Текст книги "Главная роль – 3"

Глава 21

Взяв направление на покои Императора – обещал же зайти – я указал на оставшуюся за спиною дверь:

– Видели рожи?

– Долгий путь прошли иерархи наши, – спокойно кивнул Толстой. – По головам шли, подсиживали, начальникам угождали. Искреннюю веру сохранить, когда на такую высь взобрался – подвиг духовный, и не каждый на него способен.

– Не столько пастыри, сколько администраторы, – согласился я. – А теперь у уважаемых батюшек выработанная ради карьерного роста корка цинизма да сомнений колоссальную брешь дала. В глубоком смущении ныне прибывают, а кое-кто, уверен, плакать будет от стыда – разуверились в существовании Господа. На людях-то, понятно, вид исправно делали – от него карьера их зависит – а внутри уже давно совершеннейшими атеистами стали. Устыдятся теперь лицемерия своего. Ежели кто по воле доброй в скит али монастырь уйдет, я их через полгодика обратно в Синод верну и поставлю другим в пример.

– Через полгодика – это правильно, – одобрил граф. – Ибо грозиться да юродствовать любой может, а делом подтвердить – крепость веры нужна. Могу ли я попросить вас подробнее рассказать о порядке и хаосе?

– Конечно, Лев Николаевич. Мы стоим на пороге новой эпохи. Я бы назвал ее «эпохой модерна» – «новейшим временем». Научно-технические достижения многим кружат голову. Человек действительно добился впечатляющих достижений, и многие образованные и имеющие авторитет люди – я бы назвал их «лидерами общественного мнения» захотят поставить Человека на пьедестал, подвинув с него Господа, – подумав, добавил. – Да уже ставят – немец Ницше, например.

– Крепко его Господь за гордыню да богохульство покарал, – не без удовольствия заметил Толстой. – Ума лишил, за то, что применял его куда не следует. Прислали мне недавно трактат его – вскрыл я пакет, а на обложке буквы кровавые – «Der Antichrist».

Я перекрестился вместе с графом, он продолжил:

– Даже открывать не стал – сразу в огонь! Ишь ты, «Антихрист» нашелся!

– Ни стыда, ни совести, – поддакнул я.

– Безумец он, – проявил снисхождение Толстой. – А вот «Заратустру» Ницше читал, и заметку сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию, и все на фоне пункта сумасшествия – idee fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший и злой сумасшедший, признается учителем?

– Больно общество! – согласно кивнул я. – И лениво – через отрицания-то оно проще себя важным чувствовать, нежели усердным трудом сделав что-то действительно значимое. Вот вы сколько лет над «Войною и Миром» работали, Лев Николаевич?

– Шесть лет, – с заслуженной гордостью огладил бороду граф.

– В архивах сидели, с современниками общались, – кивнул я. – И даровали человечеству величайший роман-эпопею, восхищаться которым будут веками. Читать и понимать его – тоже труд, воспитанию интеллекта и души способствующий. А плоды измышлений безумца-Ницше можно без всяких потерь низвести до набора примитивных тезисов, и это поверхностно образованным гражданам, которым приятно считать себя интеллектуалами, очень даже понятно – три-четыре цитаты ввернул, добавил вычитанные в кратком газетном изложении тезисы, и навроде как уже и не кретин, а шибко разбирающийся в философии титан духа.

Согласно покивав, Толстой уточнил:

– Как вы говорите, Георгий Александрович? «Роман-эпопея»?

А такого термина еще нет? Или есть, но мало распространен?

– Роман-эпопея, – подтвердил я. – Эпическое произведение, охватывающее исторический процесс и имеющее многослойный сюжет, повествующая о судьбах многих людей и событиях исторического масштаба.

Типа того – я ж не литературовед. Толстой задумался.

