Текст книги "Удар гильотины"

Антон отступил на палубу, ему хотелось скорее уйти, пока никто его не увидел (увидеть могли и с набережной, но об этом он подумал после того, как поднялся, едва не подвернув ногу, по каменным ступеням на улицу, которая за те две-три минуты, что он был внизу, заполнилась машинами, будто садок рыбами).

Антон перешел дорогу и опустился на стул с металлической резной спинкой, стоявший у одного из столиков углового кафе. Сейчас подойдет официант, нужно что-то заказать или уходить, а у него не двигались ноги.

Дежа вю. Он узнал это место, и звук выстрела был с этим местом связан, он слышал его, но не сейчас. Он не услышал его, а вспомнил. Это было… когда-то. Недавно. И тогда на лодке, может быть… Скорее всего…

Убили человека?

Стреляли. Может, не попали. А может, вовсе не в человека стреляли, а, скажем, в мишень на двери. Или в иллюминатор – тот, что был открыт. Нет, пожалуй… Поняв его происхождение, Антон точно вспомнил, какой это был звук – не приглушенный, будто доносился из закрытого помещения, и не гулкий, с эхом, отраженный от стоявших вокруг домов. Короткий резкий хлопок.

Какое отношение звук выстрела и эта лодка-отель, и эта набережная имеют к девушке по имени Эсти и к художнику, которого убили в церкви… если вообще между этими событиями, возможно, вообще нигде и никогда не происходившими, существует какая-то связь?

– Месье? – мелодичный женский голос выпростал Антона из-под груды навалившихся на него мыслей.

– Можно черный кофе? – спросил он неуверенно.

– Конечно, – улыбнулась официантка. – С сахаром, сахарином или…

– Ложечку сахара, пожалуйста, – сказал он уже более уверенно и добавил: – И бутерброд с тунцом.

Дома, в Израиле, он не очень любил рыбу, а здесь, попробовав в первый день бутерброд у уличного торговца, продававшего вразнос хотдоги, проникся неожиданным удивительно нежным и пикантным вкусом, и третьи уже сутки питался преимущественно незамысловатыми бутербродами с тунцом.

– Спасибо, – сказал он, когда девушка принесла заказ и только, когда она отошла от столика, понял, что поблагодарил ее на иврите.

Странно, он никогда прежде… Обычно, волнуясь или забываясь, он переходил на русский.

Затренькал лежавший в сумке мобильник, и Антон решил, что звонит мама – она обычно звонила в это время, справлялась, как он, что видел, где был, не простудился ли. Она смотрела погоду в интернете, в Амстердаме довольно прохладно и ветрено, не забудь надевать куртку… Погода в интернете почему-то все три дня не имела ничего общего с реальной, но говорить об этом по телефону Антону не хотелось, и он только поддакивал и спрашивал: «А как вы там? Дома все в порядке?»

Номер был не израильским.

– Антон, – произнес голос Манна, – у вас все в порядке?

– Да. То есть, нет. Я узнал дом. И слышал выстрел.

Несколько секунд Манн молчал, потом спросил осторожно:

– Вы слышали выстрел, или вы вспомнили выстрел?

– Вспомнил.

– Где вы сейчас?

– В кафе… – Антон поднял голову, чтобы прочитать название, на которое сначала не обратил внимания. – «Россильон», это на…

– Знаю, – перебил Манн. – Доедайте, что вы там едите, и идите по Бетаниерстраат, кафе как раз на углу, пройдете квартал, выйдете на остановку трамвая, дождитесь восьмого номера, который идет к зоопарку, проезжайте пять остановок, на шестой выходите, я буду вас ждать.

– Вам удалось что-то узнать?

– Я вас жду через сорок минут, раньше вам не успеть.

Антон заплатил по счету и, уже поднявшись, неожиданно сказал:

– Вы, наверно, знаете тех, кто живет в домиках на воде. В том, например, чья красная крыша… видите?

Девушка проследила за его взглядом.

– Это отель мамаши Кузе, – улыбнулась она, радуясь, что может ответить клиенту на простой вопрос. – Он так и называется: «Дом мамаши Кузе». Название написано на борту, и его можно прочитать, если смотреть со стороны канала или с противоположного берега.

