Текст книги "Сказание о Старом Урале"

Долгое осеннее ненастье, с дождем-ситничком уже успело надокучить жителям края. Лужи в Конкоре не просыхают, капельки дождя сбивают с деревьев остатние листья. Падая на сырую землю, листья прилипают к ней и не шевелятся, не шуршат под ногой.

Поздняя осень обучает людей тишине, велит задумываться о жизни, и всякий северный житель, исключая охотников и рыбаков, тянется к домашнему теплу, считает запасы и вершит семейные дела.

По воле Аники Строганова все трое сыновей собрались осенью в Конкоре. Всякий из них строил свои догадки о причине вызова и утешал себя мыслью, что вызван не зря.

Семен до самого приезда Якова не знал, что отец послал за ним нарочного. Увидев во дворе московский возок брата, Семен не на шутку встревожился: не случилась ли в Москве беда. Скоро появился в Конкоре и Григорий Строганов. Семен сообразил, что братьев позвал старик, но беспокоить отца расспросами не стал.

Монастырем уже правил новый игумен Калистрат. Питирима по приказу Семена увезли в новый, косвенский острог. Новым игуменом отец был очень доволен, сблизился с ним, часто бывал в его обществе.

Волновали Семена вести от Анны Орешниковой. Она, вопреки их тайному сговору, не рассталась с престарелым супругом. Она отказалась последовать за посланцами Семена и велела передать, что Орешников при смерти болен; мол, не может честная жена покинуть супруга в его последние недели, а то и дни. Такой ответ боярыни привез из Чердыни Досифей, ездивший туда с вогулами за Анной. Время шло, а с сыновьями по отдельности Аника еще о делах не беседовал, пообещав, что, когда настанет нужный час, позовет к себе всех троих вместе.

Нужный этот час пришел!

Студеный ветер еще днем раздул морось ненастья.

Вечером над Конкором зажглись звезды и высветлился народившийся месяц…

В избе Иоаникия Строганова было в тот вечер светлей обычного: горели все восемь свечей на отростках лосиных рогов, светились перед иконостасом и аналоями все лампады, как в храме.

Аника Строганов долго стоял перед ликами святых на коленях и отвешивал земные поклоны.

Слышно было, как гуляет осенний ветер, рождая ощутимые сквозняки в избе, как под полом скребутся мыши. Ежи, пофыркивая, сновали по избе. Из рукомойника, как всегда, падали капли в деревянную бадью…

Отец не поднялся с колен, когда входная дверь отворилась и впустила в избу троих сыновей Строгановых – Григория, начавшего креститься еще в темноте сеней, Якова, побледневшего от волнения, и, позади всех, Семена. Увидев отца на молитве, сыновья остановились при входе, постояли, переминаясь. Наконец подал голос Семен:

– Пришли мы, батюшка.

Иоаникий будто не слышал, продолжал истово молиться, склонился в земном поклоне и долго-долго не поднимал головы. Наконец трижды перекрестился и встал, опираясь на посох. Знаком подозвал сыновей к столу.

– Дети мои! Добро пожаловать! В кои-то веки довелось всех троих разом обнять.

Яков и Григорий, взволнованные и торжественные, облобызались с отцом троекратно; он брал каждого за плечи и подолгу смотрел в глаза. Когда дошла очередь до Семена, отец чуть заметно кивнул сыну, будто подтверждая некую давнюю договоренность между ними. От остальных это мимолетное движение укрылось.

– Экие вы стали, сыны мои! Каждому жизнь свою печать на лицо положила! Пожалуй, за нею не сразу и мою печать разберу.

Из стариковских глаз выкатилась скупая слеза, старик смахнул ее и продолжал тверже, строже и печальней:

– Родимые мои, приходит пора проститься и с вами, и с делом жизни, и с заботами в мирской суете. Пора о душе подумать. Вот, собрал вас, последнюю свою отчую волю изъявить. Стар стал, немощен, оскудел силой и разумом. Решил покинуть мир, сыны мои, принять постриг в монашество.