– Всех книг в мире прочитать невозможно, – добавил я. – Поэтому суждение мое в известном смысле дилетантское и личное – «Война и Мир» стала основоположницей нового жанра – романа-эпопеи. Из тех, у кого получилось пройти по проторенной вами тропе, я могу вспомнить Эмиля Золя.

– «Карьера Ругонов» и последующие романы? – предположил Лев Николаевич.

– Так, – с улыбкой подтвердил я и решил сойти с опасного пути – сейчас как сказанет граф чего-нибудь, я растеряюсь, и буду признан пусть и богоизбранным, но интеллектуально ничтожным. Лучше и дальше широкими мазками грехопадение человечества описывать. – Но за вычетом Золя Франция представляет собою очень репрезентативную картину того, куда идет наш мир. Обилие печатного слова – это отлично, но избыток никчемных газетенок и избыточная политизированность тамошнего общества привели к настоящей эпидемии. Каждый мнит себя интеллектуалом, каждый жадно внимает любым новостям, а в отрыве от них испытывает настоящие муки.

– «Карманная начитанность» и «Политикомания», – подсказал классик актуальные нынешним временам термины.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Совсем из головы вылетело, как это называют. Но второй термин я бы назвал «информационным голодом» – ограничивать тоску человека по известиям одною только политикой на мой взгляд неправильно. Александр Сергеевич наш, например, в Михайловском очень от «информационного голода» скучал и просил высылать ему как можно больше книг.

– Так то книги, а не история Крестовых походов на одном газетном развороте, – заметил Лев Николаевич.

– Так, – согласился я. – Здесь грань между настоящим интеллектом и интеллектом напускным, ложным, и проходит – настоящий интеллектуал черпает мудрость в первоисточниках и фундаментальных трудах, а фальшивому достаточно и поверхностного пересказа, который сочинил непонятно кто.

Сам таким промышляю, чего уж греха таить. Но нужно быть справедливым – человек физически не может освоить весь накопленный человечеством опыт. В своей бы сфере разбираться научиться, и уже неплохо. Нормальная публицистика и научно-популярные работы от реально шарящих людей, впрочем, на мой взгляд штуки полезные.

– Социализм тот же, – сел я на любимого конька. – Сколько из его апологетов дали себе труд прочитать этот их «Капитал»? Хорошо, если один из тысячи, но я и на то не надеюсь. Зато ссылаться на него, промывая мозги рабочим да крестьянам, они очень любят. Тот же самый фундамент, что и у сект – сыплем приятные слуху лозунги, обещаем счастье всем, даром и почти сразу, и вуаля – покорное и готовое на что угодно оболваненное стадо к твоим услугам. Поэтому социализм мы в общий пакет законов о запрете сект и оформим.

– Хитро, – оценил Толстой. – Однако не могу не заметить, что изрядно банкиров, торгашей да заводчиков в алчности погрязло.

– Так, – согласился я. – В смирении этой алчности вижу я одну из ключевых задач государства. Они же рабочим да крестьянам заливают, будто республиканская форма правления – прогрессивная и совершенная, ставя в пример Францию. За красивыми словесами они даже сами не видят, что человеку с капиталами ручных петрушек в парламент протолкнуть намного проще, нежели реально озабоченного судьбою рабочих и крестьян, толкового деятеля. Лично меня, например, качество жизни моих подданных шибко волнует – мне, как и предкам моим, Империя Господом вверена, и ответ я перед Ним за нее держать стану. На Империю и мироощущение мое завязано – это после гибели Никки началось, царствие ему небесное, – перекрестились. – Ежели подданные мои гибнут да голодают – я чувствую слабость и недовольство. Ежели процветают – радость великую. На армию это також распространяется – ежели она сильна, крепка и замотивирована, оснащена всем, что поможет ей выполнить боевую задачу, значит и я силён да доволен. Если угодно, армия – это мои мышцы. Империя – плоть моя, и дряхлыми мышцами оборонить ее от врагов невозможно.

Толстой пожевал губами и спросил:

– Войну затеять собираетесь, Георгий Александрович?

