Текст книги "Каббалист (сборник)"

3

Из редакции журнала «Техника и наука» прислали верстку статьи о прогнозировании в физике, и Р.М. воспользовался случаем, чтобы два дня не появляться в институте. Ему не мешали. Вернувшись из командировки, шеф, как обычно, отметил с удовлетворением, что в его отсутствие работа в лаборатории не идет, и дал каждому из сотрудников задания на ближайшую неделю. Таков был стиль его деятельности: на словах утверждать, что не сдерживает ничью инициативу, на деле же навязывать всем лишь свое мнение, свои мысли. Ну, хобби – дело ваше, это сколько угодно. И даже хорошо. Можно и за счет работы, если не очень нахальничать. Самовыражайтесь дома, а в институте – полное подчинение. Романа Михайловича это устраивало. Шеф искренне считал, что Петрашевскому не хватает на жизнь, и потому он время от времени пишет и издает никому, в сущности, не нужные брошюры по теории творчества, каковое, как известно, непредсказуемо. Фантастические рассказы Петрянова шеф, естественно, не читал тоже, но с удовольствием цитировал знакомых, утверждавших, что писатель Петрянов, конечно, не братья Стругацкие. Если бы Р.М. вздумал излагать начальству азы теории открытий, то остался бы непонятым. Он и не излагал.

Годы назад Р.М. развил было кипучую деятельность, ему казалось, что интенсивное изучение методики открытий должно начаться именно в его институте – где же еще? Его сочли нормальным гипотезоманом, ищущим в небе журавля, которого там и нет вовсе. На аттестациях его то и дело пытались прокатить, перевести из научных в инженеры, шеф говорил: да бог с ним, кому он мешает, жена у него не работает, а заскоки – так это даже интересно, и в общении он ведь не дурак, а что не пьет и не курит, так это его личное дело, иногда прогуливает под предлогом работы над своими бредовыми теориями, но кто не грешен, лучше прогулять под таким благородным предлогом, нежели из-за тяжелой после попойки головы, к тому же, брошюры его и рассказы выходят в столице, так что – пусть его… Противники – их было немного, да и те какие-то вялые, отношений в институте Р.М. старался не портить – говорили, что, если учесть гонорары за книги, получится, что Петрашевский зарабатывает в среднем как завлаб, и разве это правильно?..

Статью Р.М. отослал утром, по дороге в институт. Шеф встретил его прохладным кивком, а Элла Рагимовна, работавшая в лаборатории всего месяц и не усвоившая еще тонкостей в манере обращения сотрудников с Петрашевским, сообщила:

– Роман Михайлович, вами прокуратура интересовалась, знаете?

– Да, – небрежно отозвался он, – у меня обыск был, всю ночь искали.

– Оружие? – спросил теоретик Асваров, сидевший за дальним столом.

– Нет, какое у меня оружие? Искали статью о фазовом переходе, которую я до сих пор не закончил.

Зачем понадобилось Родикову называть свою должность? – раздраженно подумал Р.М. Он разложил бумаги, к которым не прикасался несколько дней и попытался заново вникнуть в проблему. Шеф часто говорил, что Петрашевский мог бы достичь большего. Например, защитить диссертацию. Разумеется, шеф был прав, но диссертация Романа Михайловича не интересовала. Он делал на работе ровно столько, чтобы его не трогали на аттестациях. Здесь, в институте, он находил примеры для теории открытий, незаметно, сериями вопросов, которые казались многим несвязанными друг с другом, он ставил тестовые испытания собственных методик.