– Там сейчас живет кто-нибудь?

– Там всегда кто-нибудь живет. Даже зимой, когда на канале холодно. Если вы хотите снять комнату, нужно сделать заказ месяцев за семь-восемь, у мамаши Кузе длинные очереди…

* * *

Манн поджидал Антона, сидя на металлической скамье под навесом.

– Вы уже были в доме-музее Рембрандта? – спросил детектив. – Это близко, минута ходьбы.

– Собирался. Я знаю, где это, смотрел на карте. Отсюда налево?

– Хорошо, что вы там не были. Может, узнаете место?

– Должен? И почему музей Рембрандта?

– Должны или нет – не знаю, – пожал плечами Манн. – Как я могу прогнозировать то, что вы сами не можете предвидеть? Почему музей Рембрандта? Увидите. Я не пытаюсь вас интриговать, сам не люблю дешевых эффектов. Но в данном случае важна неожиданность восприятия, если я правильно понимаю. Так что потерпите пару минут. Пока будем идти, расскажите о сегодняшних дежа вю.

Антон рассказал, но, похоже, не произвел на Манна ожидаемого впечатления. Детектив, казалось, не слушал, смотрел по сторонам, с кем-то здоровался, почему-то попросил повторить, будто не расслышал, совсем не важный эпизод – куда именно смотрел Антон, когда услышал выстрел.

– Сюда, – Манн ухватил Антона за локоть и направил не в большую парадную, бордового цвета, внушительную, с металлическим звонком в форме головы льва, дверь, а рядом, где оказались ступеньки, которые вели вниз, в подвальное помещение. Дверь там оказалась низкая, на стук открыл старик, похожий на Квазимодо, такой же сгорбленный и печальный. Он цепким взглядом осмотрел Антона с ног до головы, кивнул Манну что-то вроде «Под вашу ответственность» и исчез, отступив в темноту.

Изнутри на Антона смотрела не темнота, хотя и темнота, конечно, тоже, но главное – тишина. Почему-то тишину, а не темноту, Антон ощутил всем своим существом. Манн скрылся в тишине, не сказав хотя бы: «Идите за мной». Антон потоптался на месте, хотел было повернуться и уйти, но зачем-то же он пришел сюда с детективом, зачем-то ему нужно было преодолеть себя и войти в тишину.

Он вошел.

Это было что-то вроде склада или музейных запасников. Темно здесь не было на самом деле – свет пробивался в узкие оконца под потолком, над дверью, что вела в глубину здания, горела лампочка в светло-желтом плафоне. Тишины на самом деле не было тоже – справа от внутренней двери стояли огромные напольные старинные маятниковые часы, маятник мерно раскачивался, отщелкивая секунды, но щелчки не столько нарушали тишину, сколько подчеркивали пунктиром ее значимость.

Антон готов был к тому, что сейчас ему покажется, будто он здесь уже бывал, но ничего такого не случилось, не был он в этом подвале ни разу, никогда не видел ни старинного секретера с резными панелями, ни стола, вроде бы тоже старинного, но, в отличие от секретера, оставлявшего впечатление старой рухляди, которую жалели выбросить. Еще в комнате были штабеля то ли досок, то ли больших деревянных плоских столешниц, сваленных одна на другую, и еще десятка два стояли тесно друг к другу у правой стены. Антон не сразу догадался – это были картины в рамах, они лежали, стояли, а две висели в простенках между окошками на улицу. Антон подумал, что здесь можно увидеть творения если не самого Рамбрандта, то кого-нибудь из его современников, но на картинах оказалась современная мазня – впрочем, мазня могла быть и столетней давности, тогда тоже любили все кубическое и не имевшее отношения к жизни.

Манн стоял посреди комнаты, положив руку на штабель лежавших друг на друге картин, и молча разглядывал Антона – видимо, ожидал от него определенной реакции, но что мог сделать Антон, кроме как пожать в недоумении плечами и посмотреть на детектива долгим ответным непонимающим взглядом?

Зачем его привели сюда?

