Текст книги "Бархатная кибитка"

Глава семнадцатая
Доплыть до платформы

И вот я уже плыл в прохладной, спокойной воде, черпая ее своими руками, будто ковшами. Я пребывал в полной и совершенной невесомости, мое тело, как и моя голова, были абсолютно пусты. Мне показалось, я исчез.

Что такое исчезновение? О, исчезновение – самая тонкая и в то же время самая всеобъемлющая вещь на свете. Исчезновение – это не смерть, не трансформация, не выход, не вход. Исчезновение – это безграничная малость, уравновешивающая собой все бесчисленные появления. Я исчез, и в то же время я наслаждался до рыбьего визга этим исчезновением – а кто же тогда наслаждался, если я исчез?

Наслаждалось море, оно всегда наслаждается всеми нашими наслаждениями.

Затем я снова появился. Выяснилось, что, пока я отсутствовал, я почти доплыл до платформы. Я уже видел перед собой ее ржавые сваи, обросшие длинными склизкими зелеными локонообразными бородами, медленно шевелящимися в серой воде. По металлической лестнице, чьи ступени местами проржавели до тонкости коричного печенья, я поднялся на платформу и долго бродил по ней, чувствуя себя йогом – босыми ногами по битым стеклам, – но я не поранился.

Ландау со мной не было. Может, не решился плыть, а я не заметил этого. Увы, я не обнаружил на платформе ничего, что сообщало бы о тайном пристанище капитана-индейца. Не обнаружил я также никаких следов живого присутствия каких-либо океанологов или океанографов. Хотя, вероятно, лет десять тому назад они еще работали здесь, теперь же все стояло в запустении, под ногами повсеместно хрустело битое стекло, валялся разнообразный мусор. Кое-где светились пыльные и тусклые лампы в решетчатых колпаках, но освещали они лишь смрадные соленые лужи на битых кафельных полах, а также безгласные и безглазые заброшенные агрегаты, когда-то, видимо, имевшие научное предназначение. Потеряв его, эти технические объекты сделались оцепеневшими и заколдованными чудовищами моря, живущими на покосившемся наклонном острове. Местами виднелись черные пятна от костров: нетрудно предположить, что обитатели яхт и брутальные владельцы моторных лодок с их подружками давно облюбовали эту платформу для своих отстегнутых миниатюрных пикников, оставив на память золу, островки гари, стеклянные плоды алкоголизма, унылые использованные презервативы, свидетельствующие о безопасном, а возможно, и об опасном сексе.

Я блуждал по забытым комнатам, где стояли письменные столы, еще не ушедшие на дно морское, но, казалось, уже поросшие ракушками. Они прикипели к бетонному полу или же были к нему припаяны, иначе они съехали бы со своих мест под собственной тяжестью, – все комнаты были наклонными, это делало их похожими на каюты полузатонувшего корабля.

С самого начала моих блужданий по платформе какое-то литературное воспоминание брезжило в моем мозгу: в глубинах детства я читал в какой-то книге (которую, кажется, страстно любил) о подобных наклонных комнатах… Да, вспомнил: это была книга Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна» – повесть, обожаемая мною до безумия, до оторопи, до холодных пылинок.

В этой повести есть момент, когда Гекльберри Финн скрывается на речном острове, полузатопленном во время наводнения. Обследуя остров, он видит приставший к острову дом, унесенный разливом реки: этот дом увяз в тростниках в наклоненном на бок состоянии.

Финн залезает в этот дом. Нижние комнаты заполнены мутной илистой водой Миссисипи, а на втором этаже, в одной из наклоненных комнат, он обнаруживает голого мертвеца.

Пронзительное убеждение, что я – Финн, убежавший на лодке, предварительно инсценировав свою смерть, овладело мною. Я знал, что вырос в рабовладельческих штатах и что предпочитаю свежие объедки той аккуратной снеди, которую принято раскладывать на перламутровых тарелках. А также я знал, что стоит мне сделать еще несколько шагов по битому стеклу – и я увижу голого мертвеца.

