Текст книги "Классическая и неклассическая антропология: сравнительный анализ"

История невозможна без социальных потрясений. Социальные катаклизмы, катастрофы, революции, нищета, вынужденное рабство – все это, как и многое другое, неизбежные события истории. Не является поэтому новостью и эсхатологическое ощущение истории. Известны и апокалипсические пророчества, сопутствующие трагическим ее страницам. История знает вулканические извержения и подземные толчки. Она, по определению, безжалостна. В ее запасниках бывает и всё вместе – землетрясение, цунами и ядерный реактор, как это случилось с многострадальным японским народом.

Философская мысль, судя по всему, не обращала особого внимания на повторяемость социальных потрясений. Философия истории по самому своему определению осмысливала лишь сложившуюся череду исторических казусов. Проблема же, вероятно, в том, чтобы понять и осмыслить возвращаемость социальных потрясений как феномена. Правда, повторяемость как свойство социальных событий в философской мысли не столь уж не замечена, даже более того, сама философия истории, по сути, начинается с представления о ее цикличности, подобной цикличности природы с ее сменой времен года. Можно определенно видеть такое понимание истории у Геродота в его описании Греко-персидских войн, в изложении истории Пелопонесской войны у Фукидида. Плутарх в параллельных жизнеописаниях, по сути, показал, что и на индивидуальном уровне повторяемость в истории возможна.

Любая концепция истории как цикла невозможна без более или менее последовательного обращения к известному возвращению пройденного, к повторяемости событий, ситуаций, действий людей, следовательно – и социальных потрясений. В то же время о какой-то механической повторяемости здесь не идет речь. Одна и та же ситуация, даже многократно повторяющаяся (именно ситуация как модель события, а не событие как таковое, оно всегда неповторимо), может вызываться разными причинами и иметь разные следствия.

Но вопрос не о цикличности истории, а о том, почему история имеет обыкновение взрываться, уклоняться от державного пути, впадать в своеобразную социальную неврастению.

Конечно, мыслители задумывались над роковыми историческими событиями, искали причину их неизбежности. В этих случаях рациональность как движущий мотив истории замещалась анализом психологии толп, изучением революционного невроза, аналитическим разбором деспотических катаклизмов.

Соответственно и в социальной философии поиск повторяемого – а это необходимый признак закономерного – шел из столетия в столетие, было немало пророчеств и предостережений, представленных в самой разной форме. Но очевидно, что античный уровень философского осмысления истории сегодня недостаточен, когда человеческая деятельность приобрела масштабы геологической силы и способна разрушить планету, причем не только ведением войн, но и самыми мирными начинаниями.

Разумеется, философы понимали грозность технологической мощи. Но мы называем имена, которые не определяли мейнстрим философии истории. Да, французский социолог Жак Эллюль убедительно показал в свое время, что «сумма технологии» лишает человечество альтернативных сценариев социального развития. Создав систему, люди не знают, насколько она надежна. Были остережения насчет того, что частный сбой в системе может оказаться роковым для всего человечества. Но разве политики и технократы посчитались с этим диагнозом? Многие социальные исследователи пишут о том, что человек так и не смог преодолеть биологические схемы мышления.

Разумеется, никто не обладает окончательной социальной теорией. Упоение технократизмом завершилось. Мало кто верит сегодня в возможность идеального отлаживания общественных процессов на основе технической экспертизы. Однако эта экспертиза полностью вытеснила всякое разумное прожектерство. Разумеется, критические расчеты с разными социальными иллюзиями есть, судя по всему, процесс зрелости общественной мысли. Хорошо бы так. Но им вредят новые грезы, представленные в качестве эталона лишь потому, что они расправились с прежними иллюзиями. Отвергая утопии, социальные мыслители зачастую не успевают вылущить из них рациональное зерно. Поэтому один и тот же миф «идеального государства» снова и снова маячит на горизонте. Но где сегодня искать источник социальных конструкций? Предлагаю обратить внимание на своеобразную тенденцию социальной философии, которая советует для этой цели обратиться в поисках модели социального устройства к природному царству. Так, энтомологи с огромным энтузиазмом пишут о цивилизации термитов. Уклад белых муравьев сложился за сто миллионов лет до появления человека на нашей планете. Эта древнейшая из известных цивилизация, полагают некоторые социальные мыслители, самая интересная, самая сложная, самая разумная и, в определенном смысле, самая логичная и лучше всего приспособленная к трудностям коллективного существования. Она появилась задолго до человеческой цивилизации. Исследователи пишут, что, несмотря на жестокость и мрачность, такой жизненный уклад стоит выше цивилизации пчел, муравьев и самого человека.

