Текст книги "Лев Толстой"

Плакал над ним и Тургенев. «Статья Толстого о Севастополе – чудо! – пишет он из Спасского Ивану Ивановичу Панаеву. – Я прослезился, читая ее, и кричал ура!.. Статья Толстого произвела здесь фурор всеобщий».

Севастопольские очерки Толстого важны еще и тем, что писались непосредственно в центре событий. Второй очерк – «Севастополь в мае» – написан за несколько дней в июне 1855 года. Третий и последний очерк – «Севастополь в августе 1855 года» – был начат также в Крыму уже после падения Севастополя, а закончен в Петербурге. Он вышел в первом номере «Современника» за 1856 год. Так появился цикл, сегодня известный как «Севастопольские рассказы».

Это были репортажи с места сражения. Но именно в них Толстому удалось воплотить сразу две свои мечты. После неудачи с «Военным листком» он тем не менее стал знаменитым военным журналистом и в то же время одним из самых известных русских писателей.

Толстой находился в осажденном Севастополе до последнего дня. 28 августа 1855 года, когда город уже превратили в дымящиеся руины, он отмечал день рождения. Ему исполнилось 27 лет.

«Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах», – писал он Ёргольской.

В первых числах ноября Толстой выехал из Крыма в Петербург в качестве курьера. «За отличную храбрость и примерную стойкость, оказанные во время усиленного бомбардирования», он был награжден орденом Святой Анны 4-й степени, но всё еще оставался подпоручиком. Чин поручика ему присвоили только 26 марта 1856 года уже в Петербурге. В приказе о производстве было отмечено: «За отличную храбрость и мужество, оказанные в деле 4 августа у Черной речки». В том деле, где он, по иронии судьбы, ни разу не стрелял.

Во время стояния на реке Бельбек в марте 1855 года Толстой записывает в дневнике: «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Церковные критики Толстого часто приводят это высказывание как образец религиозной гордыни. В самом деле, молодой человек задумал основать не что-нибудь, а «новую религию»! При этом не замечают, что, перед тем как сделать эту запись, Толстой, по-видимому, причастился у армейского священника (отсюда «разговор о божественном и вере»). Так считает, например, исследователь религиозных взглядов священник Георгий Ореханов. Если так, это значит, что Толстой к исповеди подошел не формально и имел продолжительный разговор с батюшкой. Но куда более важно другое обстоятельство – когда сделана эта запись. Во время войны.

В первом же севастопольском очерке (он начат как раз в марте 1855 года) Толстой описывает не только мужество солдат и офицеров, но и страшные факты. Он рассказывает о здании Дворянского собрания, где расположились хирурги и солдатам ампутировали конечности в непрерывном режиме.

«Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания…»

При выходе из собрания «вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим».

Тут же происходят похороны офицера, «с розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки – весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте».

А на Волынском редуте «одна бомба падала за другой. Никто не приходил и не выходил, мертвых раскачивали за ноги и за руки и бросали за бруствер» (запись в дневнике). А у матроса на четвертом бастионе взрывом бомбы была «вырвана часть груди», «на забрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении».

«“Это вот каждый день этак человек семь или восемь”, – говорит морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги».

Мысль Толстого о «практической религии» не была порождением холодного ума. Но при этом он мучительно пытался разумом понять происходящее. И запись в дневнике заканчивается словами, которые не замечают его церковные критики: «Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня…»

Двадцать шестого ноября 1856 года Толстой вышел в отставку.

На этом была закончена его военная карьера.

Он, наконец, сделал первый серьезный, осознанный выбор. Он становится писателем.

Тургенев и другие

Всё подталкивало его к этому: и стремительный рост его литературной популярности, и то поистине дружеское расположение, с которым его приняли в столице самые известные литераторы того времени.

Достаточно сказать, что в Петербурге Толстой сразу же остановился на квартире Тургенева, главного литературного авторитета и самого известного русского писателя, с которым до этого был знаком лишь заочно.

Третьего октября 1855 года, когда Толстой еще находился в Крыму, Тургенев написал ему письмо, в котором благодарил за посвящение ему рассказа «Рубка леса» («ничего еще во всей моей литературной карьере так не польстило моему самолюбию»); всячески превозносил его талант; опасался за его жизнь – как бы не погиб! – и настоятельно советовал оставить армию и целиком посвятить себя литературе. Он выражал готовность лично приехать к нему из Петербурга в Тульскую губернию, чтобы познакомиться. Но писалось это не в Петербурге, куда Тургенев только собирался поехать, а в имении родной сестры Толстого, Маши. Тургенев, несомненно, испытывал к Марии Николаевне более чем дружеские чувства. И когда она потом развелась с мужем, некоторое время между ней и Тургеневым существовал платонический роман, который, впрочем, окончился ничем – Тургенев всю жизнь оставался преданным певице Полине Виардо. В будущем Толстой не простит Тургеневу этого «романа» с его любимой сестрой.

