Текст книги "Апостол, или Памяти Савла"

* * *

«Полковнику Марку Светонию

капитана Севелы Малука

Доклад

По ордерам произведены аресты нижеследующих:

Иосиф Ром из Ямнии, вероучитель.

Беньямин Арафа из Газы, вероучитель.

Джусем Пинхор, житель Ерошолойма, гончар, мастерская и дом в вартале Иаким.

Менахем Амуни из Магдалы, вероучитель.

Ром и Арафа арестованы на постоялом дворе, что у моста через Ксист. Амуни и Пинхор арестованы в доме Пинхора.

При вероучителе Арафа была его жена Рахель. «Та» Рахель вступила в перебранку со стражником Аристархом Силлаем, напала на него, вследствие чего стражник принужден был защищаться и нанес женщине побои.

Утром в дом Пинхора вернулся из поездки слуга Руфим Шик. Арестован приставом, поскольку от квартального кохена известно, что Шик к Джусему Пинхору приближен.

Аресты произведены месяца гарпея четырнадцатого дня, в вечернее время. Нарушения общественного спокойствия не было. Арестованные препровождены в крепость Антония, переданы коменданту, о чем сделана запись в арестантский реестр…»

* * *

В соседней комнате зазвонил телефон.

– Мишунь, тебя! – крикнула Машка.

Он отложил гилсоновский «пипетман», аккуратно отодвинул штатив и подошел к телефону.

– Да, але.

– Привет, брат-храбрец.

– Привет, Сеня, – обрадовался он. – Старый, я с самого приезда к тебе собираюсь. Лободу уже видел, Берга, тебя только не видел.

– Так, может, приедешь вечером?

– Приеду. Обязательно!

– Жду тебя к восьми, – сказал Сенька. – У меня поужинаем.

– Ладно. Я тогда еще в «Прагу» заскочу, в кулинарию. Шпикачки куплю или зразы, пожарим с картошкой.

– У меня к тебе разговор будет. Довольно важный.

– Заинтриговал. Случилось что?

– Тут такая штука, старик, – медленно сказал Сенька и посопел в трубку. – Я все дочитал. А ты вообще думал о публикации?

Дорохов криво усмехнулся, присел на край стола и прижал трубку к плечу щекой. Стал вынимать сигареты из заднего кармана, никак не мог докопаться до них, мешал синий лабораторный халат.

– Да как тебе сказать, – невнятно ответил он, прикуривая. – Мечтать не вредно. А практически – нет, не думал. Не представляю я это практически.

– Ну вот, а я, кажется, представляю, – сказал Сенька.

– В смысле? Ты что, показал это кому-то?

Он подумал, что Сенька мог рассказать про книгу отцу, а тот – кому-то из знакомых. А знакомые у дяди Пети были всякие, и члены Президиума Академии наук. А может, из Главлита кто-нибудь или из ТАСС?

– Нет, ну как можно! Я бы у тебя разрешения спросил! – укоризненно сказал Сенька. – Никому я не показывал, сам только позавчера дочитал.

– Ну и как?

Дорохов сел на краю стола удобнее и стряхнул пепел в чашку Петри.

– Это отдельный разговор. Я практическую сторону дела хочу с тобой обсудить.

– Ну ладно, – сказал Дорохов. – К восьми буду, жди.

В половине шестого Дорохова позвал экселенц, усадил напротив, ткнул пальцем в статью Иремашвили и страдальчески закатил глаза.

– Кошмар, – убито сказал экселенц. – Сил никаких нет. Видэлэние, панимаешь, високомолэкулярных фракций. Слушай, я уже не могу это переделывать. Хороший она человек, кто спорит. Но я говорю ей, а все как в стену. Посиди часок, поправь. Прошу тебя.

Дорохов послушно кивнул и ушел править. Когда взглянул на часы, было четверть восьмого. Он быстро собрался, выключил свет и ушел.