И тогда он увидел. Картина стояла на полу справа, под высоким окошком, рамка из темного дерева почти сливалась со стеной, потому Антон и не разглядел сразу. В глаза картина не бросалась, она была скромной и будто старалась спрятаться от постороннего взгляда. Что там было изображено, Антон не сразу разглядел, подошел ближе, наклонился…

Ощущение дежа вю нахлынуло с такой стремительной и неодолимой силой, что Антон почувствовал удар в спину и упал бы головой вперед, если бы не ухватился за штабель. Так и стоял, согнувшись.

На картине была изображена девушка, которую он знал, но никогда прежде не видел. Это двойное ощущение – узнавания и неузнавания одновременно – само по себе было отчетливо узнаваемым, и Антон по давней привычке уцепился за это ощущение, стремясь именно его закрепить в памяти, потому что только ощущением ощущения мог потом вызвать то ясное понимание, которое возникло сейчас, продержалось секунду и исчезло, но все-таки осталось тоже, вплавленное в его память.

Манн подставил Антону стул. Почувствовав, что может расслабиться, Антон опустился на сиденье, отчего представление в памяти закрепилось окончательно, и сказал:

– Эсти.

– Эсти, – повторил Манн и принес себе стул, стоявший у стены под окошком. Сел рядом с Антоном, положил ногу на ногу, ни слова больше не произнес, так они и сидели, разглядывая женский портрет, который, казалось, все больше оживал под их сосредоточенными взглядами. Ожили глаза – теперь они не просто смотрели, они хотели что-то сказать, Антон даже начало казаться, будто он понимает – что именно, только перевести понимание в слова он не мог. Ожили руки – Антон видел, как на кончиках пальцев проявились следы краски – не той, что нанес художник, когда рисовал картину, а той, что запачкала руки девушки, когда та прикасалась к кисти, возможно, держала ее в руке. На локте Антон разглядел небольшой шрамик, почти совсем незаметный, будто от укуса крупного насекомого: сначала была ранка, которую девушка нервно расчесывала, и осталась отметина – у Антона была такая, очень похожая, на ноге, с задней стороны колена, в детстве его укусило насекомое, которое он даже не видел – почувствовал боль не сразу, а потом несколько дней расчесывал ногу до крови, он даже ходить не мог, и осталась отметина в виде короткого шрама, такого же, как у девушки.

– Кто? – спросил Антон, и Манн понял, что вопрос относился не к той, кто была на картине изображена (имя уже было названо), а к имени художника.

– Ван Барстен.

– Вот как, – пробормотал Антон. Он не мог оторваться от взгляда девушки. Когда он хотел внимательнее рассмотреть плечи, нежную кожу в вырезе блузки, какая-то сила, подобная центростремительной, возвращала его обратно, и он всматривался в глаза девушки, понимая, что она говорит сейчас с ним, рассказывает о себе, ей-то наверняка была известна тайна, которую они с Манном пытались сейчас открыть, и скрывать ничего она не хотела, вот же, смотри – смотри, а не слушай, ты хочешь услышать, а нужно видеть…

– А эта девушка, – сказал Антон. – Вы узнали, кто она? Эсти?

– Нет, – с сожалением произнес Манн. – То есть, да, узнал. Но ее зовут не Эсти. Анна Риттер, живет она сейчас в Роттердаме, а год примерно назад жила в Амстердаме, работала в магазине одежды, пыталась поступить в консерваторию, но не сумела сдать экзамен.

– Консерватория, – ухватился за слово Антон. – Она играет на фортепьяно?

– Она, – пожал плечами Манн, – считает, что у нее голос. Но, видимо, это не так. Поступала на вокальный факультет. Так ли важны детали, если это другая девушка? Вы сказали, ту девушку зовут Эсти.

– Да, – подтвердил Антон. – Но это… ее портрет.

– Это Анна Риттер, и нашел я ее потому, что одно время, очень недолгое, она была натурщицей.

– У Ван Барстена?

– Нет, не у Ван Барстена. У Тима Вермейена. Может, и у Ван Барстена, об этом я ничего не знаю. А у Вермейена точно.

– Но эта картина…

– Копия. Рисовал Ван Барстен, да. Но это копия с полотна Вермейена.

