Текст книги "Воспоминания. Конец 1917 г. – декабрь 1918 г."

Оказывается, что Украинский Корпус, с одной стороны, и казачья организация – с другой, создали мне в Галиции некоторую известность, результатом чего и был немедленный приезд ко мне военно-уполномоченного Флейшмана. Этот Флейшман при всей своей любезности и видимом якобы сочувствии, повел против меня впоследствии сильную подпольную агитацию и настолько организованную, что я, уже будучи гетманом, принял меры к тому, чтобы его так или иначе убрали.

Главное обвинение, которое мои враги постоянно преподносят в печати, говоря обо мне, является якобы мое безудержное честолюбие, исключительно ради которого я затеял гетманство, что мною руководила не идея принести пользу народу в трудном положении, в котором он находился, а жажда почестей и т. п. В общем, слава Богу, что особых других обвинений даже враги не придумали.

Я всегда любил людей честолюбивых. Это люди, в большинстве случаев, которые умеют желать и достигать намеченной цели. Одно из наших несчастий и состоит в том, что у нас мало именно честолюбивых людей. Какое мне дело до побуждений человека, лишь бы он дело делал. Мы страдали от отсутствия людей, стремящихся достигнуть чего-либо большего, все какая-то мелочь, главным образом жаждущая, чтобы никто не возмущал ее покоя, а если уж нужно действовать, то только лишь для того, чтобы как-нибудь безопасно спекульнуть для своего мещанского благополучия.

Я хотел точно установить, когда мне реально пришла в голову мысль сделаться гетманом для захвата власти на Украине, с широкими перспективами в будущем, и скажу откровенно, что еще в первой половине марта я об этом не думал. Вокруг меня были люди, которые говорили, что нужно создать гетманство, что вот Вы будете гетманом и т. д. Это все я принимал как шутку и никогда над этим серьезно не задумывался.

В первой половине марта 1918 года о власти я не думал. Я скучал от ничегонеделания, возмущался, что другие тоже ничего не делают. Видел полную растерянность или же какой-то совершенно необоснованный оптимизм, что вот немцы пришли, теперь наступит полный порядок, и всем будет хорошо. Возмущался немцами, которые, мне казалось, смотрели на нас исключительно как на будущую колонию и все прибирали к рукам. Не зная хорошо психологии наших имущественных классов, как крупных, так и мелких, я думал, что стоит только энергично взяться за дело, как все это спаяется в сильную организацию, голос которой услышат немцы, с одной стороны, и все социалистические партии – с другой. В национальном вопросе считал, что нужно спасти этот богатейший край, выдвинув сильно украинский национализм, но не во вред русским культурным начинаниям и не воспитывая ненависти к России, а давая свободно развиваться здоровым начинаниям украинства. Тяготения к Галиции и восприятия Галицийского мировоззрения я не хотел, считая это для нас несоответственным явлением, которое привело бы нас к духовному и физическому обнищанию. Возмущался теми великороссами, которые, не считаясь с жизнью, все твердят свое старое и смотрят на Украину как на нечто, ничем не отличающееся от Тульской губернии. Считал, что в вопросе национальном мы должны идти смело и решительно вперед, что если мы не станем на этот путь, то мы ничего не получим. Меня смущала несколько мысль, что немцы стоят за самостийную Украину во чтобы то ни стало, но тогда я более чем когда-либо верил, что немцы не могут быть окончательными вершителями наших судеб, хотя я, конечно, как, я думаю, и никто и в Германии, не ожидал, что в царстве Вильгельма может произойти такая социальная катастрофа, как та, которую теперь переживают немцы. Короче говоря, я хотел создать и быть одним из главарей той мелко-демократической партии, учреждаемой мною, которая должна была вести к компромиссам между собственностью и неимущими и между великороссами и украинцами.