К этому моменту мы добрались до покоев Императора.

– Подождите, пожалуйста, – попросил я, указав на диван. – Сейчас Его Величеству доложусь и продолжим нашу беседу. Про войну – в том числе, – на всякий случай подстраховался от могущих возникнуть в голове классика обвинений в попытке «слиться» с неприятной темы.

Пусть лучше о конструктивном думает – гений же, вдруг чего полезного для меня сочинит. Минуя Императорскую гостиную, я словил неожиданную мысль и едва не споткнулся. Великий роман «Воскресенье» в силу своего антицерковного посыла написан уже вероятно не будет. Настроение подкосилось – лишил родную культуру мощного кусочка. Впрочем, неужели Лев Николаевич завяжет с творчеством? До откровенных «агиток» он опускаться не станет – масштаб не тот, а значит вполне может даровать миру что-то сопоставимое с «Воскресеньем» по значимости, сдобрив его созидательным посылом. Когда гению грустно, у него и творчество получается грустное. Когда в душе свет и покой – наоборот. Ах, как много отечественной классики того самого «света» и «покоя» лишены! Как же неприятно и тоскливо читать Федора Михайловича или то же «Воскресенье». А «Господа Головлевы»? Это же хтонь и без пяти минут «бытовой хоррор»! А сколько безысходности при кажущемся «хепи-энде» несет в себе Обломов? А Чехов? Этот вообще ужасен – вроде бы и юмор есть, и персонажи не больно-то страдают, но ощущения на выходе ужасные! Надо будет с Антон Палычем пообщаться на тему пополнения ТЮЗовского репертуара – он в Москве живет, обязательно поужинать приглашу.

Император, как и вчера, не бездельничал, но знакомых рож около него не нашлось – чиновники средне-высокого ранга.

– Перерыв, братцы, – отослал их Александр.

Чиновники поклонились и свалили, оставив бумаги. Заглядывая в них – цифры какие-то, вне контекста непонятные – я выдал отцу полный отчет. От души поржав, Александр перекрестился:

– Жалко Павла.

– Жалко, – подтвердил я. – Хороший был. Ничего, похороним с почестями. Прости-господи, – перекрестился. – Ничего в нем еретического не было, просто старый и сердце слабое оказалось. Жертва его будет не напрасной – мою репутацию увеличил, а она, в свою очередь, выльется в улучшение жизни подданных, наведение порядка и освобождение Цареграда.

– Царьград этот, – скривился Император.

– Все по плану, – развел я руками. – Прошу возможности на завтрашнем Госсовете поднять вопросы об учреждении Премии Романовых, медали «герой труда» для рабочих и крестьян – раз в год будем в столицу их привозить, Августейшими руками награждать – и создании Антимонопольного комитета.

– Зачем комитет? – удивился Александр. – Указы должные есть – еще Петр озаботился.

– Указов не видно, а в глазах народа это приравнивается к их отсутствию. Социалисты о вреде монополий верещать любят, а Комитет у них из-под ног эту опору выбьет. Ну и монополии действительно вредят. Почему у нас на вооружении пушка французская одного типа, к которой никакие другие снаряды не подходят? Это же тупо.

– Не лезь в пушки покуда, – отмахнулся Александр. – Поднимай свои вопросы, – откупился малым.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Пойду?

– Ступай.

Выбравшись в приемную, я дружелюбно указал чиновникам на дверь спальни – свободно! – и вышел в коридор. «Подобрав» Толстого, направился в свой кабинет:

– Сейчас журналист придет, интервью у меня брать. Предлагаю вам в нем немного поучаствовать, Лев Николаевич.

– Не люблю я борзописцев этих, – поморщился он.