– А оригинал? Где…

– Это, – торжественно провозгласил Манн, – никому не известно. Вы можете дослушать меня, не прерывая?

– Конечно.

– Так вот. Анну Риттер Вермейен нарисовал чуть больше года назад, она как раз провалилась в консерватории, стала работать в магазине готового платья на Дамраке, там ее Вермейен и углядел, девушка ему понравилась, и он попросил ее позировать для портрета. Картину Вермейен нарисовал, она выставлялась в галерее Ванцо, и ее купили.

– Кто?

– Могу узнать, если вы считаете, что это важно.

– Ну как же!

– Получить покупку новый хозяин не успел – в ту же ночь картину из галереи украли. Очень аккуратно, кстати – сигнализация не сработала. Полиция этим делом занималась, но без успеха. Скорее всего, полотно успели вывезти из страны. Я справлялся у майора Готфрида, он занимался этим делом. Картина не всплыла ни на одном аукционе, ни на одном вернисаже. Исчезла напрочь.

– Когда же Ван Барстен успел…

– В том еще одна особенность этой копии. Ван Барстен рисовал по памяти. Уже после того, как оригинал исчез.

– По памяти? – с недоверием сказал Антон.

– В полиции тоже решили, что это подозрительно. Память у Ван Барстена фотографическая – это известно. Но не настолько же! Готфрид заподозрил, что Ван Барстен имел какое-то отношение к похищению и снял копию уже после того, как картину украли. Это не подтвердилось. Ван Барстен действительно писал по памяти, нашлись свидетели. К тому же, в студии Ван Барстена произвели обыск – конечно, не нашли и следов похищенной картины. И копия, как уверял сам Вермейен, плохая – Ван Барстен неправильно написал фон.

Фоном на картине был тяжелый пурпурный занавес, скорее всего бархат, парча или иной материал, висевший на стене подобно ковру. Антон подумал, что художник должен был выбрать что-то легкое, под стать девушке – небо с облаками или светло-зеленую стену.

– Тяжелый ковер, некрасиво, – пробормотал Антон.

– На оригинальной картине Вермейена Анна изображена была на фоне колонн, уходящих вдаль. За ее головой, где складка бархата, была изображена мозаика…

– Церковь? – поразился Антон.

– Вермейен не рисовал в церкви, – покачал головой Манн. – Просто колонны. Просто мозаика. Неизвестно, где он рисовал фон.

– Но можно спросить! У Вермейена, у Анны, у Ван Барстена, наконец!

Антон не мог усидеть на месте.

– Конечно, – кивнул Манн. – Если знать, что спрашивать. Если знать, почему спрашивать.

– По-моему, вы…

– Дорогой Антон, – проникновенно произнес детектив, – если вопросы начну задавать я, это будет выглядеть странно, и у людей возникнут подозрения. Криста сегодня, может быть, увидит Якоба на вернисаже, в музее Ван Гога открывается выставка инсталляций, видеть не могу эти поставленные в ряд холодильники с пылесосами, у меня от них аппетит портится, а Криста… ей ничего.

– Когда… Я хочу сказать, госпожа Манн вернется домой?

– Боюсь, – улыбнулся Манн, – Криста домой не вернется.

Антон ошеломленно посмотрел на детектива. Вопрос, мгновенно возникший в мыслях, задавать, конечно, было неприлично и неосторожно.

– Сразу после вернисажа, – объяснил Манн, – Криста поедет в редакцию, номер выходит завтра, материал не написан, а там еще фотографии, так что работа будет и у фоторепортера…

– Я думал, – с ноткой удивления в голосе сказал Антон, – сейчас журналисту нет надобности работать в редакции, можно из дома…

