Текст книги "Каббалист (сборник)"

Труднее придется здесь, на базе. Кирману удалось прервать связь с внешним миром, но долго так продолжаться не может. Сложно понять логику политиков, не исключено, что дело дойдет до десанта. Причем, поскольку в Вашингтоне должны понять, что бессмысленно посылать людей, речь может идти только о десанте автоматическом, управляемом через спутник связи. Кирман думал, что сможет остановить и танк, но сама возможность подобных действий выглядела чудовищной, варварской. Утром он, прежде всего, должен поспешить в лабораторию, переписать в собственную память информацию с файлов, выяснить, что произошло с Бет, а потом, с Бет или без нее, уходить. Навсегда. Лучше всего – на запад, к океану, и дальше по дну. Знания Кирмана в географии оставляли желать лучшего, но он был уверен, что найдет местечко на островах, где можно будет отсидеться год-два и понаблюдать за собственным организмом, получить полную клиническую картину, полное представление об анатомии, физиологии и психологии «хомо футурус».

В два часа тридцать восемь минут Кирман услышал далекий автомобильный сигнал и уловил мысль Крафта – журналист выехал на магистральное шоссе. На ветровом стекле «форда» фосфоресцировал ночной пропус, выданный Рихтером, и машина благополучно миновала контрольные посты. Еще через семь минут Кирман почувствовал, что засыпает. Он сохранял ясность мышления до последнего мига, отмечая, как уходит жизнь из тела, как немеют мышцы, тускнеют эмоции, угасает свет. Будто в организме его по очереди отключались какие-то жизненные цепи, лишь сознание оставалось включенным. Потом исчезло и оно. Мгновенно. Сразу.

* * *

Крафт зевал и с трудом разлеплял веки. Машина шла на подъем, к перевалу, за которым должна была открыться панорама южной части озера Уолкер. Только необходимость постоянно менять направление на серпантине дороги держала Крафта в напряжении и не давала уснуть.

Память его была пуста. Он помнил лишь, как некий подтянутый майор пил с ним кофе и настоятельно (это майор так говорил – «настоятельно») советовал забыть обо всем, что Крафт видел на базе. Поезжайте, и чем скорее, тем лучше. Здесь запретная зона, не для репортеров. Что-то в таком духе. Уж не майор ли так подействовал на него, не гипнотизер ли этот… да, Рихтер?

Когда на очередном повороте Крафт не сумел все же вовремя вывернуть руль и машина царапнула поребрик, он решил остановиться, вопреки гнавшему его вперед чувству, и хотя бы пять минут, максимум десять, поспать. Остановив машину, он заставил себя выйти и обойти ее, фонариком осветив вмятину на переднем бампере. Было почти четыре часа, темнота полная. Крафт попытался разглядеть огни базы, оставшейся милях в двадцати где-то внизу, в предгорьях, но отсюда ничего не было видно. Далеко, подумал Крафт и вернулся в кабину. Его знобило, он опустил голову на руль и, как ему показалось, мгновенно заснул.

Во сне он все вспомнил. От волнения проснулся и мгновенно забыл опять – осталась лишь единственная мысль, которая, видимо, была лейтмотивом вчерашнего дня, настолько сильная, что перевалила через все барьеры и не провалилась в подсознание.

Никто, подумал Крафт, не должен умирать насильственной смертью. Ему почему-то представились все репортажи, которые он написал за тридцать лет, все виденные им жертвы, все смерти, свидетелем которых он был. Он зажмурил глаза, его выворачивало, но не потому, что воспоминания были страшны. Крафта подавило отчаяние бессилия.

В Нью-Йорк, скорее. Почему-то ему пришло в голову, что дома он поймет, как должен поступить. Он повернул ключ зажигания, и этот жест вызвал вдруг ослепительную вспышку.

Белый до невыносимости свет окатил лавиной весь мир. Еще ничего не поняв, Крафт машинально выдернул ключ. Свет померк, но темноты не было, что-то горело сзади, и Крафт медленно, как ему казалось, обернулся. Запад стал багровым, и от земли к небу, к самому Господу Богу поднимался смерч, и верхний конец его расширялся стремительно во все стороны, и над землей разрастался гриб, мучительно знакомый по фотографиям.