В то время в Центральной Раде, впрочем, об этом я говорил уже выше, был раскол; выдвигались различные комбинации. Немцы старались тоже влиять на дела и думали о смене министерств. По городу ходили различные списки министров, между прочим, в некоторых списках фигурировал и я как военный министр. Я над этим только смеялся. На должность военного министра, при таком хаотическом состоянии управления страной, идти было не сладко. Так пока шло дело.

Ежедневно вставали мы рано; ко мне являлось несколько офицеров, которые жили со мной в одной гостинице, вместе пили чай. В штабе корпуса был у меня капитан Богданович, он теперь тоже жил с нами в одной гостинице. На его обязанности было доставать из какой-то хорошей молочной, которую он один только знал, сливки, при том он должен был сообщать нам все городские новости.

Однажды он спросил меня, не читал ли я статью какого-то правничьего товарищества. Я прочел. Оказывается, что это Товарищество Украинских Юристов выступило с сильной критикой против существующего положения вещей и требовало, чтобы власть была передана какому-нибудь лицу с диктаторскими полномочиями, которые одни могут спасти страну от того критического состояния, в котором она находилась. Помню, что эта статья произвела на меня впечатление. Написал ее некто Парчевский, я его потом хорошо узнал. Убежденный украинец, стремившийся возродить старые времена Гетманства, большой идеалист. Он записался к нам в партию, недурно говорил и дал толчок партии в сторону проповедования идеи Гетманства.

Это было в начале второй половины марта 1918 года. Мне действительно казалось, что только сильная, доброжелательная к народу власть теперь может принести пользу, что и немцы, и австрийцы с такой властью будут считаться. И, действительно, окидывая взглядом вокруг себя, я положительно не видел никого, кто бы в данный момент подходил для того, чтобы эту обязанность принять на себя. Из украинцев никого, все они мечтатели или крайние шовинисты галицийской ориентации. – Ни за кем из них великороссы на Украине не пойдут. Из великороссов тоже никого не было (украинцы этого никогда, кстати, не допустили бы). И вот постепенно я надумал, что действительно наиболее подходящий – я. Во-первых, в украинских кругах меня хорошо знают, во-вторых, я известен в великорусских кругах, и мне легче будет примирить, чем кому-либо другому, эти два полюса. Тяготевшие к Польше правобережные земледельцы-католики ничего, в общем, против меня тоже иметь не могут. В армии меня знают.

Все это вырисовывалось туманно, но с этого момента я ясно думал, что к этому события приведут сами, так как другого выхода не было. Я помню, тогда думал о Петлюре, но отвергнул эту мысль. Петлюра честолюбив, идеалист без всякого размаха, а главное, – за ним пошли бы только крайние левые круги Украины и галичане, затем он не столько государственный деятель, сколько партийный, а это для создания государства не годится. Кроме того, с ним не считались бы немцы. Хотя якобы под фирмой Петлюры я был спален и должен был бы поэтому иметь зуб против него, я все-таки скажу, из всех социалистических деятелей на Украине это единственный, который в моих глазах в денежном отношении остался чистым человеком; затем он искренен, в нем много рисовки, но это уже черта украинская, я думаю, воспитанная в украинских деятелях всем прошлым украинского движения.

В старой России единственная область, где украинство, и то под сильной цензурой, разрешалось, – это театр. Все поколения нынешних украинских деятелей воспитаны на театре, откуда пошли любовь ко всякой театральности и увлечение не столько сущностью дела, сколько его внешней формой. Например, многие украинцы действительно считали, что с объявлением в Центральной Раде самостийной Украины Украинское государство есть неопровержимый факт. Для них украинская вывеска была уже нечто, что они считали незыблемым. Вся деятельность Центральной Рады, если можно так выразиться, была направлена к внешнему, к усилению украинства для глаза, мало заботясь о его внутреннем, серьезном культурном развитии. Я был очень доволен, хотя мне это ставили в упрек, когда впоследствии я взялся за создание двух университетов, Киевской Академии наук, за создание действительно хорошего Державного театра. Даже в кругах университета св. Владимира было такое мнение, что теперь нужно подтянуться, так как все то украинство, которое раньше было, – это была оперетка, а теперь оно идет вглубь. Я лично исповедовал и исповедую в этом отношении полную свободу. Пусть будет борьба двух культур, это область, где насилия не нужно. Петлюра, как я говорил, любил эффектные картины, но он слаб и Украины из омута не выведет. Говорю это без желчи, так как, несмотря на то зло, которое он мне сделал, я все же способен рассуждать объективно. Винниченко и другие – это уже совершенно другая марка, о которой говорить не приходится. Возвращаясь к Петлюре, скажу, что главное – это его галицийская закваска, она нам не подходит. Я против галичан ничего не имею и уважаю их за их сильную любовь к родине.