– Можно, – согласился Манн, – теоретически. Я сначала тоже так думал, а Криста поднимала меня на смех и говорила, что я ничего не понимаю в журналистике. Видите ли, в редакции атмосфера… Коллеги, с которыми можно все обсудить, поспорить, самой для себя уяснить некоторые моменты, и фотограф тут же работает на фотошопе, с ним тоже можно поругаться, потому что лучше снимок притемнить, а он высветляет. В общем, деловая и творческая атмосфера, чего, понятно, нет дома. Сначала мне это казалось странным, но как-то я побывал в редакции в ночь выпуска, и, скажу вам, это действительно ни с чем не сравнимое ощущение. Что-то вроде интеллектуального оргазма. А как они там ругаются! Обсуждают строку в репортаже, два неточных слова, а употребляют по этому поводу такое количество не вполне, я бы сказал, цензурных выражений…

– В общем, – заключил Манн, – я теперь понимаю, откуда в этом журнале такой драйв. Криста будет дома, когда номер уйдет в типографию, и сразу завалится спать, так что поговорить с ней получится не раньше завтрашнего полудня.

Увидев разочарованное выражение лица Антона, Манн добавил:

– Но если Криста сумеет что-то важное выяснить, она позвонит сама. Правда, важное с ее точки зрения, может оказаться для нас совершенно бесполезным. И наоборот.

Антон поднялся и подошел ближе к картине. Ощущение дежа вю исчезло, он понимал, что новых воспоминаний картина не вызовет, ему хотелось рассмотреть работу внимательнее. Девушка стояла в напряженной позе, одной рукой касаясь зеленого пояска на платье, а другую протянув вперед, будто хотела взять что-то невидимое зрителю.

Манн тронул Антона за плечо.

– Пойдемте, – сказал он, – иначе нас отсюда попросят.

* * *

На улице, оказывается, собирался дождь – откуда-то успели притащиться тяжелые мрачные тучи, теснившие одна другую, и первые капли упали, асфальт еще не был мокрым, но влага, растворенная в воздухе, сделала его темным и ожидающим.

– Теперь, – сказал Манн, сев за руль и подождав, пока Антон пристегнется, – повторите ваш рассказ. Домик на воде. Выстрел.

Антону хотелось, чтобы они поехали к каналу и Манн сам посмотрел на домик мамаши Кузе, но у детектива были свои планы – когда зажегся зеленый, он повернул налево, переехал через мост и сосредоточенно повел машину по улицам, которые Антон узнавал, понимая, что и это тоже дежа вю, но у него не было времени сосредоточиваться, да и не нужно, было, скорее всего. Ничто в его памяти не всплывало, кроме простого момента узнавания – был здесь, проезжал или проходил…

– Куда мы едем? – спросил Антон.

– Потом, – нетерпеливо сказал Манн. – Рассказывайте.

– Вон как, – сказал он, выслушав внимательно, не проронив ни слова, но ни разу так и не повернув головы к Антону. – Мамаша Кузе не так проста. Девушка в кафе, видимо, работает недавно, иначе рассказала бы вам. У мамаши Кузе была дочь. Мужа не было, насколько мне известно, а дочь была. Тогда ее… фрекен Кузе, я имею в виду… еще не называли мамашей, а звали ее… вылетело из головы… В восьмидесятых у нее были два дома, которые она сдавала постояльцам.

– Меблированные комнаты, – пробормотал Антон.

– Два больших дома, в одном пять этажей, в другой восемь. Достались по наследству от отца. Сама мамаша… как же ее звали… да, вспомнил: Сандра. Сама Сандра жила на шестом этаже в большом доме, зарабатывала неплохо, хотя, полагаю, и нервов ей это стоило изрядно. Жильцы, они ж такие, один платит вовремя, другой через раз, третий вообще не платит, а человека не выселишь без судебной процедуры… Характер у Сандры портился, а тут она забеременела от кого-то из своих любовников.

– Откуда вы все так подробно знаете? – не удержался от вопроса Антон.

– Родилась девочка, – продолжал Манн, не отвечая Антону, – и в день совершеннолетия покончила с собой – выбросилась из окна…

– Господи… – пробормотал Антон.

– Никто не понял – почему… Это было семь лет назад, я еще работал в полиции и хорошо помню дело. Это ответ на ваш вопрос: почему я так подробно все знаю. Выезжал на место с майором Лонгером, тогда, правда, он был еще младшим инспектором. Дело было ночью, в квартире гуляла молодежь, праздновали день рождения Эсти…

– Как? – воскликнул Антон.

