Текст книги "Гемоглобов (сборник)"

4

В час, непостижимый ни для людей, ни для ангелов, Палермо держал экзамен перед дьяволом. А тот, удерживая в холеных руках жалкий обрывок его настоящего, поигрывал им, вопрошал, посмеиваясь:

– Ну-ну, полноте! Не убивайтесь так, юный вы мой человечек! Мой-й-й!

Исполнившись почти отцовской заботы и сострадания, Виорах склонился над парнем, заглянул ему в очи – два распахнутых от ужаса входа в душу:

– Такое великое дело сумели сделать. Время обуздали, подчинили его своей глиняной воле. Неужто теперь не сумеете побороть в себе пустые, никчемные чувства?

Дьявол не ведал, что говорил, – чувства для него были столь же абстрактны и недоступны, сколь нереален для человека мир без греха. Может, поэтому от подстрекательств и сомнительных похвал Виорах сразу перешел к делу. Лишь мимоходом постращал парня. Точно доверчивого туриста, поводил безучастным взором между рядами муляжей чанов и сковород – картинка смолы в них безобразна выцвела и облупилась… Затем дьявол предложил Палермо сделку:

– Откровенно признаюсь вам, дерзкий вы человечек: вы мне здесь не нужны! Вы вредны для ада! Ад не выносит здоровые и бесполезные чувства. И ваша душа, знаете ли… Слишком много риска ставить на такую душу. Поэтому – прочь! Да, я поспешил бы сказать вам: «Прочь из ада!» – кабы не… ваш изобретательный ум. Каково, а? Наверное, впервые дьявол купился не на человеческую душу, а на разум. И я тороплюсь воспользоваться вашим умом сейчас же, не заключая никаких контрактов, не обещая взамен золотых гор и фантастических удач. Одно лишь могу пообещать вам – ваше возвращение и… стерильную память. Вы ведь мечтаете вернуться, не так ли? И при этом забыть, ха-ха-ха, так называемые кошмары ада?! Хм, когда все сводится лишь к очарованию бессмертия и безвременья… Мне же взамен окажите небольшую услугу. Для вашего ума это будет сущей безделицей. Своего рода разминкой… Создайте мне конструктор греха. Источник невиданных, неотразимых грехов! Матрицу порока, с помощью которой я смогу подобрать ключ даже к богу…

Ад походил на старый парк, подвергшийся опустошению осенью. Вместо колючих каштанов и отжившей листвы с небес срывались крики раскаянья – беззвучные, выстраданные еще при жизни и за это обретшие крылья спасения. Бесплодным дождем шелестели шепоты соблазнов и мольб, но даже пепла не оставляли на непокрытой голове Палермо. Парень чувствовал себя практикантом: будто он приехал в незнакомый город и от нечего делать решил изучить чужие окрестности. Надо же, Палермо еще что-то чувствовал. Но необыкновенному миру, в котором он оказался, похоже, была совершенно чужда даже малая толика чувственности, движения души, ощущения времени… Безотчетно похлопал по карману – неразлучный будильник на месте – и продолжил знакомство с адом.

В аду стояла осень. По крайней мере то, что юноша видел вокруг себя, очень сильно напоминало середину октября в его родном городе. Так же пронзительно чисто, тревожно вокруг, такое же ощущение несбыточного полета, щемящего восторга и неизбежного падения; пасмурные небеса уступают место холодной лазури, но, набравшись новых сумрачных сил, вновь разливают свой сирый свет над царствием ада… Палермо потянул носом: пахло сладкой корицей греха, тленом мертвых надежд и грез и… дымком от костра. Настоящим – ароматным, живым, аппетитным – дымом от костра! «Шашлык в аду?! Вот это поправка!» – Палермо отказывался верить своим ощущениям. Но, в другой раз втянув адский воздух, точно голодный кот, соблазнившийся запахом колбасы, пошел навстречу невидимому костру. Интуитивно сознавая, что так не может манить к себе огонь чистилища, в котором жгут людские грехи и долги дьявола перед Богом.

