Текст книги "Удар гильотины"

– Хватит! – рявкнул Мейден. – Не делайте из меня идиота, Манн! Не хотите по-человечески, пойдем вниз и поговорим, как я это обычно делаю.

– Извините, старший инспектор, – сказал Манн, у него не было желания ссориться, не было причин ссориться с этим человеком, не понимавшим произошедшего, но сделавшего все от него зависящее, чтобы это произошло. – Извините, я просто размышлял вслух…

– Не время для размышлений, – отрезал Мейден. – Или вы отвечаете на мои вопросы, Манн, или мы идем вниз…

– И вы включаете лампу, по сто раз повторяете вопросы и не даете мне спать, – сказал Манн. – Не надо, я не убивал Веерке.

– Я думал, вы умнее, – пробормотал Мейден.

– Скажите, пожалуйста, вы сняли отпечатки пальцев с тех тумблеров, которые переключил убийца?

Мейден внимательно посмотрел на Манна, достал из кармана пачку «Мальборо», зажигалку, закурил, пустил дым в потолок и только после этого ответил:

– Не понимаю, какую игру вы ведете, Манн. Что вам даст дактилоскопический анализ? Нет, мы не сняли отпечатки пальцев. Зачем, если, кроме вас, никто не входил в палату?

– Свидетели видели только, как я вошел и вышел, верно?

– Вы хотите сказать, что лишь посмотрели на бедного Веерке, а выключил аппаратуру тот, кто вошел после вас? Лечащий врач? Его отпечатки пальцев на тумблерах есть, это ясно, он включил систему после того, как вы ее…

– Еще не поздно, – перебил Манн, – снять отпечатки и проверить, есть ли там мои. Наверняка за это время никто к тумблерам не прикасался. Вы можете это сделать ради меня, старший инспектор?

– Вы могли воспользоваться салфеткой…

– Пожалуйста, старший инспектор! На тумблерах должны быть отпечатки пальцев убийцы. Не мои. Давайте продолжим разговор…

– Допрос, – механически поправил Мейден.

– Допрос… Продолжим, когда вам доложат предварительный результат. Это, в принципе, минутное дело – мои отпечатки есть в вашем компьютере, и как только…

– Хорошо, – прервал Манна Мейден. – Вы останетесь здесь, я вас запру. Надеюсь, вы не станете выбрасываться в окно?

– Вот еще! – возмутился Манн.

– Да это и невозможно.

Мейден встал.

– Отпечатки пальцев убийцы, говорите вы? – сказал он. – Чьи, если вы уверены, что не ваши? Только не нужно наговаривать на лечащего врача.

– И в мыслях не имею, – покачал головой Манн. – Я знаю, кто это сделал, но хочу, чтобы вы определили сами. Мне вы не поверите.

– Я и сейчас вам не верю, – буркнул Мейден и пошел к двери.

Манн остался сидеть, навалилась усталость, хотелось лечь, пусть даже на твердом полу, свернуться калачиком, заснуть… Пока Мейден будет разбираться с отпечатками. Это займет не меньше часа. А потом он придет, растерянный, ничего не понимающий, будет вести себя неадекватно… если, конечно, обнаружит то, в чем Манн хотя и был уверен, но все же на самом деле и сомневался тоже.

Какой тусклый свет в этой комнате, почему он раньше не обратил внимания – или после ухода Мейдена свет притушили, экономят электричество? А может, не освещение гаснет, а мир постепенно погружается во тьму, возвращается в состояние хаоса, где все кадры всех кинопленок всех мирозданий, элементы всех пазлов перепутаны друг с другом, никто еще не разложил их в какой-нибудь последовательности, да ее и нет на самом-то деле, этой единственной последовательности, мир – бесконечный хаос элементов, и каждый человек сам, собственной волей выбирает не только свое прошлое, настоящее и будущее, но и прошлое, настоящее и будущее всех тех предметов, существ, явлений, событий, которые ассоциирует с собой, со своей личностью…

Дверь щелкнула, и свет ярко вспыхнул – а может, просто Манн вернулся в мир из дремы?