– Эсти, да, – смущенно сказал Манн. – Совпадение. Та Эсти погибла семь лет назад.

– Я понимаю, – отрешенно произнес Антон. – Совпадение, конечно.

– Естественно, Лонгер предположил, что девушку выбросили из окна. Опросили гостей и соседей, Сандра была у подруги, гости ничего сообщить не смогли: пили, танцевали, в какой-то момент Эсти раскрыла окно, спокойно – это все говорили: «спокойно, будто хотела сесть» – поднесла к окну стул, встала на него, со стула на подоконник и – вниз. Молча, ни на кого не посмотрев.

Машина выехала из переплетения центральных улиц на широкую магистраль, вдоль которой стояли современные коробки этажей по десять-двенадцать, безликие, как маски. Дождь так и не начался, покапал немного и перестал.

– Лонгер – профессионал, – говорил, между тем, Манн, он снизил скорость, пропуская грузовики и трейлеры. – Он определил, что виноватых не было: молодежь в шоке, никто ничего не понял, все было, как обычно на любой вечеринке. Мы прошли в комнату Эсти. Рядом с компьютером на столике лежала папка с бумагами, отдельные листы, исписанные аккуратным почерком, не второпях. Что-то вроде дневника. Только это оказался не дневник, хотя записи аккуратно располагались по датам Начиналось с девяносто шестого – Эсти было тогда восемь лет. Вот что она писала: «Я не хочу в этом теле. Я ненавижу свое тело. Это не мое тело. Я не хочу быть здесь»… И так страница за страницей, год за годом. Короткие строчки, четкий почерк. Потом: «Я уйду отсюда. Мне здесь делать нечего». Последняя запись была датирована тем днем, когда это случилось. «Сегодня я уйду. Сил больше нет терпеть». И все. Ниже лежали два чистых листа.

– Вы хорошо помните…

– Такое не забудешь. Вопрос был: почему раньше не распознали болезнь. Об этом Лонгер спрашивал и мамашу Кузе, и врачей. Оказалось, что мать все знала о желании дочери, но, странная вещь… Эсти писала свои отчаянные призывы, но вела себя, как абсолютно адекватный ребенок. Проблем с ней у Сандры не было, они замечательно друг друга понимали, никогда не ссорились. Веселая нормальная девочка, подруги, потом и друзья. Сандра обнаружила дневник, когда Эсти было лет тринадцать, и, конечно, повела дочь к психиатру. Не к одному – к трем, и хорошим, благо деньги у нее были. Все три врача долго с девочкой говорили и пришли к выводу: здорова. Развели руками и отпустили с миром. А она продолжала писать дневник, только теперь прятала, а в день, когда решила уйти, достала и положила на видном месте. Понимала, что будет расследование…

– В день рождения, – сказал Антон, обдумывая мысль, которую сам не вполне осознавал.

– Вот! Дождалась совершеннолетия, и ровно в полночь… Будто хотела сказать: я теперь сама отвечаю за свои поступки и делаю, наконец, то, что давно собиралась.

– Господи…

– Тогда, насколько я помню, Сандру Кузе и начали называть мамашей. Оба дома она продала, в ту квартиру больше не зашла, вскоре купила плавучий домик, переоборудовала… Она и живет там, насколько я знаю, в кормовой каюте.

– Такая история с мамашей Кузе, – сказал Манн после довольно долгого молчания. Они ехали по магистральному шоссе в сторону Гааги – Антон увидел указатель «Гаага, 19 км». В Гааге жила Анна Риттер – значит, детектив решил поговорить с ней?

– Я больше не принимал участия в расследовании, – продолжал Манн, – а Лонгер еще пару раз беседовал с мамашей Кузе. У них была игра – у матери с дочерью. Эсти изображала инопланетянку, а мать объясняла, как все на Земле устроено. Они так играли, когда Эсти было пять-семь лет. Дети любят задавать вопросы, вот Эсти и выбрала такой способ. А когда Эсти не стало, мамаша Кузе сама немного сдвинулась и уверила себя, что в теле дочери на самом деле жила душа инопланетной сущности, которой было не по себе в чужом мире, она рвалась домой…

– Инопланетянка?