Природа не дала живому существу особых преимуществ в процессе выживания, то есть шанс восполнить свою незащищенность удачной формой социальной организации. У термитов, к примеру, нет жала, как у пчелы, нет отличной хитиновой брони муравья. Между прочим, он самый безжалостный враг термитов. У него нет крыльев, а если есть у некоторых особей, то очень слабые, позволяющие «долететь» лишь до гекатомбы. Термит неповоротлив, не может спастись бегством. Все жаждут его сочной плоти – птицы, рептилии, насекомые. В чем-то его ситуация сходна с человеческой. Ведь природа по отношению к человеку тоже проявила несправедливость, многим обделила его. Термиты, как и люди, обладают лишь одним преимуществом: они имеют разум.

Исследователи подчеркивают, что нет ничего более поразительного и фантастического, чем архитектура жилищ, которые строят термиты. Причем она меняется в зависимости от территории, местных условий и даже имеющихся материалов. Маркс считал, что любое животное может реализовать только ту программу, которая записана в инстинкте. Но гений термитов способен творить при любых обстоятельствах. Если сравнить сооружения этих особей с человеческим масштабом, то окажется, что таких гигантских зданий люди никогда не строили. Их агломерации издалека кажутся огромным городом. Но вот что поразительно. Морис Метерлинк в свое время описал улей как пример идеальной социальной организации. В улье есть рабочие пчелы, расплод, трутни и матка. В термитнике же царит удивительный полиморфизм. В улье правит бал полный матриархат. В термитнике же «придумано» добровольное оскопление. Там есть две касты рабочих, солдаты. Можно условно назвать такое общежитие коммунистическим, экологически чистым – как угодно.

Можно, очевидно, подобрать другие слова – созидательная сила, гений вида или природы. Но я читал, будто эти термиты изобрели оружие, непобедимое для своих врагов. Мне в этих исследованиях интересна одна подробность. Человек сумел обрести силу с помощью внешних орудий. Термиты же выковали оружие в собственном теле, извлекли его из самих себя. С этой точки зрения вспоминается концепция американского социолога Льюиса Мамфорда, который считал, что люди упустили реальную возможность создать биологическую цивилизацию. Они предпочли камень, порох, пилу. На это у людей ушли долгие тысячелетия страха и горя.

Термитники представляют собой сложную социальную организацию. Но нам интересно, кто же правит в термитнике. На самом деле, кто отдает приказы, предвидит грядущее, строит дальнодействующие планы, восстанавливает утраченное равновесие, ведет разнохарактерную управленческую деятельность? Наконец, кому принадлежит право осудить на смерть других особей? Такие общественные функции вряд ли коренятся в инстинкте. Может быть, здесь можно фиксировать своеобразное преодоление инстинкта, простейшие формы разумности?

Парадокс в том, что в термитнике власть принадлежит не царям и не воинам. Подлинными хозяевами этой формы социальной жизни оказывается «толпа». Мудрые особи и воины отстранены от управления. Для сравнения – в человеческой истории не было такой демократической республики. Термитник при такой организации может простоять целые столетия. В истории человечества демократия постоянно «перерождается» либо в тиранию, либо во власть хаоса. Об этом писали уже античные философы. Но Платон, как известно, полагал, что власть должна принадлежать мыслителям, а воины должны лишь охранять власть.

Социальные антропологи убеждены в том, что самые идеальные формы общественной организации созданы людьми, обладающими разумом. Но природа раскрывает перед нами самые невероятные способы социальной жизнедеятельности. Лишь за последние десятилетия исследователи обратились к этому невероятному арсеналу возможного коллективного бытия.

Отступление от традиции чревато ухудшением духовного качества жизни, нарастанием катаклизмов, отказом от священных норм, провалом в хаос и беспорядок. При рассмотрении темы стабильности общества мы, вероятно, не можем игнорировать этот пласт философской рефлексии. Тем более что он становится особенно популярным в наши дни. Социальная критика утверждает, что без возвращения к традиции, без возрождения ее основ современная цивилизация обречена на бесконечные конфликты, войны и хаотическое разложение.