– Батюшка, родимый! – залепетал Яков скороговоркой и упал перед отцом на колени. – Пошто надумал такое?

– Ты всех лучше понять меня должен. Старшой ты у меня.

Иоаникий погладил склоненную голову Якова. Григорий будто еще не поверил и растерянно ждал, какие последствия повлечет для него самого отцовское решение. Семен сжал губы, сощурил глаза и будто заранее знал, что последует дальше.

– Не покидай нас, батюшка, в сию смутную пору, – шептал Яков.

– Уразумейте престарелого отца. Притомился от житейского. В монастыре молиться за вас стану. Лобызайте святое Евангелие на верность друг другу. С открытым сердцем сие творите, все распри позабыв и разумом просветлев! Клянитесь волю отцовскую нерушимо блюсти.

Яков первый поцеловал Евангелие. За ним приложился Семен. Григорий же, вдруг что-то заподозрив, все тревожнее глядел на отца. Иоаникий сказал ему ласково:

– Целуй, Гриша.

– Сперва волю свою объяви, батюшка!

Сурово нахмурился Иоаникий, и тогда Григорий поцеловал Евангелие, не осенив себя крестным знамением. Отец проговорил, повышая голос:

– Крест положить забыл, Григорий. Перекрестись и целуй сызнова.

Не смея противоречить, средний сын исполнил отцовский приказ.

– Слушайте мою волю. Богатство оставляю вам всем и внукам на веки веков неделимым. Волю свою нерушимую над богатством передаю в руки брата вашего Семена до самой его смерти. Волен Семен перед смертью передать все неделимое богатстве внукам моим и детям своим, коли господь благословит его наследниками, достойными поддержать честь нашего рода.

Никто не пошевелился, молчание длилось долго. Всем было слышно, как ветер гуляет на воле. Наконец до сознания Григория дошли отцовские слова. Он всплеснул руками и крикнул тонким, срывающимся голосом:

– Батюшка! Помилуй! Не отдавай богатства в руки Семену. Погубит он нас. Нищими по миру пустит!

Иоаникий властно поднял руку, знаком приказал Григорию молчать.

– Проклятие мое падет на голову того, кто осмелился бы нарушить мою волю.

Григорий, уже почти не слушая, бросился на колени и завопил исступленно:

– Раздели богатство поровну между нами!

Иоаникий постучал об пол посохом:

– Смирись, Григорий, перед родительской волей!

– Грех творишь, батюшка, власть над нами отдавая в Семеновы руки!

– Не изменю своей воли. Слышите? Целуй, Яков, руку Семену на покорную верность ему.

Тучный Яков поклонился брату в пояс, поцеловал ему руку, помог Григорию встать с колен и шепнул:

– Гриша, не противься. Слышал волю родителя?

Лицо Григория исказилось от злости. Он погрозил младшему брату кулаком.

– Не стану руку тебе лобызать. Поганая она! Не признаю твоей воли над собой. Разоритель ты нам!

Семен проговорил спокойно:

– Григорий, брат я тебе, а не ворог. Без отца останемся на белом свете. В дружбе нам надо пребывать. Признаешь ли мою волю над собой, не признаешь ли, все одно для меня братом останешься, я тебя никому в обиду не дам и разору твоего не допущу.

Григорий не ожидал этих слов, а суровое спокойствие Семена подействовало отрезвляюще. Он притих, вытер глаза рукавом, подошел к Семену и с неожиданной покорностью поцеловал его руку. Тот обнял Григория и Якова, поклонился отцу в пояс:

– Гляди на нас, батюшка! Покорные воле отцовой, стоим едины перед тобой, Строганова Иоаникия сыновья…

Через трое суток, на рассвете студеного утра, три сына Строганова и все жители Конкора проводили престарелого Анику Камского в монастырь.