* * *

– Вы это знали? – спросил Мейден. Он не стал садиться, ходил кругами по комнате, курил, пускал дым в потолок, у Манна запершило в горле. – Откуда? Я знаю, что у вас есть какая-то нелепая теория, вы ее все время пытаетесь мне изложить вместо того, чтобы придерживаться фактов.

– Я придерживался только фактов! – запротестовал Манн.

– Сейчас проводят детальный анализ, но Шанде уверен, что результат не изменится.

– Чьи это отпечатки? – спросил Манн.

– Шанде послал одного из своих лучших сотрудников, – говорил Мейден, не слушая. – На тумблерах и двух электрических разъемах три вида отпечатков. Взяли контрольные отпечатки у палатного и лечащего врача и медсестер, работавших в палате. Всего шесть человек. Сразу отождествили отпечатки врача и медсестры из прошлой смены. Никто из них сегодня вечером в палату не входил. Кроме этих двух обнаружены отпечатки, идентифицировать которые на месте не представилось возможным.

«Почему он сразу не скажет? – думал Манн. – Неужели боится того, что обнаружил? Все еще не верит? Не доверяет дактилоскопии или собственному разуму?»

– Шанде сверился с каталогом и обнаружил, кому принадлежат отпечатки. Этот человек однажды был задержан полицией – шесть лет назад – за нарушение порядка в общественном месте. Его привезли в участок, допросили, сняли, как положено, отпечатки пальцев и отпустили, поскольку нарушение было незначительным. Если бы не это обстоятельство, в базе данных его отпечатков не оказалось бы вовсе…

– Мейден, вы можете говорить короче? – довольно грубо прервал Манн старшего инспектора. – Чьи это пальцы?

– Шанде позвонил мне – я ждал в кабинете – и сообщил имя. Он даже не потрудился сопоставить, просто назвал…

– А вы не поверили! Мейден, вы тянете время, потому что сами не верите себе. Это сделал Веерке?

– Да, черт вас побери! – крикнул старший инспектор и перестал, наконец, в сотый раз мерить комнату шагами. – Отпечатки пальцев принадлежат Густаву Веерке. Человеку, который действительно все время находился в палате. Человеку, который был убит. Человеку, лежавшему в коме. Встать он не мог. Он не смог бы повернуться, если бы даже пришел в себя, но в себя он не приходил.

– Ну вот, – с удовлетворением произнес Манн. – Теперь, старший инспектор, вы, надеюсь, сядете, перестанете курить – дым на меня плохо действует – и внимательно выслушаете мои бредни.

– Если вы скажете, Манн, что и раму себе на голову опустил Густав Веерке, то картина окажется полностью завершенной и такой же нелепой, как «Бешеные ласточки» вашего друга Ритвелда, выставленные в галерее Хоффена.

– «Ласточек» не видел, – покачал головой Манн, – а относительно Веерке, старший инспектор, вы совершенно правы, и я рад, что, наконец, вы пришли к верному заключению.

– Послушайте, – строго сказал Мейден, усевшись, наконец, на стул и положив обе руки Манну на колени, – давайте договоримся: Веерке не мог отключить аппаратуру, поскольку лежал в коме, и не мог опустить раму себе на голову, потому что это невозможно физически. Давайте будем исходить из того, что все было не так.

– Напротив, – сказал Манн, – давайте будем исходить из того, что все так и было. Пожалуйста, старший инспектор, вы меня выслушаете, наконец?

* * *

– Как и вы, я долго ничего не понимал. Как и вы, я путался в деталях и был уверен, что хотя бы один из свидетелей лжет, поскольку кто-то из них должен был попытаться убить Веерке. Скорее всего, лгал Панфилло, потому что был первым, кто вошел в комнату после ухода Кристины, а остальные говорили правду. Логично? Вроде бы да. Я так и думал вначале, что это сделал Панфилло, но и в рассказе Кристины сильно сомневался. Вы не знаете, старший инспектор, но, по словам Кристины, в ее квартире в последнее время происходили странные события – терялись очки, посреди комнаты возникала лужа воды, ниоткуда появлялся мышонок и кольцо, потерянное много лет назад совсем в другом месте… Можно было всему этому не верить – я и не верил до определенного времени, – но тогда почему нужно было верить тому, что рассказывала Кристина о вечере вторника? А если она сочиняла – то по какой причине? Не для того ли, чтобы все сочли ее сумасшедшей и, соответственно, иначе квалифицировали ее действия?