Но первое письмо Тургенева, да еще из Покровского, находившегося аккурат между Ясной Поляной и Спасским-Лутовиновом, как бы связывая между собой эти важные для обоих писателей места, безусловно, окрылило Толстого. Они встретились в Петербурге, и Тургенев сразу же пригласил молодого литературного собрата пожить у него.

Здесь, на квартире писателя, он знакомится с Некрасовым, а затем на обеде у Некрасова – с Александром Васильевичем Дружининым, известнейшим критиком и автором популярной повести «Полинька Сакс». Потом Тургенев устраивает у себя литературный вечер, едва ли не для того, чтобы ввести Толстого в широкий писательский круг. Пришли Иван Александрович Гончаров, Аполлон Николаевич Майков, историк литературы и по совместительству цензор Александр Васильевич Никитенко и др. В короткий срок Толстой становится полноправным членом круга журнала «Современник». В новый круг его знакомств входят Афанасий Афанасьевич Фет, Александр Николаевич Островский, Василий Петрович Боткин, Дмитрий Васильевич Григорович, братья Александр, Алексей и Владимир Михайловичи Жемчужниковы… Его дружески принимают и литераторы старшего поколения – Языков, Одоевский, Полонский. Но только с одним писателем Толстой перешел на «ты» – с драматургом Островским.

Вероятно, у Тургенева и Некрасова было желание «патронировать» новому дарованию. В первом письме Тургенева Толстому нет-нет да и проявляются учительские интонации. У Некрасова был и практический интерес. Толстой был выгодный автор для «Современника».

Но по-настоящему в круг «Современника» молодой автор так и не вошел. В будущем он станет довольно резко отзываться о многих своих бывших «друзьях», называя их «чернокнижниками». К тому же он не принял появление в «Современнике» нового поколения журналистов – Николая Александровича Добролюбова и Николая Гавриловича Чернышевского с их «реальной критикой», которая претила эстетизму Толстого. И когда редактор журнала «Русский вестник» Михаил Никифорович Катков предложил ему более выгодные, чем в «Современнике», условия, Толстой легко порвал с Некрасовым. Свои новые вещи – «Казаки», «Войну и мир» (журнальное название «1805 год»), «Анну Каренину» – он отдавал Каткову. Это, безусловно, обижало Некрасова, в свое время открывшего Толстого для читающей публики.

Не получилось дружбы и с Тургеневым. Уже 12 марта 1856 года, через три с небольшим месяца после знакомства, он пишет в дневнике: «С Тургеневым я, кажется, окончательно разошелся».

Поначалу Толстой симпатичен Тургеневу. Он с интересом наблюдает за этим талантливым офицером, так не похожим на других петербургских литераторов. Перед приездом в Петербург Толстой проиграл в долг три с половиной тысячи рублей. Но и в Петербурге он не берется за ум, порой возвращаясь на квартиру Тургенева под утро, чтобы проспать весь день до вечера.

Тургенева это скорее забавляет. «Ты уже знаешь от Некрасова, что Толстой здесь и живет у меня… – пишет он В. П. Боткину. – Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный».

Но очень скоро Тургенев начинает – пока еще шутя! – жаловаться на этого оригинала. Своим образом жизни Лев и гостеприимного хозяина «выбивает из колеи», о чем тот сообщает его сестре Маше: «Ну-с, доложу Вам – что у Вас за брат! Я его прозвал за буйность, дикое упорство и праздность – Троглодитом – и даже остервенелым Троглодитом – что не мешает мне, однако, любить его от души и ворчать на него беспрестанно, как рассудительный дядя на взбалмошного племянника».

Это была ошибка Тургенева. Да, он был старше Толстого почти на десять лет, опытнее в литературном отношении. Его знала вся читающая Россия, у него был большой успех в Европе. Перед ним преклонялись Флобер и братья Гонкуры. А Толстой всё-таки еще был новичком и сам понимал это. Но сделать из себя литературного «племянника» он никому не позволял. Это были даже не идейные разногласия, а несходство характеров и образа мыслей.