Р.М. отловил в расчетах несколько ошибок – это было нормально, он всегда ошибался в выкладках, лишь при десятой проверке все блохи оказывались убитыми. Родикову он позвонил из автомата, выйдя после рабочего дня на шумную площадь перед драматическим театром. Телефон следователя не отвечал. Домой идти не хотелось, бывали такие минуты, когда Роману Михайловичу было тоскливо. Без видимой причины. Он медленно шел к центру города, погруженный в свои мысли. Не может быть, – думал он, – чтобы все оказалось именно так. Этого не могло быть, это противоречит материализму, биологической науке. Впрочем, точно ли противоречит, он не знал. И не представлял, что станет делать потом. Допустим, что фамилия, которую ему назовет Родиков (а зачем еще он звонил?), окажется одной из тех… Что тогда? Все давно прошло, и мысли те, и состояние души, а записи наверняка уже наполовину или целиком уничтожены Таней, время от времени очищавшей от завалов его растущий архив. И все-таки, нужно допустить худшее. Что тогда? Нужно будет обязательно найти остальных. Да, и что тогда? Предупредить? О чем? Или оказаться перед свершившимися фактами, о которых он просто не знал? А может, здесь и нет никакой связи (скорее всего!), и даже если фамилия – одна из тех, разве это доказательство, достаточное для выводов?

Мысли сбивались, связи ускользали. В молодости он увлекался проблемой ведовства – что есть ведьмы, откуда они берутся и что умеют на самом деле? Искал ведьм, искал литературу о ведьмах, о тайных силах, не понятых наукой. А потом, как говорят в ученом мире, «после обработки исходного материала», пытался сам создать ведьму из обыкновенной девушки. То, чем он занимался тогда, выглядело сейчас непроходимой кустарщиной и дилетантизмом. Дань романтике и моде. Бросив «эксперименты», он и не вспоминал о них многие годы. Не нужно было ему это, другие появились идеи, выросшие из тех, вскормленные ими, но более значительные, переросшие в конце концов в новую, как полагал Р.М., науку – науку об открытиях.

На противоположной стороне улицы уже видна была, будто огромный гриб-боровик, старая афишная тумба. Что бы ни сказал Родиков, – может, и звонил он по совершенно иному поводу? – все равно этот неожиданно родившийся страх останется, и никуда теперь от него не деться. Р.М. знал, что эта нелепая мысль будет мучить его теперь, пока не окажется правдой (и что ему делать тогда?) или заблуждением, и тогда придется написать рассказ, потому что иначе от этой мысли и от этого страха не избавиться. И лучше будет для всех, если придется писать рассказ.

Р.М. позвонил из бюро пропусков. Телефон Родикова не отвечал, но следователь уже сам спешил к выходу, с видимой натугой неся портфель, куда, наверно, запихнул все дела, не раскрытые за последний год. Портфелю была придана значительная инерция движения, которую Родиков не мог преодолеть. По улице они почти бежали. На автобусной остановке следователь бросил, наконец, портфель на тротуар и только после этого протянул Роману Михайловичу руку.

– В обед, – сказал он, – зашел в магазин и взял месячный запас мяса, все пять кило. И фрукты на базаре. Дикие цены. Дочка не любит, когда персик чуть побит. А небитые – четыре рубля. Я ей говорю: ты арифметику учила? Учила, говорит, но мятые все равно есть не буду. Как по-вашему, где выход?

– Если такой вопрос задает следователь прокуратуры, – Р.М. усмехнулся, – то выхода, видимо, действительно нет.

– Ну, знаете, – неожиданно рассердился Родиков, – не ожидал, что вы будете рассуждать как обыватель. По-вашему, я могу отменить свободные цены? Кстати, фамилия Надиной матери до замужества была Лукьянова. Вот вам факт, и я решительно не знаю, зачем он понадобился.

– Лукьянова, – повторил Роман Михайлович.

– Совершенно верно, – голос Родикова стал требовательным. Следователь ждал объяснений.

– Галка, – прошептал Р.М. Он знал, что был прав, он и тогда знал, когда спрашивал. Это ужасно. Этого вообще не могло произойти, потому что это невозможно. Но он знал, что было именно так. Только имени не знал. Теперь знает. Легче от этого?

Галка Лукьянова. Она была маленького роста, полноватая, всегда улыбалась, когда ей бывало плохо. А ей частенько было плохо, потому что она обижалась на всех и по любому поводу. Она и на Романа обижалась чуть ли не каждый день, он считал ее взбалмошной девицей, с которой невозможно говорить на серьезные темы, но разговаривал он с ней только на темы серьезные, иных Галка не признавала.