– Продолжайте, – сказал Мейден.

– Иногда полная нелогичность рассказа заставляет поверить в его правдивость… Потом я выслушал показания Марии Верден. И Казаратта внезапно заявил, что окна в квартире Веерке открываются наружу. И сам я… Это отдельная история, старший инспектор, – я был у Кристины, мы разговаривали, и вдруг я вспомнил… Знаете, как это бывает, когда возникает неожиданное воспоминание: яркая картинка, совершенно отчетливая, мелькнула на секунду-другую, и пропала, но отпечаток остался, будто фотоизображение проявилось на сетчатке глаза. Я вспомнил, что пол в гостиной Кристины был дощатым, но я не бывал у Кристины прежде и не мог… Deja vu. Типичное deja vu, старший инспектор, и похоже, что оно возникало у каждого, кто имел какое-то отношение к этой истории. Воспоминание о том, чего не было. Ложная память не только у людей, но даже… Я получил факс, никем не посланный, но в нем были важные для дела сведения…

Мне пришла в голову мысль – неверная, как оказалось впоследствии, и я не стану ее вам излагать, но она заставила меня заново расположить во времени показания свидетелей. Почему одни говорили, что окно в комнате было закрыто, а другие – что открыто? Тот, кто опустил раму на голову Веерке, мог – и скорее всего сделал это – поднять ее, чтобы положить тело на пол, иначе любой прохожий мог увидеть торчавшую из окна третьего этажа голову человека и поднять тревогу, позвонить в «скорую», полицию… Значит, преступник оставил окно открытым, но почему Панфилло уверял, что окно было закрыто, когда он вошел, Кристина утверждала, что, когда уходила, окно было открыто, и Магда, появившаяся там после Панфилло, тоже говорила об открытом окне? Казаратта видел закрытое окно и твердо стоял на своем. Это невозможно – чтобы один свидетель опускал окно, следующий его поднимал, и каждый уверял, что вообще к окну не подходил, и, получается, что врут все. И если так, то преступником мог быть любой из них, потому что мотив-то уж точно был у каждого!

– В общем, – продолжал Манн, раскачиваясь на стуле, – я окончательно запутался, и особенно меня раздражало то, что я не знал, чего сумели добиться вы, старший инспектор. Я понимал, что главную роль играют странные выверты памяти каждого из свидетелей. Но не представлял, как уложить все deja vu в общую мозаику, куда они укладываться не хотели.

– Оставьте стул в покое, – вмешался Мейден. – Сейчас вы его сломаете, это государственное имущество, между прочим.

– Извините… Если бы не Ритвелд, я, возможно, еще долго не смог бы сложить два и два. Все элементы пазла на самом деле были перед моими глазами – как и перед вашими, старший инспектор. Остановка была за малым: вспомнить другие дела, множество других дел, когда осуждали человека, так и не признавшегося в том, что он совершил преступление, или когда показания свидетелей противоречили друг другу, и следствие так и не смогло сложить из них правильную мозаику, в результате дело не довели до суда, отправили в архив и забыли, и еще вспомнить случаи, когда человек признавался, правильно описывал и то, как было совершено преступление, и как он скрывался, но решительно не мог или не желал вспомнить, куда дел похищенное, а если вспоминал, то оказывалось, что сведения эти неверны, и вы были уверены, что подозреваемый лжет, а подозреваемый утверждал, что говорит правду и следователь применяет к нему недозволенные…

– Да! – крикнул Мейден и хлопнул обеими руками Манна по коленям. – Да, да и да! Сто раз! Двести раз! Это типично для любого расследования, каждый в полиции расскажет вам десятки таких историй. Я сам вам это говорил. И что? Какое все это имеет отношение к смерти господина Веерке?

