чашка, колечко, столько всего сразу… Я бы тоже решила…

– Хватит, – резко сказал Ритвелд, поднялся и демонстративно посмотрел на часы. – Начались сантименты, мне, пожалуй, пора идти, все равно, как я посмотрю, истины вы не поймете, Тиль, как не поняли ее в прошлый раз, Кристину вы защитить сумеете, а остальное…

Он пожал плечами, поднял картину Свеннервельда, подержал на вытянутых руках, рассматривая ему одному понятные детали, кивал головой, тихо бормотал под нос, а на Манна что-то вдруг нашло – как говорила его покойная бабушка Эрна, в голову вступило, – он достал из кармана телефон (семь пропущенных звонков за последние полчаса, шесть – от клиентов, подождут, один «приватный», номер не зафиксирован) и позвонил Эльзе, понимая, что это может не понравиться ее мужу, ну и черт с ним, пусть Эльза сама в своих семейных делах разбирается.

– Я слушаю, Тиль, – сказал знакомый голос, в котором Манну почудились радостные интонации. Просто ему хотелось, чтобы Эльза была рада его звонку. Типичный синдром свидетеля. Если бы Мейден спросил, какой у секретарши был голос, когда ей позвонили в неурочное время и потревожили семейный покой, Манн без тени сомнений ответил бы: радостный у нее был голос, очень радостный, хотя он-то прекрасно понимал, что не могло быть в голосе Эльзы никакой радости, какая радость в том, что тебя отрывают от застолья или…

– Тиль, – сказала Эльза, – я как раз собиралась вам звонить, буквально уже аппарат из сумочки достала…

– Извини, что я не вовремя, – сказал Манн.

– Шеф, давайте без этих… Последняя информация из больницы: температура стабилизировалась и в течение последнего часа держится на уровне сорок два и один.

– Сколько? – не удержался от восклицания Манн.

– Сорок два и один, – повторила Эльза и сказала кому-то в сторону: – Да, дорогой, я сейчас, ты слышишь, я говорю по делу… Тиль, я с вами, а вы?

– Я всегда с тобой, Эльза, – сказал Манн и скосил глаза на Кристину, она сидела, выпрямившись, и похоже, не слышала ничего из того, что происходило вокруг, а может, и не видела тоже, смотрела в одну точку, думала одну мысль. – Что говорят врачи?

– Ничего, – сказала Эльза. – Был консилиум, все в растерянности. Мозгового воспаления нет, что, как все считают, могло бы стать причиной жара, все органы работают нормально, то есть, врачи, конечно, поддерживают искусственную вентиляцию легких, кардиостимулятор, инфузия, естественно, но это все профилактически, потому что нарушений нет никаких. Врачи говорят: случай уникальный, травматическая кома может, в принципе, продолжаться очень долго, годы, но при этом температура тела нормальная, а у Веерке… В общем, сердце может отказать с минуты на минуту.

– Какой пульс? – спросил Манн, прекрасно понимая, что при такой высокой температуре пульс должен быть не меньше ста восьмидесяти ударов.

– Семьдесят пять, – сказала Эльза. – Я же вам говорю: все показатели в норме, кроме двух – полное отсутствие сознания и аномально высокая температура. Мне продолжать отслеживать ситуацию?

– Продолжай, – сказал Манн. – И звони, как только что-нибудь изменится.

– Шеф, – помедлив, спросила Эльза, – вы узнали, кто это сделал?

– Пожалуй, – протянул Манн.

– Кто? Неужели все-таки…

– Нет, – твердо сказал Манн. – Выбрось это из головы. Извини, я занят, звони мне, хорошо? Сразу, как только…

– Обязательно, шеф, – официальным голосом проговорила Эльза.

Манн спрятал телефон и сказал Ритвелду, все еще разглядывавшему картину и не торопившемуся уходить:

– Христиан, поставьте, пожалуйста, Свеннервельда и сядьте.

Ритвелд так и сделал, налил себе коньяка и принялся рассматривать рюмку на свет, глядя, впрочем, на самом деле – боковым зрением – на Манна и Кристину. Было в его взгляде легкое превосходство: не верил Ритвелд, что Манн способен понять в этом мире нечто большее, чем обычные причинно-следственные связи, обычные мотивы преступлений и способы убийств, которые действительно всегда типичны, даже если выглядят на первый взгляд сколь угодно изощренными.