– Много вам от них доставалось, – сочувственно вздохнул я. – О вас и анекдоты ходят. Некоторые весьма смешные. Например – «Проснулся с утра Лев Николаевич Толстой, надел рубаху да лапти, взял в руки косу да как давай косить. Крестьяне рядом стоят да шепчутся: «Чего это граф капусту косит»? «А кто его знает – он же грамотный».

Классик презрительно фыркнул.

– Анекдот, Лев Николаевич, он о масштабах личности поболе многого иного говорит, – заметил я. – О серости и никчемности анекдотов сочинять да рассказывать никто не станет. Я, к примеру, анекдотов о себе жду с нетерпением – мне они будут очень приятны. А вы, заметьте, в анекдотах о вас пусть и чудаковаты получаетесь, но никому и в голову не приходит выставить вас злодеем. Любит вас народ, и любить будет поколениями – «Войну и Мир» я в обязательную школьную программу включу, когда начальную безграмотность заборем, а народ – это не пренебрежение, а трезвый взгляд на вещи – духовно и интеллектуально до такой сложной вещи дорастет.

– Дорасти ему нужно, – согласился Толстой, решив не удостаивать вниманием мой спич про анекдоты. – Я своим мужикам оркестр выписывал, симфонии играть – слушали прилежно, но я же вижу, что не поняли ничего.

– Нынешнее поколение взрослых мы худо-бедно научим читать, писать да считать – хотя бы немного. Их детей мы научим тому же, добавив в программу азы природоведения, историю – она мировоззрение изрядно формирует, ибо показывает, что от соседей наших добра ждать не приходится – и немного литературу, в виде детско-юношеских книг. Они вырастут, родят детишек – их мы сможем научить еще большему. И следующее поколение, даст Бог, – перекрестились. – Образование будет получать фундаментальное, через него приобщаясь к шедеврам нашей и мировой культуры. Тож понимать будут не все, но дать ребятам шанс считаю необходимым.

– Соседи у нас те еще, – аккуратно направил разговор Лев Николаевич.

– Те еще, – кивнул я. – Но нужно правде в глаза смотреть: мы с их точки зрения ничуть не лучше. Но нам чужая точка зрения побоку – у нас, русских, подход простой: соседи России будут либо друзьями России – в международной политике под «дружбу» подходит даже простое нежелание создавать нам проблемы – либо частью России.

Мы не агрессоры, мы просто хотим мирного неба над головой, торговлю и в гости иногда ездить.

– За что жизни подданных класть собираетесь, Георгий Александрович? – с максимальным неодобрением на лице спросил Толстой.

Мы вошли в кабинет, я выслал вытиравшего пыль лакея и опустился на диван. Толстой сел рядом.

– Меня на самом деле устраивает нынешнее положение, – признался я. – Империя наша – целая Вселенная, и дел в ней столько, что на армию да флот и отвлекаться-то не хочется. Но соседи-то нас в покое не оставят, – развел руками. – И комплекс противоречий в мире таков, что не участвовать в войнах нам нельзя. Знаете, – грустно хмыкнул. – Я регулярно слышу от уважаемых людей высказывания в духе «Это быдло/англичане/туземцы/кто угодно понимает только силу». Человек как правило других по себе мерит, и нередко в этом прав. Но я считаю, что именно тот, кто так говорит, силу и понимает, а значит и отношение к нему должно быть соответствующее. Народ же по умолчанию в силе моей да Его Величества не сомневается, а значит можно и нужно с ними не свысока да через губу разговаривать, сапогом в морду тыкая, а нормально. Не как с равным, а как глава семьи с детьми неразумными, – призвав на помощь актерский талант, я изобразил на лице смесь любви к подданным и скорби, заставив глаза увлажниться. – Вот пример – с рабочими я в Екатеринбурге поговорил, и мужикам даже в голову не пришло меня слабаком и рохлею посчитать – прислушались, оценили, поняли, – улыбнувшись, тихонько шмыгнул носом и вытер выступившую слезинку. – Борзописцы мне для этого и потребны – ежели народ не понимает, чем цесаревич занят, значит он будет считать, что я здесь на балах пляшу да горничных по углам зажимаю. Каждый свой шаг я буду лично толковать – что, как, и зачем. И на войну, ежели не участвовать в ней не получится, я народ так же звать буду – с подробными и честными объяснениями, почему им убивать и умирать приходится.