Крафт свалился на пол машины, вжался в него, так и не поняв происходившего, но почему-то вспомнив в этот миг о том, что в бензобаке «форда» лежит кассета с записью Нобелевской лекции Ричарда Кирмана, из-за которого он несся сюда, на базу Шеррард, и что кассету нужно спасти во что бы то ни стало, пусть гибнет все, но кассета должна быть цела, а если смерч доберется сюжа и машина вспыхнет, то бензобак…

И в этот момент обрушилось. Машину завертело и поволокло куда-то, сначала вдоль дороги, потом поперек, хрустнули и вылетели стекла, осыпав журналиста осколками, а по ушам, по сознанию, по чувствам, инстинктам, по всему его существу ударил грохот, смял и скрутил, и такого грохота просто не могло существовать в природе, потому что это был и не грохот даже, а начало Армагеддона.

…Впоследствии Крафту казалось, что он потерял сознание от ужаса и полной непостижимости происходившего. На самом деле он все видел и слышал, но ощущения притупились настолько, что описать Крафт ничего не мог, и долго потом на все вопросы, касавшиеся трагической гибели базы, отвечал одно: «Ужас, Господи…"

Несколько минут спустя он понял, что все еще лежит на полу «форда» и что машина даже не перевернулась и не загорелась – ее прижало к поребрику и немного помяло. Крафту просто невероятно повезло. Так потом утверждали его коллеги журналисты. Повезло ему одному. Только ему.

Должно быть, прошло не меньше получаса, прежде чем Крафт решился поднять голову. В мире было тихо и почти темно. Он взобрался на сидение, чувствуя, что ладони его и лицо в крови от мелких порезов. Ему было больно открывать дверцу, а когда она открылась, он вывалился наружу, крепко ударившись о бетон, но заставил себя встать и посмотреть туда, откуда приехал.

Пустыня горела – все, что могло гореть: эхинокактусы, низкорослые деревья, даже, кажется, сами камни.

И Крафт вспомнил все. То, что должно было проявиться в его сознании лишь дома, всплыло, как субмарина при полной продувке емкостей. Гонка по шоссе из Сакраменто, Нобелевская лекция, лейтенант безопасности за рулем, неожиданное появление Кирмана в машине, база и долгий разговор за разрушенным пакгаузом – каждое слово, каждая интонация, даже то, что не было сказано вслух.

В аптечке были йод и бинты. Кое-как перевязав ладони, Крафт попробовал запустить двигатель. Из этого ничего не вышло. Крафт достал из почти пустого бензобака пакет с кассетой, спрятал в карман и заковылял по дороге на восток, надеясь, что где-нибудь на перевале есть люди. Люди, которые наверняка сходят с ума от страха и неизвестности и которым только он скажет правду. Так, как он ее понимает.

Рассвет уже занимался. Крафт брел, едва переставляя ноги, и бормотал, а потом начал кричать, потому что сам не слышал себя:

– Проклятый мир! Убийцы! Чтоб вы сдохли!

Этими словами он и начнет свой репортаж. Только этими. Из души.

Бомба замедленного действия

Часть 1
Алексей Воронцов

Моросило. Тучи стояли низко, задевая крыши высотных зданий. Воронцов отошел от стола и включил свет. Стол был пуст, факс и компьютеры отключены.

Было грустно, и не хотелось никуда ехать. Обычно перед отлетом Воронцова охватывало нетерпение, он был рассеян, мысленно формировал план деятельности, прикидывал, куда пойдет в первую очередь, с кем встретится, о чем напишет. А сегодня… Сковывает сознание, давит. Может, потому что морось?

«Нет, – подумал Воронцов, – это, пожалуй, из-за Ленки».

Через какой-то месяц он станет дедушкой, но внука (или внучку?) увидит будущим летом, когда вернется в отпуск. Впрочем, часто ли он сейчас видится с дочерью? За полтора месяца, что он провел дома, много было всяких встреч, а у Ленки он побывал дважды, и она с Игорем приезжала четыре раза. Ира – это решено – переселится теперь к молодым, хотя добираться до работы ей будет сложнее. И хорошо, что он улетает – не будет путаться под ногами.