– Что же вы молчите? – сказал Родиков. – Услуга за услугу. Я вижу, вы знаете об этом деле больше, чем говорите. Мать Нади вам знакома, верно?

– Я знал Галю Лукьянову, – медленно сказал Р.М. – Было это лет двадцать назад, я работал в «Каскаде», а она училась в техникуме… кулинарном или пищевом каком-то, не помню…

– Так-так, – пробормотал Родиков заинтересованно.

– У нас была компания. Собирались у меня по вечерам. Человек десять. Спорили, слушали музыку. Галка была в нашей компании год… может, чуть больше. Потом Лукьяновы получили новую квартиру на Восьмом километре, добираться больше часа. Галка стала реже появляться, а потом и вовсе…

– А дальше? – осторожно поинтересовался Родиков.

– Все, – сухо сказал Р.М. – Вы ожидали романтической истории?

– Я ждал откровенности, – Родиков вздохнул. – У вас есть какая-то странная предубежденность против меня. Почему?

– Не против вас лично…

– Вы мне позвоните перед тем, как ехать в Каменск, – требовательно сказал Родиков. – Я вам кое-что посоветую.

– Я вовсе не собираюсь… – начал Р.М., но Родиков уже не слышал, пытаясь протолкнуться в подошедший автобус.

* * *

– Танюша, – сказал Роман Михайлович, – я решил все-таки плюнуть на институт. Теряю время, и той информации, что надеялся иметь, больше не получаю. Служить из-за зарплаты…

Они сидели вечером на кухне и пили чай.

– Ты думаешь об этом уже полгода, – тихо сказала Таня, – и ни разу не сказал мне…

– Я? – искренне удивился Р.М. Он был уверен, что решение пришло неожиданно, после расставания со следователем.

– Как, по-твоему, – продолжал он, помолчав, – мы сможем выкрутиться без моих стабильных ста шестидесяти?

– Почему же нет? Я ведь шью, печатаю…

Это было сказано, пожалуй, слишком сильно. Шить Таня умела, но не занималась этим профессионально лет пятнадцать, после болезни, которая лишила ее возможности иметь детей. Впрочем, печатала она великолепно и могла бы действительно этим зарабатывать. Почему она не сказала ни слова против? Р.М. готовился к долгому разговору и был немного обескуражен. Может быть, Таня понимала его без слов и могла угадывать не только желания, но и непонятые им самим ощущения? Или ей нестерпимо надоело заниматься квартирой и делами мужа, захотелось иметь свое дело? Р.М. не мог представить себя без своего дела, Таню – мог.

Предстояло, впрочем, еще одно объяснение, и Р.М. решил отложить его на день-два. Пусть все утрясется с работой. Не так-то все это легко переживается в их возрасте. Конечно, второй вопрос не столь масштабен, всего лишь поездка на несколько дней в некий Каменск, о котором Таня, возможно, и не слышала никогда. Но для семейного бюджета, особенно учитывая, что Р.М. неожиданно решил стать вольным художником, поездка могла оказаться сокрушительной. Придется, пожалуй, написать статью для «Земли и Вселенной», это будет рублей сто пятьдесят, и расходы окупятся, а статью ему давно заказывали, но он не хотел писать – ни времени не было, ни желания.

Все, вроде, было обговорено, слов сказано мало, но оба поняли друг друга. Таня мыла чашки, Р.М. смотрел на замедленные движения жены и подумал вдруг, что если бы познакомился с ней тогда, когда еще собиралась компания, когда весь он был в проблеме ведовства, то, вероятно, и она могла бы… И если бы у них потом родилась дочь…

Он встал и пошел из кухни. Включил бра в кабинете и начал рыться в нижнем ящике секретера, он помнил, что старые картотеки складывал сюда. Фамилию он знал, и знал теперь, что искать.