Здесь важно уточнить, что такое общество – некая мистическая целостность или социальный агрегат. Многие философы, чтобы показать, что общество является не просто сложным механизмом, объединяющим разные стороны жизни людей, а целостным образованием, сравнивают общество с организмом. Сравнение такого рода можно встретить у Платона, Аристотеля, Гоббса, Руссо, Конта, Спенсера. У Спенсера, например, одна из глав «Оснований социологии» так прямо и называется «Общество есть организм». Он обозначает ряд сходств между биологическими и социальными организмами и, прежде всего, то, что и те и другие способны и стремятся расти, увеличиваются в объеме. Но все же аналогия здесь неполная, поскольку в биологическом организме, как говорил Спенсер, части образуют конкретное целое, в социальном – возникающее целое дискретно, т. е. элементы свободны и рассеяны и не существуют ради целого (напротив, целое существует ради таких элементов – попросту, людей), а кроме того, в биологическом организме способность чувствовать и мыслить сосредоточена лишь в каких-то частях целого (в голове), в то время как в обществе все элементы имеют свою голову и способны чувствовать примерно одинаково. Можно, конечно, относиться к такому сравнению, как к метафоре, но такой, которая имеет несомненные эвристические резоны.

Считают, что впервые употребил слово «стабильность» применительно к обществу Н. Макиавелли, адресуя к правителю требования обеспечивать единство государства и поддерживать его стабильность. Он полагал, что именно государство должно искать эффективные средства для достижения устойчивости общества. Это важнейшая часть политики государства, и здесь цель оправдывает средства. Однако современный политик подменяет эту первейшую обязанность – обеспечение гармонии в социальной организации – чем угодно, но только не этим принципом. Нынешний властитель может видеть свою миссию в экономическом подъеме страны, в повышении ее роли на международной арене, в обеспечении несменяемости власти, в создании новой элиты. Причем все эти партикулярные задачи не соотносятся с тем, что Макиавелли считал основной обязанностью политика. Главная сфера политической деятельности – выравнивание устойчивости и неустойчивости в общественном организме – остается, как правило, упущенной. Отсюда грандиозные провалы в судьбе многих политиков, в историческом измерении, в упущенных шансах.

Разумеется, мы с пиететом относимся к классической социальной философии. Но философы и социологи всегда вынашивали идеал стабильного общества. Они дотошно описывали факторы, без которых невозможна общественная устойчивость, предостерегали от революционных потрясений, учили искать способы договоренности и консенсуса. Но все же отчего в жизни многих социумов происходят социальные потрясения? Отчего мирное, плавное развитие общества отягощается сбоем, историческими разломами, катастрофами? Во все времена, подчеркивает известный культуролог Йохан Хёйзинга, были люди, которые не находили себе покоя или удовлетворения без постоянной надежды и ожидания полного обновления общества. При этом данное обновление мыслится обычно на совершенно иных основах. В течение последних двухсот лет жажда все новых и новых изменений была доминантой культурной жизни в западном мире. Но социальные катаклизмы никогда не помогали реализовать идеал. Новшества не приводили в исполнение задуманные проекты. Все выглядело насмешкой для молодых революционеров или реформаторов, зачинателей свершившихся перемен.

Степень всякого неравенства – экономического, правового, технологического, культурного – это предмет социального компромисса. Но разве идея равенства всех людей не служила источником мощного социального движения? Разве не содействовала она рождению демократии, права, провозглашению свобод? Безусловно, лозунг равенства принадлежит к числу идеалов справедливого общества. Но содержание этого лозунга в разные эпохи менялось.

Социальная антропология показала, что философия располагает значительным опытом анализа общественных потрясений в истории. И все-таки современная жизнь с ее глобализирующим размахом, ростом технологизации во всех сферах бытия, борьбой за влияние на мировые события свидетельствует о том, что повторяемость социальных катаклизмов как самостоятельного феномена еще недостаточно осмыслена. Социальные мыслители с трудом различают революцию и бунт, противостояние власти и поругание справедливости, низвержение деспотизма и праздник переменчивой, агрессивной толпы, метастазы абсурда в реальности и сам социальный взрыв.