Воронцов оглядел кабинет. Ничего не забыл, можно уходить. На столе тихо щелкнуло в динамике селектора, и приглушенный голос сказал:

– Алексей Аристархович, вы еще у себя?

– Да, – сказал Воронцов. – Уже собрался, Виктор Леонидович.

– Загляните ко мне, хорошо? Они уже попрощались с главным, все нужное сказано. О чем

вспомнил неподражаемый Лев? Внешне главный редактор вовсе не походил на царя зверей, но прозвища прилипчивы. Изредка к нему так и обращались – Лев Леонидович. Он не обижался.

В редакции была обычная суета – не авральная беготня, как перед сдачей номера. Лев стоял у стеллажа с подшивками газеты за последние десять лет. Воронцов отрапортовал:

– Собкор Воронцов по вашему приказанию явился!

– Вольно, сержант, – буркнул Лев, как обычно, и Воронцов отметил, что нынче главный не желает раздавать званий, а не далее как вчера назвал Воронцова штабс-капитаном.

Сели в кресла. Отсюда был хорошо виден дисплей, по которому бежали строки сообщений. Изредка слышался зуммер – отмечалась информация повышенной важности.

– Сейчас, – сказал Лев, – это идет по второму разу. Вот, ЮПИ сообщает…

Он ткнул пальцем в клавишу на пульте. Стрекотнул принтер, на стол выпал лист бумаги. Воронцов пробежал глазами текст, узнал телеграфный стиль Дэвида Портера, с которым часто сталкивался в Нью-Йорке, и не только по делам.

«12 сентября 2005. Нью-Йорк (Юнайтед Пресс). Физик, лауреат Бишоповской премии Уолтер Льюин выступил сегодня перед студентами университета Нью-Йорка с изложением своих взглядов на современную физику. Лекция, как, впрочем, все последние выступления Льюина, касалась скорее не физики, а политики. Льюин привел ряд аргументов в пользу необходимости скорейшего ядерного конфликта между США и Россией (как вариант – между США и Китаем). Только ядерная война способна вернуть Соединенным Штатам главенствующее положение в мире и дать толчок развитию наук, которые сейчас имеют главным образом прикладной характер из-за необходимости «играть в оборону». Лекция неоднократно прерывалась криками протеста. На 14 сентября намечено выступление Льюина в Национальной галерее».

– Чепуха какая-то, – сказал Воронцов. Льюина он знал. Лично не встречался, но слышал о нем довольно часто. Физик был одним из активистов общества «Ученые за мир». Как-то даже ездил в Ирак с контрольной группой МАГАТЭ. Занимался ядерной физикой или чем-то подобным. Выступление Льюина перед студентами по меньшей мере странно. Даже оголтелые «ястребы» из ВПК сейчас не позволяют себе таких высказываний, понимая, что политического капитала с ними не наживешь. Студенты – не та аудитория, перед которой стоило бы пропагандировать идеи ядерной войны, крайне непопулярные в наше время. Значит, выступление было рассчитано, скорее всего, на кого-то другого. Если человек вчера был пацифистом, а сегодня призывает к войне, тому должна быть серьезная причина.

Воронцов произнес последнюю фразу вслух, и Лев согласно кивнул:

– Если причина личного характера, то это не так интересно. А если есть какие-то другие факторы?

– Вы предлагаете мне поговорить с ним? – спросил Воронцов.

– Было бы неплохо, хотя на интервью я не рассчитываю. Но попробуйте. Главное – информация. В общем, вы понимаете, чего я хочу.

– Вполне.

– Это не к спеху, но, по-моему, очень любопытно…Любопытно. Как это часто бывает, слово прилипло, и Воронцов повторял его, спускаясь в лифте и перебегая под дождем к машине, а потом, выезжая на Минское шоссе, он еще раз повторил это слово. Действительно, любопытно. Человек призывает уничтожить все живое, включая, естественно, и себя. Он хороший физик, писал в свое время о ядерной зиме, хорошо представляет последствия любого, даже самого локального, конфликта.