В «Петербургской гостинице» было очень плохо, и я послал Богдановича к генералу Цысовичу с просьбой нас перевести. Уже не знаю, какими судьбами, думаю, что закон был не вполне на нашей стороне, во всяком случае, в результате хлопот Богдановича мы получили прекрасную маленькую квартиру у какого-то еврея на Крещатике.

С переездом туда дела партии пошли хорошо. Мы отпечатали программу, у нас был определенный день заседаний. Обыкновенно собирались у д-ра Любинского, на Владимирской улице, так как он был одним из усерднейших членов партии. Я полагал, что партия разрастется, укрепится, голос ее будет слышен в стране, а затем думал, что можно будет постепенно перейти к идее Гетманства. Никаких переворотов я не хотел в то время и о них не думал.

На заседаниях партии, наряду с такими украинцами, как Шемет, Парчевский, Полтавец и другие, сидели Воронович, присяжный поверенный Дусан, Михаил Васильевич Кочубей и другие, по своим убеждениям резко отличавшиеся от первых, но связанные общей идеей провести те принципы, которые мы положили в основу партии. Меня это успокаивало, и я думал, что путь, взятый нами, правилен. Гижицкий играл тут большую роль; это удивительно способный человек и большой энергии, совершенно неспособный к постоянной и будничной работе, но в острые минуты бытия человеческих обществ он незаменимый член партии. Я не знал, когда он успевал отдыхать. Осведомленность его была поразительна, и, конечно, он играл одну из первых скрипок в высшем обществе. Но так как я его мало знал и так как он получал у нас все большее значение, я поехал к Андрею Васильевичу Стороженко, который должен был его знать, за справками. А. В. дал о нем самую лестную рекомендацию, и я успокоился.

Моя семья еще с октября месяца, после короткого пребывания моей жены в Меджибужье, переехала в Орел. Затем, со времени большевистского переворота, я о ней почти не имел никаких сведений. Меня это ужасно угнетало; я даже не знал доподлинно, где мои жена и дети, в Орле, в Москве или в Петрограде, а вести из Большевистии были печальнее одна другой. Я посылал людей, но и от них долгое время не получал никаких сведений. Во время пришествия большевиков в Киев Зеленевский по собственной воле пробрался к жене моей в Орел, сочувствуя мне, и уговорил ее уехать. Это было очень своевременно, так как через несколько дней после ее отъезда в Орле начались большевистские безобразия. За это я всегда с большой благодарностью относился к Зеленевскому, по личному почину помогшему мне в таком дорогом для меня деле. Теперь снова положение в этом отношении ухудшилось. Со времени возвращения Зеленевского я больше никаких сведений о жене и детях не имел. В поисках о том, что мне делать, мне пришла мысль, что, может быть, немцы, двигавшиеся так быстро на Украину и севернее, подошли или подойдут к Орлу.

Я решил поэтому узнать подробно все, что касается этого дела, и отправился, как мне указали, к полковнику Фрейгер фон Штольценбергу [Freiherr von Stolzenberg]. Это было первое мое знакомство с немцами, которое впоследствии, особенно в первое время Гетманства, мне немало испортило крови. Принял полковник меня очень любезно, сообщил, что к Орлу никакого движения нет.