– Никто не воспринял мамашу Кузе всерьез. Не знаю, показывалась ли она психиатрам. Больше я этим делом не занимался. Но ваш рассказ…

– Вы думаете, Эсти…

– Я ничего пока не думаю, Антон. И вам не советую делать выводы. Кстати…

– Что? – спросил Антон минуту спустя, потому что Манн неожиданно замолчал и, увеличив скорость, принялся обгонять грузовики и трейлеры, которые он недавно пропустил вперед.

– Простите? – переспросил детектив рассеянно.

– Вы сказали «кстати».

– А… Майор заподозрил, что девушка принимала наркотики. Симптоматика вполне этому соответствовала… Но никаких следов наркотиков в организме Эсти не обнаружили. В квартире тоже. Майор пытался проследить связи Эсти с мелкими торговцами… ничего.

– А что вы скажете Анне? – спросил Антон минут через пять, когда они проехали указатель «Гаага, 10 км».

Манн покосился на Антона.

– Вы решили, что мы едем к Анне Риттер? – спросил он. – Нет, с ней я предпочел бы сначала поговорить сам… пока, правда, не вижу смысла.

– Так куда же… – растерялся Антон.

– Имейте терпение. Кстати, едем мы не в Гаагу.

Они действительно свернули направо на ближайшем повороте, Антон не успел разглядеть, что было написано на указателе. Дорога стала двухрядной, и машин почти не было. Они ехали мимо маленьких ферм, аккуратных полей, засеянных чем-то зеленым с высокими стеблями.

Антон глядел по сторонам и, вместо того, чтобы успокоиться, все больше нервничал, хотя и не мог сам себе объяснить причину. Манн снял правую руку с руля и похлопал Антона по колену.

– Все в порядке, – сказал он. – Хочу вам кое-что показать.

Впереди появились первые домики деревни, а может, небольшого городка – отличить голландский городок от голландской деревни Антон не мог; скорее всего, таких отличий не существовало. Красные черепичные крыши, магазины, спутниковые антенны, площадь…

Сердце Антона потеряло опору и попыталось упасть, ритм сбился. Манн остановил машину перед местной церковью, заглушил двигатель и только после этого повернулся к Антону. Церковь была точной копией амстердамского храма святого Юлиуса. Такие же старые красные кирпичи, точно такой же портал, закрытая дверь с ручкой в виде бронзовой львиной головы, башенка со шпилем, колокольня – будто амстердамскую церковь кто-то поднял вместе с участком земли и перенес за тридцать километров, в небольшой городишко с названием Остербрук.

Нетрудно было понять, чего добивался Манн, затеяв неожиданное путешествие, и почему не хотел говорить о цели. Антон внимательно прислушивался к собственным ощущениям, хотя и знал, что смысла не было: дежа вю или появлялось, или нет, сейчас его не было, хотя вроде и церковь была такой же, и даже небольшой садик с одиноким деревом и скамьей.

Антон вышел из машины, подошел к скамье и сел, не спуская взгляда со знакомых контуров. Манн опустился рядом, сложил руки на груди, ждал.

– Ничего, – сказал Антон. – Я никогда раньше не видел эту церковь. Зря мы сюда ехали.

– Что ж, тогда отдохнем немного, – Манн вытянул ноги и закрыл глаза.

В садике было тихо, тихо было на площади, и улицы тоже были тихими, Антон не слышал ни шума автомобильных моторов, ни голосов. Странное ощущение, будто смотришь фильм Бергмана «Земляничная поляна».

Нет, вот из-за угла появились двое мужчин, прошли, тихо переговариваясь, и машина – фургон с непонятной надписью на голландском – проехала, не торопясь. Обычный городок, обычный день…

– Мы кого-то ждем? – догадался Антон.

– Уже дождались. – Манн кивнул в сторону появившегося в скверике мужчины в темном костюме и старомодной шляпе. Мужчине на вид было далеко за семьдесят, и шляпа выглядела так, будто он не снимал ее с молодых лет, когда принял этот приход. Местный пастор?