Пустив слезы в полную силу, ожесточенно вытер их рукавом.

– Доброе сердце у вас, Георгий Александрович, – умиленно улыбнулся мне Толстой.

Протянув руку, классик ласково погладил меня по голове:

– Тяжело вам, Георгий Александрович. Ничего, все хорошо будет. Помогу, чем смогу.

– Спасибо, – достав платок, я высморкался в него и жалобно продолжил. – Не работает непротивление злу, Лев Николаевич. Мир наш – страшное, жестокое место, и только добро с вот-такенными кулаками зло поглубже загнать может. Извините, расклеился, нюни распустил.

– Нет в слезах стыда, – успокоил меня Толстой. – От сердца они идут.

Стало стыдно, но с этим стыдом я как-нибудь справлюсь – для дела лицемерю, а значит простительно.

– Скажите, Георгий Александрович, – не без смущения спросил граф. – Может ли в бабе бес сидеть?

Это к чему вообще? В какой бабе? Пофигу – мало ли их вокруг Толстого?

– Во всех может, – ответил я.

Прикрыв глаза, Лев Николаевич откинулся на спинку и залип на пару минут. Приняв решение, он поднялся на ноги:

– Пойду я, с вашего позволения. Ну его, борзописца этого – чего я ему скажу-то? Лучше делом займусь.

– Ступайте, Лев Николаевич, – кивнул я. – Могу ли я ваши детские произведения издать, в школы да библиотеки?

– Любые берите, Георгий Александрович, – с улыбкой кивнул Толстой. – Для того и написаны, чтобы деточки малые уму-разуму набирались. Да и взрослым, глядишь, сгодится. До свидания.

– До свидания.

Глава 22

Николай (царствие ему небесное) заседания Госсовета, по собственному своему признанию, не любил – скучно. Сила воли и осознание обязательности их посещения, впрочем, позволяли ему терпеливо выслушивать пространные доклады, дискуссии и прочее. Большую часть пропуская мимо ушей и не имея ни малейшей заинтересованности в происходящем – на его взгляд физического присутствия на заседаниях было достаточно, а разум и душу Николай посвещал действительно важным для него вещам – Господу и возлюбленным: сначала Матильде (ныне в эмиграции, Дагмара на всякий случай выгнала), затем – Аликс.

Ну а я, будучи продуктом совсем других времен и социальной среды, слушал в оба уха, и получал от процесса огромное удовольствие. Из актера (пусть и перспективного) в цесаревичи – нифига себе у меня карьера! Сдохну, но Трон без борьбы не отдам! Всеобщее благо? Повышение качества жизни подданных? Общение с Толстыми и прочими светочами родной культуры? О, на все это в глубине души мне глубоко плевать! Что может быть выше и круче должности Императора Всероссийского? Ась? Английский король? Да он же жалкий кастрат, править которому мешают пэры! Чего стоит его Империя без Гранд-Флита и колоний? Никчемный, продуваемый ветрами остров, по которому бродит озлобленное быдло – вот что такое Англия на самом деле! Моя Родина – это и в самом деле Вселенная, и в этом признании Толстому я нисколько не соврал. Только вдумайтесь, как вкусно это звучит: одна шестая часть суши. Всей суши! Россия – это в первую очередь континентальная держава. От Польши и до Китая, почти целый материк – вот что попало в мои цепкие и жадные лапы! Прекрасно понимаю Европу – когда рядом такой без всяких преувеличений монстр, спокойно сидеть как-то стремно: а ну как у русских появится лидер, которому не нравится лениво отмахиваться от пытающихся втянуть его в чужие игры рук, и он начнет свою?