– Прямое, – вздохнул Манн. – Я возился с этой мозаикой, как ребенок, который старается втиснуть элементы пазла туда, куда они никак не помещались, вместо того, чтобы перевернуть… Ритвелд напомнил мне о деле трехлетней давности – помните историю сгоревших картин?

– Дважды сгоревших, – кивнул Мейден. – Сначала сгорели подлинники, потом копии…

– Вообще-то было наоборот, – покачал головой Манн. – Сначала сгорели копии, а подлинники – потом. Неважно. Ритвелд рассказывал мне тогда, как, по его мнению, а точнее, по мнению некоторых современных философов, устроен мир. О том, что множество вселенных, подобных нашей, существуют так же реально, как эта комната, при виде которой у меня начинается депрессия.

– Помню, – сказал Мейден. – Три года назад Ритвелд носился с этой безумной идеей… Мы тогда с вами ее обсудили, верно? И решили, что куда проще все объяснить совпадениями, которых так много в жизни, что они просто не могут не проявлять себя каждую минуту и влиять на расследования самых элементарных преступлений. Вы согласились со мной, не так ли?

– Согласился… Чтобы не спорить. Впрочем, я забыл об этом разговоре, и о Ритвелде не вспоминал, пока он не явился к Кристине. Тогда пазл сложился, и я понял, кто – единственный – мог совершить это преступление.

– Кто, черт возьми?

– Веерке, конечно! Старший инспектор, вспомните, наконец, слова из показаний Кристины, вам наверняка она говорила то же, что мне. Я пропустил мимо ушей, потому что возможных кандидатов в преступники оказалось более чем достаточно, и мотивы лежали передо мной, как на тарелочке… Помните, Веерке сказал: «Я никому не нужен. Сдохну – никто не заплачет»?

– Да, – кивнул Мейден, – похожие слова действительно есть в протоколе. Я обратил на них внимание. Проблема в том, что совершить самоубийство Веерке не мог, вы это прекрасно знаете. Невозможно так вывернуть руки, чтобы…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Манн. – Невозможно, если располагать элементы пазла так, чтобы все время находиться в пределах одной вселенной, одного мира, одной реальности.

– Элементы? Какие элементы?

– Есть такая теория… Будто времени на самом деле не существует, в природе нет движения от прошлого к будущему, от причин к следствиям. Вам кажется, что реально только настоящее а произнесенного слова уже нет, как нет совершенного действия, они остались в прошлом, о них можно только помнить, да и то, если не страдаешь склерозом… И будущего нет тоже, оно еще не наступило, о нем можно мечтать, строить планы, к нему можно стремиться, и оно наступает каждое мгновение, становится реальным настоящим, и сразу – существующим только в нашей памяти прошлым. Так ведь, старший инспектор?

– Я вот о чем думаю, Манн, – сказал Мейден. – Вы входили в палату, не спорьте, вы там были. И отпечатки пальцев Веерке появились после вашего ухода. Вы могли…

– Не противоречье себе! – воскликнул Манн. – Только что вы утверждали, что Веерке не мог встать, будучи в коме, а я не мог взять его руку и дотянуться ею… О чем вы говорите, Мейден, там больше трех метров расстояния! Почему вы меня не слушаете? Почему все время думаете не о том?

– Я слушаю, – пожал плечами Мейден. – Будущее, настоящее, прошлое. Тривиально. При чем здесь Веерке?