И вот уже Палермо, подгоняемый запахом жизни, бежал по аду. Сломя голову летел навстречу спасительному дымку, по чьей-то неизъяснимой воле соединившему его память с прошлой, потусторонней жизнью. Тьфу, нет, наоборот, эта жизнь – жизнь в аду – потустороння! Смерть всегда потустороння, а жизнь, из которой он вдруг выпал, словно пассажир из перевернувшегося авто, всегда здешня. Да, жизнь, какой бы она ни казалась похожей на смерть, всегда на стороне человека.

И Палермо мчался – грубо, яростно, точно и в самом деле живой, расталкивая, распихивая молодыми плечами грешников. Наступая им на носки и пятки, тяжело, горячо дыша в их бесплотные лики – ни холодные, ни голодные, ни злые, ни добрые… Грешники, до этого праздно шатавшиеся по нескончаемым аллеям ада, вмиг растерялись, метнулись врассыпную испуганными тенями. Но молодому Палермо, живому Палермо было глубоко наплевать на тех, кто уже отработал свой жизненный ресурс. А-ха-ха, жизнь безжалостна к смерти! От бега лицо юноши раскраснелось, полной грудью он вдыхал воздух преисподней, оживляя его в сердце и памяти. О-хо-хо, как же классно пахнет осенью! Хочется смеяться и плакать, рвать и метать, неистово ликовать и браниться, подпрыгнуть и вознестись; хочется одновременно жить и наложить на себя руки, чтоб проверить, что там дальше. За смертью – что?

– Где ты запропастился? Я жду тебя уже битых семнадцать лет! – проворчал кто-то рядом. Мужичок с неопределенной наружностью и сомнительными достоинствами внезапно прекратил возбужденный Палермов бег. Юноша встал как вкопанный: вот же он, дым, и огонь, что состоит с ним в родстве! Огонь… Да что же с ним?! Стоило Палермо только появиться здесь, как огонь начал быстро угасать, слабеть, опускаться все ниже; все крупней и ближе становились красно-черные угли… Придирчиво оглядев парня с головы до ног, незнакомец плюнул в огонь – в ответ угрожающе зашипела алая россыпь подков, разбросанная на углях. Вздрогнув, как в агонии, огонь потух. «Хм!» – неодобрительно хмыкнув, незнакомец со всей мочи ударил молотком. Он подбивал копыта зловредным бесам и ждал, что скажет юноша. А тот словно воды в рот набрал. Или в штаны наложил – испуганно пялился, как хищно вздуваются козлиные ноздри чертей, вдруг узревших вблизи еще непотрошеную душу.

– Прочь, козлы поганые! – поняв, в чем дело, взмахнул молотком мужичок, и черти трусливо рассыпались по аллеям ада, забавно стукоча новенькими подковами.

– Ладно, ближе к делу, – сменив ворчливый тон на вполне доброжелательный, отважный кузнец встал на колени перед углями, меркнущими, как последняя надежда, что и этот миг кончится. Миг пребывания Палермо в аду… «Фу-ух», – кузнец дунул как вздохнул. Будто сомневался в необходимости посвящать юного человека в свои таинства. Искоса посмотрел на юношу – тот по-прежнему стоял не жив – не мертв. Незнакомец подмигнул подбадривающе… И вдруг дунул мощно и уверенно, точно сумев убедить себя в силе собственной правды. Тотчас, воскресая, занялся крошечный огонек, затеплился, заалел, кроткий ребенок зари. И вдруг вспыхнул, взвился, освободившись от древесного плена, едва не опалил кузнецу лицо. Личину, по всей видимости, ни одну вечность просроченную в аду.

Палермо восторженным взором купался в бушующем пламени, словно никогда раньше не наблюдал, как разгорается костер. С великой радостью чувствовал, как внутри него самого поднимается мятежный огонь. Впервые за долгие дни. В аду впервые… Но уже в следующую секунду кузнец погасил огонь – дунул с такой силой, что пламя покорно затихло. Лишь слабый язычок цеплялся за мертвые угли, по-видимому, в надежде, что суровый повелитель огня оживит его вновь.