– Здорово, Миха, – сказал Сенька, пропуская Дорохова в прихожую.

Они пожали друг другу руки, Дорохов снял куртку и с удовольствием вдохнул воздух старой квартиры. Пахло книгами. Пахло деревом, мастикой, табаком. Где-нибудь, на Лиговке или Сенной – там тоже ароматы. Но там иной воздух. Привкус дыма и прачечной, промозглый холодок с Маркизовой Лужи и волнующая близость Запада. А здесь совсем другие запахи, московские.

Квартиру Пряжниковых на Метростроевской Дорохов любил. Бронзовые безделушки тускло отсвечивали с полок, шаги глушил истертый за века хорезмский ковер. Здесь так славно пить крепкий чай из тончайших чашек, армянский коньяк из позолоченных рюмок, курить «Казбек», «Честерфилд» и «Столичные», добавляя синеватыми струйками дыма еще один хороший запах к аромату этого дома.

– Запек вырезку в фольге, – сказал Сенька. – Нормально? С чесноком… Давай по рюмочке?

– Так никаких же возражений! – сказал Дорохов.

Дорохов выпил рюмку коньяка, захотелось сесть и не вставать.

Он увидел на спинке стула «олимпийку» с надписью «Универсиада‑83».

– Берг был?

– Что?.. Да, Санька у меня ночевал, – сказал Сеня, что-то отыскивая в сушилке над раковиной. – Кстати, Миха. Ты помнишь, осенью мне говорил… Про сплавы. Помнишь?

– Да.

– Вы это с Сашкиным одноклассником мастерите?

– Это Берг тебе сказал?

– Ну, – Сеня взял из сушилки большую зеленую кружку. – Он сказал, что ты подружился с парнем из его класса. Шустрый, говорит, мужик, аферюга. Дима, да? Я почему-то сразу подумал, что ты с ним вместе химичишь.

– Сеня, не томи. Давай, говори про публикацию.

– Хорошо, – Сенька сел к столу, стал набивать трубку. – Слушай. У папы есть одна приятельница. Собственно, это мамина подруга.

– Короче, Сеня!

– Не торопи меня! – строго сказал Сеня. Он наклонил чубук, шумно попыхал. – Видишь ли, не может такого быть, чтобы книга писалась без мысли ее опубликовать. Ты можешь сейчас об этом не мечтать, не думать. Но рано или поздно ты захочешь напечататься. Ведь так?

– Так-то так, – согласился Дорохов. – Но это же нереально. По крайней мере, в нынешних исторических условиях. Хорошо, предположим, что получилась настоящая книга. Предположим, что она соответствует требованиям. Хотя у меня на этот счет большие сомнения. Но ты же ее читал, Сеня. Такой опус не лезет ни в какие ворота. Тут тебе и неклассовый подход к истории, и мракобесие, и религиозная пропаганда. А сионизмом просто пропитано, и сочится ядовитыми каплями.

– Погоди, погоди! Ты вообще видишь, что в стране происходит? «Детей Арбата» напечатали, так? «Белые одежды» напечатали?

– Ну.

– И тебя могут напечатать. Времена меняются, брат-храбрец. Еще пара пленумов ЦК в таком ключе – и «Посев» будет в киосках продаваться. Не может же быть такого, Миха, чтобы ты не хотел взять в руки свою книжку. «И вот она, эта книжка – не в будущем, в этом веке! Снимает ее мальчишка с полки в библиотеке! А вы говорили „бредни“, а вот через тридцать лет…»

– «Пылится в моей передней взрослый велосипед».

– Мы отвлеклись, – Сенька пыхнул трубкой. – Я дочитал. Рассказал папе. Возражений нет?

– Да нет, – Дорохов пожал плечами. – А он тоже читал?

– На это у меня разрешения не было, – сказал Сеня. – Я ему только ситуацию обрисовал. Сказал, что Миша написал книгу, выдумал прелюбопытнейшую интерпретацию событий раннехристианского периода. Папа мне на это ответил: поговори с тетей Соней.