* * *

«Прежде чем снять скафандр, проверьте – можно ли дышать воздухом этой планеты!» – такую надпись Воронцов увидел как-то в Централ-парке на иллюзионе «Космические приключения». Он не пожалел денег и пошел смотреть. Это действительно оказалось очень интересно – полная имитация иного мира, настоящий скафандр. Приборы показывали: снаружи смесь хлористого водорода с еще какой-то гадостью. Один посетитель не поверил наставлениям, и Воронцов видел потом, как он заходился в кашле, стоя у ограды аттракциона. Если уж делать гадость, то – добросовестно.

Приезжая в Нью-Йорк, Воронцов, будто в Централ-парке, натягивал на себя скафандр – невидимую психологическую броню, которая постепенно таяла.

В квартире его ждала бумага с уведомлением: арендная плата повышалась на пятьдесят процентов. По местным понятиям квартира была более чем скромной – две комнаты и кухня. Но комнаты были уютными, особенно привлекал Воронцова вид с семнадцатого этажа. Переезжать не хотелось. Он послал запрос в Москву, и Лев ответил коротко: «Оставайтесь».

Для того, чтобы отобрать из хаоса информации о деловой и политической жизни материал для своей первой корреспонденции, Воронцову понадобилось четыре дня. В госдепартаменте прошла волна перемещений. В отставку подали сразу пять министров, президент заявил, что не желает дурных разговоров о кабинете. Воронцов дал анализ ситуации, отправил материал и надеялся, что Лев будет доволен. Материал пошел сразу и спустя неделю после приезда Воронцов позволил себе, наконец, расслабиться.

Вечер он решил провести в пресс-клубе – здесь заводились знакомства, нащупывались связи, но вести сугубо деловые разговоры считалось дурным тоном. Пошли они вдвоем с Крымовым, корреспондентом ИТАР. Отправились пешком. Сентябрь в Нью-Йорке выдался довольно прохладным, и воздух был прозрачнее и чище обычного. Разговор вели необязательный. Воронцов больше смотрел по сторонам. Купили в автомате вечерние газеты и постояли, перелистывая страницы. Сенсаций не было. Воронцов привлекла фотография на шестой полосе – некий Льюин, погибший от рук грабителей на перроне подземки. Конечно, это был другой Льюин, но фамилия напомнила о поручении Льва, и Воронцов подумал, что пора уже вплотную заняться физиком.

– Николай Павлович, – спросил он, – вам знакома фамилия физика Льюина?

– Конечно, – ответил Крымов. – Говорил с ним год назад. Очень приятный человек, но показался немного банальным. Его разговоры не выходили за рамки обычных рассуждений человека, который много смыслит в науке, но полный профан в политике. А я, к сожалению, профан в физике, так что ничего у нас не получилось.

– Вы читали его последние высказывания?

– Читал и убедился лишний раз, что он недалекий человек. О войне рассуждает так же банально, как и о мире.

– Вы думаете?

– Да, это неинтересно. Льюин не один такой среди ученых. В науке – светлые головы, но в политике путают плюсы и минусы.

– Наверно, не все так просто, – усомнился Воронцов.

– Алексей Аристархович, мир для такого рода деятелей – понятие немного абстрактное. Как и война. Теоретически он знает, что столько-то ядерных зарядов такой-то суммарной мощности произведут такой-то эффект. А если войны не будет, природа пойдет по такому-то пути. С точки зрения экологии оптимальнее второй вариант. А поскольку высказывать оригинальное мнение – признак личности, он и высказывает.

– Хотел бы я послушать, как вы изложите это самому Льюину, – усмехнулся Воронцов.

Через холл пресс-центра они прошли в ресторан, заняли столик в глубине зала, и Воронцов огляделся. Портер сидел в дальнем углу с яркой блондинкой лет двадцати пяти. Разговор у них шел серьезный, и Воронцов решил подождать.

Портер встал, пропустив блондинку вперед, и направился к выходу. Воронцов разочарованно вздохнул. Однако журналист неожиданно обернулся и остановил взгляд на Воронцове. Тот поднял руку, и Портер кивнул. Теперь можно было подождать – Портер обязательно вернется.