Первым стоял ящичек с карточками на тему «Случаи “сверхчувственного” восприятия». Слово «сверхчувственного» было взято в кавычки. Правда, кавычки были сделаны чернилами другого цвета, Роман поставил их позднее, когда убедился, что все случаи, занесенные им на карточки, выписанные из книг, журналов, газет, почерпнутые из рассказов знакомых, незнакомых и прочих очевидцев, имеют разумную интерпретацию вне всяких «сверх», поскольку нигде и никогда никто не проводил совершенно чистого опыта, полностью исключающего либо какой-нибудь фокус, либо сговор, либо то и другое вместе. Редкие случаи, когда опыт выглядел все же чистым, заносились на карточки голубого цвета, но и эти карточки, перечеркнутые впоследствии желтым фломастером, напоминали о том, что даже самый чистый опыт при скрупулезном анализе оказывался несовершенным или был связан с остроумной и трудно обнаружимой аферой.

Р.М. вытащил картотечный ящик и поставил на стол. За «Телепатией», данью скорее моде конца шестидесятых годов, оказалась в ящике и коробка, которую он искал. Единственная коробка, накрытая картонной крышкой. На крышке была наклеена фотография, репродукция с какой-то картины, изображающей процесс сейлемских ведьм: несколько женщин с распущенными волосами и безумными, то ли от общения с дьяволом, то ли от пыток, взглядами стояли перед мужчиной в судейской мантии, который потрясал перед ними Библией и изрыгал богоугодные слова, от которых ведьмы обязаны были потерять свою колдовскую силу и во всем признаться. Но признаваться женщинам было не в чем, и безумие в их взглядах было страхом обреченных, не понимающих, почему их выдернули из привычной жизненной круговерти и ввергли в этот ужас, о возможности которого они и не думали до той самой минуты, когда за каждой из них явились стражники и сказали нелепые слова, смысл которых они поняли значительно позднее, а может, и не поняли до конца.

Внутри коробки было четыре отделения без названий, в свое время Роману не пришло в голову, что он может забыть последовательность расположения карточек. В ближнем отделении оказались самые ранние карточки, еще институтские, – систематизация случаев ведовства. Выписки из книг, журналов, газет, переводы, конспекты лекций… Ссылки были указаны везде – анонимных случаев Роман не признавал.

Картотека собиралась восемь лет. Начал он в университете, на третьем курсе, первым стал рассказ о солнечном затмении. Последнюю карточку он вложил в эту коробку, когда понял… Что он понял тогда? Понял, что частную задачу решить не может, и нужно, согласно общей теории решения задач, взяться за проблему, более общую. Оставить в покое цель и заняться надцелью. Тогда он сделал шаг, которого от него не ждали – перешел из «Каскада» в Институт физики, где и проработал пятнадцать лет. «Каскад» свое назначение выполнил – Роман поездил по Союзу немало, налаживая электронную аппаратуру. Из каждой командировки привозил новые записи для картотеки, новые мысли и идеи, а затем и новые вопросы для тестов – методику выявления ведьм он совершенствовал постоянно. Конкретное тестирование заняло три года. Ему было тогда двадцать семь, а Галке, кажется, лет двадцать. Как она попала в их компанию, Р.М. не помнил. В компании всегда кто-то появлялся, а кто-то исчезал надолго или навсегда.

Когда-то, пряча картотечный ящик вглубь секретера, он подумал, что работа эта научила его педантичности, тщательности в отборе материала, умению систематизировать и отсеивать факты. Педантичности оказалось мало для решения задачи, – так он решил, – но достаточно, чтобы написать роман. Потрясающую вещь о средневековье с жуткими, леденящими кровь подробностями.