Уже через два месяца после знакомства с Толстым в письме Боткину Тургенев с досадой описывает скандал, который разгорелся в редакции «Современника». «С Толстым я едва не рассорился – нет, брат, невозможно, чтоб необразованность не отозвалась так или иначе. Третьего дня, за обедом у Некрасова, он по поводу Ж. Занд высказал столько пошлостей и грубостей, что передать нельзя. Спор зашел очень далеко – словом – он возмутил всех и показал себя в весьма невыгодном свете».

Об этом же скандале в своих воспоминаниях пишет Д. В. Григорович: «Толстой был довольно молчалив, но к концу не выдержал! Услышав похвальбу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам».

Об этом или о другом скандале он рассказывал и Фету:

«– Я не могу признать, – заявлял он (Толстой. – П. Б.), – чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом и саблею в дверях и говорю: “Пока я жив, никто сюда не войдет!” Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрыть сущность ваших мыслей и называете это убеждением.

– Зачем же вы к нам ходите? – задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. – Здесь не ваше знамя! Ступайте к княжне…

– Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить!»

«Голубчик, голубчик, – говорил захлебываясь и со слезами смеха на глазах Григорович (Фету. – П. Б.) – Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет:

– Не могу больше! у меня бронхит! – и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат.

– Бронхит, – ворчит Толстой вослед, – бронхит – воображаемая болезнь. Бронхит это металл!

Конечно, у хозяина – Некрасова – душа замирает: он боится упустить и Тургенева, и Толстого, в котором чует капитальную опору “Современника”, и приходится лавировать… В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю:

– Голубчик, Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и любит!

– Я не позволю, – говорит с раздувающимися ноздрями Толстой, – ничего делать мне назло! Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками!»

В дальнейшем отношения между Толстым и Тургеневым испортились настолько, что дело едва не кончилось дуэлью.

Хроника этой несостоявшейся дуэли такова…

Двадцать пятого мая 1861 года Толстой приехал к Тургеневу в Спасское. Тургенев вслух читал в рукописи свой новый роман «Отцы и дети». Во время чтения Толстой демонстративно заснул.

На следующий день они отправились к Фету в имение Степановка. За утренним кофе Тургенев рассказал о своей внебрачной дочери Полине, живущей во Франции, в доме Виардо. О том, что потом случилось, пишет в воспоминаниях Фет:

«Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою его дочь может располагать для благотворительных целей.

– Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности.

– И это вы считаете хорошим? – спросил Толстой.

– Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой.

– А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.

– Я вас прошу этого не говорить! – воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.

– Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден?»

Фет вспоминает, что разъяренный Тургенев пообещал «дать в рожу» Толстому, если тот немедленно не замолчит.

Щекотливость ситуации состояла в том, что это было сказано в присутствии супруги Афанасия Афанасьевича. Сразу же после ссоры Толстой уехал к своему другу Ивану Петровичу Борисову в имение Новоселки и оттуда отправил Тургеневу письмо с требованием извиниться. Причем он оговаривал, что это письменное извинение отправит Фетам. Письмо он будет ждать на станции «Богослов». Тургенев написал такое письмо, но почему-то отправил его по неверному адресу. Долго не получая письма, Толстой послал Тургеневу вызов на дуэль. Письмо это не сохранилось, но, по воспоминаниям С. А. Толстой, Лев Николаевич говорил в нем, что «не желает стреляться пошлым образом, т. е. чтобы два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему и просит Тургенева приехать в Богослов к опушке леса с ружьями». Тургенев написал новое письмо с извинениями. Не распечатывая, Толстой отослал его Фетам.

Казалось, инцидент был исчерпан. Но эта история получила нелепое продолжение. Тургенев уехал в Париж. Видимо, устыдившись своего поступка, Толстой написал ему примирительное письмо, текст которого до нас не дошел. Но прежде, чем его получить, Тургенев по каким-то слухам узнал, что Толстой якобы распространяет в Москве копию своего письма с вызовом на дуэль и называет его трусом. И он пишет Толстому письмо, в котором предлагает драться будущей весной, когда он вернется из Парижа.

Это предложение (дуэль через полгода, когда Тургенев, видите ли, соизволит возвратиться из Парижа) рассмешило Толстого. Он ответил своему «дяде» коротким убийственным посланием, которое отчетливо характеризует его:

«Милостивый государь,

Вы называете в письме своем мой поступок бесчестным, кроме того, Вы лично сказали мне, что Вы “дадите мне в рожу”, а я прошу у Вас извинения, признаю себя виноватым – и от вызова отказываюсь».