– Что за добрая волшебница?

– Тетя Соня… Софья Георгиевна Курганова. Лет пятнадцать, наверное, заведовала отделом прозы «Нового мира». Что скажешь?

– Что ж… Да, наверное… Конечно, надо начинать, – пробормотал он. – А ты ей уже… сообщил?

– Естественно. Сказал, что мой друг написал книгу. Сказал, что я хочу знать ее мнение.

– Ну и выскажет она тебе мнение. А что в сухом остатке?

– Тетя Соня человек умный и знает правила игры. Самая золотая проза «Нового Мира» прошла через ее руки. Понятно, что раз ты пришел к ней с книгой, значит одного ее одобрения или неодобрения тебе мало. Так что в сухом остатке ее протекция.

– А возможна такая протекция?

– Конечно, – уверенно сказал Сеня. – Миха, она интеллигентнейший человек. И я тебе скажу – она из очень влиятельной семьи. Муж ее покойный, между прочим, был председателем Госкино. И соответствующие связи.

– Но это же давно было.

– Что-то давно, а что-то осталось и по сю пору. Таким людям, как она, знаешь ли, достаточно иной раз позвонить по телефону когдатошнему ученику или когдатошнему протеже… Я уже обо всем договорился. Звони тете Соне, она ждет.

Дорохов подумал: а сколько можно целковать? Какой смысл в писательстве, если не надеешься, что книгу прочтет кто-то кроме Сеньки и Гариваса?

– Как, ты говоришь, ее имя-отчество?

– Вот телефон, – Сенька протянул блокнотный листок. – Курганова Софья Георгиевна. Поверь мне, это вполне могут опубликовать. Не теперь, так через пару лет. А если учесть нынешние политические подвижки, так ты еще знаменит станешь. Если только тебя прежде за твою металлургию не посадят.

* * *

…рассказывай!

– Арестованы все?

– Да. Все четверо.

– Сопротивление оказывали?

– Жена Арафы оказала сопротивление. Бешеная сука царапалась. Аристарх ее немного прибил.

– Хорошо, – Нируц кивнул. – Послушай-ка меня.

Севела тут же сел и стал смотреть на своего майора.

– Это сообщество, – сказал Нируц. – Это большое сообщество. За один лишь минувший месяц агенты вызнали про восемнадцать человек в Ерошолойме, двадцать пять в Тире, про десятерых в Яффе… Они произносят проповеди во всех дозволенных к тому местах. Говорят одно и то же, но говорят по-разному.

– Что такое «по-разному»?

– Они произносят одни и те же положения сообразно тому, насколько учены их слушатели. В аудиториях Яффы они проповедуют остроумно и аргументированно, как это принято у иеваним. В кварталах Ерошолойма они говорят просто. В казармах Нижнего города некто Евсевий из Антипатриды проповедовал так, что его два часа слушали легионарии. Слушали с вниманием, не побили, не прогнали, а ржали во всю глотку, когда он загибал про шлюх и ланист, про вороватых децумвиров, про важных наставников юношества, покупающих для любви мальчишек. И притом он прочел проповедь о просвещении. Нет, это замечательно – рассказывать легионариям о пользе просвещения! Но ведь слушали же! Не прогнали, не обидели. Вот послушай некоторые места.

Нируц поискал на столе и взял лист.

– «Должно начинать свое учение с малолетства и продолжать его, сколь можно, и тем отсрочить животную беспомощность или вовсе ее избегнуть. Образованные люди и в старости разумны, а безграмотные и темные в старости делаются забывчивы и жалки. Учение – что светильник, вседневно озаряет жизнь». Каково? Ему бы в кабаках проповедовать трезвость, а в лупанариях целомудрие.

– Но, может быть, это просто чудаки?

– Нет, не чудаки, а сообщество. Их называют галилеянами.

