Текст книги "Классическая и неклассическая антропология: сравнительный анализ"

Текстологический анализ работы Гегеля «Философия религии» показывает, что тема смерти получила у него сложную интерпретацию. Гегель рассматривает трактовку этой проблемы не только в христианстве, но также в ламаизме и финикийской религии. Римляне, по его мнению, искали созерцания не в духовной истории, а в реальности, которая представляет собой «высшее превращение в сфере конечного, то есть сухой, естественной смерти – этой бессодержательной истории и квинтэссенции всего внешнего»[163]163
  Гегель Г.В.Ф. Философия религии: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1977. С. 193.


[Закрыть]. В одном отрывке из Предисловия к «Феноменологии духа» Гегель проводит важные смысловые линии, обозначает цель всей своей философии, перечисляет принципы, лежащие в основании его мышления, а также делает основные выводы, которые из них следуют. Понимание этого пассажа дает ключ к пониманию гегелевской системы в целом и «Феноменологии духа» в особенности. Этот текст ясно демонстрирует нам, что идея смерти играет в философии Гегеля роль первостепенной важности. Темы рождения, смерти, бессмертия, биологического усовершенствования близки Гегелю. Можно ли полагать, что человек отмечен духовностью? Бессмертие человека возможно лишь как обретение Духа. Человек преодолевает природный мир и достигает трансценденции. Человек попадает сюда после смерти, чтобы остаться здесь навсегда. Принять трансцендентную реальность – значит утверждать бессмертие и бесконечность человека. Только так человек может проявить свою духовность.

Но на пути к бессмертию возникает проблема самотождественности. Смерть, согласно Гегелю, не является актом растворения, распыления. Каждый рожденный на Земле сохраняет самого себя, свою идентичность. Об этом писал Сл. Жижек, который считал, что Гегель был первым, кто разработал по-настоящему понятие отдельности человека через идентификацию.

Однако тема смерти у Гегеля не обретает экзистенциальной глубины. Он указывает, что суверен, господин противопоставляет ужасу смерти смертельный риск. Отметим, что комментарии Ж. Батая на этот счет ближе к экзистенциальному мироощущению: «Суверенный мир, конечно, имеет аромат смерти, но только для человека подчиненного; для человека суверенного дурно пахнет мир практики – пахнет если и не смертью, то тревогой, толпа в нем потеет в тревоге перед призраками, смерть в нем существует в скрытом виде, но целиком ее заполняет»[164]164
  Батай Ж. Прóклятая часть. Сакральная социология / Сост. С.Н. Зенкин. М.: Ладомир, 2006. С. 332.


[Закрыть].

С. Кьеркегор выступил против деморализации человека, как она сложилась в наследии Гегеля. В той же мере русские философы видели угрозу человеческому существованию в том господстве абстрактного мышления, которое вытекало из наследия Гегеля. Л.И. Шестов отмечал: «Человек, пишет Гегель в “Логике”, должен в своем настроении возвыситься до той отвлеченной общности, при которой ему действительно все равно, существует или нет он сам (erheben, Erhebenheit), – любимые слова Канта и Гегеля»[165]165
  Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия: Глас вопиющего в пустыне. Париж: Дом книги: Соврем. зап., 1939. С. 9.


[Закрыть].

Парадокс современной трансгуманистической рефлексии о человеке приводит к тому же неожиданному результату, что и стремление Гегеля растворить человека в недрах анонимной космической истории. Увлечение новым гуманизмом на фоне все более тщательно продумываемых социоинженерных проектов незаметно сделало предельно отвлеченной тему: «Существует ли человек на самом деле или нет?»

Среди всех философских направлений в отечественной литературе экзистенциализму не повезло больше всех. Сначала в стране сложилась целая когорта толкователей экзистенциальной философии. Среди них Самарий Великовский, Тамара Кузьмина, Гаяне Тавризян, Эрих Соловьёв и многие другие. Однако со временем интерес к этому философскому направлению не получил мощного развития. Их стали заключать в кавычки, словно это простые метафоры. В книге А.Ф. Зотова «Современная западная философия»[166]166
  Зотов А.Ф. Современная западная философия. 2-е изд., испр. М.: Высш. шк., 2005. 781 с.