Неприязнь Григория к Семену, смягченная присутствием отца, после проводов вспыхнула с новой силой. Григорий отплыл в свой Кергедан, не сказав брату даже «прощай».

У ворот крепости Семен сердечно простился с Яковом. Когда московский возок и верховые телохранители скрылись из виду, Семен сошел на берег Камы.

Река была неприветлива, неспокойна. Среди этой холодной водной пустыни Семен скоро заметил лодку, идущую сверху. Гребец проворно работал веслами, кормщик правил легким рулем. Лодка пристала к берегу, гребец стал вытаскивать ее на песок, а кормщик зашагал навстречу Семену. Тот узнал однорукого слугу чердынского воеводы, Григория Жука.

– Прими мое почтение, милостивый хозяин.

– Здорово, Жук! Из Чердыни? Ко мне, что ли? Неужли неладное что приключилось?

– Воевода наш, Захар Михайлович Орешников, преставился, царство ему небесное во веки веков.

– Когда? С чего же это?

Семен растерянно и даже как будто виновато глядел на Жука.

– А боярыня где? За мной послала?

– Нет. Изволила на Москву податься.

– Как на Москву? Путаешь что-то, мужик?

– Истину говорю. Как панихиду по супругу отстояла, девять ден горевала, а на десятый велела лошадей готовить, верховых взяла и отбыла до Великого Устюга! Оттуда, сказывала, на Москву ее путь.

Семен постоял, безразлично посмотрел на Жука и больше не сказал ни слова… Он пошел по берегу и поравнялся с приплывшей лодкой. Усталый гребец успел вычерпать воду и поклонился конкорскому хозяину. Это был сильный, рослый молодец, известный в Чердыни по имени Алеша-пскович.

– До твоей милости приплыли. Возьми нас к себе в услужение. Может, сгодимся тебе с Алешкой? Прискучило нам в Чердыни.

Семен показал обоим на крепостные ворота.

– Ступайте в крепость, скажите, хозяин накормить велел досыта. Приду скоро, тогда потолкуем.

– Благодарствуем.

– Припомни-ка, Жук, может, боярыня наказывала передать мне слово какое?

– Нешто я без разума, хозяин? Ничегошеньки не велела. Совсем не в себе покинула Чердынь.

– Ладно. Ступайте.

Жук и Алеша-пскович взяли свои котомки и зашагали к городку. Семен остался на берегу один. Он присел на борт лодки, поднял камешек, пустил его далеко в Каму.

– На Москву подалась? Что ж, бог с ней, ежели по-иному надумала…

В сумерки Семен Строганов и боярин Макарий Голованов сидели в хозяйских хоромах Конкора и неторопливо выбирали верных людей, чтобы послать их на Русь к друзьям Голованова.

Неожиданно поднялся трезвон: на дозорной башне городка всполошный колокол забил тревогу. Голованов встал.

– Чаю, люди мои из лесов к тебе прибыли, Семен Иоаникиевич.

– Нет, Макарий Яковлевич, не тот сполох.

– Уж не пожар ли?

– И не пожар. По звону похоже, что кочевники у стен.

– Вот еще напасть!

В палату вбежал ратник в кольчуге.

– Хозяин! У ворот вогулы дальние, незнакомые тебе. Монах нашей веры с ними. Допустить в крепость просят. Что велишь?

– Много их?

– Ежели не обмишурился, не меньше трех десятков!

– Вели сотнику отворить ворота. Пришельцев сюда веди.

– Семен Иоаникиевич, как бы неладного чего не вышло.

– Не тревожься, Макарий Яковлевич. Вогуличи, ежели добром просят, подлости не сотворят. Эти не обманывают, не ногайцы. Всех сюда веди.

Вскоре дверь отворилась, и в палату вошла целая процессия: впереди чернобородый монах, невысокий и коренастый. За ним – старик богатырской стати, сзади толпа вогулов. Все перекрестились на иконы, отвесили Строганову и Голованову поклоны.