Мы невольно перешли на разговоры о политике, причем Штольценберг, размахивая одной рукой (другую он потерял на войне), сказал мне, что немцы здесь только временно, что они только гости, что никаких намерений для вмешательства во внутренние дела Украины у них нет, что на Украине, кроме социалистических, других партий нет, но что же делать – они в этом не виноваты и т. д.

Я ушел убежденный, что при таких условиях нужно рассчитывать только на себя, так как, может быть, та анархия в краю, которая существовала в то время, на руку немцам. Не пришли же немцы, затрачивая и деньги, и человеческие жизни своих солдат, ради наших прекрасных глаз или для восстановления помещичьих имений, а, вероятно, для других целей.

В главном штабе у меня было одно лицо, которое держало меня в то время в курсе всех тех назначений, которые тогда делались по военному ведомству, даже больше, мною было так организовано, что лица, по моему мнению совершенно неподходящие, назначения не получали. Я повторяю, в то время я не думал непосредственно о перевороте, но полагал, что постепенное значение партии может возрасти только в том случае, если мы фактически во всех учреждениях будем иметь своих агентов. В то же время у меня перебывала масса офицеров на квартире, я с ними поддерживал сношения, но ни в какие организации их не объединял.

В начале апреля 1918 года или, может быть, в конце марта, точно я не помню, произошло событие, которое нанесло, с одной стороны, сильный удар тогдашнему Украинскому правительству, с другой – ясно определило то направление, которое необходимо было нам взять в партии.

Из Полтавской губернии от нескольких уездов прибыло [в Киев] несколько сот хлеборобов, принадлежавших к Украинской Демократической Партии, во главе, кажется, с Шеметом, и решительно требовало изменения Третьего Универсала, в котором, как известно, собственность на землю была уничтожена. Появление неподдельных селян, людей земли, людей убежденных и не стесняющихся ясно высказывать свое мнение относительно всех тех порядков, которые тогда у нас существовали, произвело сильное впечатление на Киев.

С одной стороны, все противники Рады подняли голову и сразу вошли в некоторый контакт с прибывшими, с другой стороны, в кругах Рады появилась еще большая растерянность, ведь уже ей нельзя было говорить, что весь народ санкционирует этот 3-ий Универсал, оказывается, что часть доподлинного народа-труженика на земле совершенно не разделяет это мнение.

Нельзя было также свалить на голову великороссов это появление, так как селяне были самые убежденнейшие украинцы-самостийники школы Михновского. Всевозможные личности из Центральной Рады начали подъезжать к полтавцам с агитаторскими речами. Никакого впечатления все эти речи на них не произвели; они твердо стояли на своем мнении. С другой стороны, на них наседали всевозможные партии, включая и Союз Русского Народа, но эти партии встречали решительный отпор. Создание Украины и мелкая земельная собственность были их девизом, все остальное они выбрасывали. Появление этих господ, их смелые требования были настолько неожиданны, что на них в Киеве любители всего нового ходили смотреть, как ходят в театр, в цирк и в другие подобные места.

Я понял, что именно в этом классе народа заложены здоровые гражданские начинания. Свиделся несколько раз с Михновским, Шеметом и другими господами, причастными к этой партии. Союз Земельных Собственников был вначале в восторге от них, предполагалось с ними объединиться; но ту линию, которую поддерживало в политике Союза его главное областное киевское управление, слишком крупно помещичье, ретроградное и нетерпимое к каким бы то ни было уступкам как в аграрном, так и в национальном вопросах, тоже не склонило упрямых полтавцев идти к ним на соединение.