– Есть такая теория, старший инспектор… О том, что все события прошлого, настоящего и будущего существуют во Вселенной, времени нет вообще. Каждое мгновение нашего бытия, и не только нашего, а бытия любой материальной частицы записано в структуре мироздания и представляет собой нечто вроде неподвижной картинки, кадра, элемента бесконечного пазла. Существует все: наши совершенные и несовершенные действия, случившиеся и не случившиеся с нами события, каждый наш выбор существует на отдельном кадре – и тот выбор, что мы действительно сделали, и тот, что мы могли сделать, но отказались, и даже тот, о котором мы только подумали. Все варианты каждого мгновения нашей жизни – на отдельных неподвижных кадрах, каждый из которых по количеству информации представляет целую вселенную, точно так же, как два кадра анимационного фильма почти ничем не отличаются друг от друга, кроме почти незаметного непрофессиональному взгляду движения мизинца или волоса на голове персонажа…

– Манн, послушайте…

– Нет, это вы меня послушайте, причем очень внимательно! В мире существует все, поскольку число кадров бесконечно велико. А время появляется только в нашем восприятии, когда наше подсознание выбирает, к какому кадру перейти. Какой кадр выбрать, какой кадр станет нашим настоящим, а потом, когда мы перейдем к следующему кадру, – нашим прошлым. Так в сознании возникает ощущение движения во времени, строятся причинно-следственные связи, потому что обычно мы перемещаемся от кадра к кадру вполне определенным образом – есть, видимо, какие-то природные законы, вроде законов термодинамики, которые направляют наш выбор. К примеру, выбрать тот или иной кадр мы можем лишь в том случае, если существуем в нем сами. Если нас в кадре нет, то и попасть туда мы не можем, я так думаю. И мы не можем выбрать кадр, в котором уже находились, наверно, существует закон исключения… Мы не можем вновь попасть в кадр, который стал нашим прошлым, потому мы там уже были, в нашей памяти есть эта информация, и, возможно, именно она мешает нам путешествовать в прошлое… В мозгу формируются определенные логические связи, определенные понятия о причинах и следствиях, о том, какие кадры можно выбирать, какие – нельзя, это помогает нам жить, помнить о прошлом, видеть настоящее, перемещаться в будущее. Наше личное будущее, поскольку на самом деле…

– Не надо повторяться, Манн, – поморщился Мейден. – Я понимаю, куда вы клоните.

– Куда же, старший инспектор?

– Никогда не встречал столь изощренного способа защиты. Вы хотите сказать, что выбор того или иного кадра мы совершаем в здравом уме и потому жизнь наша выстроена логично, следствия возникают после причин, а не раньше их, и все наши глупости – результат неточного выбора, не в тот кадр попали, да? А если человека ударить по голове, он может лишиться сознания, впасть в кому. Тогда он не в состоянии выбирать, для него нет ни прошлого, ни будущего. Но он живет, пока не умрет мозг, верно? И значит, каким-то образом все-таки перемещается от одного кадра к другому, создавая весьма причудливые сочетания происходящих вокруг него событий.

– Замечательно, старший инспектор! Когда мозг находится в коме, он полностью лишен критериев выбора. Более того, именно в этом состоянии мозг способен выбрать любой кадр, любой элемент пазла, любое состояние Вселенной. Ему все равно, все кадры представляются равно удаленными. Или равно близкими. Я не могу из моего сегодня сразу перескочить в кадр, где я старик. И не могу перепрыгнуть в кадр, где я на десять лет моложе, да еще и в тот, где учусь не на юридическом, а на филологии – я думал о такой возможности в свое время, но сделал иной выбор… Я не могу, а человек в коме – может. Он мечется от кадра к кадру; если для него и существует время, то могу себе представить, как оно уплотняется. Вот почему у Веерке повышалась температура, а врачи не могли объяснить… Инфекции у него не было, верно?

– Нет, – мрачно согласился Мейден.

– Это выделялась энергия перемещений… Мы перемещаемся от кадра к кадру, создавая для себя последовательность событий, и энергия выделяется, но очень незначительная, а в коме мозг мечется… все направления для него равноправны, все скачки – в прошлое, в будущее – равновероятны… Представьте теперь, старший инспектор, что у человека существует идея-фикс, мысль, к которой он пришел, будучи еще в здравом уме. Мысль, которая его гложет, но он не принял решения, не способен принять, мысль эта заполняет большую часть его подсознания…

– Я вас понял, Манн, – сказал Мейден. – Вы утверждаете, что Веерке хотел умереть? Покончить с собой?