– Кто такие будете, добрые люди? Пошто пожаловали?

– Челом бьем хозяину сей крепости, – сказал монах. – Который из вас Семен Строганов?

Хозяин встал и вышел навстречу гостям. Монах поклонился еще раз.

– В иночестве Трифоном зовусь, а родом с вятской земли. Старец сей – Демьян Кустов, староста чусовского вольного посада. Вогуличи – люди крещеные и верные Руси. Осьмой годок доходит, как у берега реки Чусовой я скит поставил. Слыхал про реку Чусовую, Семен Иоаникиевич? На ней много раньше меня отходцы с Руси посад поставили и стали жить, а число их семьдесят четыре души – мужиков, баб и мальцов! Старожилы того края, вогуличи, нас добрососедски приняли и за то немилость татар сибирских на себя навлекли. Как лист стал желтиться, ордынцы трижды с набегами падали. Избы пожгли, ребят да баб в полон уволокли, а один стан вогуличей в крови утопили.

Миром порешили челом бить тебе, хозяин: защити нас от ворогов! Встань хозяином на Чусовой, как на Каме стоишь, и помоги нам жизнь в покое блюсти.

– Слышишь, Макарий Яковлевич?

– Слышу.

– За доверие ваше ко мне благодарствую. С сего часа беру вас под нашу строгановскую защиту. Вели людям своим отдых принять, а харчей получат, сколько спросят и каких пожелают.

Монах передал вогулам ответ Семена. Все они вновь низко ему поклонились и степенно вышли из палаты. Семен указал Трифону и Кустову место на лавке у стола.

– Садитесь гостями желанными. Глядите на сего боярина, Макария Голованова. Будет он с вами облаживать новую крепость на Чусовой. В обрат немедля подадитесь и зачнете крепость ставить. Сам к вам до ледостава явлюсь. Зимовать на Чусовой вместе станем.

Семен размашисто перекрестился на киот с иконами, сказал торжественно:

– Благослови, господи, не оступиться, ставя ногу на новые чусовские земли!

Часть вторая

В камском крае канули в Лету еще пять лет бытия рода Строгановых. Осуществляя задуманное, Семен Строганов самовольно положил снятые рукавицы на земли Чусовой, утвердил на сердитой реке свою хозяйскую власть в 1568 году, когда его брат Яков зажал в руках царскую дарственную грамоту на чусовские вотчины.

На многострадальной Руси прошли годы Ивановой опричнины, один хуже другого. В новгородских, псковских, тверских летописях они запечатлены не чернилами – великой народной кровью, опалены пламенем пожаров, омрачены злодейством царских подручных. Чтобы уйти от суда людского, царь расправлялся со свидетелями своих преступлений, подделывал летописные записи, притворялся и лгал. Суеверный и болезненно мнительный, он казнил по малейшему навету «всеродно»: смерть настигала не только самого заподозренного, но и его близких – лишь бы не оставить на земле молельщика за души погибших!

Так поступали не только с именитыми боярами, воеводами и купцами. Всеродно истребляли тысячи служилых людей, и посадских ремесленников, и простых крестьян-землепашцев, повинных в том, что трудились на ниве опального помещика или в приселье опального города.

Многие тысячи и тысячи крестьян царь гнал из уезда в уезд, чтобы отдавать земли опричникам, селить их вместе, поодаль от селений земских. Не веря в прочность своего положения на отнятых землях, политых чужим потом, опричники не радели на чужой ниве: великое запустение пришло на крестьянские поля в Ивановом царстве.

Еще пуще и кровопролитнее было бедствие, постигшее города Новгород и Псков. Погибель сюда принесли не ордынцы, а опричники царя Ивана. Мысль о расправе с непокорным, вольнолюбивым людством этих городов давно баламутила разум царя. Еще в Александровской слободе вместе с Малютой Скуратовым и князем Барятинским намечал он новгородские жертвы. Предлогом для карательного похода на Новгород послужил донос, сделанный царю неким бродягой Петром из Волыни. Как рассказывает предание, он спрятал в Софийском соборе подложное письмо за подписями новгородского архиепископа и «лучших людей» города, будто бы просивших польского короля принять их под свое покровительство. Тайный посланник царя прокрался в собор и нашел поддельное письмо за иконой богородицы.