Воронцов медленно ел, слушая рассказ Крымова о премьере в театре «Улитка». Режиссер Харрис поставил мюзикл «Буриданов осел». Шедевр, билет стоит до сотни долларов, попасть невозможно. Говорят, поет настоящий осел. Разевает пасть, и оттуда – да, из пасти! – несутся звуки. Говорят, у осла баритон.

Портер вернулся и направился к столику Воронцова.

– Добрый вечер, граф, – сказал он. – Здравствуйте, мистер Крымов. Крымов пробормотал приветствие, Воронцов поморщился. Он не любил, когда его называли графом, но в местных журналистских кругах это прозвище было популярно. Почему-то фамилия Воронцова четко ассоциировалась с графским титулом. Да и отчество – Аристархович – действовало безотказно. Аристархом могли звать только графа, но не служащего конторы Госбанка.

– Вы меня прямо-таки ели взглядом, – сказал Портер. – Даже Дженни это заметила. Вы не знакомы с Джейн Стоун? Она работает в отделе культурной жизни «Нью-Йорк таймс». Вы о чем-то хотели спросить, я верно понял, граф?

– Мистер Портер, – Крымов старательно скрывал улыбку. – Не называйте Алексея Аристарховича графом. У него редактор демократ и ярый антимонархист. Узнает – уволит.

– Да ну вас, – Портер подозвал официанта и заказал чашечку кофе. – Так о чем вы…

– Дэви, – начал Воронцов, – я читал вашу информацию о физике Льюине. Выступление вы слушали сами?

– Алекс, я не пишу с чужих слов.

– Льюин прежде выступал за полное ядерное разоружение сверхдержав. И вдруг такой выверт. Почему?

Портер на мгновение задумался.

– Речь его была тщательно продумана. Мне даже показалось, что Льюин способен на большее.

– Больше, чем на выступление?

– Именно. У него наверняка есть не один сценарий войны. Не знаю, для кого в наши дни можно писать такие сценарии, но они у Льюина есть.

– Он выступал и в других местах?

– Закрытые заседания в конгрессе и в клубе отставных офицеров.

– Тем более, – сказал Воронцов. – Я думал, что это лишь психологический нонсенс…

– Не переоценивайте фактов, Алекс! Мало ли кто и о чем говорит! Сценариев войны за последние четверть века разработано не меньше, чем пьес для бродвейских театров.

– Вы считаете, что этот случай ничем не отличается?

– Разве что тем, что прежде Льюин говорил совершенно иное.

– Это, по-вашему, пустяк?

– Алекс, я назову десяток причин, по которым человек может изменить свое мнение…

– Мнение или убеждение?

– Не играйте словами. Можно изменить и убеждения, если плата хороша.

– Льюину заплатили?

– Понятия не имею… Граф, если это так интересно, почему бы вам самому не встретиться с Льюином? Раньше он охотно сотрудничал с прессой.

– Я собираюсь, – согласился Воронцов, – но прежде хотел бы иметь больше информации.

– Я вам пришлю, Алекс. Какой у вас адрес электронной почты? Воронцов продиктовал.

– Не подведите, Дэви, – попросил он. Пора было уходить. Портер решил остаться – ему было с кем и о

чем поговорить.

– Алекс, – сказал он, когда Воронцов уже встал, – я забыл. Может, вам пригодится. Несколько месяцев назад у Льюина умерла жена и погиб сын.

* * *

Спать не хотелось, за неделю Воронцов еще не вполне привык к восьмичасовому сдвигу во времени – так же трудно от отвыкал в Москве, обвиняя подступающую старость с ее устойчивыми и инертными биоритмами. Впрочем, до старости было еще далеко. Но и сорок пять – возраст, говорят, опасный.

Шел первый час ночи, шум за окном стихал, ритмично вспыхивали огни реклам. Воронцов решил выпить кофе. Этот напиток оказывал на него странное действие – от слабого кофе клонило ко сну, крепкий вызывал кратковременную бодрость, а затем жуткую сонливость.

Когда он наливал вторую чашечку, загудел принтер, и на выползшем из лазерника листе Воронцов увидел фамилию Льюина. В информации Портера было строк двести, наверняка хаос записей. Воронцов подобрал листы и, положив на стол, отправился на кухню заваривать крепкий чай.