– А отчего они так прозываются?

– Один из их вожаков был родом из Галилеи. Некто Иоханаан. Потому так повелось.

– И что они говорят?

– А говорят проповедники вот что. Предлагают считать непреложным существование некоего богочеловека, который явился в Провинцию, чтобы изменить людей. Богочеловек тот знает истину. Знает, как надо жить, как умирать, как соседствовать с другими людьми. Богочеловек, по их словам, реален, он из плоти. То есть был реален, пока его не убили романцы. До того как романцы зверски убили этого великого и светлого человека, он показывал всевозможные чудеса в доказательство своего божественного происхождения. Излечивал больных, летал по воздуху, присутствовал во многих местах одновременно. Книгу богочеловек не отрицал, но говорил, что время Книги ушло, а пришло время другой правды.

– Какой же?

– Во время долгих странствий по Провинции богочеловек составил свод простых правил праведной жизни. Правил немного. Семь, а может десять… Вот, к примеру: он наставлял делать лишь то, что нравственно. А нравственно поступать только так, как человек хотел бы, чтобы поступали по отношению к нему. И вот что вовсе замечательно в богочеловеке: он-де появился в Провинции для того, чтобы страдать за все недостойные поступки людей. Ему суждено было своей смертью искупить все мерзости, совершенные до его появления. И его мученическая смерть… А по словам бродячих рабби умертвили его зверски, пытали, потом распяли. Это была смерть на деревянном, злейшему врагу не пожелаю такого. Так вот, его мученическая смерть, якобы, возвестила начало новой эпохи. А потом он ожил.

– Ожил? – недоверчиво спросил Севела. – Мертвый ожил? В прах ушел, в пыль ушел, а после ожил. Это все придумки, какие сочиняют иеваним. А как звали-то богочеловека?

– Думается, что персона особого значения не имеет, значение имеет лишь событие.

– Когда же это случилось? Это было в Ерошолойме? Его имя нетрудно узнать.

– На что мне его имя? – Нируц опустил веки. – Не имя важно – важно событие. Событие произошло… О событии сложен миф. А имя можно подставить любое – был бы миф.

Севела потер подбородок.

– Тум, это занятно. Но это не в компетенции отдела. И не в компетенции Службы. Это дело Синедриона.

– Близорукий дуралей! – рассерженно сказал Нируц. – Ты что же – не понимаешь, что миф уже создан?

– Позволь! – Севела тоже повысил голос. – Во-первых, я не вижу в этих речах канона! Я говорил тебе уже, что ты склонен видеть сообщества и каноны там, где их близко не было! Ты вовсе не доказал мне, что галилеяне провозглашают новый канон.

– Я не силен в теософии. У меня нет времени на то, чтобы выложить перед тобой: вот, недоверчивый капитан, тебе все составляющие канона, вот они, все. Мой опыт говорит мне, что это сообщество, а мое проклятое чутье говорит, что это новый канон, и ничто другое!

– Доверяя тебе, твоему чутью, я допускаю, что это канон. Но зачем тебе арестовывать рабби и тех, кто дает им приют?

Нируц поморщился, махнул рукой, словно некогда ему отвечать.

– Конспекты семинаров, что ты привозил мне, нужны были, чтобы сравнить два нравственных норматива, – торопливо сказал он. – Древний и тот, что излагают галилеяне. – Он облизнул губы. – Сотни лет тому назад из Левитического Кодекса могла прорасти подлинная юриспруденция. Но ничего подобного не случилось. Джбрим живут по сотням повелений и запретов, а в запутанных случаях слушают кохенов. А из проповедей галилеян юриспруденцию можно составить хоть завтра!

– Я согласен, – покорно сказал Севела. – Вот он я, перед тобой, гляжу тебе в рот и во всем согласен. Послушнее и доверчивее меня нет никого. Галилеяне провозглашают новый канон, канон этот доступен и хорош, положения его в любой миг можно облечь в форму юстиции. И где тут причина для страха? И где тут повод для арестов?