[Закрыть], в которой изложены все направления современной философской мысли, экзистенциализм представлен только Ж.-П. Сартром. Появились книги, статьи, в которых сам дух экзистенциализма стал искажаться. Идея свободы стала трактоваться как искусство компромисса, смерть как самое главное событие жизни заместилось сюжетом бессмертия, любовь теперь трактуется в духе психических отклонений.

Философия трагедии, которой отдавали предпочтение русские философы, покинула то поле, на котором формировалась традиционная философия. Вновь возникает вопрос, поставленный в свое время Гегелем: «Интересен ли философии обыденный индивид, не укорененный в реальности, не стяжавший жизненных успехов?» Ответ Гегеля известен: «Нет, философии нет никакого дела до изгоев. Обращение к их судьбе может только испортить чистоту философской рефлексии». Философия обыденности, которую исповедовал Шестов, отвечает на поставленный вопрос иначе: такой человек – основной персонаж философской антропологии.

Нет ли здесь полемического преувеличения? Неужели тайна человека высвечивается в сломанной судьбе, в страданиях аутсайдеров жизни, в окраинных сферах человеческого бытия? Положительный ответ на поставленный вопрос вытекает из трагического опыта европейской философии. В XIX веке философы преодолели стойкий предрассудок, будто безумие является частным случаем и поэтому не характеризует человеческое существование как таковое. И вот парадокс: глубинное психиатрическое погружение в тайны помешательства позволило глубже и существеннее понять обнаружения разума. Изучение плоти, демонстрирующее отклонение от нормы, обогатило представление о человеческой телесности.

Современное существование человека менее всего характеризует средне-историческое бытование индивида. Экспансия абсурда, катастрофические обстоятельства, невероятные контрасты жизни и невиданные варианты судеб, социальное утеснение экзистенции – вновь возвращают нас к рассуждениям Гегеля и его экзистенциальных противников. «Шестов одним из первых вступил в колею абсурда, впоследствии превратившуюся в широкую, чуть ли не магистральную дорогу художественных и интеллектуальных поисков на современном Западе. Все главные темы, заполнившие литературное и духовное пространство межвоенного и послевоенного времени, – это темы “тотальной” (Камю) или “изначальной” (Сартр) абсурдности человеческого существования и изыскание способов жить посреди нее»[167]167
  Гальцева Р. Иск к разуму как дело спасения индивида: Гносеологический утопизм Л. Шестова // Гальцева Р., Роднянская И. К портретам русских мыслителей. М.: Петроглиф, 2012. С. 466.


[Закрыть].

Философская система, в которой нет места отчаянию, бесперспективности, заброшенности, не имеет права на легальность, ибо что может быть значимее человеческого отчаяния. «Гегель не может, не хочет, – отмечает Л. Шестов, – услышать ни Кьеркегора, ни Иова: их устами говорят безумие и смерть, которым не дано оправдаться и объяснить себя перед разумом. Людям, выброшенным из жизни, нет места в “системе” Гегеля»[168]168
  Шестов Л. Умозрение и откровение. Париж: YMCA-press, 1964. С. 242.


[Закрыть]. Отчаяние далеко не всегда обладает разрушительной силой. Оно побуждает человека обратиться к сфере нравственности. Тогда высшим принципом оказывается следование долгу, самопожертвование. Человек мучительно переживает утрату самого себя, если он следует отвлеченности общезначимых принципов. Истинная вера выражает чистую субъективность, импульсивность и парадоксальность[169]169
  Фатенков А.Н. Экзистенциальная онтология. Концептуальный эскиз. Н. Новгород: Нижегородский гос. ун-т, 2015. 169 с.


[Закрыть].

В наследии Гегеля мы обнаруживаем множество антропологических сюжетов. Он, безусловно, вместе с Аристотелем, является родоначальником классической антропологии. Атрибуция Гегеля в системе антропологического знания оказывается сложной. Он обращался едва ли не ко всем темам, которыми отмечен экзистенциализм и вся современная неклассическая антропология. Главный пафос его учения – стремление повенчать индивидуализм с государственностью, антропологизм с мировой историей. Именно поэтому «у Гегеля все антропологические проблемы утрачивают самостоятельность, т. к. включаются в контекст всей системы»[170]170
  Мотрошилова Н.В. Социально-исторические корни немецкой классической философии. М.: Наука, 1990. С. 23.