– Христиан, – сказал Манн, – ваш последний альбом вышел недавно в издательстве «Баркас верлаг», верно?

– Да, – подтвердил Ритвелд, – вы видели? Он вам понравился? Странно, что альбом попался вам на глаза, тираж был невелик.

– Не видел я его, – отмахнулся Манн, – но я читал сегодня один документ. Впрочем, могу сказать: каталог изданий «Баркас верлаг», там под номером семьдесят девять значится альбом репродукций некоего Христиана Райтвела, и мне не сразу пришло в голову… Это английская транскрипция вашей фамилии, верно?

– Да, – сказал Ритвелд, – ну и что? Почти весь тираж – всего-то сто копий – я отправил в Лондон, в магазин «Дисконт», что на Трафальгарской площади. Собственно, по их заказу я и собрал свои старые работы.

– «Баркас верлаг» принадлежит Матильде, бывшей жене Веерке.

– Да, – еще раз сказал Ритвелд. – Ну и что?

– В Амстердаме есть издательства, которые делают альбомы лучше, – сказал Манн. – И типографии… Да хотя бы Кейсер, уж он бы напечатал вам по старой памяти… Но вы предпочли издательство Матильды Веерке.

– Ну и что? – Ритвелд повторял это раз за разом.

– Ничего, – пожал плечами Манн. – Я спросил себя: почему?

– Я вам скажу почему, чтобы вы, Тиль, зря не ломали себе голову, – улыбнулся Ритвелд. – Мы с Матильдой любовники. Вас это удивляет?

– Боже мой, – сказала Кристина, выйдя, наконец, из состояния глубокой задумчивости, – ведь я это я тебя с ней познакомила!

– Правильно, – согласился Ритвелд. – Зимой на вернисаже в музее Ван Гога. Для издательства, которое дышало на ладан, нужны были хорошие заказы, ты нас познакомила, я помог Матильде найти выгодных клиентов, а потом…

– Странно все это, – бросил Манн, стараясь не смотреть на Кристину, не видеть ее смущения, хотя на самом деле смущения, возможно, и не было: не так уж странно все это, каким казалось Манну, подумаешь, женщина знакомит бывшую жену своего любовника с мужчиной, который затем становится любовником бывшей жены ее любовника… Господи, как сложно, а на самом деле предельно просто, если разобраться в сути человеческих отношений, устроен мир, как странно, а на самом деле, если разобраться, вполне естественным образом образуются пары, и как потом тоже странно, но тоже вполне естественно, эти отношения преобразуются в другие, и становятся своей противоположностью…

– Ничего странного, – отрезал Ритвелд. – У Кристины и Матильды в то время были хорошие отношения, я их не на одном вернисаже видел вместе.

– Тогда между мной и Густавом еще ничего не было, – пробормотала Кристина.

– Да, конечно, – небрежно отозвался художник.

– Итак, – Манн вернул разговор в нужное русло, – вы познакомились с бывшей женой Веерке, заказали ей альбом, какое-то время были ее любовником, Веерке об этом узнал…

– Это мне не известно, – сказал Ритвелд. – Я никогда с ним не встречался.

– Вы уверены в этом? – Манн хотел посмотреть художнику в глаза, но тот не поднимал взгляда и внимательно рассматривал пустую рюмку, будто не мог сообразить: налить еще коньяка, или пить больше не стоит.

– Естественно, – сказал Ритвелд, но голос его прозвучал не очень уверенно.

– В этом деле, – продолжал Манн, – самую важную роль играет память. Память каждого из свидетелей и – прежде всего, конечно, – память преступника. Вы обратили внимание: в памяти каждого из этих людей содержится будто несколько слоев, мешающих друг другу. Даже в моей памяти – я помню, что пол у Кристины был деревянным, но я не могу этого помнить, потому что не был у Кристы дома в прошлом году, и все-таки в каком-то уголке памяти хранится информация о том, что я здесь был… Память Казаратты вполне определенно подсказывает ему, что рамы окон в доме были заменены, и в то же время он прекрасно помнит и понимает, что ничего этого не было. То же самое происходит с каждым из тех, кто тем или иным образом причастен к этому делу. Может, даже с памятью старшего инспектора Мейдена – правда, об этом он наверняка не скажет, и проверить эту идею не представляется возможным. Но странные вопросы, которые старший инспектор задавал мне час назад… Определенно, его память тоже показывает фокусы.