Нируц откинул голову и глубоко вздохнул.

– Тебе нечасто приходилось думать в последние месяцы, – сказал он. – Ты много разъезжал, резал зелотов, составлял донесения. Но думал ты мало. По-моему, ты мало думал даже тогда, когда писал монографию.

– Когда я в седле, думать некогда… С чего ты вспомнил мою монографию?

– Монография, – презрительно сказал Нируц. – Наукообразная болтовня. Романцы от нее в восторге, а Светоний считает тебя новым Фукидидом… Когда романцы видят офицера из уроженцев, умеющего связать два слова на лацийском, они приходят в неописуемый восторг. А твоя так называемая монография – одна непрерывная компиляция. Тебе хотелось найти сходство между культом Атона и Второзаконием. Разумеется, ты нашел сходство! Такие исследователи, как ты, умеют найти сходство между черной овцой и белой голубкой. Второзаконие ты знаешь, как любой иешивник. А культа Атона вовсе не знаешь, да его никто не знает. Те, с позволения сказать, документы, которыми ты пользовался, – подделки. Они писались через сотни лет после того, как был забыт культ Атона. Но ты ведь хотел произвести впечатление на Светония и Бурра? Так ты произвел впечатление, будь спокоен.

Севела слушал, насупясь. Да, когда в Александрии он от безделья затеял писать служебную монографию, то… Да, ему хотелось обратить на себя внимание Бурра! Дописывая монографию, он уже понимал, что никто ничего не знает о культе Атона.

Однажды, будучи секретарем синедрионального представительства, Севела встречался со старейшинами Александрийской общины. Один из них, рав Заххай, приметил на столе у любезного молодого секретаря лацийский перевод «Хроник царств Египетских».

– Адон секретарь любознателен в истории? – с удивлением спросил седобородый ростовщик Заххай.

– У меня много свободного времени, рав Заххай, – с улыбкой ответил Севела. – Дела Синедриона в Александрии оставляют мне время для чтения.

– Александрия это самое подходящее место для собирателя исторических трудов, – заметил рав Заххай. – Даже после того, как они сожгли Библиотеку.

Только джбрим умеют вложить столько высокомерия в коротенькое слово «они», подумал Севела. Ни Антоний, ни первый принсепс Кай Юлий Октавиан и предположить не могли, что через без малого сотню лет пожилой александрийский джбрим удостоит их память лишь этим равнодушно-брезгливым «они».

– У одного из наших здесь, в Александрии, есть богатая коллекция раритетов, – доверительно сказал ростовщик. – Вы знаете его, адон Малук, он передавал вам взнос общины. Это мар Гицба, антиквар. Вам стоит заглянуть в его контору. Он подыщет для вас подлинники ранних греческих переводов. Вы ведь читаете на иеваним?

– Да, я читаю и говорю на иеваним, – сказал Севела. – Благодарю вас, рав Заххай. Предупредите антиквара, чтобы он приготовил для меня тексты попроще.

Севела купил у мар Гицбы три текста на темном папирусе. То был пересказ короткого царствования Аменхотепа VI, что желал утвердить в Египетском царстве поклонение Атону. Новоизобретенный канон не прижился, да и самого Аменхотепа вскоре не стало. А канон Атона был предан проклятию и забвению. Севела увлекся текстами и написал монографию. Правда, вскоре слог документов, приобретенных у мар Гицбы, показался Севеле чересчур современным. Да и фактура папирусов при более внимательном рассмотрении оказалась не древней. Во времена Неволи не выделывали такого хорошего папируса.

– Высек ты меня? – угрюмо спросил Севела. – Поставил мальчишку на место? Я набитый дурак и компилятор. Я высосал из пальца пустейшую монографию, чтобы удивить Светония и Бурра. Я не умею думать, а умею лишь спорить попусту. Ну и чем я могу быть полезен тебе?