* * *

Биографические данные. Места работы. Изложение основных научных результатов. Воронцов обратил внимание на два обстоятельства. За последние пять лет продуктивность Льюина резко упала: прежде он публиковал пять-шесть статей ежегодно, теперь от силы одну-две. И еще: жена Льюина умерла уже после того, как он произнес свой первый спич с призывом к войне. Сын погиб в автомобильной катастрофе несколько дней спустя. Какая тут могла быть связь?

А есть ли аналоги? Нужно обратиться с запросом к газетным компьютерным банкам. Если аналоги найдутся, материал можно будет построить на сопоставлениях. Но и тогда необходимо встретиться с Льюином и задать кое-какие вопросы.

Воронцов сел перед терминалом, набрал на клавиатуре фамилию и имя ученого, его титулы и место работы. Через секунду на экране появились адрес и номер видеофона. Льюин жил постоянно в университетском городке, хотя работал в Хэккетовской проблемной лаборатории.

Звонить было, конечно, рано – за окном только начало рассветать. Воронцов почувствовал, наконец, долгожданную сонливость и улегся спать под звуки просыпающегося города.

На вызов отозвался автоответчик. Мелодичным сопрано он сообщил, что «профессор Льюин просит подождать, не отходя от аппарата, или перезвонить между тринадцатью и четырнадцатью часами».

Воронцов решил ждать: на час дня он назначил встречу с негритянским деятелем из организации «Равенство как фикция». Экран видеофона осветился лишь минут через пятнадцать, но изображения не было – Льюин ждал, когда Воронцов покажет себя. Наконец, возникло и изображение. Физик оказался худощавым, очень высоким, но с лицом круглым, подходящим скорее толстяку. Он и волосы до плеч отрастил, видимо, чтобы скрыть диспропорцию. Глаза смотрели настороженно.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Льюин, – и постарайтесь быть кратким.

– Воронцов, собственный корреспондент российской газеты «Сегодня». Я хотел бы поговорить, профессор, о ваших недавних выступлениях.

– Комментариев не будет, – сухо отрезал Льюин.

– Вы не могли бы сказать, что именно побудило вас…

– Не мог бы, – сказал Льюин и отключил телекамеру. Но звук еще оставался, и физик добавил:

– Завтра я выступаю перед сенатской подкомиссией по вопросам военной помощи. Четырнадцать тридцать. Приезжайте, если хотите понять.

* * *

С Портером Воронцов встретился у станции подземки.

– Странные у вас, русских, манеры. Поужинали бы в клубе и поговорили.

– Там шумно и дорого, – возразил Воронцов, – а разговор пойдет серьезный, если не возражаете, Дэви.

– Но на улице не ведут серьезных разговоров…

– Поедем ко мне. Ведь вы у меня никогда не были.

– Ни у кого из ваших, – подтвердил Портер. – Это любопытно, но нелогично. В ресторане вам дорого, хотя я плачу за себя, а так вы будете вынуждены раскошелиться на выпивку и закуску.

– Считайте это причудой русского характера, хорошо? Дома Воронцов не был с поллудня, за это время факс выда довольно много материала, в том числе копию утреннего выпуска «Сегодня». Пока Воронцов смешивал напитки и раскладывал по тарелкам сэндвичи, Портер пытался разобрать непонятный для него текст.

– Газеты у вас не очень-то меняются, – констатировал он. – Полиграфия плохая, реклама тусклая. Да и что это за газета – двадцать полос без компьютерной поддержки…

– Я звонил сегодня Льюину, – сказал Воронцов. – Просил о встрече и получил отказ.

– Льюин не желает иметь дело с прессой.

– Но вы не из-за этого отступились, Дэви? Вы собрали довольно много материала, значит, хотели писать.

– Если материал вам не нужен, бросьте в корзину, Алекс.

– Дэви, я о другом. Вы начали работать, но что-то вас остановило.

– Я остановился сам, – нехотя признал Портер. – Психология, в отличие от вас, меня не интересовала. Я знаю эту кухню. Уверен: у Льюина есть слабина, которой воспользовались. Или проще – купили.