– «Одним и тем же Духом огонь зажигается и гаснет», – торжественно изрек кузнец; в тот же миг стойкий язычок пламени, напоследок лизнув, втянулся в черное жерло углей. Раздался короткий хлопок, будто кто-то впопыхах выключил газовую конфорку.

Кузнец поднялся, отряхнул с колен прах миров и столетий, неистребимый даже в аду, и, как ни в чем не бывало, продолжил заниматься своим ремеслом – набивать бесам подковы. Палермо, как завороженный, следил за его точными ударами, размышляя, не подковать ли и ему – судьбу.

– Иди же, – вновь оторвавшись от работы, кузнец строгим взглядом смерил юношу. – Иди! Выполни приказ Виораха. Дьявол не любит ждать. И помни о моих словах и о том, что ты видел. Это поможет тебе…

Но Палермо думал о своем. Всегда о своем. Упрямый… Мысль, как винт, все глубже ввинчивалась в его рассудок. Мысль – как винт. А грех и добродетель – два поворота того винта. Не грешит только тот, кто превратил жизнь в неподвижный, застывший винт. Но стоит лишь ослабить хватку, разжать пальцы, отпустить на волю желания и чувства, как винт обретет свободу. Тогда – поворот за поворотом, час за часом, тень за светом, грех за добродетелью, грех за добродетелью, грех за грехом, грех за гре… Быстрей, еще быстрей! Винт уже не остановить, уже рвет резьбу, срывает крышу, разносит вдребезги вечный двигатель, призванный уравновесить между собой добродетель и грех, святость и порок, чистоту и похоть. И вот уже святость стонет под гнетом порока, безумная круговерть отбрасывает ее на край Вселенной, окропляя Млечный Путь слезами раскаянья и печали; грех торжествует, грех поет аллилуйя своей гнусной победе; отныне повороты винта не отличить друг от друга, отныне повороты винта – дьявольский круговорот грехов и предательств, пороков и преступлений; отныне винт жизни – генератор греха. Конструктор греха?

Вот где, оказывается, скрыта бесовская власть.

Хотя какая уж там власть? Никто над ним не довлеет, над душой не стоит, не дышит в затылок… Палермо огляделся просительным взглядом. Да, собственно, ему ничего и не надо. Конструктор греха?.. Чушь. Хуже: в аду желать такое просто преступно. Кощунственно! В аду все дышит святостью, девственной, не тронутой даже солнечным лучом… Нет, ад – иное. Он ярмарка добродетелей! Всякий грешник, попавший в ад, лезет из кожи, по стойке смирно строит душу, делает все возможное и невозможное, чтобы вымолить, выпросить хоть одну из ангельских прекрас.

Вон черти стоят, и в самом деле, как на ярмарке. Правда, отчего-то в марлевых повязках на свиных рыльцах, будто больные гриппом. Не смеют ни хрюкнуть, не заблеять гнусно; держат в прокаленных копытах, подбитых храбрым кузнецом, ранимую добродетель. Щедрость, скромность, кротость, искренность, любовь – уязвимые, слезами зажженные, от забвения воспаленные, сатаной от Бога сокрытые… Нищими торгашами стоят черти на обочинах, не могут ни продать добродетель, ни попрать, ни осквернить. И взамен ничего тоже не могут дать.

А Палермо может. Уже может!

Он предстал перед дьяволом с завязанными очами. Всю дорогу, пока парня вели во дворец сатаны, он пытался представить себе, каким будет взор Виораха, когда он встретит Палермо. У Палермо снимут глухую повязку, а Виорах… Захочет ли дьявол расстаться с неразлучной маской, покажет ли свой истинный лик?