– Он сказал: «Я никому не нужен. Сдохну…»

– Допустим. Предположим. Вы это серьезно? Повторяю: Веерке не мог сам опустить себе на голову эту проклятую раму. Это сделал кто-то из…

– Это сделал он сам! Будучи в коме, Веерке лихорадочно (это действительно была лихорадка, температура достигала сорока одного градуса, представляете, сколько элементов пазла мозг перебирал?), так вот, он лихорадочно просматривал кадры и нашел – это был кадр из его прошлого, в обычном состоянии он бы не смог там оказаться, но, будучи в коме, когда ни причин, ни следствий… Он перешел в этот мир, и, оказавшись здесь, создал короткую цепь ситуаций, сложил определенные кадры в определенной последовательности… Короче говоря, вошел в свою комнату вечером во вторник, когда Кристина только что ушла, подошел к себе, наблюдавшему в окно за тем, как уходила Кристина, и быстрым движением опустил…

– Бред! – воскликнул Мейден. – Вы понимаете, Манн, что несете чушь? Для того, чтобы там оказаться, Веерке должен был лежать в коме, так? А для того, чтобы оказаться в коме, он сначала – сначала! – должен был получить удар по голове, согласны? Кто его ударил? Он сам? Но в то время он еще не впал в кому и не мог…

– Оставьте, старший инспектор! Конечно, мог. Вы не в состоянии отрешиться от въевшегося в сознание и подсознание принципа – от прошлого к будущему, от причин к следствию. Перед вами тысячи, миллионы элементов мозаики. Каждый элемент – мгновенный кадр состояния вселенной. Вы можете взять любой элемент и приставить его к любому другому на ваш выбор. При чем здесь прошлое и будущее? При чем здесь причины и следствия? Он это сделал. Может, он делал это несколько раз. Еще и еще приходил в ту же комнату – он уже лежал на полу, но все равно приходил, поднимал окно и снова опускал, однажды даже выглянул на улицу и был замечен, однажды ответил на телефонный звонок… Он хотел увидеть Кристину – он ее все-таки любил, наверно, – и выбирал, не сознательно, ни о каком сознательном выборе и речи нет, но чисто случайно выбирал из пазла те элементы, где была Кристина, ее квартира, в одном варианте у нее был паркетный пол, в другом – дощатый, в одном из вариантов она потеряла очки и нашла, наверно, но в наш мир попал только тот элемент мозаики, где очки оказались потеряны навсегда.

А один из кадров решал проблему окончательно – кадр, где Веерке отключал питание от аппаратуры, поддерживавшей в нем жизнь.

– Вот-вот, – оживился Мейден, – это вы как объясните? Он не мог одновременно лежать без памяти и…

– Одновременно? Старший инспектор, поймите, наконец, – нет одновременности, нет прошлого, нет будущего, нет причин, нет следствий, есть бесконечное число элементов пазла, кадров множества фильмов, называйте как хотите. Приставьте друг к другу два элемента из совершенно разных миров – нет-нет, у вас не получится, у меня тоже, наш мозг выбирает кадры, создающие иллюзию причинно-следственной связи. Ни у кого не получится, кроме… кроме человека, мозг которого находится в состоянии комы: для него открыты все элементы пазла, любой выбор возможен, и никакое действие не запрещено.

– Не дай Бог жить в таком мире, – с глубокой убежденностью в голосе сказал Мейден. – В таком мире невозможно расследование, невозможно правосудие…

– Но мы живем именно в таком мире, старший инспектор! Мы привыкли, мы не замечаем, а если замечаем, то не придаем значения, стараемся не обращать внимания, объявляем игрой случая, deja vu, плохой памятью или просто ложью подозреваемого или свидетеля. Черт возьми, что такого совсем уж странного произошло в деле Веерке? Не больше, чем в любом среднестатистическом деле о покушении на убийство! В гораздо большей концентрации, согласен, но ничего необычного, если рассматривать элементы по одному!