У Петра было гораздо меньше, чем есть у меня. Да, поначалу он терпел поражения, но, когда разобрался, как работает современная война, у него получилось очень хорошо. Да, крови пролилось много, но давайте смотреть правде в глаза – когда радикальные реформы и модернизация обходились без нее? Исторический процесс – штука жестокая и неумолимая. Слова товарища Сталина «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» исчерпывающе описывают всю ублюдочную сущность этого самого процесса. Какой-то усатый лысый историк из алгоритмов ютуба называл это «факторами внешнего воздействия».

Не врал я Льву Николаевичу и в том, что нынешнее положение меня устраивает. Что есть Россия без трат на армию и флот? О, ответы на этот вопрос во все времена вызывали у народа и его правителей влажную поволоку в глазах и обильное слюноотделение. Такие-то недра! Такое-то население! Такое-то количество «Кулибиных», которые, вопреки отсутствию системных институтов, очень старались подарить Родине что-то реально прорывное. Наглядный пример – после Революции большая часть интеллектуальных и прочих элит либо свалила, либо переехала на два метра под землю, но, стоило товарищам большевикам выстроить те самые системные институты, через пятнадцать лет после самой чудовищной войны в истории человечества – а что такое пятнадцать лет по историческим меркам? Это даже не день! – СССР отправил в космос человека. И нет, это не «без трат на армию флот», а вовсе наоборот – с расходами на их наращивание, содержание, параллельно с восстановлением лежащей в руинах страны. А еще на геополитические проекты тратились.

Это я так себя успокаиваю, потому что в душе кипит успешно подавляемая, но ни к чему хорошему неспособная привести злость. Злость – чувство деструктивная, особенно в условиях, когда ее трансформация в ярость чревата. Эмоции вроде бы схожи, но есть важный нюанс – злость, в отличие от ярости, не требует от человека реализации прямо сейчас: она просто копится и, подобно яду, влияет на принимаемые решения и оказывает деструктивное воздействие на организм. Ярость же толкает человека на поступок – нужно во чтобы то ни стало убрать вызывающий ее объект, невзирая на последствия. Ни с тем, ни с другим мне не по пути – должность такая, очень рисковая и крайне ответственная – а значит нужно от них последовательно избавляться.

Что есть первое для нового наследника заседание Государственного Совета? Очень важный ритуал. Все собравшиеся здесь люди – больше тридцати человек – просто обязаны показаться мне на глаза, и, желательно, создать благоприятное впечатление. Безусловно, у многих из них есть крайне важные должностные обязанности, которые требуют от них присутствия «на местах». Для многих это выльется в «кранч» – это в лучшем случае – а в худшем проблема на тех самых местах окажется нерешенной из-за упущенного мнения. Второе мне не нравится, но протестовать против этого я не стану – ритуальная компонента сегодняшнего заседания важнее, и мне остается только успокаивать себя тем, что времена сейчас медленные, и день-два «простоя» чиновника высшего ранга не приведет к смерти моих любимых подданных.

Свободен лишь один стул. Ну как «свободен» – на нем сидит «товарищ» Алексея Александровича, хренова «дяди Лёши», который демонстративно такой важный день проигнорировал, даже не потрудившись родить нормальную отмазку – «Его Высокопревосходительство больны», сказал заместитель. Хрена с два я в это поверю – ублюдок просто фрондирует, показывая, что в грош меня не ставит. Так-то вопросы флота мы сегодня не обсуждаем, но это нисколько его не оправдывает. Лично мне на дядюшкины потуги плевать – я же не золотой червонец, чтобы всем нравится – но пренебрежение к русскому цесаревичу непростительно! Злость моя, помимо этого, продиктована еще и тем, что планы придется скорректировать – дядюшка откровенно идет на обострение, и банка с пауками – она же Двор – прекрасно это видит, делая соответствующие, идущие мне во вред, выводы.