– Нет! – Виорах поднял руку, опередив слугу, собравшегося снять с глаз юноши повязку. – Пусть… останется. Дадим юному человечку возможность убедить нас, что он и впрямь великий. Великий мастер, способный творить грех наугад… Заодно пусть покажет, как он любит жизнь. Как он хочет жить! Настоящий путь к спасению всегда приходится проделывать вслепую. По наитию! И если вам, сделавшим лишь первые шаги, во мгле кромешной вдруг померещится свет – значит, вы ошиблись дорогой и то, что вы выбрали, не путь спасения. Или грехи ваши смешны и ничтожны, и вам не от чего спасаться. Или – ха-ха-ха! – вы уже в раю, под защитой всевышнего, где никогда не испытать вам вкуса спасения. Вкуса свободы и победы над страхами своими и постыдным безволием… Так что же вы встали?! Творите! Немедленно ваяйте конструктор греха! Маленький человечек, вы поможете мне разбудить бога. Раздобыть бога! А когда он очнется – начнет историю мира наново. О, как мне любо это начало: вначале был грех! Грех-х, вы слышите меня?!

5

Он вздумал переодевать время. Подобно тому как ветер переодевает мадам Батерфляй – на ощупь… На ощупь роясь в мешочке с чудесами, то там то сям подобранными в аллеях ада, он вынимал все новые и новые жребии. Брал, что посылал ему случай. Или дьявол. Или Господь, не рискнувший таки оставить юношу без Своего надзора. В аду – не оставить…

Из сатинового мешочка Палермо вынимал сатанинские штучки. Фатальные детали фантастических туалетов! С их помощью он создавал времени образы. Переодев время, не давал ему ни минуты покоя: то играл с ним в горелки, то бегал наперегонки. А то пускался с временем в хоровод-хроновод! Вконец утомив, представлял ряженое время на суд дьявола. Каждым новым ряженым заменяя предыдущего. Настоящим вытесняя прошлое. И абсолютно не придерживаясь никакой преемственности с будущим. Да и какое может быть в аду будущее, кроме забвения?

Он пробовал лепить время. С тем же пылом и безрассудством, с которым вдохновение лепит самого Пигмалиона. Палермо никогда не думал, что время столь податливо и бесхарактерно. Как безотказная топ-модель, из которой безжалостный кутюрье творит сотни, тысячи разных кукол. Разные куклы для разных коллекций. Разные времена для разных героев. Разные для разных… Нет, только для него одного. Единственного! Хозяина, властелина времен! Для него – властолюбца, времягубца…

Вслепую Палермо мастерил времена. Все больше убеждаясь, что время грешит. Время грешно уже хотя бы потому, что изменяет самому себе. Время грешно… Ах, это вселяло надежду, сокращало дистанцию. Палермо больше не боялся, что время, точно Сусанин, заведет его в непроходимые лабиринты забвения. Ничего не боялся – мастерил вдохновенно. Все так же наугад ковыряясь в мешочке с дарами ада, продолжал вынимать жребии. Выстраивал времени очередность.

Хаотичный, случайный порядок времени греха. При этом очень просто поступая: прикрепляя адские безделушки к стрелкам будильника…

О, как в первый момент был потрясен Виорах, увидев ужасный земной механизм! Часы, способные своим жутким железным звоном разбудить даже мертвого. Пробудить душу от забвения… Дьявол слышал о часах, видел на гравюрах, страницах книг и во взорах мертвецов – время застывает в очах всех усопших, его лишь нужно уметь рассмотреть… Но увидеть часы вживую, в аду! Стрелки – тот же крест, но гораздо более сильный, воинственный знак. Часы Христа наступают, рассекают дьявола на куски-часы. Сатана шепчет: «Чур меня, часы, чур!..» А когда будильник зазвенел, Виорах решил, что вот он, последний его срок, оповещен свыше…

Из перьев, тусклых и неприметных, оброненных крылом падшего ангела, Палермо сотворил время-уныние. Глядя, какое волшебство затевает юноша, дьявол оживился, ожидая, что появится птица – голубь запутавшийся иль проклятый ворон… Но в ад заявился грех-пес и лег на пороге. С ангельским именем, с перьями вместо бровей, с камнем на сердце, с неуемной тоской в волчьем вое… Пес, приводящий за собой свору других грехов. Среди них очень часто вместе – Пьянохва, Тоскама, Прелюбоми, Безнадех, Рукосам…