– Ничего необычного? – поднял брови Мейден. – Убитый – по вашей безумной версии, Манн! – возвращается в свое прошлое, сам себя бьет по голове… Ничего необычного, говорите вы? Человек, лежащий без сознания, каким-то образом отключает аппаратуру жизнеобеспечения – это обычная ситуация? Частный детектив приходит в больницу, и через минуту после его ухода пациента обнаруживают мертвым – это, по-вашему, происходит чуть ли не ежедневно?

– Да! Да! Да! – Манн ставил эти «да», как точки в предложении, он забивал «да», как гвозди, он бросал «да» в Мейдена, чтобы тот поймал их и не отбрасывал, чтобы эти «да» пробили, наконец, барьер непонимания, потому что если не получится, если Мейден, подумав, а, скорее, не думая, а оставшись на своей стабильной среднестатистической позиции образцового полицейского, скажет «нет», то ничего сделать уже будет невозможно, и обвинение в убийстве станет таким же неизбежным, как восход солнца по утрам, и у Манна не останется аргументов – свидетели надежно подтвердят, что отключить систему мог только он и никто, кроме него, и какая разница, что опустить окно на голову Веерке Манн не мог ни при каких обстоятельствах, обвинение в покушении на убийство ему не предъявят, поскольку будут другое, более тяжкое – убийство беззащитного. Мотив? О, за мотивом дело не станет: как вам, господин судья, мысль о том, что сыщик безумно влюбился в собственную клиентку, нет, господин судья, это не любовь с первого взгляда, подсудимый и свидетельница были знакомы, они познакомились три года назад, когда обвиняемый вел расследование по другому делу, они тогда могли сблизиться, свидетельница именно тогда привлекла его внимание, он думал о ней, искал встреч, и вот подвернулось дело Веерке, свидетельница обратилась к подсудимому за помощью, и страсть вспыхнула в его душе с необоримой силой, и что же подсудимый мог испытывать к объекту расследования, когда узнал, что женщина, которую он любил все эти годы, была, пока он о ней лишь мечтал, любовницей человека, покушение на которого он должен был расследовать, и легко представить, ваша честь, как возрастала его ненависть к этому человеку, а тут еще дали о себе знать странные, нелепые теории, которые роились у него в голове, и тогда единственным способом избавления он…

– Манн, что с вами? – монотонно повторял голос Мейдена. – Манн, вы меня слышите? Хотите, я вызову врача, вам определенно необходим…

– Не надо, – с трудом двигая языком, произнес Манн. Что это было? Будто кинолента его жизни начала прокручиваться с бешеной скоростью, а потом остановилась на случайном кадре и застыла…

– Не надо, – повторил Манн. – Я в порядке. Просто пить очень хочется. В горле пересохло, и мысли путаются. Еще и вы курите…

– Конечно, – кивнул Мейден. – Сейчас.

Сигарету он тушить не стал, даже стул придвинул ближе, уселся прочно, надолго, его вполне устраивало, что Манн практически готов, сейчас возьмет и признается…

– Мы живем – и всегда жили, старший инспектор, – в мире, где невозможно истинное правосудие, – сказал Манн. Язык был тяжелым, как бревно, значит, нужно быть кратким. И убедительным, пока Мейден все еще склонен слушать, а не перебивать. – Мы обвиняем человека в убийстве на основании множества улик – прямых и косвенных, – а сам убийца не помнит ничего, и мы говорим: у него просто память отшибло. И приговариваем к смерти, и убиваем невиновного. А виновный все помнит, но улики против него оказались на другой ленте, в другом элементе мозаики… Сколько раз свидетели на предварительном расследовании вспоминали одно, а на суде – другое? Вспоминали честно, под присягой… Сколько дел вы лично закрыли, старший инспектор, из-за недостатка улик, или, наоборот, из-за того, что улик было слишком много и они противоречили друг другу…

– Говорите о своем деле, Манн, говорите о своем…

– Скажите, сколько было таких дел в вашей практике?

– Много, – пуская дым Манну в лицо, согласился Мейден. – Каждое третье. И что? Это объясняет ваше появление в больнице?