В январе 1570 года сам царь во главе полутора тысяч опричников совершил внезапный налет на ничего не подозревавший город, уже по дороге предав огню и мечу села и городки от самой Твери. В опальном Новгороде полных шесть недель опричники грабили, жгли и топили жителей без разбора. На вечное поминание записали тогда новгородцы шестьдесят тысяч людей. Запруженный телами, Волхов вышел из берегов.

Многое произошло за эти годы и в камском крае.

В самый год лютого новгородского и псковского погрома отдал богу душу в келье Преображенского монастыря под крепостью Конкор смиренный инок, звавшийся в миру именитым купцом Иоаникием Строгановым.

Звоном строгановского золота приманил Семен Строганов, с помощью своей снохи Катерины Алексеевны и боярина Макария Голованова, множество нужных, умелых людей на земли Перми Великой, чтобы твердо стоять на реке Чусовой. В местах богатых, глухих, нетронутых. В местах сказочной, былинной красоты.

В новой дарственной грамоте упомянуто было – владеть землями по Чусовой от устья до вершины, крепости там поделать и варницы поставить, людей позвать неписаных и нетяглых, сторожей крепких держать для бережения от ногайских и иных орд.

Две крепости будто по волшебству возникли на берегах, и величали их «городки Верхний и Нижний, что на Чусовой-реке». В Верхнем Семен поставил воеводой Досифея, а в Нижнем – боярина Макария Голованова.

Новый острог возник и на Косьве, куда Семен послал поначалу Досифея, в помощь дав ему боярского сына Костромина и игумена Питирима, да определил содержать там под строгим надзором татарскую княжну Игву.

Когда же Семен отозвал Досифея с Косьвы на Чусовую, обошла все городки и острожки в камском крае тревожная весть: боярский сын Костромин и тут нарушил присягу о верной службе. Тайком сговорился с пленной татаркой, тайком же подготовил дальний побег, отправил надежного посланца – татарина за Каменный пояс, в Сибирское ханство, к Кучумовым ставленникам.

Получил в ответ, знать, немалые посулы и помощь, выкрал оружие и коней до первой подставы на пути, да и бежал с пленницей Игвой темной осенней ночью в горы, волчьей тропой к тайным врагам своего народа, ханским правителям Сибири.

Получив такую весть, жители Чердыни, строгановских камских и чусовских крепостей и острогов сокрушенно покачали головами: добра, мол, теперь не жди!..

Сосульки на крышах вызванивают звонкими капелями весну 1572 года.

Зима отстояла лютая, но весеннее солнце проворно управлялось со всем, что натворили метели и бураны.

Снега стаивали. Вешняя вода копилась в омутах, оврагах и ямах, чтобы вылиться в реку. Леса стояли нахохленными, готовые вот-вот стряхнуть с себя зимнюю понурость…

* * *

Светало при сильном ветре. В Нижнем чусовском городке на вышку надвратной башни поднялся старшина ночного караула. Подоспело время голосом проверить бодрость настенных сторожей. Нравилось ему на рассвете зычно выговаривать оклик и слушать, как в переливах эха повторяются ответные голоса.

Старшина видит городок в сумеречной изморози, сквозь путаные тенета голых сучьев, опушенных куржой. Приметил в избе воеводы Голованова свет в окошках. Отчего это не спится старому в такой час?

Тишина! На рассвете у всего живого сон на особицу крепок. Даже собака не тявкнет.

Старшина совсем было собрался полным голосом подать часовым оклик, как услышал далекий гул. Эхо услужливо повторило его, старшине показалось, что слышится гул со всех сторон. Снял шапку. Подождал. Наконец перестал сомневаться: пробудилась!