Селяне, главным образом, боялись того, чтобы Союз Земельных Собственников, богатый и многочисленный, не обезличил их. Тогда, к сожалению, многие из влиятельных лиц Земельного Союза стали в решительно враждебные отношения к хлеборобам-демократам, обвиняя их в крайнем социализме и в том, что Шемет и Михновский ставленники немцев и униата Шептицкого. Я считаю, что все это сплошной вздор, что земельные собственники неправы. Лично повторяю, партия хлеборобов-демократов была, не знаю, как теперь, чрезвычайно полезная партия, которую нужно было поддерживать. Что она была против крупной земельной собственности, это, главным образом, злило членов Союза Земельных Собственников. Я же считаю, это было со стороны Союза Земельных Собственников неразумным, тем более, что хлеборобы-демократы признавали только вполне законные способы парцеляции крупных имений. Я тоже сторонник мелких хозяйств, особенно на Украине, и неоднократно говорил, что мой конечный идеал был видеть Украину, покрытую одними лишь мелкими, высокопроизводительными, собственными хозяйствами, продающими свеклу сахарным заводам, уже все ставшие акционерными, причем заводы должны были иметь и часть капитала в мелких акциях, дабы более зажиточные и культурные хлеборобы-собственники могли их приобретать. Знаю, что этого трудно сразу достичь, да я и не говорил, что это появится росчерком пера, а смотрел на это как на тот идеал, к которому мы должны были стараться дойти, конечно, только законными государственными мерами, елико возможно меньше губя ту культуру, которая безусловно достигнута некоторыми и даже многими, особенно помещичьими имениями правобережных римо-католиков. Но Союз Земельных Собственников, и особенно польская организация «Рада земян», решительно не разделяли этого взгляда. Это выяснилось значительно позже, в то время, когда существовала Центральная Рада со своими земельными универсалами, отменяющими всякую собственность на землю, когда имения были разгромлены, когда наступала весна и было ясно, что если теперь чего-нибудь не предпринять, то дикие порядки, заведенные Центральной Радой, внесут еще большее расстройство в дела имений, а может быть, эти порядки окончательно утвердятся, тем более, что немцы, на которых помещики так рассчитывали, совсем не проявляли склонности ко вмешательству в земельные украинские дела.

В то время Союз Землевладельцев был куда сговорчивее: «Лишь бы выкуп какой-нибудь получить, а то жить нечем» – вот лейтмотив, который тогда, в большинстве случаев, приходилось слышать от них. Селяне, произведя большой эффект, основательно выбранив правительство, уехали, но мысли, которые они бросили, остались.

Помню, как-то приходит ко мне Коношенко и сообщает, что на 12-ое мая, в противовес только что уехавшей полтавской депутации, предложено созвать Украинское Учредительное Собрание. Для всякого было ясно, что это было бы за Учредительное Собрание, в такой короткий срок набранное, и насколько, при тогдашних условиях, это собрание отражало бы действительные мнения народонаселения. Вместе с тем, одно название Учредительного Собрания все же, так или иначе, импонировало бы массам и придало бы решениям этого скороспелого учреждения вид законности, освященный в глазах профанов якобы «сознательной волей народа». Откуда Коношенко все это узнал, я уже не помню. Он вообще имел какие-то связи во всех мало-мальски значительных партиях и правительственных учреждениях.

Под влиянием только что закончившегося съезда полтавцев, видя то значение, которое имеет этот хлеборобский элемент, решено было проповедовать большой съезд всех хлеборобческих элементов Украины. Причем, съезд этот должен был произойти обязательно до 12-го мая. Я послал Коношенко к Вишневскому в Союз Земельных Собственников проповедовать идею съезда. Вишневский и другие очень решительно пошли навстречу этому делу. В нашей партии, которая к этому времени была названа «Украинською Народною Громадою», тоже усиленно работали, завербовывая членов. Главными воротилами там были: Николай Николаевич Устимович, Гижицкий и Мацко; последний человек очень работящий, но уже больно каких-то дореформенных убеждений. Собирались по-прежнему у Любинского.

Официально ничего не говорилось о Гетманстве и о предназначении меня в гетманы, но мысль эта, очевидно, бродила в головах многих. Я никому своего мнения по этому поводу не говорил. В то время официально говорилось лишь о смене министерства и замене тогдашних деятелей более культурными и работоспособными. Списки эти предлагались различными учреждениями и партиями. Очевидно, что это был период, когда немцы уже видели, что дальнейшая работа с Центральной Радой ни к чему не приведет, и, желая разобраться во всей тогдашней каше, обращались к тем, с кем успели познакомиться поближе и кто им казался на высоте задачи.