Конечно, моральная победа в этой истории была на стороне Толстого. Тургенев струсил. Но здесь проявился и невозможный характер Толстого. В гостях у Фетов он уязвил Тургенева в его самое слабое место. Судьба внебрачной дочери, рожденной от белошвейки в имении его матери Варвары Петровны и подвергавшейся там издевательствам со стороны барыни, которая таким образом мстила сыну за его бегство за границу к Виардо, стала крестом Тургенева на всю жизнь. Он перевез девочку во Францию, к Виардо, и назвал ее именем своей любимой женщины. Тем не менее маленькая Полина ревновала отца к своей опекунше. Она совсем забыла русский язык и стала совершенной француженкой, крайне неудачно вышла замуж за владельца стекольной фабрики Гастона Брюэра. Муж пил и быстро разорялся, а временами грозил убить себя и жену. Тургенев настоял, чтобы она оставила мужа и с двумя детьми переехала в Швейцарию. До конца своей жизни он поддерживал дочь и внуков, которых очень любил. Но после его смерти в 1883 году его законной наследницей оказалась Полина Виардо. Дочь пыталась оспорить права Виардо, но проиграла судебный процесс и осталась с двумя маленькими детьми без средств к существованию. Она вынуждена была давать уроки музыки, чтобы прокормить детей и дать им образование. Умерла Полина в 1918 году. Сохранилось свидетельство о ее смерти: «12 октября тысяча девятьсот восемнадцатого года в 7 часов 30 минут скончалась в своей квартире… Пелагея Полина Тургенеф… без определенных занятий, дочь Ивана Тургенева…»

В Степановке у Фетов Толстой поступил жестоко. Конечно, он не мог знать всех обстоятельств рождения этой девочки и ее мытарств у бабушки в Спасском. Не мог знать, что ее держали на самых черных работах, но иногда Варвара Петровна приказывала одеть ее в богатое платье, и, когда та представала пред ее очами, удивленно спрашивала слуг: «Скажите, на кого эта девочка так похожа?»

Но его неведение – слабое оправдание. По-видимому, Толстой был в принципе настроен на конфликт с Тургеневым. Возможно, ему не нравились его либеральные взгляды. Возможно, он ревновал к его литературному авторитету. А может быть, он просто боялся в очередной раз попасть под влияние более успешного и удачливого человека.

Толстой за границей

Русский дворянин не был бы русским дворянином, если хотя бы один раз не побывал за границей. То есть в Европе. Толстой посетил Европу дважды: в 1857 и в 1860–1861 годах. Но, судя по тому, что после этого в Европу он больше никогда не ездил да особенно туда и не стремился, европейские турне не были важнейшими событиями в его жизни. Проще говоря, Толстой не стал «западником». Впрочем, и «славянофилом» он тоже не стал, хотя этим направлением русской мысли интересовался и общался с его представителями: Иваном и Константином Сергеевичами Аксаковыми, Иваном Васильевичем Киреевским, Юрием Федоровичем Самариным. Однако идейная партийность была не в его вкусе.

Сначала он, разумеется, поехал в Париж. Куда же еще? В Париж его тянуло не только желание увидеть «столицу мира», но и память об отце, который был здесь в плену в 1813–1814 годах. Он поехал налегке и без слуги. Столица Франции поразила его «бешенством балов», картинными галереями, музеями, театрами, соборами. Ему всё было интересно! Толстой посещает Национальную библиотеку, консерваторию, слушает лекции в Сорбонне. В Доме инвалидов рассматривает громадный саркофаг, в котором покоится тело Наполеона. Пишет в записной книжке: «Обожествление злодея, ужасно».

Париж переполняет его самыми разными впечатлениями.

Здесь много русских, в том числе и родственников: Трубецкие, Мансуровы, Мещерские… Здесь живет и Тургенев, с которым они еще не рассорились окончательно. Толстой встречается с ним каждый день. Вместе посещают концерт Полины Виардо. Тургенев продолжает с добродушной иронией наблюдать за литературным «племянником». В письмах друзьям и знакомым он обязательно упоминает Толстого и расхваливает его как главную надежду русской литературы. Вместе они отправляются в Дижон, селятся в одной гостинице. Февраль, холодно… Тургенев пишет Павлу Васильевичу Анненкову, что они с Толстым сидят «не близ камина, но в самом камине, на самом пылу огня».