В дальнем гуле распознал старшина голос Чусовой, сокрушающей ледяную кольчугу. Слышит он его не первую весну, но всякий раз подает река его по-разному. Нынче, судя по отдаленности звука, освобождается она от ледяного плена где-то возле утесов бойца-камня, который в народе зовут Разбойным.

Старшина всматривался в предутренний сумрак. Он знал, что на реке уже нет высоких сугробов, сверкавших белизной. Сейчас даже в рассветной мгле виден на льду мусор, черные полосы санных дорог, пешеходные тропки к варницам, слободкам, выселкам и вогульским стойбищам. Под стенами городка который день полыньи – вода отсосала лед от береговых каменистых утесов. В полыньях зашевелилась жизнь реки, и не замерзают они от прихвата морозными утренниками.

«Дай-то бог, чтобы не шибко водой ярилась! А может и гульнуть: снега были тароватые!»

Набатный колокол весь в бархате инея.

«Или подождать еще малость? Будто пока негромко гудит, только ветерок-то с припадами: то кинется с неба на землю, то от нее в небеса вихрит. Пожалуй, приспело время для сполоха, иначе позор всему караулу, что весть в аккурат не подал».

Старшина снял рукавицу, взялся за холодную веревку, свитую из мочала. Колокол выронил в тишину густой, распевный звон. Голос звучал призывно, еще без тревожности, но поднял на ноги весь городок. Горожане заторопились к воротам и на берег.

Люди знали сердитый норов Чусовой. Каждую весну чинила она те или иные беды, зорила немудрый людской достаток, но не могла истребить в сердцах человеческих любви к буйной своей красе.

На розовом горизонте – наплески утреннего света. Чаще и громче трещит лед, из проломов и трещин рвется бурлящая вода. Лед коробится, оседает под воду, дробится с хрустом, будто ломаются толстые доски. Льдины выныривают, ворочаются, как тюлени, наползают на береговые скалы, вспенивают воду. Быстро прибывает река. Стремительнее идут по ней льдины, и вот уже в луговой пойме исчезла под водой полоска прибрежных кустарников. Ледяные глыбы срезают молодую еловую поросль, ворочают с корнями сосны и березы.

Смотрят горожане на могучую игру реки Чусовой.

Она уже в первых солнечных лучах. Шорох льдин и плеск воды заглушают негромкие голоса людей, все более тревожные, ибо лед пошел реже, а разлив воды ширился быстро. Старшина крикнул:

– Затор гдей-то!

И снизу зазвучали громкие ответные отклики:

– Чать, знамо где! У Узкого камня напасть родится. Гляди, вода-то под варницы подошла.

– Не замай! Они на пригорке… А ты на воду, на воду гляди!..

– У Спирьки Сорокина в огороде она, значит, до варниц рукой подать!..

– Вогульские стойбища зальет, а там бабы с ребятишками!

– Чего голосишь, старая? О мальцах нечего печалиться: вогулы загодя в наши стены убрались, воевода Голованов озаботился.

– А со скотиной как? У солеваров поди скотина там?

– Пробудилась! Они ее давно в городок да в монастырь пригнали… Глядите, лед гуще пошел. Прорвало затор!

– А это чего там? Возле мыса.

– Господи, да это, братцы, на нас вал катит! Глядите! Глядите! Так и есть. Помоги, Господи!..

На реке возобновился треск льда. Вал воды со вспененным гребнем, переворачивая в себе льдины и крутя их в водоворотах, катился по реке, мимо городка.

Люди смотрят, как в заречье гибнет то, что создано их руками. Вал смывает избы варниц, переливается через земляные валы слободок, уносит баркасы. Разбивает их о скалы, выкидывает обломки на пригорки в заливных лугах…

Смотрят мужики на бешенство реки, снимают шапки, крестятся; женщины утирают слезы, молят богородицу заступиться за достояние людское.