Вот, например…

В 1587 году в небольшом кастильском городе Паленсия судили ведьму – молодую красивую женщину по имени Долорес. Судили по стандартному в то время обвинению – за связь с дьяволом. Особое совещание – тогда, впрочем, этот орган назывался иначе – приговорило женщину к стандартному по тем временам приговору: изгнанию нечистой силы и сожжению. Бесконтрольная власть во все эпохи приводила к одинаковым результатам – келейности вынесения судебных решений, отсутствию у подсудимого защиты, предопределенности всей процедуры, которая ускорялась настолько, что превращалась в простой и тривиальный до обыденности акт лишения жизни. Ах, тебя видел Хозе Герреро в обнимку с Сатаной? В костер. На плаху. На виселицу. И практически всегда – ни за что. Роман решил даже как-то, что ведьмами были женщины. Женщины, которые осмеливались остаться гордыми. На востоке, где женщины носили чадру, их не убивали с таким ожесточением. А на цивилизованном Западе…

В отличие от многих, Долорес, видимо, действительно была в чем-то ненормальной. На антресолях у одного любителя старины в городе… да, вот на карточке написано, что это был Саратов… Роман отыскал книгу, которую никогда и ни у кого больше не видел. Книга называлась «Процессы ведьм» и была издана в Санкт-Петербурге в 1875 году. Свидетели, факты, даты, рисунки… Женщина эта, Долорес, могла неожиданно застыть, вглядываясь пристально во что-то, невидимое для всех, глаза ее загорались, как написано было в книге, «мрачным бесовским огнем, пылали как два угля», она не слышала окружающих, начинала как-то странно двигаться, то и дело останавливаясь и ощупывая пустое пространство, будто перед ней была стена. И наоборот, тыкалась в стену, будто пыталась пройти сквозь нее, совершенно не понимая, что преграда непреодолима. Она говорила странные слова на неизвестном никому языке (это почему-то больше всего возмущало судей) и прислушивалась к чему-то, будто разговаривала с кем-то невидимым. Впрочем, ясно с кем – с дьяволом, конечно! Потом она приходила в себя и удивленно оглядывалась кругом. Она говорила, что была в сказочной стране и пыталась описать ее, но слов недоставало, она пыталась нарисовать увиденное, но так и не сумела это сделать. И ее сожгли.

Р.М. перебирал карточки и ловил себя на мысли, что оттягивает момент, когда все же придется от белых – фактологических – карточек перейти к розовым – тестовым, и искать на букву «Л» мать Нади Яковлевой.

Р.М. собрал в молодости сотни карточек прежде, чем серьезно задумался над тем, что все эти случаи носят женские имена. Сжигали женщин. А позднее – сажали в психушки, лишали средств к существованию, презирали, боялись. Нет, мужчин сжигали тоже, и даже в больших количествах, но симптоматика оказывалась иной, объяснимой разумными причинами, не связанным с тем ведовством, которое интересовало Романа. Мужчины-ведьмаки чаще всего занимались магией – белой и черной, прорицаниями, чаще всего бессмысленными, хотя случались и гениальные прозрения. Мужчины занимались алхимией, за что тоже платили жизнью, метод во все века был прост: донос – арест – пытки – признание – казнь. Роман часто думал о том, как же могло общество терпеть все это, почему не восставало. Это было начало семидесятых, за инакомыслие не расстреливали, но ходили разговоры о специальных сумасшедших домах, где и содержатся те, чьи мысли не согласуются с общегосударственными. Но ведь это были только слухи, им можно было верить или не верить, а на самом деле общество было стабильно, средневековье варварство осталось в глубоком прошлом. Роман подумал тогда, что каждое поколение заранее готовят к его судьбе. Людей исподволь заставляют привыкать к мысли, что доносить – естественно и даже хорошо для здоровья общества. И принципы оправдания насаждаются заранее: не должен человек, донося на соседа, мучиться угрызениями совести.