Социальным потрясением для общества является не только сам бунт, но и реальная ситуация в той или иной стране. Многие эксперты сегодня указывают на значение традиции, консервативного мышления в политике, что является определенной гарантией плавного, некатастрофического развития стран. Но настоятельно проводится мысль о верноподданном служении власти, даже если она сама творит социальный хаос в силу некомпетентности, безответветственности, корыстолюбия. Предпосылки возможного протеста – это уже явное социальное потрясение, которое затрагивает судьбы многих людей.

В социальной антропологии мы находим множество версий, авторы которых пытаются найти главнейший фактор, обеспечивающий стабильность общества. Раньше других концепций возникло представление о том, что устойчивость общества определяется, главным образом, духовностью. Этот взгляд изложен еще в религиозных воззрениях на мир и общество. Наиболее развернутое выражение такая концепция получила в трудах Августина Блаженного. Он изобразил всемирную историю как реализацию заранее предуготовленного божественного замысла. Вектор развития – постепенное совершенствование и развитие града Божьего – царства божьих избранников.

Русские религиозные философы тоже исходили из убеждения, что исторические судьбы народов уже определены божьей волей. Задача философа состоит в том, чтобы угадать этот жребий и следовать за ним, исправляя его «искажения» и «отступления».

Разумеется, такая позиция русских философов не предполагала социальной индифферентности. С какой страстью они обсуждали пути развития страны, возможности ее обустройства! Дело в том, что Запад считал русский народ непредсказуемым. Он словно соткан из противоречий: неудержимый взрыв насилия и вера в богочеловечество, свобода и покорность, мессианство и ощущение убогой жизни – с точки зрения стабильности, историческая судьба России несла угрозу. Бердяев писал о генетической нестабильности России и выражал ее через ряд понятий – неожиданность, беспокойство, неудержимость, величие и ничтожность.

Сегодня много говорят и пишут о том, что общество существует не потому, что есть люди. А людей соответственно нельзя рассматривать как строительный материал для социальной организации. Справедливо также утверждение, что общество, даже если оно опирается на демократические механизмы, обладает огромной принудительной мощью, которая обедняет личность, ослабляет гуманистический потенциал и в конечном итоге подрывает сам социум. Социальные мыслители прошлого считали, что сила общества прирастает мощью составляющих ее личностей. Однако реальная картина оказалась сложнее. Закон общества – усреднение, выравнивание. Личность превышает возможности социума. Поэтому гасится, нейтрализуется огромный неиспользованный потенциал. Личность «хаотизирует» общество. Общество в свою очередь призывает индивидов к банальному ранжиру. Оно по определению не может подстраиваться под личностей. Вот почему государство зачастую мыслится именно как Левиафан. Законотворческая деятельность нашей Государственной думы может явиться ярким примером вторжения власти во все сферы жизни людей, в том числе и те, которые не поддаются регулированию.

Почему же в таком случае «идеальное государство» Платона оказалось грозной социальной иллюзией? Ведь власть в нем, по замыслу античного мыслителя, должна принадлежать философам. Чем обусловлен данный выбор? Любомудры не предаются иллюзиям. Они понимают, что общество будет стабильным, если каждый гражданин станет носителем определенной социальной функции. Каждый разряд граждан отвечает за определенные формы жизни[172]172
  См.: Платон. Государство / Пер. с древнегреч. А.Н. Егунова. М.: Акад. проект, 2015. 398 с.


[Закрыть].

Когда вода смывает муравейник, его обитатели сцепляются друг с другом и образуют плывущий островок. Так совместными усилиями они спасаются от гибели. Но эта способность муравьев сложилась в ходе эволюции и закрепилась в инстинкте. Стадо или стая, толпа или несколько одиноких древних охотников, которые тянутся к общему костру, – это еще не общество.

Что же главное в том явлении, которое мы называем обществом? Во-первых, многообразие общественных социальных связей. Мать и ребенок, крестьянин и рабочий, учитель и ученик, начальник и подчиненный, врач и пациент, художник и зритель, политик и гражданин, торговец и покупатель, банкир и получатель кредита – сложно даже перечислить все богатство различных общественных отношений между людьми. Но для того, чтобы все эти связи между людьми превратились в общество, должна сложиться некая система, предельная упорядоченность и завершенность этих взаимоотношений, причастность каждого человека к ним.