[Закрыть]. Анализ темы человека у Гегеля свидетельствует о том, что классическая антропология еще не исчерпала свой потенциал. В современных размышлениях о том, как можно помыслить неопределенность человека, в любом случае приходится возвращаться к традиционным идеям.

Глава 6
Социальность человека

В те времена, когда Карл Великий носил корону императора Запада, на восточной окраине Европы, между Кавказом и Волгой, властвовало иудейское государство, известное как Хазарская империя. На пике своего могущества, с VII по X века н. э., она играла важную роль в судьбах средневековой Европы. Византийский император Константин Багрянородный, должно быть, хорошо знал положение дел, когда отметил в «Книге о церемониях византийского двора», что послания римскому папе и императору Запада несут золотую печать достоинством в два солида, тогда как печать на посланиях правителю хазар должна быть в три солида.

Страна хазар, народа тюркского происхождения, занимала стратегическое положение между Черным и Каспийским морями, где в те времена сталкивались интересы крупнейших восточных держав. Она играла роль буфера, защищающего Византию от вторжений сильных варварских племен из северных степей – булгар, венгров, печенегов и др. Однако более важен, с точки зрения византийской дипломатии и европейской истории, тот факт, что хазарские армии реально воспрепятствовали арабскому нашествию на раннем, самом разрушительном этапе и тем самым помешали арабскому завоеванию Восточной Европы. Английский писатель и философ Артур Кёстлер написал об этом этносе историческое исследование – «Тринадцатое колено. Крушение империи хазар и ее наследие».

Казалось, империя хазар вечна. Но она исчезла. Гибель империй не новость для истории. Исчезла с карты мира Римская империя. Рождение Иисуса Христа в Вифлееме, а не в Риме, зафиксировало начало конца великой империи. XV век принес крушение Византии. В XVI веке прекратили существование империи Мезоамерики. Век спустя закончила на плахе царица морей – всесильная монархия Стюартов. В XVIII веке гильотина революции опустилась на великую абсолютистскую Францию. В то время завершилась борьба американских колоний – начался распад Британской колониальной системы. В XIX веке стала разваливаться Французская империя, начался разрыв в цепи арабских халифатов. В XX веке погибли Османская, Австро-Венгерская и Германская империи.

«Империя строилась триста лет и рухнула в триста дней!» – Редьярд Киплинг произносит эту фразу вовсе не о Британской империи. Он обозначает общую тенденцию.

Финал Хазарской империи – финал необычный. Она не распалась, а просто стерлась, сгинула. Контуры ее медленно погружались во тьму прошлого, демонстрируя свойства особой мистификации, когда-либо придуманной Историей.

Стабильно то общество, которое не знает крупных перемен. Так говорит нам здравый смысл. Точнее, говорил, ибо сегодня это совершенно неприемлемое понимание, когда речь идет об анализе реалий нынешней политической, экономической, культурной жизни времен глобализации, т. е. времен, заряженных процессом социальных изменений.

В социальной философии издавна стабильным считалось общество, которое подчиняется традиции. Египетские пирамиды, памятники живого труда, веками несли ощущение остановившегося времени. Освальд Шпенглер был уверен в том, что темп ранней индийской, вавилонской и египетской истории был действительно более медленным, чем темп нашего ближайшего прошлого. Традиция формировала групповой опыт поколений. Именно она и определяла стабильную систему общепризнанных нормативных ценностей. Стабильность как устойчивость традиций в таком случае вполне сочетается с определенной мобильностью, но она, эта мобильность, по своему характеру циклична, ведет общество по кругу, и этот «бег на месте» не заметен главным образом потому, что бесконечно идет смена поколений, и каждое новое поколение осваивает традицию, оживляет ее.

Действительно, традиция, судя по всему, в большей степени содействует стойкости общества, нежели, допустим, харизма или социальная наука. Таковы отмеченные Вебером типы социального управления. Многие философы, в том числе Гердер, Шпенглер, Данилевский, Соловьёв, раскрывали эту роль традиции. Они отмечали, что обычаи, обряды, нормы поведения служат важнейшим консолидирующим фактором общества. Именно поэтому британский философ и социолог Карл Поппер стремился показать, что традиции могут служить своего рода связующим звеном, посредником между индивидами и институтами. Традиция знала ответы на главные человеческие вопросы. Ее нормативный код позволял ей выстоять в борьбе со временем.