Моральные проблемы, впрочем, Романа не очень занимали, куда больше времени он убил, чтобы понять, чем женское ведовство отличается от мужского. Поняв, он получил первые данные для будущих тестов. Основной вывод был: любая женщина, независимо от возраста, может стать ведьмой, то есть «заболеть» странным и часто необъяснимым свойством души, тела, разума. Любая. Хотя реально «заболевают» немногие. Очень немногие. Среди тысяч случаев, собранных на карточках, лишь десятки можно было считать действительно ведовскими по надежности данных и, главное, по симптоматике. Все остальное Роман, вслед за многочисленными авторами исследований, так или иначе объяснял либо действием реальных, известных болезней, либо – выдумкой. В правом верхнем углу каждой карточки стояли цифры от 1 до 5 – «веса доверия» материала. Долорес он поставил пятерку, рассказ о ней показался ему тогда вполне достоверным и типичным. Он перечитал карточку и похвалил свою память, все оказалось примерно так, как ему и помнилось. Сходство с Надей сомнений не вызывало.

Р.М. отложил карточку и, теперь уже не сомневаясь, быстро отыскал среди розовых прямоугольников карточку Галины Лукьяновой, помеченную красным крестиком – как и во всех других случаях, Галкины ответы ничего не прояснили. Решительно ничего. Собственно, к тому времени, к которому относилась история с Галкой, Роман был уже почти уверен, что взялся за дело не с того конца. Методика, которую он разработал, была нацелена на то, чтобы ведьм выявлять – типичная, как говорят, методика ad hoc, приспособленная только для данного и никакого иного случая, и пусть даже основана она была на достаточно богатом статистическом материале, но ведь никакой иной проверке не поддавалась. Где ее еще можно было использовать? Да нигде абсолютно. Ни на чем таком, что наверняка существовало бы в природе. Отрицательный результат тестирования ни о чем не говорил, из него невозможно было извлечь реальной пользы. Но это Роман понял, когда уже потратил годы… Впрочем, он не разочаровался ни в методе, ни в задаче, которую поставил. Это было разочарование в собственных умственных способностях.

Р.М. затолкал коробку в ящик, а ящик протиснул на прежнее место в глубине секретера. Сел к столу и положил перед собой розовый прямоугольник.

Это было в семьдесят пятом, в мае. Роман собирал компанию у себя, но ездили к нему неохотно: довольно далеко от центра, добираться приходилось с одной-двумя пересадками. Жил он с родителями, что тоже доставляло неудобства. Р.М. вспомнил, что был день выборов – когда они сидели в его комнате и спорили о чем-то, в дверь позвонила делегация: два мальчика-пионера и девочка постарше. Мальчик держал обшитый красной материей ящичек для голосования, куда Роман – родителей дома не было – опустил три извещения. Процедура была знакома и бессмысленна, потому и запомнилась. Ироничный Ариф Мирзоев не преминул спросить, за какую светлую личность он, Роман, только что отдал голоса всей семьи. Разумеется, Роман не знал, ему было все равно. Весь вечер потом разговор вертелся вокруг ритуалов, среди которых процедура голосования была признана самой бездарной. А Роман приглядывался к Галке. Она сидела на краешке дивана под торшером, снимала с книжной полки то одну книгу, то другую. Почувствовала на себе взгляд Романа и нахмурилась. Он сел рядом.

– Гала, – сказал он, – я на тебя смотрю уже пять минут, а ты лишь сейчас обратила внимание. Что-нибудь почувствовала?

– Отвечать четко и точно, – улыбнулась Галка, отложив книгу. – Отвечаю: мне показалось, что на меня смотрят. Четко?

– Ага, – вздохнул Роман. – Четко. И так же, как все.

– Не гожусь я в ведьмы, – сказала Галка. – Я вся, знаешь, какая-то земная. Никогда со мной не происходило ничего необычного. Вот. А зачем тебе это нужно?

– Что?

– Ну, тесты эти… Вечно в книгах копаешься и вообще… Нет, я понимаю, хобби… Но у тебя уж слишком серьезно.

– Значит, если я начну задавать тебе вопросы, ты сбежишь?

– Почему? Как раз наоборот. Скучно. Может, от твоих вопросов встряхнусь, а?