– Откуда отпечатки пальцев Веерке на тумблерах и рубильниках? Его, а не мои?

– Разрешимая задача, – усмехнулся Мейден. – Пластиковые рукавицы с нанесенными отпечатками.

– Где я мог взять отпечатки пальцев Веерке, чтобы изготовить…

– Вы спрашиваете меня? Извините, Манн, на этот вопрос вы сами должны мне ответить.

– Зачем мне нужно было?..

– Чтобы помочь Кристине Ван дер Мей, естественно. Она опустила окно на голову бывшего любовника, а вы поняли, что нет никакой возможности спасти ее от обвинения…

– И убил Веерке, надев перчатки с его отпечатками? Вы считаете меня идиотом, старший инспектор?

– Манн, вы рассуждаете о странном поведении свидетелей и обвиняемых. Я не считаю вас идиотом. Я считаю вас очень умным человеком. Вы так запутали следствие, что, если я не найду эти перчатки, любой судья вернет дело на доследование. На это вы и рассчитывали, верно? Где перчатки, Манн? Если вы их бросили в Амстель, укажите – в каком месте. Кто вам их изготовил? Адрес, имя. Где вы взяли отпечатки пальцев Веерке? Я буду повторять эти вопросы сто, двести раз, пока не получу ответа. У вас есть адвокат, Манн? Я позволю вам ему позвонить, когда вы мне скажете…

– Мейден, вы ничего не поняли из того, что я вам говорил?

– Я понял все, Манн. Это теории. Может, мироздание устроено именно так, как вы говорите. У каждого есть выбор, верно? Я выбираю тот мир, в котором живу. Мир, где у каждого явления есть причина и следствие. Прошлое и будущее. Если я соглашусь жить в вашем мире, Манн, мне придется бросить свою работу, потому что в вашем мире, Манн, в ней нет никакого смысла. Именно потому, Манн, что я все прекрасно понял, я не могу позволить себе согласиться с вашей интерпретацией. Потому что – вы правы, – в вашем мозаичном мире правосудие невозможно. Расследование бессмысленно, потому что в половине случаев…

– В трети, – пробормотал Манн. – Вы сами сказали: в трети…

– В трети случаев улики указывают не на того, кто совершил преступление, а тот, кто его действительно совершил, ничего об этом не знает. Вы воображаете, Манн, что я добровольно, будучи в здравом уме, соглашусь жить в вашем мире?

– Вы в нем живете, – сказал Манн.

– Нет! В нем живете вы! Куда вы дели перчатки с отпечатками пальцев Веерке?

– Нет таких перчаток, Мейден, и вам это отлично известно.

– Кто их изготовил? Имя, адрес!

– А ведь на каком-то кадре в каком-то варианте мироздания, – задумчиво проговорил Манн, – наверно, действительно существует человек, сделавший…

– Имя! – бубнил Мейден. – Адрес!

У сигареты был вонючий запах, Мейден что-то подмешал в табак, невозможно дышать, как он сам не потерял сознание, вдыхая эту гадость? Манн закашлялся, кашлял долго, сухость в горле стала нестерпимой, пора заканчивать этот бессмысленный разговор, ничего Мейден не понял, а если понял, то не принял, каждый выбирает тот мир, который ему удобен, что сейчас делает Кристина, может, Ритвелд увел ее к себе, это даже лучше, чем если бы она осталась одна дома и ждала Манна, и не могла уснуть, сколько сейчас времени, кстати, наверно, уже больше полуночи, может, действительно признаться – да, зашел, да, перчатки, да, отключил к чертовой матери аппаратуру, потому что эта сволочь Веерке не должен жить, сколько человек желали ему смерти, не зря, и окно на его тупую башку опустила не Кристина, а тоже я, Тиль Манн, пишите, старший инспектор, у вас нет моего алиби на тот вечер, я ничего такого не помню, но память так ненадежна, мы помним отдельные моменты, а остальное заполняем собственной фантазией, так же, как по точкам-пунктирам восстанавливаем изображение на белом листе, а потом кажется, что так всегда и было…