Относительно списка ко мне, например, обратился Василий Петрович Кочубей. Знаю, что составление такого же списка было предложено Кочубеем, или кем-то другим, на обсуждение земельных собственников. Я видел списки соц[иалистов]-федералистов, одними из первых сумевших вызвать у немцев доверие к себе. Были и другие списки, теперь уже не помню подробностей. Список партии «Украинськой Громады» обсуждался Николаем Николаевичем Устимовичем. Конечно, как водится, все поназначали своих из своей партии. Николай Николаевич Устимович был председателем совета министров, Любинский – министр здоровья. Гижицкий ужасно хотел быть министром, но из-за его нрава и нескольких неминистерских выходок этот номер не проходил. Меня предлагали в военные министры, но я отказался, указывая, что будучи всегда строевым начальником, я предпочел бы какое-нибудь высшее командование, а не должность военного министра, которая требует громадного знакомства с тыловой администрацией, с ученым ведомством, с техническими военными задачами. Бутенко предполагали на должность министра путей сообщения. Каким образом и кто позвал Бутенко к нам в партию, я не помню. В то время он заходил ко мне. Мы с ним познакомились, он произвел на меня хорошее впечатление, на членов партии тоже, таким образом он попал в список на должность министра путей сообщения. Остальных министров партия, если не ошибаюсь, не могла назвать. Все эти списки требовались чрезвычайно спешно.

Одна из главных моих ошибок, вызванная тем, что мое появление на посту гетмана произошло совсем не планомерно, а почти внезапно для меня самого, была та, что перед тем, чтобы взять власть в руки, я не имел людей, с которыми спелся бы, которые разделяли бы мои убеждения, которые доверяли бы мне, а я им вполне. Это случилось потому, что я сам не шел сознательно к Гетманству, к которому меня выдвинули быстро развившиеся события. Я не говорю, что не предполагал, чтобы в Украине в будущем не было гетмана, наоборот, я был убежден, что это произойдет, но я полагал, что предварительно будет создана партия, видящая в спасении Родины необходимость создания сильной власти в лице диктатора – гетмана, и что этот диктатор проводил бы те принципы, которые легли краеугольными камнями в основу партии; затем эта партия, все расширяясь и увеличиваясь численно, создала бы свои отделы по всей Украине, которые бы, в свою очередь, поддерживали идею Гетманства и его начинаний. Гетман, прежде нежели вступить в исполнение своих обязанностей, по-моему, должен был подыскать себе людей, из числа наиболее соответствующих, на посты министров, спеться с ними по всем коренным вопросам и тогда уже идти на дело.

На самом же деле вышло не так: партия только что начинала жить и развиваться, мы еще хорошо друг друга не знали, идея сильной власти, хотя бы временно единоличной, для проведения основных принципов партии, как я говорил выше, в лице партии официально не исповедовалась, а лишь чувствовалась. Казалось, что время еще не настало для этого, а тут уже требовались списки министров. Союз Земельных Собственников, который представлял большую силу в наших глазах в том отношении, что он мог создать, благодаря своей организации, величественный, импонирующий съезд, сразу стремился взять все в свои руки. Я пользовался ими, но с оговорками. Самое главное было узнать, что думают немцы, а они молчали и только, видимо, разбирались в общественных течениях.

В это время, т. е. приблизительно 10-го апреля 1918 года, я как-то встретил князя Карла Радзивилла на улице. Мы с ним разговорились.

Между прочим, я сказал ему, что теперь служить нельзя, что скучно без дела. Он мне на это многозначительно ответил: «Oh, voulеz vous pariеr que Vous allez dе nouvеau jouer un grand role?»[10]10
  Хотите пари, что вы будете играть большую роль на Украине? (Фр.)