Галке первой Роман рассказал в тот вечер о женщине на пляже, о своих раздумьях, о телепатах, которые не дали ничего ни уму, ни сердцу, о тайнах женской психики, которую трудно понять, потому что в каждой женщине скрыта ведьма со всеми ирреальными возможностями, о Борчаке и первых фантастических опусах, он впервые так вот выстраивал свою жизнь в цепочку и даже сам не ожидал, что цепь окажется такой прочной, и то, что прежде казалось ему пустой тратой времени, вдруг стало выглядеть необходимым логическим шагом. Его удивляло, что Галка не прерывает рассказа, он никогда не говорил так долго, оказывается, уже вернулись родители, компания разошлась, на часах было одиннадцать, а он все говорил, и Галка слушала молча и не торопила его, не спешила домой.

– Цель жизни обязательно должна быть недостижимой, – убежденно говорил Роман. – Только тогда можно сделать что-то значительное. Я уверен: у каждого из великих была цель, которой они так и не смогли достичь. Но они все время поднимались и поднимались и потому так много сделали. Не смотри на меня, я знаю, что я не великий ученый. Но недостижимая цель должна быть у каждого. Может быть, ведьм, таких, какими они мне представляются, никогда и не было. Значит, я угробил столько лет впустую? Ни одной ведьмы вокруг себя не нашел – либо их не бывает вообще, либо их нет здесь, либо моя методика ничего не стоит. Но зато у меня есть теперь классификация всех случаев, и есть систематизация ошибок. Всякая наука начинается с систематизации – этим я и занимаюсь. Это не высокая математика и не сложный физический эксперимент, и не громоздкий химический опыт. Здесь все зависит только от моей добросовестности, понимаешь? Удивительные истории, и не только средневековые. А как трудно отделять ложь от истины… Ну, например, описание случаев левитации, вот уж ерунда. Или полеты на метле. С этим все ясно. А когда говорят о чтении мыслей или телекинезе – сразу трудности. Пока отсеешь, и ведь практически ничего не остается. Ничего! Настоящие ведьмы, без шелухи, без наносного, без шарлатанства – это особое состояние психики, всего организма, особые умения, очень редкие. Скажем, умение чувствовать реальность несуществующего, извлекать информацию из прошлого и будущего, иногда – видеть сквозь преграды. Ведьмы – от слова «ведать», знать. А им приписывают бог знает что. Знаешь, Галка, сколько здесь работы? Для целого института. Но я рад, что один. Делаю что и как хочу… Плохо, что обсудить не с кем. Но что делать, если наука наша так устроена? Развивается вовсе не в ту сторону, в какую должна бы. Становится все более дорогой, размеры приборов и аппаратуры растут. Телескопы – огромные. Синхротроны – в десятки километров. Когда подобная ситуация возникает в технике, становится ясно, что нужно обновление, качественный скачок. Читай «Алгоритм изобретения» Альтшуллера, там все четко изложено. В науке не совсем так, но сходство есть. Появился приборный гигантизм, значит, нужен качественный скачок. Техника стремится к идеальному конечному результату – есть такое понятие. А наука – нет. Какой телескоп идеален? Огромный? Стоимостью в миллиард рублей? Нет, идеальный телескоп – когда все во Вселенной можно увидеть своими глазами без всякого вообще телескопа. Глупо, да? В том-то и дело, что это, по-моему, единственно верный путь. Но к идеальному не стремятся – стремятся к верному, надежному, быстро достижимому. Никто не доказал, что ведьм нет. Говорят, что их не может быть, потому что явление это противоречит известным законам природы. Не знают однозначно, что их нет, а верят, что их быть не может. Но это не наука! Нет ни одного надежного случая? Нет. Но нет и ни одного надежного и окончательного доказательства, что ведьм быть не может. Я говорю, понимаешь, не об этих, что летают на помеле и пляшут на Брокене. Я говорю о ведовстве как о явлении биологическом…

Р.М. вспоминал, глядя на розовую карточку, и ловил себя на том, что, конечно же, не помнит точно, о чем он в тот вечер толковал с Галкой Лукьяновой, может, вовсе не о том, о чем сейчас вспоминалось, и вообще мысли эти возникли, скорее всего, позднее. Из того вечера он помнил наверняка, что провожал Галку до автобуса, и они еще долго стояли на пригорке, откуда виден был весь микрорайон с хаотично расположенными пятиэтажками. Логику строителей понять было трудно, как, впрочем, и логику его тогдашних рассуждений.