– Но представьте, что его призывы…

– Алекс, это несерьезно! Вы верите, что есть идиот, который, наслушавшись Льюина, бросится нажимать кнопки?

– Нет, конечно, – улыбнулся Воронцов. Портер все больше ему нравился. Они могли бы сделать неплохой материал, работая вместе. Год назад Портер написал статью о секретных документах ЦРУ, попавших к нему через третьи руки. Наверняка он потерял не один килограмм веса, когда готовил публикацию. Почему он отступился от Льюина?

– Вам не кажется, – сказал Воронцов, разливая по стаканчикам водку, – что в истории с Льюином много нелогичного?

– В ней нелогично все. Если его заставили работать на войну, то какой смысл выступать с провокационными заявлениями, раскрывать себя и подставлять под удар?

– А если это всего лишь слова, – подхватил Воронцов, – то был ли смысл тратить на физика столько сил: подкуп или что-то еще…

– Я обо всем этом думал.

– Интересно отыскать истинные причины. Дэви, я не могу копать так глубоко, как вы. Я здесь чужой. Потому и занимаюсь психологией, но дальше мне трудно. А вы можете.

– Могу, – согласился Портер. – А потом отдаю вам, и вы пишете.

– Пишем вместе. Я вам не конкурент, сами понимаете. Почему бы нам не объединить силы?

Портер отпил глоток, откусил от сэндвича и принялся жевать, прикрыв глаза. Казалось, этот процесс вверг его в состояние транса. Воронцов ждал.

– Хорошо, – сказал Портер, вставая. – Я пойду, Алекс. Сообщу вам о своем решении чуть позднее. Если откажусь – не обижайтесь.

– Какие могут быть обиды, – вздохнул Воронцов. Прощаясь у двери, Портер помедлил. – Я объясню вам, Алекс, почему бросил материал, – сказал он.-

Вижу, вас это интересует не меньше, чем сам Льюин. Тоже ищете психологию, а? И тоже ошибаетесь. Меня вызвал босс, я ведь не свободный художник, работаю на Херринга, и сказал, чтобы я оставил это пустое дело. После скандала с Управлением я хотел пожить спокойно. Так что если я откажусь, Алекс…

* * *

Весь следующий день ушел, с точки зрения Воронцова, зря. Портер не позвонил, домашний его видеофон не отвечал. Вечером, вернувшись из российского консульства, Воронцов поискал через Интернет сведения о последних научных исследованиях Льюина. На экране появились резюме из «Физикс абстрактс». За два года Льюин опубликовал три статьи, названия которых ни о чем Воронцову не говорили. «Динамическое представление постоянной Планка в результате перенормировки кварковых полей». И все в таком духе. Можно послать запрос в «Сегодня», и дома в течение суток получат нужную консультацию ученых. Идея не блеск, но можно попробовать.

Воронцов набрал адрес редакционного компьютера и отстучал запрос. Проголодавшись, достал что-то из холодильника и поужинал. Американские консервы, которыми он часто утолял голод, были на удивление однообразны и на редкость питательны. Голод исчезал быстро, но процесс еды не вызывал никакого удовольствия. Как лекарство.

Воронцов решил лечь пораньше (не было еще и одиннадцати), а утром поискать Портера и, может быть, написать письмо Ире. Он долго ворочался и провалился, наконец, в грузный, как тюк с ватой, сон, из которого его выволок зуммер видеофона.

Спросонья Воронцов не сразу понял, с кем говорит. Изображения не было – только звук.

– Алекс, вы свободны сейчас? Свободен ли человек во сне? Свободен от реальности, в которую его опять хотят окунуть. «Это же Дэвид», – понял наконец Воронцов. Веки не поднимались. Сколько сейчас? Господи, половина второго…

– Нужно встретиться, – продолжал Портер.

– Приезжайте, – сказал Воронцов.

– Не хочется… Через сорок минут жду вас там, где мы виделись вчера.