[Закрыть] Я ему возразил, что не знаю, каким образом это может произойти.

В тот же день я встретил кого-то, кто мне сказал, что немцы очень мною интересуются и хотели бы со мной познакомиться. Я тогда, зная, что Радзивилл видится у своей матери с немцами, подумал, что из сопоставления этих двух данных, может быть, это сообщение верно. Действительно, через 1–2 дня ко мне приехал офицер в русской форме, который представился мне служащим в каком-то отделе «Оберкомандо» и сообщил, что начальник разведочного отделения «Оберкомандо», майор Гассе, просит, не может ли он ко мне приехать по важному делу. Я не хотел его принимать у себя и сказал, что лучше зайду к нему сам.

В условленный час, того же дня вечером, я был у Гассе. Он принял меня очень любезно. Разговор вертелся, главным образом, на нашей партии. Я высказал мнение о тогдашней группировке всех интеллигентных классов на Украине. Помню, что меня очень удивило, почему он потом так настоятельно расспрашивал меня про Государя и о прежней моей службе. На этом мы простились. Но из разговора я понял, что если что будет нужно, мне можно будет с ним сговориться. Я чувствовал, что моя репутация в «Оберкомандо» вселяет им уважение. Меня это свидание очень смутило. Я почувствовал, что ждать нечего, что все обстоятельства складываются так, что нужно действовать решительно, что ждать, пока через партию что-нибудь выйдет, может быть, будет поздно, а главное, меня пугало 12 мая.

Офицерства и людей, сочувствующих и решительных, у меня в то время набралось много, лишь бы немцы не помешали. Но тут я чувствовал, что можно их убедить держать негласный нейтралитет. Я целую ночь не спал, но к утру, никому не сказав, я был совершенно готов действовать решительно и немедленно.

Александру Устимовичу и полковнику Каракуцца я приказал немедленно набрать офицеров, пока не знакомя их с настоящей задачей: разболтают – министерство Голубовича меня арестует, и тогда пропало дело. Гижицкому поручил также набрать офицеров и достать мне список всех министров и особенно видных тогдашних деятелей. Парчевский должен был переговорить с офицерскою школою прапорщиков. Полтавец – призвать побольше верных казаков, а с Вишневским, энергично действовавшим в Союзе, подробно переговорить о съезде, который предполагался к 29 апреля. Меня очень беспокоило, что во всем деле не было серьезного лица, с которым я бы мог основательно посоветоваться в вопросах военного характера. Я решил обратиться к генералу Абраму Драгомирову, которого немного знал. Драгомирову я изложил свою точку зрения, но он решительно не соглашался со мною. Во-первых, он никакого украинства не признавал, во-вторых, он считал, что немцы будут в скором времени разбиты и что поэтому можно только иметь дело с Entente-ой, которая все восстановит, все спасет.

Я ему доказывал, что и я не верю в победу немцев, но что считаю, что то, что теперь происходит у нас на Украине, мало чем отличается от большевизма; что если ждать победы Entente-ы, пройдет много времени, а спасать нужно немедленно. Он остался при своем убеждении, я – при своем; мы разошлись, и больше я его не видел. Уже когда я был гетманом, в середине лета мне сообщили, что он уехал к Деникину. Я очень жалею теперь, что это свидание не привело к хорошим результатам, не потому, чтобы Драгомиров непременно принял участие в моем деле, – я и без него прекрасно обошелся, – но в общем выяснении им той цели, которую я стремился достигнуть и которая, если бы тогда было больше доверия и взаимного понимания, привела бы к хорошим результатам: мы сохранили бы Украину от большевиков, нисколько не затрагивая интересы Entente-ы и не втягиваясь больше в немецкий мешок. Именно сознание, что немцы в мировой войне не могут быть победителями, и диктовало нам возможность с ними говорить для спасения края от гибели. Точка зрения Драгомирова, а затем вся та безобразная травля, которой я подвергся со стороны Деникина, хотя бы в лице издаваемой у него Шульгинской газеты, много повредили делу. Это отталкивало от меня людей, которые, не будь этой травли, помогали бы мне.