Я прошел эти несколько загипнотизированных шагов (осколки хрустели под ногами, как палая листва стеклянной осени) и увидел павшего. Труп лежал на мокром кафеле среди мусора и рваных полосок морской пены. Свет электрической лампочки падал на его лицо. Я узнал американца, который хотел о чем-то серьезно поговорить со мной, но не смог…

Труп американца! Все же я не Финн, а Нильский, и волею судеб пишу сейчас на русском языке, поэтому следует спросить себя: когда впервые труп американца появился в русской словесности? Возможно, это произошло в рассказе Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско», где американец сначала обряжает себя, последовательно надевая трико, рубашку, пластрон, смокинг, брюки, носки, туфли, а затем умирает, после чего гигантский океанический лайнер танцует под вой джаза и океана, а величественный труп американца лежит в стальном трюме – одинокий, надменный, толстый, океанический. Атлантический мертвец. Холодное тело атланта. Мертвый атлант расправляет холодные, мертвые плечи. Это то самое тело, которое поддерживало балконы и земные шары. А затем хлынули потоки, реки, водопады янки, стреляющих друг в друга из пистолетов, – их лица накрывают шляпами в сотнях фильмов. Потом, уже в шестидесятые, объявился светловолосый труп президента Кеннеди, которого застрелил загадочный снайпер Ли Харви Освальд. Этот труп настолько тронул совокупную душу России, что душа отозвалась песней, исполненной дрожащим от избытка человечности голосом Марка Бернеса:

 
Колокола в Америке рыдают
И птицы замедляют свой полет.
И статуя Свободы, вся седая,
Тихонько по Америке бредет.
Она бредет средь сумрака ночного,
Покинув свой постылый постамент,
И спрашивает строго и сурово:
Американцы, где ваш Президент?
Американцы! Где ваш Президент?
 

Американцы! Где ваш Президент? Он лежит мертвый и одинокий в эпицентре русской души. А еще влажное тело Джима Моррисона в парижской ванне. Тело шерифа, пронзенное стрелой.

Я приблизился к трупу. Лицо сохраняло простое и серьезное выражение без привкуса испуга или страдания. Но самым поразительным в этом трупе было нечто, что с первого же взгляда превращало его из «американского мертвеца» в «труп бледнолицего» – из его груди торчала стрела с ярким индейским оперением.

Глава восемнадцатая
Иностранцы

Появилась откуда-то приземистая австрийка в черном платье. Мадам Грета. Она подарила моему папе золотую зажигалку. Стоило откинуть золотой колпачок – и зажигалка не только выдавала длинный и острый язык огня, но еще и пела песенку звонким потусторонним голоском: «Аh, mein Lieber Augustin, Augustin, Augustin…»

Мне очень хотелось выцыганить у папы эту зажигалку (полюбилась песенка). Но зажигалка была золотая, и мне ее не отдали. Жаль. Ah, mein Lieber Augustin… Зажигалка потом потерялась.

Мадам Грета увлекалась спиритизмом. Все тогда были настроены на общение с умершими. Но мадам Грета не гоняла блюдце по ватману. На своих спиритических сеансах она использовала магнитофон «Грюндиг». У нее умер муж, и она общалась со своим покойным мужем по имени Фриц. Записывала на кассету вопросы, адресованные Фрицу, оставляя паузы для ответов. Затем прослушивала запись – там якобы звучал потусторонний голос Фрица. А может, это был Augustin… Не знаю, я сам не слышал. Не бывал на ее спиритических сеансах. Слышал только рассказы мадам Греты об этом.