Так уж устроено человеческое общество, что наверх – исключения всегда и везде есть, но на то они и исключения, чтобы ими можно было пренебречь – поднимаются социопаты. А иначе не получается – даже если ты трижды умница и профессионал, максимум, на что можешь рассчитывать – это роскошный кабинет, в котором можно спокойно заниматься своей важной и сложной работы за хорошую зарплату, а в баню с уважаемыми людьми ходить будет твой начальник, который нихрена в конкретном деле не разбирается, зато шикарно умеет строить карьеру и «обкашливать вопросики». Справедливости ради – ему в деле разбираться не шибко-то и нужно, потому что по ту сторону бизнес-процессов точно такие же как и он, обладающие развитой социальной мимикрией и «сверхпроводимостью» партнеры. В общем – ничего плохого в этом нет, и работающим под крылышком такого деятеля мягкотелым гениям можно только позавидовать: как у Христа за пазухой живут, целиком отдаваясь любимой и такой интересной работе.

Вывод прост – мне нужно быть самой хладнокровной и зубастой рептилией в этом гадюшнике. «Ничего личного, просто бизнес» – вот мое кредо отсюда и до последнего вздоха. Все всё понимают, и, если я потерплю кретина-дядюшку год-другой, ничего плохого не случится – не им единым живет Империя, и некоторый репутационный урон я смогу нивелировать успехами на других направлениях, но тянуть дольше, чем необходимо – нельзя. Говоря метафорически – на том приснопамятном приеме мы с дядей Лёшей обменялись гневными дипломатическими нотами, а сегодня он демонстративно подтерся пактом о ненападении. До войны еще далеко, но грохот ее за горизонтом уже слышится.

Формат заседаний Госсовета в целом похож на любые другие совещания – человечество не больно-то изменилось. После коллективного приветствия важного меня, мы ознакомились с повесткой, я формально ее одобрил, и на несколько часов мы погрузились в ее проработку: доклады, вопросы и предложения, голосование, мой формальный вердикт – я не нашел ни одного повода придраться, а потому со спокойной душой «подмахивал» большинству, чисто ради приличия задавая вопросы, призванные продемонстрировать, что я тут не повинность отбываю, а реально пытаюсь вникать в государственные дела.

Вопрос повестки, к которому я имел прямое отношение, сегодня всего один – выдвинутое министром Дурново предложение отправить в отставку Воронежского губернатора Куровского. Письмо от Кочубея Министр частично зачитал, изрядно повеселив заседающих. Принято единогласно – даже «Мишка», который непосредственный покровитель, не стал за своего протеже заступаться. Невелика фигура, можно и пожертвовать ради демонстрации личной справедливости.

После отработки основной повестки, как и положено, присутствовал блок «вопросы и предложения». Здесь я выкатил запрос на создание Антимонопольного комитета и согласованных с Императором наград. Папочки, само собой, прилагаются – с ними гораздо лучше, чем «а сделайте-ка мне, господа, вот такое!». Вроде бы мелочь, но папочки тоже в копилку моей репутации упадут – толковые бюрократы оценят, что я не гнушаюсь лично заниматься предварительной работой. Они, конечно, не Алексей Александрович и даже не министр Дурново, но коллективную мощь «бумагомарателей» недооценивать нельзя – их не видно и не слышно, но, ежели затаят, могут начать терять бумажки и саботировать процессы так, что виноватого хрен найдешь. Верно и обратное – ежели цесаревич, а за ним и Император, не гнушается поработать сам, они будут видеть во мне достойного руководители и «подтягиваться», дабы не ударить в грязь лицом. Дисциплина начинается с себя!

По завершении заседания я выкатил десяток фраз о том, насколько мне приятно работать с такими профессиональными и патриотично настроенными людьми, кивнул в ответ на коллективный поклон и отправился к покоям Императора – поделиться впечатлениями.