– Знаешь, Рома, – сказала Галка, – как тебя называют ребята?

– Нет…

– Каббалист.

– Почему? – искренне удивился Роман. О Каббале он, конечно, читал и в компании рассказывал, но связи между ведовством и Каббалой, древним еврейским учением, не видел. Каббала – поиск истины в духовных мирах, сложная игра символами и словами – казалась ему бюрократией средневековья.

– Ну… Не знаю. Говорят, что ты немного загнулся на книгах и тестах, и слова означают для тебя больше, чем… ну… дождь или даже война.

– Чепуха какая-то, – пробормотал Роман, но потом, подумав, решил, что прозвище, вероятно, имеет смысл. Перед человечеством открыта книга природы, и письмена в ней – элементарные понятия, явления, символы. И нужно понять их так же, как каббалисты пытались понять и интерпретировать Тору. И так же, как каббалисты пытались прочесть имя Божие, манипулируя словами священной книги, ученые ищут абсолютную истину, играя законами природы. Истину, столь же недостижимую, как для каббалистов – имя Бога. И его, Романа, занятия действительно подобны поискам своеобразного тетраграмматона. И так же безнадежно бесплодны…

Разумеется, с Галкой ничего не получилось, как и с остальными девушками. Не была она ведьмой, и все тут. Роман не отчаивался, хотя было грустно. По его «архивным» изысканиям выходило, что ведьма может встретиться на десяток тысяч обычных женщин. Значит, чтобы найти наверняка (при безусловной правильности тестовой методики!) нужно опросить десять тысяч девушек… Пока в его картотеке было тридцать шесть «реципиенток», и он решительно не знал, где взять еще. Подвела его первичная идея: он ведь исходил из того, что каждая женщина является потенциальной ведьмой, вопросы призваны были не столько искать, сколько подталкивать, активизировать подсознание. Читал он не только литературу о паранормальных явлениях, но и психологов штудировал, и психиатров, и по гипнозу все, что смог отыскать. Иногда он сам поражался, сколько успел прочитать за те несколько лет, что разъезжал по командировкам.

Р.М. взял карточку и пошел к Тане – она сидела перед телевизором и вязала. Он присел рядом на диван, спросил:

– Ты помнишь Галю Лукьянову?

– Нет. Кто это? Из университета или из редакции?

– Значит, с тобой я познакомился позже, – сделал вывод Р.М.

– А, это из твоей компании, – догадалась Таня. Она знала многих, хотя и вошла в жизнь Романа, когда компания уже распалась – ребята женились, девушки повыходили замуж, собираться стало и труднее, и значительно менее интересно.

– Галя училась тогда на четвертом курсе технологического. Она – мать Нади Яковлевой, понимаешь?

Таня отложила вязание и, потянувшись к телевизору, приглушила звук.

– Ну и что? – спросила она устало. – Я вижу, ты не в себе весь вечер. Об уходе из института ты подумывал давно, а решение принял сегодня, это из-за Нади? Не пойму я, что здесь общего?

– С решением уйти – ничего. Но проследи цепочку. Надя кончает с собой. Среди ее вещей находят папку, на которой стоит моя фамилия – не только псевдоним, но и настоящая. Откуда ей знать? Но мать ее…

– Я поняла, – сказала Таня. – Ты по своей обычной склонности впутываешь себя в историю. И сейчас хочешь поехать в эту Тьмутаракань, чтобы поговорить с Галей, которую ты не видел двадцать лет, о ее дочери, которой ты не видел никогда. И только из-за надписи на папке. А писать ей не хочешь, боишься, что не ответит…