Толстой прожил в Париже два месяца. И бежал из него. Все приятные впечатления рухнули в один день, 25 марта, когда он увидел публичную казнь на гильотине. Казнили Франсуа Рише, закоренелого преступника, виновного в убийстве и кражах. В этой казни не было ничего необычного. Больше того, многие правоведы того времени, в том числе и русские, считали публичную казнь более «нравственным» актом, нежели убийство в застенках или на закрытых тюремных дворах. В случае публичной казни ответственность за нее брали на себя не только судьи и палачи, но и городское общество.

Но Толстой увидел в этом совсем другую мораль.

В дневнике он пишет: «Больной встал в 7 час. И поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица!»

На следующий день он спешно покидает Париж. В письме В. П. Боткину объясняет это внезапное решение: «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека… А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческий – вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатации, но главное для развращения граждан».

В этом же письме Толстой делает для себя принципиальный вывод: «…никогда не буду служить нигде никакому правительству».

И замечает: «…жизнь французская и народ мне нравятся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного».

Из Парижа он отправляется в Швейцарию. Женева, Кларан. Виды Женевского озера и горы, куда он несколько раз поднимался, восхищают его, связываясь в памяти с картинами прозы любимого Руссо. Но в Люцерне (позже он напишет рассказ «Люцерн») Толстого вдруг охватывает мистический страх, возможно, предвестник «арзамасского ужаса». Он пишет в дневнике: «Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! – когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?»

Из Швейцарии – в Германию. Там он опять пускается во все тяжкие. В Баден-Бадене за ночь игры в рулетку проиграл три тысячи рублей. Пишет письмо Тургеневу с просьбой выслать 500 франков. Тот едет спасать Толстого и находит его в Баден-Бадене в ужасающем состоянии, о чем сообщает в письме Боткину. Мало того что он проиграл все деньги, но еще и заболел сильным… (название болезни в публикации письма благоразумно опущено). Одновременно ему пришло письмо от Сергея, где сообщалось, что сестра Маша ушла от мужа, узнав о его многочисленных связях с другими женщинами. В дневнике Толстой пишет, что эта новость «задушила» его.

Он мчится в Россию спасать сестру. Через Франкфурт, Дрезден, Берлин добирается до Штеттина, а оттуда пароходом в Кронштадт. Впрочем, в Дрездене он успел посетить картинную галерею, где его «сразу сильно тронула» «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Литографию с этой картины потом подарит ему тетушка, фрейлина царского двора Александра Андреевна Толстая, с которой он познакомился в этой первой заграничной поездке. Эта картина и сегодня находится на стене в яснополянском кабинете Толстого.

Но что он мог сделать для сестры? Распущенный образ жизни ее мужа Валериана не был секретом ни для кого. Свояченица Толстого Татьяна Андреевна Кузминская в 1924 году писала литературоведу Мстиславу Александровичу Цявловскому, готовившему к изданию ее мемуары: «Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один-два новорожденных».

В конце концов Мария Николаевна заявила мужу: «Я не хочу быть старшей султаншей в вашем гареме».

Но это был XIX век. Женщина, ушедшая от мужа, да еще с тремя детьми, становилась персоной нон грата в светском обществе. Вспомним, как Анна Каренина уговаривала Долли не разводиться со Стивой, который грешил тем же, что и Валериан Толстой. Развод в то время был крайне сложной процедурой. К тому же Валериан до 1864 года не давал Марии развода.

Специально для сестры и ее детей Толстой снимал в Москве квартиру и некоторое время жил вместе с ними. И его второе заграничное путешествие отчасти было связано с необходимостью вывезти сестру в Европу, где ее «позор» не был бы бельмом на глазу светского общества.

Но, по-видимому, у самой Марии Николаевны был довольно авантюрный характер. Во французском курортном городке Экс-ле-Бене она познакомилась со швед-ским моряком Гектором де Кленом, простудившимся в плавании, заболевшим ревматизмом и приехавшим лечиться. Клен был красив, но болезнен – всегда ходил в теплых башмаках и с палкой. Их дружба перешла в пылкую любовь. Три зимы они провели в Алжире. 8 сентября 1863 года Мария произвела на свет незаконнорожденную дочь Елену.

После смерти Валериана Мария Николаевна переехала в Покровское, серьезно занялась хозяйством. Дети подрастали. В 1871 году ее дочь Елизавета Валериановна вышла замуж за князя Леонида Дмитриевича Оболенского. Спустя четверть века их сын Николай Леонидович женится на самой любимой дочери Толстого, Марии, которая приходилась своему супругу… троюродной теткой. Так причудливо переплетались родственные связи дворянских семей того времени.