Суть традиции не в том, что она противостоит переменам. Она выражает некие неизменные, универсальные константы человеческой жизни. Мы можем обнаружить ее во всех культурах и во всех социумах. В известном контексте слова «традиция» и «стабильность» – синонимы. О том, что такое стабильность, лучше всего сказал, вероятно, известный министр-реформатор древнекитайского царства Цинь легист Шан Ян. Его формула: «слабый народ – сильное государство». Именно он заложил основы двухтысячелетней китайской империи. Получалось, что государство способно противостоять влиянию авторитетных аристократов, вносящих разнобой в жизнь общества. Опыт современных демократий показывает, что в служении государству есть немалый резон.

Уважение к власти – неоспоримый фактор общественного спокойствия. В восточных деспотиях индивид, естественно, не рассматривался как ценность. Напротив, всякая уникальность, непохожесть человека оценивалась как помеха. Она противостояла общему строю восточной культуры, призванной сохранять безличные абсолюты, идет ли речь о верховном начале бытия, природе или конфуцианском понимании общества как неприкосновенной ценности. Человек – это лишь материал, который помогает приобщиться к высшим, внеличностным целям.

Опыт китайского отношения к традиции сам по себе уникален. Но и в других странах Востока, например, в Индии, Японии, Корее, к накопленному социальному опыту, закрепленному в традиции, всегда относились с огромным тщанием и благоговением. Можно ли полагать, что культ традиции связан с поиском социальной стабильности, устойчивости, гармоничности разных пластов общественного устройства? Разумеется, концепция Шан Яна отличается от конфуцианской. Китайские правители разных эпох брали на вооружение то одну версию традиции, то другую ее оценку.

Но ведь и в европейской философии и Сократ, и Платон, и Аристотель, если коснуться первоначального этапа осмысления стабильного общества, размышляли о том, как гармонизировать общественные связи, обеспечить их баланс во имя устойчивости. Разве платоновская модель идеального государства не является своеобразным ответом на вопрос, какое общество можно считать стабильным? Речь ведь идет не только о неизменной социальной структуре социума. Она, эта структура, осмысливается Платоном как соответствие, с одной стороны, космическому порядку, а с другой – как органической целостности, присущей человеческой душе. Три начала души – разумное, аффективное, вожделеющее – точно так же присущи и структуре общества (с его трехсоставной классовой основой), но их гармонию необходимо поддерживать всей системой управления государством.

Платон пытался найти идею стабильности в человеческой природе. Если построить общество в соответствии со структурой души, оно, по Платону, будет незыблемым. Но все равно не обойтись без «стражей». И в первую очередь – через воспитание новых поколений «стражей» – класса, на котором держится устойчивость и безопасность общественного целого. За этим усиленным вниманием к вопросам воспитания и поддержания нравственности проглядывает обеспокоенность античных мыслителей общественными переменами, которые могут поколебать устои социальной жизни. Можно на современный лад сказать, что здесь затрагивается идея общества, которое утрачивает устойчивость в результате исторических преобразований, развития. Видимо, социальная динамика и стабильность не совместимы. Пожалуй, и Платон в «Государстве», и Аристотель в «Афинской политии» по сути дела выразили сомнение в том, что стабильное общество достижимо в принципе без принудительного поддержания такой стабильности.

Пожалуй, недаром Платон «реализовал» эту идею в виртуальном мире Атлантиды. И «Город Солнца» Т. Кампанеллы, и «Новая Атлантида» Ф. Бэкона пронизаны мыслью о том, что реальная стабильность возможна и в обычной истории. Так же, как, вероятно, и в Китае, мы не найдем в европейской философии однозначной оценки традиции. К примеру, эпоха Возрождения пронизана идеей создания новой истории. По сути дела речь идет о начале настоящего исторического времени. Но в то же время внимание мыслителей привлекает античная традиция с ее жизненным пафосом и отношением к человеческому бытию.