Иностранцев всегда было много в нашей жизни. Нередко прибывающие в Москву иноземцы стремились познакомиться с артистическим подпольем, поэтому кто только не появлялся в магическом подвальчике на Маросейке, где гнездилась мастерская моего отца. Самые разные персонажи из всевозможных стран желали посетить легендарного Виктора Пивоварова, нежного гения, гостеприимно угощающего визитеров квашеной капустой, картошкой и водкой. Послы Швейцарии и Венесуэлы, корреспонденты американских газет, музыканты, странствующие меланхолики, проходимцы, авантюристы, торговцы, шпионы, скромные миллионеры, старики, шахматисты, чиновники, коллеги-художники. Таинственные дамы без определенных занятий вроде мадам Греты. Приехал Поль Торез, высокий белобрысый француз, сын Мориса Тореза, видного французского коммуниста, некогда возглавлявшего компартию Франции. В Москве, если не ошибаюсь, до сих пор есть улица, названная в честь Мориса Тореза. Мы тогда с папой и художником Ильей Кабаковым жили в доме творчества «Сенеж», на берегу большого заснеженного озера. Француз приехал к нам с сыном, моим ровесником. Очень румяный, кучерявый, капризный мальчик в красно-черном полосатом свитере. Как бы эталон французского мальчика. Я был тогда истовым, фанатичным обожателем свиней. Розовые твари жили по соседству в маленьком хлеву. Я подглядывал за ними в щелку между досками, из коих сложен был сарайчик. Я осуществлял это подсматривание настолько часто, насколько мог (то есть несколько раз в день). Желая развлечь французского мальчика, я вознамерился пригласить его взглянуть на свиней. Но я не знал ни слова по-французски. Я спросил у взрослых, как будет по-французски «свинья». Затем, подойдя к кучерявому мальчику, я стал повторять это слово, совершая приглашающие жесты в сторону сарайчика. Но внук Мориса Тореза в ответ разразился слезами. Он решил, что я обзываю его свиньей.

Поль Торез, в отличие от своего отца, не был коммунистом. Возможно даже, был слегка антикоммунистом, поэтому и дружил с московскими художниками-подпольщиками. Тем не менее его все же радушно принимали в СССР как отпрыска великого друга Советского Союза.

Какие еще случались персонажи? Существовало тогда (семидесятые-восьмидесятые годы) в Москве негласное сообщество под названием «Союз проституток». Сообщество довольно многолюдное. Составляли его молодые девушки, как правило, недурные собой. Они, собственно, вовсе не являлись проститутками. Но, в шутливом духе, называли себя таковыми. Просто у всех этих девушек имелась ясная, отчетливо обозначенная цель – выйти замуж за иностранца и уехать с ним за границу. Девушки из «союза проституток» (или даже «профсоюза проституток») дружили с подпольными художниками. Причем по двум причинам. Во-первых, им нравились сами художники. Во-вторых, в мастерские художников постоянно шлялись разнообразные иностранцы, порою достаточно выпуклые.

В мастерских с ними можно было познакомиться, затусоваться. Поэтому девушки из «союза проституток» дружили с художниками. Все это были девушки из интеллигентных семей, в подавляющем большинстве дочурки переводчиков и преподавательниц иностранных языков. Впитав в себя с малолетства иностранные языки, эти миловидные девушки искали применения своим знаниям. Одна девушка по кличке Кенгуренок, приятельница моего папы, нашла себе англичанина, которого наградила прозвищем Моржик. Кенгуренок с Моржиком часто приходили в подвал на Маросейке. Кажется, это был первый англичанин, которого я имел возможность созерцать.

Он обладал всеми необходимыми элементами стереотипного британца, кроме, пожалуй, английского юмора. Все остальное, неизбежное, присутствовало: твидовые пиджаки, фланелевые рубахи в мелкую клетку, галстуки цвета болотной тины, журавлиные ноги, светлый взгляд, всегда приоткрытый рот. Манера держать руки в карманах брюк, сминая полы пиджака. И главное – флегма, бездонная флегма. Выражение лица одновременно несколько потерянное, но при этом невозмутимое. На самом деле его звали Роджер, но никто не осмелился бы назвать его Веселым Роджером. В нем не наблюдалось ничего пиратского, ничего черепообразного. Никакая внутренняя черепашка не кочевряжилась в этом англичанине, несмотря на его заторможенность. Никогда не видел я его смеющимся или даже улыбающимся. Нечто северное, сугубо моржовое? Отчасти. Видал я таких северян, которые раскалывались, как звонкий лед. Помню, пришел к папе один финский торговец в желтом костюме. Папа стал показывать ему свои картины, рисунки… Гость сидел с каменным лицом, молчал, хмурился. Казалось, ему ничего не нравится, не развлекает. Но затем он вдруг закрыл лицо руками и порывисто зарыдал. Северная душа отозвалась на некую пронзительную составляющую, присутствующую в папиных рисунках.