Затем, все так же наугад, наткнулся на чертовы ножницы. Взвизгнул, уколов ими палец. Перед тем как прицепить их к стрелкам старого будильника, вытер ножницы от липкой влаги. Может, то была его кровь, а может, – слезы раскаянья и печали. Догадался: этими ножницами бесы обрезают пуповину души, дабы покойный человек никогда не смог обратиться к памяти жизни. Не смог ни восстать, ни прозреть, ни броситься на поиски пути спасения… Из адских ножниц и земного будильника, точь-в-точь как из конструктора «Lego», Палермо собрал время-сичень. Время-секач, гильотину, отсекающую добродетели пальцы. Вместе с болью выпускающую на грешную свободу ненависть, гнев, ярость. Безлюбье. Безбоязненность к Богу.

Не видя, не слыша, он собирал конструктор греха – отказавшись видеть и слышать, грешил. Трусливо и, как ни странно, самозабвенно. С упоением создавал адский конструктор!

А дьявол тем временем ликовал. Вначале тихо, украдкой, полный сомнений: а не шалует ли юноша, от страха утративший разум? Поначалу дьявол даже сам немного струхнул. И приказал зачернить окна дворца, адской ночи спуститься… Но с каждым новым временем, творимым маленьким человечком, Виорах убеждался: маленький человечек – большой Мастер греха. И ликовал уже громче, ничем не отличаясь от обычного грешника, способного чувствовать и вволю выражать свои чувства.

Палермо продолжал совращать время, ловя на одну и ту же наживку – неповторимость, новизну образа. Из двух колокольчиков, которыми дьявол созывает души для покаяния и бунта, юноша создал иное время… Время-скоморох вызывающе пощелкивало, залихватски посвистывало, но призывало вначале расплатиться за грехи, а потом безумствовать. Расплата и безумие неминуемы, но в аду свой порядок: безумие следует за расплатой и покаянием. Никак не иначе. Все с ног на голову в аду бредовом! Время-скоморох – разудалого греха потрох. Веселье в нем – соленая икра, радость пьяна, мокра. Совесть долой с печи, ноги на плечи – и ни к чему свечи! Счастье в паху, руки на бедрах – мятежных простыней ворох. Вздох за вздох, рот и посох, флейты треп, бубен забой, ты – моя, я – твой. Но вот уже любви первый лом и бой. Грех слабеет, вздох врет. Скоморох рыдает, скоморох – сдох…

Он присобачил к стрелкам гребешок Виораха – превратил ожидание во время-корысть. Установил черед деньгомании: все гребут, загребают, наживаются, ножами отбирают и отбиваются, закладывают и крадут, Бога не признают. Вера бескорыстна, оттого вера в сердце, а не в мыслях. А у деньгомании судьба пираньи – на каждую пасть грядет напасть. Грядет наказание на всякое притязание…

Дьявол, упиваясь времени проказами, разошелся не на шутку. Расчувствовался, раскрылся – и стал безопасным, уязвимым, ранимым. Как моллюск, оставшийся без панциря. Хоть бери его голыми руками… Но взять дьявола голыми руками не каждому дано. Не дано и Палермо. Да и ни к чему ему марать руки о дьявола. Парень проще поступил: обломал сатане рога. Прицепил рога к часам – породил новое время: время-тамерлан. Возродил эпоху войн и агрессий, бесконечный период полураспада миров и культур. Восстановил часы, когда победители утешаются стонами и проклятьями побежденных, а побежденные рожают рабов и героев. Рабы собирают механические и искусственные часы, герои, подобно мятежным диджеям, играют на тех часах мятежное время. Раскручивают время-свободу. В противовес времени-тамерлану. При этом герои часто побеждают. Так выбирает их время. Время благородных героев, время правдивых побед…