По пути повспоминал вчерашнее «интервью» привычного формата: это когда я в режиме монолога рассказываю то, что мне нужно, а журналист конспектирует и задним числом выдумывает вопросы. Материал обещает раскинуться на пару разворотов, но у вас что, более важные статейки есть? Объема цесаревичу жалко? А на каторгу? Шучу – газеты меня любят, и не только отечественные. И не только скандального толка! Французы, например, заметки про меня строчат без продыху и радостно перепечатывают мои интервью – они там жутко политизированные, и Жаки да Жанетты алчно потирают ручки в ожидании свежих инфоповодов.

Начал, конечно, с комментариев о запрете лавок и ограничении штрафов – поименно похвалил тех, кто разработал законопроект, упомянул некоторых заводчиков, которые сделали это сами, до введения законов – поощрение так сказать – и повздыхал на грубую объективную реальность, из-за которой улучшить положение рабочих сильнее пока не представляется возможным.

Львиная доля объема отошла реформе просвещения – обозначил общие контуры, тепло отозвался о Дагмаре, которая сильно за грамотность народа радеет и вкалывает не щадя себя (на самом деле пашут ее чиновники, но какая разница?), подал сигнал заводчикам «вкладывайтесь в кадры, и вам воздастся» и анонсировал скорый расцвет медицины, ибо в воспитание нового поколения врачей Империя вложится не шуточно.

Далее поговорил о Синоде, обильно похвалив батюшек за здравомыслие и христианскую любовь к ближним – мол, согласились, что поражение в правах по религиозному и национальному признаку – штука вредная. В контексте реформы просвещения им тоже досталось – на батюшек из церковно-приходских школ ляжет львиная доля нагрузки, так что заслуженно.

Анонсировал и поднятые сегодня вопросы. Антимонопольный комитет это понятно, а премия и медали направлены на деятелей культуры, науки и простых людей – я вас вижу и ценю, господа, собираясь подтвердить это реальными делами.

А еще я не отказал себя в удовольствии подбросить парочку информационных бомб. Первая – французам, в ней я процитировал французские же газеты с описанием скандалов вокруг Панамского канала. Контекст понятен – вот они, плоды отсутствия стального монаршего сапога в заднице «коммерсов»: воруют и пилят безбожно, а Парламенту и дело нет. Почему не защищаются интересы инвесторов? Понятно почему – большая их часть представляет собой частные лица, которые лоббистам из Парламента, в отличие от банкиров и подрядчиков, «занести» не могут.

Самая что ни на есть примитивная «двухходовочка»: Шаг первый – русские спешно сбывают становящиеся «токсичными» акции. Шаг второй – русский цесаревич охреневает от бардака. Вангую скорый разговор с французским посланником, но мне-то чего? Я же не «инсайды» озвучиваю, а совершенно открытую инфу из французских же средств массовой информации. «А ручки-то вот они!». Было бы очень здорово добавить сюда третий шаг – в виде выгоды для себя любимого, но я про Панамский канал вообще до возвращения в Петербург не вспоминал – вот друг-Илюха бы как надо на этой авантюре поднялся. Не жалею – для лицедея да блогера из времен, когда в интернете набирали сотни миллионов просмотров пятисекундные видосы со «смешно» скорченной мордой, я справляюсь архидостойно.

Информационная бомба вторая – выданная журналюге толстенная папка с кропотливо собранными во время путешествия и частично выдуманные (легендарное «рассказчик боится за свою жизнь, поэтому пожелал остаться анонимным) рассказы о зверствах англичан в Индии. В том числе – ужасы массового голода в Бенгалии. Журналюга клятвенно обещал поделиться инфой с зарубежными коллегами – там же и в самом деле «свобода слова», и условно-независимые газетенки в самой Британии имеются. Сенсации и рост продаж нужны? Ой как нужны! Образ борцов за угнетенные народы нужен? Ой как нужен – романтично настроенным людям он слаще личного благосостояния!