Но и в Новое время, которое дышало пафосом перемен, отношение к прошлому, к традиции нередко было предметом философской рефлексии. Вспомним хотя бы во многом курьезную, по нынешним оценкам, работу Фрэнсиса Бэкона «О мудрости древних». Философ, кстати, склонен думать, что весьма многим мифам, которые созданы древнейшими поэтами, присущ некий тайный и аллегорический смысл. Обращаясь к законам культуры, развития общества, такие авторы, как Мишель Монтень, Томас Гоббс, Джон Локк, уделяли должное внимание и истории морали, права, религии, их традиционным аспектам. В Новое время французский аббат Сен-Пьер разработал «Проект установления вечного мира в Европе», в котором предлагал европейским государствам заключить великий союз, решить все дела миром. Его идеи высоко ценил Жан-Жак Руссо. Он писал: «Создайте европейскую республику на один день – этого будет достаточно, чтобы она существовала бесконечно, так как каждый из людей обнаружит на собственном опыте множество выгод для самого себя в общем благе»[171]171
  Руссо Ж.-Ж. Суждение о вечном мире // Трактаты о вечном мире: Сб. / Сост. И.С. Андреева и А.В. Гулыга. М.: Соцэкгиз, 1963. С. 139.


[Закрыть].

Осознание огромной роли традиции в укреплении социальной стабильности началось в Европе с работ Джамбаттисты Вико и Иоганна Гердера. Здесь возникает, может быть, впервые в европейской философии понимание прошлого через призму исторического развития человека. Гердер называет традицией благоприобретенный социальный опыт, он настаивает на принципе историзма, но он же осознает противоборство традиции с новым видением истории, захваченным уже прогрессистским умонастроением.

Будем исходить из посылки, что одна из неоспоримых и вечных проблем социальной философии – как обеспечить развитие и не утратить обретенную стабильность? Аристотель даже формулировал мысль о том, что угроза распада общества в известной степени полезна, желанна, ведь, вызывая страх, она побуждает к лояльности, к приверженности существующему государственному строю.

Стабильность выступает как своего рода рамка и сознательных, и спонтанных действий, которую переходить нельзя при всем желании человека к свободе своих мыслей и действий. Отсюда требование верности закону, даже своеобразный культ его, убежденность в его значимости для стабилизации общественного устройства. Интересно, что в поисках прочной социальной организации античные мыслители ориентировались на природу. Вообще говоря, идея стабильности в социальную философию пришла из естествознания, из понимания покоя как особого состояния движения, когда качества предмета не меняются. Собственно, это и есть стабильность. При этом стабильность целого может сочетаться с динамичными изменениями частей, но такими, которые не покушаются на преобразование целого. В обществе это особенно очевидно, и не случайно в символике социального порядка такую роль во многих культурах играет неподвижное сидение лица, олицетворяющего высшую власть.

В одной из китайских притч хорошо показано противостояние движения неподвижности как особого свойства, принадлежащего избранным. Один император, объезжая по делам свои владения, много раз видел юношу, неподвижно сидящего под деревом в одной и той же позе. Император все же однажды нарушил покой юноши и так молвил ему: «Твое безмолвное сидение напомнило мне историю Будды, и я полюбил твою тишину и твою безмятежность». Император пригласил юношу к себе во дворец, пообещав окружить его заботой. Юноша встал и ответил: «Пойдем». И этим своим быстрым движением смутил императора: ореол святости сразу пропал.

Социальная антропология сталкивается сегодня с такими проблемами, которые не возникали в истории человеческой мысли. Посещала ли Н. Макиавелли мысль о том, что в условиях тотального противоборства государств именно маленькая страна будет в состоянии оказывать сильное влияние на мировую политику? Способен ли был кто-нибудь из европейских мыслителей догадаться, что в наш век Китай, для них символ патриархальности, будет претендовать на положение первой мировой державы? Мог ли, к примеру, Кант предвидеть, что народ современной державы станет осуждать правителя, но получать в результате массового голосования совершенно противоположный результат? Предполагал ли Гегель, что в отдельно взятой европейской стране избранный президент на другой день после окончания подсчетов голосов начнет сажать в тюрьму других соискателей этого же поста?

Но человечество не стояло на месте. Менялись орудия труда, средства сообщения. Колесо, плуг, судно, станок… Неторопливо крутились жернова мельницы. Медленно плыли каравеллы по просторам еще не освоенных морей. Сначала ветер ударил в паруса. Затем стремительно завертелись лопасти паровой машины. Бешено нарастала скорость. Побежали колеса по металлическим рельсам. Звук помчался по проводам. Без проводов… Самолет облетел земной шар. Ракета ушла в космические дали. Планету опоясали информационные нити. Менялись политические режимы. Возникали новые формы человеческого общежития. Рождалась идея гражданского общества. Человечество прошло через опыт тоталитарных режимов.