И отключился. Воронцов не успел ничего ответить. «Сумасшедший, – подумал он. – При встрече скажет, что за ним следят, а квартира просматривается и прослушивается. И не докажешь, что это никому не нужно. А где, собственно, он будет ждать? Где мы вчера виделись? Нигде! Мы весь вечер торчали в этой комнате. Впрочем, встретились у станции подземки. Нужно еще суметь найти ее в два часа ночи».

Ворота подземного гаража были заблокированы, и Воронцов потерял десять минут, пока отыскал электронный ключ в кармане джинсовой куртки. На место он прибыл с опозданием. Около станции стояли несколько машин, портеровской среди них не было. Воронцов остановился напротив и вышел. Улица была совершенно пустынной.

Из-за поворота вынырнула приземистая машина, цвет которой в полутьме трудно было разобрать. Поравнявшись с Воронцовым, машина затормозила, распахнулась правая дверца.

– Садитесь, Алекс, – сказал Портер. Мчались они лихо, и через минуту Воронцов потерял ориентацию. – Что это значит, Дэви? – изумленно спросил он. – У вас появилась мания преследования?

Портер молчал, то и дело поглядывая в зеркальце. Они въехали в какой-то не то сквер, не то парк, и здесь Портер заглушил двигатель.

– Ну вот, – сказал он. – Можно поговорить.

– Утром напишу статью, – сказал Воронцов. – Русский журналист похищен с целью… С какой целью, Дэви?

– Вы еще не проснулись, Алекс? – раздраженно спросил Портер. – Мне не до шуток.

– Слушаю, – сказал Воронцов, поняв, что гонка, выглядевшая юмористической иллюстрацией к ненаписанному репортажу, для Портера была необходимым предисловием будущего разговора.

– Хотел я вам позвонить, чтобы отказаться, – начал Портер, – потом решил сначала послушать, что скажет Льюин на заседании сенатской подкомиссии, куда он приглашал вас приехать. Полетел в Вашингтон…

– Так вот куда вы исчезли, – пробормотал Воронцов.

– Заседание было любопытным. Льюин изложил свои соображения о последствиях локальных ядерных войн. Получились, что во время небольшой такой войны между Штатами и Россией погибнут около полумиллиарда человек в течение нескольких месяцев. А если войны не будет, погибнут больше миллиарда, но в течение лет этак тридцати. Освободительные движения, национальные конфликты, экологические катастрофы, технологические аварии и все такое.

– Все это я читал, – вздохнул Воронцов. – Все это было популярно лет двадцать назад, во времена Брежнева и Андропова. В истории этой, Дэви, интересно не то, что говорит Льюин, а почему он это говорит. Психология, которая вам так не нравится.

– Согласен, речь и мне быстро наскучила. Я начал искать знакомых. Нашел.

– Кого?

– Неважно. Мне назвали две фамилии, и я начал сопоставлять. Роберт Крафт и Жаклин Коули. Крафт – журналист. Коули – музыковед, живет в Филадельфии. А Крафт… Черт возьми, вы должны были слышать о Крафте!

– Вы имеете в виду того Крафта, который… Это было четыре года назад. Воронцов заведовал тогда отделом международной жизни в «Сегодня». В октябре 2001 года в США закончился неудачей запуск боевой крылатой ракеты с ядерным зарядом. Говорили, что такие случайности исключены, но любая случайность, в конце концов, происходит, если хорошо подождать. Повезло, что взрыв – десять килотонн! – произошел в пустынной области штата Невада. Через две недели после трагедии в «Нью-Йорк таймс» появилась статья этого самого Крафта. Он утверждал, что в момент взрыва находился на расстоянии двадцати миль от эпицентра. И вовсе не случайность это была, а намеренное уничтожение секретного объекта. О том, что произошло на самом деле, он, Крафт, расскажет в серии репортажей.

Заинтриговал. Воронцов несколько дней не сводил глаз с дисплеев. Прошла неделя, потом месяц – ничего. А однажды утром Крафта с женой и семнадцатилетним сыном нашли мертвыми в их нью-йоркской квартире. Писали: отравление газом, случайность. Воронцов, как и все, не поверил, решил – убрали свидетеля. Что-то действительно произошло в Неваде. Что? Репортаж Крафта остался ненапечатанным, в редакции «Нью-Йорк таймс» утверждали, что никакого репортажа и не было…