– Я собирал конспекты речей Цукара и Бар-Гоца, – сказал Нируц. – И многие другие речи я тоже долго собирал и изучал.

– Позволь! – недоуменно пробормотал Севела. – Но ведь у Бар-Гоца я был два года тому назад.

– Верно. И два года тому назад меня уже интересовали галилеяне. Вот послушай еще. Я собрал десятки речей галилеян. Они знают, как обращаться к людям. Ни разу не было такого, чтобы перед горожанами распинался златоуст. Ни разу в казармы не забредал для целомудренных речей святоша с постным лицом! И среди адьюнктов в Яффе и Тире не проповедовали простаки с грубыми повадками. В кварталах произносят речи люди крепкие и выглядящие почтенно. В казармах проповедуют балагуры, они и крепкого словца не чураются, и пошутить умеют. А в аудитории приходят образованные риторы в подобающей одежде.

– Скажи-ка, а были такие диспуты, чтобы галилеяне схватились в аудиториях с кохенами? Или же с риторами из иеваним?

Нируц осклабился и встал.

– «Диспут Анакреона из Кесарии с Хананией, что проповедует новое единобожие»! – провозгласил он. – Тот Ханания вошел в здание Schola в одежде ритора и заговорил со студиозусами. Говорил он приятно и увлекательно, говорил о происхождении всего сущего и иронизировал в адрес эллинского учения о рождении мира. Ритор курса не утерпел и вступил с ним в спор.

– Кто победил в том споре?

– Победил смотритель за внутренним распорядком! – весело ответил Нируц. – Он отослал студиозусов в аудитории и выдворил проповедника из здания. Но ритор Анакреон к тому времени являл из себя зрелище жалкое. Доноситель пишет, что ритор брызгал слюной и налился кровью, как сытый клоп. А проповедник Ханания говорил доброжелательно и спокойно. Ко второму часу диспута почти все студиозусы его громко одобряли и подбадривали.

– А ты узнал, кто этот Ханания?

– Я узнал, кто такой Ханания, кто такой Шимон, проповедовавший в Тире, кто такой Аристарх, проповедовавший в Аскалоне. Их много, они говорят схожее. Их много – это повод для беспокойства?

– Почему ты ждешь, что эти галилеяне набедокурят?

– А это следует из истории Провинции, – сказал Нируц.

Они поглядели в глаза друг другу. Нируц добавил:

– И еще мне думается, что этим сообществом руководят люди особые.

– Кто их направляет? Эссеи? Нет? Митраиты?

– Ты ищешь понятное, капитан. Это сообщество направляют такие люди… Я думаю, что галилеян направляют безбожники.

– В Провинции я знаю только двух безбожников – это ты и твой отец! Я многие вольности позволяю себе. И даже Ида мне выговаривает иной раз. Я богодерзкий джбрим и Книгу соблюдаю неусердно. Но я всегда боюсь! Боюсь, что когда-нибудь Предвечный прихлопнет меня, как обнаглевшую блоху. А подлинных безбожников в Провинции быть не может. Как это ты мне говорил однажды: это не то место и не то время.

– Пусть так. Не то место, не то время. Но это необыкновенные люди.

– Что делать с арестованными?

– Пинхора завтра допроси, – Нируц поднялся. – Опасны ли они или нет – их следует запереть. Я ничего о них не знаю. Поэтому мы будем их допрашивать и…»

– …ему угождал? Ничем ты ему не обязан, родства между вами нет. Зачем ты был у него на посылках?

Он мигнул корпусному, и тот ударил Руфима под ребра.

Руфим заскулил и свалился на пол.

– Не лги, – сказал Севела. – Много крутишь. Отвечай ясно, тогда бить не будут.

– Но я же отвечаю, адон… Я же все говорю, адон… – Руфим вполз на скамью и заплакал. – Места он живого на мне не оставил…

– Путано отвечаешь! Зачем ты ему служил? Денег он тебе не платил… Он рассказывал тебе о своем учении? Ну?