Да, мой папа – добрый мудрец. Настоящий добрый и чувствительный волшебник. Иногда он казался мне немного беззащитным. Иногда мне мерещилось, что он относится к людям с чрезмерным доверием. Но на некоторых людей действительно можно положиться – таковы были Кенгуренок с Моржиком. Я бы не возражал, если бы они всегда и везде сопровождали нас, оберегая от неведомых опасностей. Кенгуренок очень умна, сообразительна, проницательна. Хрупкая на вид, но чрезвычайно бойкая девушка, примечающая все окрест себя. При этом преданная моему папе всей душой, как буддийский паломник предан Будде. Моржик невозмутим и надежен, как истинный солдат Империи. Мы часто бродили вчетвером по Новодевичьему кладбищу под моросящим дождем. Моржик обожал Новодевичье кладбище. Не знаю, чем этот некрополь его так обворожил, но казалось, что ему не нужны иные туристические аттракционы. Его не волновали Кремль, мавзолей, русские монастыри. Его не магнетизировали очаровательные усадьбы давно угасших помещиков. Ему вполне хватало Новодевичьего кладбища.

Заодно расскажу известный анекдот:

В администрации Новодевичьего кладбища звонит телефон.

– Алло?

– Это Новодевичье кладбище?

– Да.

– А новые девочки есть?

Юморок черноват, но не лишен антрацитового блеска. Новые девочки появлялись постоянно. Их порождал московский воздух, их генерировал щедрый и обворожительный «союз проституток». Они смеялись, читали стихи, бродили среди гранитных могил советских администраторов.

Но Моржик не жаждал новых девочек – он любил Кенгуренка. Взирая на эту парочку, я думал: вот оно, оправдание человеческого вида. В дикой природе кенгурята и моржики живут поодаль друг от друга, их разделяют пустыни, моря, эвкалиптовые рощи, горные хребты, ледники, чудовищные щели в земле. Их разлучает строение их тел. Им не дотянуться друг до друга, не пробиться сквозь тысячу биологических и географических барьеров и преград. Но любовь к далекому другу зарождается в их сердцах. И тогда их души воплощаются в человеческих телах, чтобы наконец воссоединиться. Сметливая русская девушка и хладнокровный англичанин. Прыгливое австралийское животное и северный, складчатый мешок с бивнями. Они нашли друг друга, чтобы объединиться под эгидой любви.

Ну и, конечно же, американцы. Точнее, американские журналисты. Мои родители подружились с Робертом Кайзером, корреспондентом газеты Washington Post, чрезвычайно обаятельным человеком. Роберт и его жена Ханна частенько навещали нас. Роберт курил маленькие голландские сигары «Схуммельпеннинк» – на память об этом американце до сих пор хранится у меня плоская металлическая коробочка от этих сигар с изображением румяного буклястого господина в красном камзоле восемнадцатого века. Видимо, это и есть минхеер Схуммельпеннинк, производивший сигары на далеком острове Суматра. Роберту нравилось все голландское. Как-то раз он принес нам ящик голландского пива в узких цилиндрических баночках из тонкой жести. Тонкая жесть. Таких баночек из тонкой и гибкой жести тогда не было в СССР. В тот день я впервые попробовал пиво. Мне пришелся по душе его горький вкус. Считаю этот момент существенной инициацией. Когда человек по фамилии Пивоваров впервые в жизни пробует пиво – это существенная инициация. В детском саду, а затем в школе ровесники называли меня исключительно Пиво. И вот, в шестилетнем возрасте, я встретился со своим жидким тотемом. Впервые отведал древний магический напиток, якобы покровительствующий моему роду. И напоил меня этим друидским напитком американский император – Боб Кайзер. Вскоре Роберта выслали из СССР за шпионаж. Его обвинили в том, что он работает на ЦРУ. Возможно, так оно и было – не знаю. В таком случае могу засвидетельствовать, что в те времена среди агентов ЦРУ встречались очаровательные люди. Боюсь, нынешние агенты не столь милы. Хотя… не знаю. Вернувшись в Америку, Роберт Кайзер написал книгу о Советском Союзе. Называется, кажется, «Frozen Russia» или что-то в этом роде. Не помню точно. В этой книге упоминается наша семья. Ханна Кайзер, вернувшись в Штаты, стала заниматься социальной реабилитацией опасных преступников. Она ходила по американским тюрьмам, знакомилась с заключенными преступниками, подыскивая им занятия, которым они могли бы посвятить себя после выхода на свободу.