Можно было бы и дальше, бесконечно дальше, рыскать в мешочке с адскими чудесами, выуживая на адский свет все новые и новые насадки для часов. Словно для маминого кухонного комбайна. Вспомнив свой дом, маму, отчего-то стоящую к нему боком, Палермо улыбнулся. Он успел опорожнить таинственный мешочек, наверное, лишь на шестую часть, когда поднялось солнце. За черными окнами дворца сатаны взошло солнце. Адская ночь дала трещину, пропустив в себя солнце, точно божью кару. Никто в аду не готовился к рассвету, светило застигло демонов врасплох. Как смешно, как странно увидеть беса в растерянности! А дьявола?! От бессилья и злобы он саморучно выцарапал из груди свое козлиное сердце. Замахнулся, охреневший чертяка, чтоб швырнуть сердцем в солнце! Увидеть такое – значит, поверить в грех и благое, ад и воскресение…

Что, увидеть?! Неужели Палермо прозрел?!

Да! Парень и вправду видел, как кровит ужасная рана, как дрожит мерзкое Люциферово сердце, как улыбается ему, человеку живому, ясное, святое солнце… Все это воочию видел Палермо. Боже, как это было здорово! Напористым светом солнце разогнало ночь, точно стаю ворон. Будто душем, смыло сажу с окон дворца. Небесной позолотой разлилось в сумрачных залах, изгоняя бесов из их собственного логова… Но, главное, светило растопило злачную повязку на глазах парня. Он снова был зряч и свят. Как и подобает смертному, с доблестью прошедшему адские испытания. Отныне Палермо не нужно было наугад выбирать время. Моделировать время, конструировать грех он больше не мог – солнце лишило юношу такой нечеловеческой способности.

Но Палермо чертовски обрадовался этому. Не гоже ему, человеку, без конца творить время-грех. Это удел демонов, но не людей. У Бога с бесами Свои счеты, а с людьми – Свои. Расплата неминуема. И расплатой, помимо всех прочих наказаний и лишений, может стать вечное безумие.

Зато дьявола уже было не остановить. Его безудержно трясло, гадкая личина, будто обгорев на солнце, покрылась ужасными волдырями и пятнами; из ран, на месте которых некогда росли рога, валил рыжий дым… Вид дьявола не вызывал ни жалости, ни презрения. Да, – Палермо равнодушно пожал плечами – судьба Виораха его абсолютно не трогала. Парня радовали вещи и явления, которые можно было понять и благословить именем Бога. Солнечный свет, новый день, его, Палермо, воскресшая память и любовь к жизни. Радовал даже будильник, как обычно отсчитывающий время. Просто время.

Палермо не без труда запихнул будильник в карман брюк и пошел к выходу. Покидая стены ненавистного дворца, юноша обернулся, чтоб попрощаться. Так приучила его мать: прощаться со всеми, даже с теми, кто незнаком тебе и враждебен. Палермо обернулся, но как раз в этот момент погас экран телевизора.

* * *

В тот же день он вызвал на дом телемастера – «JVC» перестал показывать. Мастер, лысоватый мужичок с неправильным, почти прямоугольным брюшком, очень удивился, увидев на экране прежуткую картинку – перекошенную гримасу рогатого страшилища. Даже сломавшись, телевизор не смог избавиться от дьявольской личины Виораха. Примерно с час мастер пыхтел, но так и не обнаружил причину поломки. Палермо, внимательно следившему за его жалкими потугами, однажды показалось, что в холодных губах сатаны мелькнула издевка… В итоге мастер уехал, захватив с собой телек. С того дня Палермо больше не видел свой шаровой «JVC».

Проводив мастера, он отвез будильник в старый парк. Сдался, не выдюжил парень… А в парке все под стать разброду и шатанию в душе юноши: неопрятная осень, уставшая нравиться людям, сиротливая тишина, листья под ногами жалобно откликаются. Листья похожи на холодные блины – блинная разорилась, а блины выброшены на улицу… Палермо пытался думать о чем угодно, лишь бы не о клятом будильнике. Совладал, времягубец, над ним.

У полуразрушенной скамейки, похожей на крошечный мостик, подождал подростков. Тех самых отчаянных пацанов, что полгода назад пытались расстрелять его будильник. У-у, дьяволята!.. Что ж никто из вас не попал? Что ж вы все промахнулись?!