Выдав замуж обеих законных дочерей, Мария Николаевна часто ездила за границу. В 1873 году умер Клен. Она тяжело переживала его смерть и всерьез подумывала о самоубийстве. Тогда-то и появилось ее письмо брату Льву, навеянное чтением выходившей в свет частями в «Русском вестнике» «Анны Карениной»: «Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что всё то, что незаконно, никогда не может быть счастием…»

Другой, еще более важной причиной второй поездки Толстого в Европу была болезнь старшего брата Николая. Он умирал от чахотки в немецком городке Содене. Лев перевез его на курорт Гиер близ Ниццы, где Николай в муках скончался на его руках 20 сентября 1860 года.

Толстой считал, что эта смерть была «самым сильным впечатлением» в его жизни. За четыре года до этого, тоже от чахотки, скончался в Орле Дмитрий. Лев посетил брата перед его смертью, но последний вздох Дмитрий Николаевич испустил в его отсутствие. А вот угасание Николеньки происходило на глазах Льва. Старший брат держался чрезвычайно мужественно, не показывая своих страданий. «До последнего дня он с своей необычайной силой характера и сосредоточенностью делал всё, чтобы не быть мне в тягость, – писал Лев брату Сергею. – В день своей смерти он сам оделся и умылся, и утром я его застал одетого на кресле. Это было часов за 9 до смерти, что он покорился болезни и попросил себя раздеть… Он умер совсем без страданий (наружных, по крайней мере). Реже, реже дышал, и кончилось. На другой день я сошел к нему и боялся открыть лицо. Мне казалось, что оно будет еще страдальческее, страшнее, чем во время болезни, и ты не можешь вообразить, что это было за прелестное лицо с его лучшим, веселым и спокойным выражением. Вчера его похоронили тут».

В письме Александре Андреевне Толстой, которая была очень набожной и воцерковленной женщиной, он размышляет, что смерть брата ясно показала ему всю бессмысленность жизни. «Незачем жить, коли он умер – и умер мучительно; так что же тебе будет? – Еще хуже. Вам хорошо, ваши мертвые живут там, вы свидитесь с ними (хотя мне всегда кажется, что искренно нельзя этому верить – было бы слишком хорошо); а мои мертвые исчезли, как сгоревшее дерево».

Толстой отказывается везти тело умершего брата на родину, да и сам подумывает уже не возвращаться. «В Россию ехать незачем. Тут я живу, тут могу жить. Кстати, сестра здесь с детьми».

И в этом состоянии он делает в дневнике еще одну запись о «новой религии», которую будто бы хочет создать: «Во время самих похорон пришла мне мысль написать матерьялистическое Евангелие, жизнь Христа-матерьялиста…»

И вновь, как в случае с крымской записью в дневнике 1855 года, церковная критика обрушивается на Толстого за его «гордыню». Вот же чего вздумал, свое Евангелие написать! Да еще и матерьялистическое! Но при этом не учитывается жизненный контекст, который породил эту запись.

Брат Николай, безусловно, был атеистом. Перед смертью он не причащался. Мы не знаем, отпевали ли его в православном храме и был ли такой храм в маленьком городке Гиере, в котором даже сегодня проживает около семи тысяч человек.

Толстой обожал Николая, преклонялся перед ним. Тот больше остальных братьев служил младшему образцом для подражания, а после ранней смерти отца стал для него отцом…

И вот брат умирает у Льва на руках, как истинный стоик, без страха и упрека, но и без малейшей надежды на какую-либо загробную жизнь. Для младшего брата он и в кончине остается примером высокого мужества и достоинства. Однако Лев так не умеет. Даже если бы очень захотел. И на Кавказе, и в Крыму, и в первой заграничной поездке он испытал несколько религиозных потрясений, которые отчетливо показали ему: без Бога он жить не может. Но не может и согласиться с тем, что брат его жил неправильно. Отсюда эта странная запись.

Что касается «матерьялистического Евангелия», то первым его напишет не Толстой, а французский философ и писатель Эрнест Ренан, который как раз в 1860 году, когда Лев потерял брата, в составе археологической экспедиции путешествовал по Ближнему Востоку. Там у него и зародилась идея биографии Христа, из которой он убрал всё чудесное, закончив ее смертью Иисуса на кресте.