13-го и 15-го снова повидался с немцами. На этот раз я уже говорил с Гассе и майором Ярошем. Я им прямо изложил свой план и сказал, что от них я ничего не прошу, кроме нейтралитета, если же они уж очень сочувствуют мне, был бы очень благодарен, если бы они помешали так или иначе сечевикам, которые были тогда частью, главным назначением которой было охранять правительство и Центральную Раду, если бы они помешали бы им выход из казарм. Немцы ничего положительного мне не сказали, но видно было, что они мне сочувствуют. Один из них сообщил мне, что генерал Греннер, начальник штаба армии, вероятно, попросит меня с ним переговорить. Я согласился и продолжал свое дело.

На квартире у меня было полнейшее столпотворение. Я жил с несколькими офицерами, Полтавец и Зеленевский были со мною. С утра до вечера ко мне являлись люди, офицеры, члены партии, различные журналисты, члены Земельного Союза Собственников. У меня голова шла кругом. Каким образом мы тогда на себя не обратили внимания правительства, я не понимаю; видимо, никакой разведки у них не было. Один только австриец, майор Флейшман, что-то пронюхал, а я от него особенно скрывал свои действия. В разгаре суеты вдруг он, совершенно неизвестно почему, прислал ко мне своего адъютанта, который очень долго у меня сидел и, в конце концов, лишь передал мне, что майор мне кланяется и просит сообщить, как мое здоровье. Так как я никогда в жизни не был болен, меня очень удивил этот визит. Очевидно, адъютант хотел что-нибудь разведать, но не знал, как взяться за дело.

Мне придется несколько остановиться, прежде нежели идти дальше в изложении событий, которые содействовали моему появлению на арене политической деятельности.

Я не рассказал, что несколько раньше до того, когда происходили все эти события, я, в поисках за людьми, с которыми мог бы посоветоваться, вспомнил о Петре Яковлевиче Дорошенко, который находился в Чернигове, занимая там (конечно, еще до Центральной Рады) должность директора Дворянского пансиона. Я просил его приехать на несколько дней в Киев, что он и сделал. Петра Яковлевича я очень любил и уважал, как я уже указал в начале моих записок. Петр Яковлевич имел большое влияние на меня в смысле развития во мне любви к историческому прошлому нашего края. Очень умный, прекрасно образованный, обладающий громадной памятью, изучивший с любовью историю страны до мельчайших подробностей, владелец недурной библиотеки. Он был, еще совершенно молодым, городским врачом города Глухова, когда постоянно встречался со мной в мои наезды в имение Полошки, находящееся в пяти верстах от города. Мы часами просиживали с ним в беседах о прошлом Украины. Он совершенно не принадлежал к типу современных наших «диячей» украинских, очень низко их расценивал, не верил им, но к прошлому страны относился с величайшей любовью. В его устах каждый штрих из истории нашей Полтавщины, или другой подобной области, становился красочным и интересным, но особенно занимательной у него выходила биография всех прошлых деятелей времен гетманов. Я очень любил бывать у него, и со временем наше знакомство перешло в прочную дружбу, которая за эти 25 лет ничем не была омрачена. Где бы я ни был, я постоянно, насколько это было возможно, поддерживал с ним тесную связь. Он не раз приезжал ко мне в мое полтавское имение Тростянец, в Царское Село и в Петроград, когда я живал там. Этот человек мне всегда казался, по своему уму и способностям, удивительно скромным. Сколько видишь бездарностей, которые чванятся своими знаниями. Все они норовят попасть на первое место, а здесь человек, действительно выдающийся, прозябал всю свою жизнь в тени исключительно из-за своей скромности, хотя фактически ему временами приходилось нести чрезвычайно трудные обязанности, хотя бы во время его земской деятельности.