На смену Кайзерам явился Питер Оснос, еще один корреспондент Washington Post. Он тоже подружился с моими родителями. И его тоже вскоре выслали из Советского Союза за шпионаж. Опять же, я не осведомлен о его делах, но выглядел он действительно как стопроцентный агент из американского фильма. Я бы выслал его за один лишь его облик. Всегда в черном костюме, в белой рубашке, в очках в черной массивной оправе. Очень живой и остроумный человек.

Третьим в этой гирлянде корреспондентов Washington Post стал Кевин Клосс. Этот журналист одевался как советский заброшенный гражданин. Редко брился, носил советское драповое пальто и пыжиковую шапку. Прикид среднестатистического подмосковного алкаша, но американская физиономия (одновременно как бы растерянная и в то же время сосредоточенная) выдавала его. Мы ходили в гости к Клоссам, навещали их в большом многоквартирном доме, где жили иностранные корреспонденты. Я дружил с их детьми Брайаном и Ниной. Приходили мы к ним даже на Christmas: помню, как громоздилась величественная индейка посреди праздничного стола, возвышаясь, как некая мясная гора. Жареный айсберг.

Помню польского художника Краузе, язвительного господина, который издевался над советскими иллюстраторами детских книг, называя их манеру изображения педиковато-кроликоватой. Не полюбилась сердцу шляхтича советская изнеженность. Сам он был графиком-виртуозом, мастерски рисовал сюрреалистические, предельно детализированные карикатуры для модного в те годы польского журнала «Шпильки». Этот человек напоминал злобного и талантливого Горна из романа Набокова «Камера обскура». Горн создал образ подопытной крысы Чапи, зловеще-жалостливой тварюшки, резвящейся среди медицинских инструментов. Графические истории о Чапи кочевали по страницам вымышленных журналов. Краузе тоже создал собственное существо – неопознаваемое, полностью покрытое волосами, напоминающее живой шалаш. Имя этого существа я забыл. Полагаю, Краузе вернулся к себе в Варшаву из Советского Союза с небольшой шпилькой в жопе – воткнули ему на прощание советские педиковатые крольчата.

С американской девочкой Ниной Клосс я ходил в Парк Горького швыряться летающей тарелкой. Плоская пластиковая тарелка-бумеранг вылетала из наших детских рук и снова возвращалась к нам, описав в воздухе изгибающийся круг. Игра не слишком развлекательная, но мне нравилась красивая американская девочка.

Как-то раз я спросил ее:

– Will you marry me when we grow up?

– Of course, I will, – ответила она серьезно, без улыбки.

Вскоре Клосса, по налаженной схеме, выслали за шпионаж. С тех пор не встречал я нигде и никогда свою несостоявшуюся невесту Нину Клосс, doughter of spy.

Английский мой был омерзителен. Я плохо учился в школе, неприлежно занимался с домашним преподавателем английского Дмитрием Авенировичем Ханиным, православным диссидентом, который всегда излучал специфический запах, напоминающий старое, влажное пальто. Чтобы отвлечь учителя от очередного английского урока, я подсовывал ему редкие богословские сочинения из папиной библиотеки. Он не мог противиться магии теологического текста, погружался в чтение, а я тем временем лепил из разноцветного пластилина крошечных вельмож и придворных дам.