Представьте себе мир людей, в котором нет такого явления, как образование. Люди умирают, но не успевают передать своим потомкам накопленный социальный опыт. Вообразите, что сложилась некая общность людей, но ими никто не управляет. Иначе говоря, нет политиков, лидеров и тех отношений, которые складываются на этой основе. Мы можем сказать, что такому сообществу не хватает системности.

В классической антропологии родилось и получило разработку понятие личности. Появление личности как феномена многие исследователи связывают с историческими событиями. Они ищут в истории такой перелом, когда человек обрел новое качество, позволившее ему раскрыть присущий ему потенциал. Суть дела можно сформулировать так: когда у человека сложился внутренний мир, позволивший человеку «произойти в личность»? Гамлет у Шекспира, характеризуя своего отца, говорит о нем: «Он человек был, в полном смысле слова». Как и почему рождаются в людях эти особые качества, достойные примера и подражания? Отчего многим недоступны перечисленные достоинства? Почему благородные порывы и образцы социализированности свойственны не всем? Каков, вообще говоря, механизм порождения этих личностных качеств?

Если возникает необходимость отличить личность от не-личности, то в какой мере личностям присуще специфически человеческое? Не возникает ли некий идеализированный образ лучших представителей человечества, позволяющий с презрением или безразличием отнестись ко всем остальным, недостойным высокого призвания?

Еще одна сложность, которую пытался осмыслить Н.А. Бердяев. Правда ли, что личностью рождаются? Русский философ отвечал на этот вопрос отрицательно. Он полагал, что личностью становятся. Но как? Каковы побудительные мотивы, заставляющие некоторых людей стремиться к святыням, укреплять собственное личностное ядро, двигаться по пути личностного роста, который чаще всего оказывается драматичным и даже трагичным?

Прежде всего, уже в древности, когда говорили о человеке особой меры, имели в виду присущие ему редкие качества. Так обозначали особую психическую инстанцию в человеке, которая возвышала его над другими людьми. Не раз в истории человечества сердца людей наполнялись гордостью за своих сынов. Вспомним древнегреческого философа Сократа.

Разве только Сократ? Марк Аврелий – римский философ и император. Не правда ли, редкое сочетание призваний? В походах написал замечательную книгу «К себе самому». Считал человеческий разум божественным даром, а познание и любовь к ближнему – высшими ценностями. Признавал равенство людей и призывал к самоусовершенствованию. Несмотря на высокий пост и активную государственную деятельность, Марк Аврелий жил в согласии со своими убеждениями. Он показал, что мудрый правитель приносит благо своему народу, государству и себе тоже.

Мудрая и саркастическая улыбка Эразма Роттердамского. Был родоначальником европейского гуманизма, автором учения о равенстве людей, человечности. Старался совмещать религию с научно-философским просвещением. Мы намеревались, писал он, предупредить, но не обидеть, принести пользу, но не ранить, улучшать нравы людей, но не оскорблять человека. Поучал легко и остроумно.

Люди такого масштаба далеко не всегда находились в гармоничных отношениях с обществом. В произведениях Эсхила, Софокла, Еврипида и других античных авторов раскрывались сложные общественные конфликты, которые требовали от героев ответственного и самостоятельного решения. Так они демонстрировали свои личностные качества[173]173
  Ахутин А.В. Тяжба о бытии: Сб. филос. работ. М.: Русское феноменологическое общество, 1996. С. 20–21.


[Закрыть]. Вместе с тем они нередко обнаруживали противостояние обществу, выражая взгляды, которые еще не получили общественного признания или были враждебны его интересам. Жить среди людей, в обществе – казалось бы, это так просто и понятно. С первых дней нашего появления в этом мире мы оказываемся в системе разного рода социальных отношений. Однако общество – совсем непростой феномен. Скопище людей, множество индивидов нельзя сразу назвать обществом. Стадо обезьян может оказаться большим. Но социальные мыслители показывают, что внутри этого скопления животных многие экземпляры живут своей уединенной жизнью и почти не связаны с другими особями. Заметим, что и человек тоже не сразу стал социальным существом.