Ждал, от волнения щелкая пальцами, ужасно злясь, что никто не идет. Упрямо ждал, будто и впрямь договаривался о встрече.

Наконец, присев на корточки, опустил будильник в траву, засыпал сверху мокрыми листьями, словно трупик домашнего зверя, с которым пришлось вдосталь намучиться.

И ушел, ни разу не оглянувшись. Забыв о наставлениях матери. Глубоко переживая, как близкую утрату. Будто он и впрямь похоронил время. Он, Палермо, навсегда расстался со своим временем…

Но уже меньше чем через час и мысли, и чувства, и вся жизнь его переменились.

Палермо шел улицами родного города, наверное, впервые заметив, как прозрачна и суха в этом году осень, как удивительно щедра и открыта она накануне первого снега и первых морозов… Из парковой аллеи нужно повернуть вправо, не спеша подняться по дремучим ступеням, возраст которых не отмечен ни в одной летописи; затем по малолюдной набережной двинуться в сторону моста, там перейти улицу, снова подняться… Ноги сами вели Палермо, как нередко мышка, перескакивая с одного сайта на другой, пробегаясь по разным интернет-ссылкам, вдруг приводит к заветной цели. В тот момент ноги Палермо были предоставлены самим себе, поскольку душа и разум его были заняты совсем иной работой. Рассудок сообщал сердцу, что наконец-то они избавились от роковых часов, сердце юноши ликовало, празднуя свободу, и в ответ заряжало счастливой энергией разум… В тот момент Палермо был необыкновенно восприимчив ко всему новому, происходившему сейчас внутри него и вокруг. В заряженной восторгом душе и по-осеннему разряженном городе. Освободившись от хлама сомнений и комплексов, его сердце превратилось в превосходный приемник, настроенный на прием неисчислимых идей и призывов; из всего многообразия сигналов и импульсов рассудок должен был выбрать один. Это ему суждено стать одновременно путеводной звездой и штурманом, новой жизненной целью и средством ее достижения.

Нечто неведомое без подготовки и объяснений вдруг ворвалось в жизнь Палермо, внедрилось, подобно вирусу, и изменило его путеводную программу. Ноги несли уже не домой, а в совершенно напрасном, бессмысленном, на первый взгляд, направлении. К почти слепому восторгу и радости обновления добавилось тревожное чувство – чувство опасности. Но вместо того чтобы напугать парня, замедлить его шаг, тревога, напротив, подстегнула Палермо. И не его одного! Десятки, сотни людей, опережая или догоняя его, спешили рядом. Подгоняемые, похоже, той же тревогой, увлеченные одной и той же звездой.

На площади Независимости тревога достигла наивысшей точки… Но уже в следующий миг волнение и страх прошли. Людей собралось вокруг видимо-невидимо. У Палермо даже не было возможности оглянуться, чтоб оценить масштаб бесстрашного сборища. Толпа немедленно втянула в себя юношу, словно воронка песчинку.

Внутри было круто: ровное дыхание и надежный локоть соседа, приглушенный, спокойный говор, в котором время от времени проскакивало знакомое имя; вежливые обращения и просьбы пропустить, дать пройти; чей-то ненавязчивый сигаретный дым, тихий смех… Это было здорово! Прямо на глазах Палермо зарождался дисциплинированный бунт – без единой угрозы, без сквернословий, жалоб и сетований. Зато с одной единственной экзистенцией, поделенной на всю толпу. Палермо улыбался: людей собрало здесь хорошее, благое – забота о будущем.

Наконец озабоченность в глазах митингующих уступила место твердой уверенности: он приедет. Он, чье имя, точно заклинание, многократно повторялось в толпе.

Он приехал, когда уже поздний вечер вступил в свои права. Он появился, будто актер на театральных подмостках – в окружении электрических огней, в окружении заговора врагов и любви друзей. Взойдя, он сказал: «Старому времени больше не бывать!» – и швырнул под ноги часы. Перед тем как рассыпаться, часы зазвенели знакомым Палермо звоном.