В один прекрасный день приехала из Парижа знаменитая Дина Верни. Появилась в папиной подвальной мастерской на Маросейке. Приземистая старуха с черными пронзительными глазами. Обликом – цыганистая торговка с одесского рынка. Наверное, ее нельзя отнести к категории иностранок, хотя и прожила она всю жизнь во Франции. Но я все же воспринимал ее как иностранку. Легендарная особа, некогда муза Аристида Майоля, подружка Эрика Сати. Всю жизнь мне сопутствовал ее тяжеловесный голос, исполняющий с одесско-парижским акцентом блатные песни.

 
Когда весной мы встретились,
Черемуха цвела,
И в темном парке музыка играла,
И было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.
Метал я скок за скоком,
А после для тебя
Швырял хрусты налево и направо
А ты меня любила и часто говорила,
Что жизнь блатная хуже, чем отрава…
 

Дина достигла вершин в жанре исполнения великолепных блатных перлов, привнеся в это дело даже некоторые не вполне заметные элементы авангардной музыки в духе ее приятеля Сати.

 
Эй, начальничек, ключик-чайничек,
Отпусти меня да на волю.
А дома ссучилась, а дома скурвилась
Милая по мною.
Но начальничек, эх, ключик-чайничек,
Не дает поблажки.
И жиган молодой, ой, жиган-жиганок,
Гниет в каталажке.
Ходят с ружьями, ох, суки-стражники
Днями и ночами.
А вы скажите мне, да люди-граждане,
Кем пришит начальник?
 

Нагие изваяния Дины Верни, созданные Майолем, украшают сад Тюильри. Леди Помона с маленькими яблоками в руках. Впрочем, для Помоны ему позировала, кажется, другая девушка. После того как удивительная старая колдунья покинула папину мастерскую, мне привиделся страшный сон (у меня сильно подскочила температура в ту ночь). Вероятно, меня впечатлило, как взрослые прикуривают друг другу сигареты. Снилась тусовка странных существ, как бы неких чудовищ. У некоторых во рту были языки-сигареты, у других – вместо языков – язычки пламени. Сигаретоязыкие подходили к огнеязыким, раскрывали свои рты и подкуривали свои языки-сигареты от языков-огоньков. Проснувшись, я зарисовал этот сон. Недавно нашел этот детский болезненный рисунок – в уголке листа рукой моего папы написано: Дина Верни, 1973 год.

Все же мне удалось продемонстрировать французскому мальчику сенежских свиней. Мы прильнули глазами нашими к щели в дощатой стене сарая и взирали на их розоватые, величественные тела. Ловили их лукавые, умудренные взгляды, сдержанно блестящие в полутьме. Свиньи улыбались, двигали своими пятачками. К сожалению, они не произвели особо сильного впечатления на внука французского коммуниста. Кажется, ему вообще не нравилось в России. Он скучал, капризничал, мотал своей кучерявой головой, не понимая, зачем его вообще привезли в эту замороженную страну.

Если бы владел бы я французским языком, то произнес бы перед этим мальчиком восторженный панегирик свиньям. Убедил бы его, что слово «свинья» никак не может восприниматься в качестве оскорбления, поскольку обозначает существо возвышенное, мудрое и таинственное.

Но способностями к иностранным языкам я не блистал. Зато обожал акценты. Ценю иноземцев, изъясняющихся по-русски. Пускай они как угодно коверкают и ломают наш язык – меня это никогда не смущало. Даже, наоборот, радовало. Мои родители не владели иностранными языками, поэтому навещали их чужеземцы, так или иначе говорящие по-русски. Стоило удалиться очередному такому гостю, как я тут же начинал воспроизводить его или ее акцент. Достоверно и с наслаждением изображал английские, американские, швейцарские, австрийские, французские, чешские, польские, финские и прочие акценты. Подбегал я стремглав к телефонному аппарату, набирал первый попавшийся набор цифр и затем вступал в долгие и трогательные беседы с неизвестными мне людьми, корча из себя маленького терпкого иноземца, заблудившегося меж грандиозных сугробов замороженной страны.