Манн поднялся навстречу старику, и Антон тоже встал, пожал протянутую ему руку и в рассеянности не запомнил имя, названное тихим приятным, притягивающим баритоном.

Пастор пошел вперед, в руке его появился ключ – Антон ожидал увидеть что-нибудь старинное, с нарезкой и большим кружком, но ключ оказался современным, маленьким, таким же, каким Антон запирал в Ариэле свою квартиру.

Пастор о чем-то заговорил с Манном по-голландски, детектив несколько раз кивнул и один раз отрицательно покачал головой, не произнеся в ответ ни единого слова. Дверь открылась бесшумно, и на Антона глянула знакомая темнота. Он не представлял, как может оказаться знакомой обычная темнота, такая же, как во всех других случаях, когда входишь со света в темное помещение, но ощущение дежа вю настигло его, когда он еще не переступил порог и понятия не имел, что увидит внутри – зал мог оказаться совсем не похожим на тот, в амстердамской церкви святого Юлиуса.

Пастор вошел первым, Манн сделал приглашающий жест, и Антон ступил в полумрак. Мозаичные окна – высокие и узкие, точно такие же, как в церкви святого Юлиуса. Даже замысловатый узор показался Антону таким же, хотя как он мог знать? Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть два ряда колонн и ряды уходивших к центральному алтарю скамеек. Пастор уже стоял на возвышении и зажигал одну за другой три высоких свечи в красивом бронзовом канделябре. Антон подумал, что здесь, конечно, есть электрическое освещение, и пастор мог, войдя, нажать на выключатель… Он так бы и сделал, как наверняка делал всегда – видимо, Манн предупредил его, когда договаривался, или сейчас, отвечая на вопросы. Может, пастор спросил, включать ли освещение, а Манн ответил отрицательно, покачав головой?

Выключатель должен быть слева от входа на высоте плеча Антона – штукатурка немного выщерблена, и получилось углубление; удобно упираться большим пальцем, когда указательным нажимаешь на кнопочку, чтобы включить свет. А рядом на стене кто-то, наверно, хотел повесить указатель, табличку, но то ли решил не вешать, то ли повесил и снял – остались два замазанных отверстия от вытащенных шурупов.

Антон вернулся к двери, чтобы проверить ощущения. Манн повернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал. Пастор зажег свечи, отчего алтарь озарился теплым волнующим светом. Священник перешел к другому концу стола, там тоже стоял большой подсвечник, а Манн подошел ближе к Антону, с удовлетворением нащупавшему и выключатель, и углубление, и две замазанные дырочки – конечно, он бывал в этой церкви, бывал не раз, если запомнил такие мелкие детали. Когда?

Вспомнив расположение выключателя, Антон сразу же и сделал то, что, вспомнив, делал не раз: протянул руку, вложил большой палец в углубление, указательным надавил… Пока свет еще не вспыхнул, Антон вспомнил, что загоралось обычно не все подкупольное освещение, а только две лампы на ближайших к двери колоннах, они позволяли ориентироваться у входа, а зал все равно оставался в полумраке, особенно сгущавшемся, когда перед дверью становилось светло. Обычно он стоял на этой границе света и тьмы, привыкая, а потом…

Потом надо пройти ко второй колонне справа, там другой выключатель, от него зажигаются лампы центральной части зала, а чтобы включить остальные, нужно пройти к алтарю, туда, где сейчас стоит пастор. Выключатель был в боковой поверхности стола.

Все это Антон вспомнил в долю секунды, прошедшую между моментом, когда палец лег на кнопку, и моментом, когда ближняя часть зала озарилась не очень ярким теплым желтым светом двух ламп, висевших на боковых колоннах.

– Так, – удовлетворенно произнес Манн. – Вспоминайте дальше.

По заказу Антон вспомнить не мог ничего. Бывал он здесь, это очевидно. Но что делал? Зачем приходил?

– Это… – сказал Антон, чтобы сделать хоть какое-то сопоставление. – Это церковь святого Юлиуса?

Звуки под куполом слышны были во всех концах зала – особенно сейчас, когда здесь не было людей, шушукавшихся и наполнявших пространство пересекавшимися звуками слов.