Севела кивнул. Стражник подшагнул к Руфиму и коротко ударил его локтем в лицо. Мозгляк опрокинулся на скамью и тонко завыл.

– Не крути, мразь, – сказал Севела. – Не юли, тогда тебя бить не будут.

– Прошу… – невнятно проговорил Руфим. – Больно… Дышать нет сил…

– Полей его, – приказал Севела.

Корпусной поднял с пола бадью и окатил мозгляка. Тот, всхлипывая, сел и размазал по щеке кровавые сопли.

– Говорили один лишь раз, – прохрипел Руфим. – И он от меня отступился. Никогда потом со мной не говорил. Сразу все понял про меня.

– Что он понял?

– Не знаю, что он понял. Но больше мне про свое учение не рассказывал. Сказал только, что я сухая земля. Так и сказал: сухая, говорит, ты земля, в такую землю сажать без толку.

– Почему ты жил при нем?

Севела сел на скамью.

Руфим вздохнул, попытался отодвинуться.

– Не ерзай! Ты три года у него прожил.

– Так отец же его попросил, когда мне пятнадцать было! – жалобно сказал Руфим. – Адон, прошу нижайше – пусть он уйдет, а? Ну так бьет больно, ну мочи ж нет! Все вам, адон, стану рассказывать, только пусть уйдет он!

Севела глянул на корпусного, велел:

– Оставь меня тут с ним.

Стражник пососал осадненную костяшку.

– На галерее буду, адон капитан, – сказал он. – Понадоблюсь когда – крикните, сей миг приду.

– Воды хочешь? – спросил Севела.

– Дали уж мне воды… Мокрый до нитки… – пробормотал мозгляк.

У него тряслись руки, и голова тряслась. Красные капли с подбородка часто падали на мокрую тунику.

Севела снял с крюка холстину и бросил Руфиму на колени.

– Оботрись. Попей воды. Пей, тебе говорят! И не жалоби меня.

– Так он же зверь… Я ж рот еще раскрыть не успею, как он бил уже…

Руфим скомкал холстину и сунул в нее окровавленное лицо.

– Пей, – повторил Севела.

Мозгляк отложил испачканную холстину, нагнулся и зачерпнул ладонями воду из бадьи. Шумно, с присвистом выпил, поперхнулся и опять откинулся к стене.

– Почему ты у него жил?

– Отец у мастера был в хозяйстве. Семь лет был, по закону. Мастер отпустил его, как семь лет прошли, дал денег на обзаведение. Отец дом построил. Мастер хороший человек, поддерживал отца в неурожай. Другие отпустят и знать тебя больше не знают, живи, как сможешь, да от общины кормись. А мастер Джусем об отпущенниках печется. Всех, кто от отца ему достался, держал до семи лет по закону, после отпускал. А потом поддерживал. Семян давал на сев, дома помогал строить.

– Жив твой отец?

– Виноградник у него теперь… Всем мастеру обязан отец. Когда мне пятнадцать лет стало, отец меня отвел к мастеру. Попросил, чтоб он меня взял. В усадьбу ли, в ремесло…

– Ну и что, ты учился у него ремеслу?

– Не учился, – Руфим помотал головой. – Начал учиться, но тут меня братья-газийцы увлекли. Пришли в Ерошолойм братья-газийцы, стали проповеди произносить. Я того наслушался и сказал мастеру, что уйду с ними. Он отпустил. Ну иди, говорит, захочешь – вернешься.

– А долго ты с газийцами бродил?

– Год с ними был. Потом вернулся. Голодно с газийцами, невозможно. Они подаянием живут… Не могу так. Позорно мне просить.

– Отчего ж так долго бродил с ними?

– Газийцы побираются, есть такое… Но учение их верное.

– А теперь почитаешь газийцев?

– Почитаю, адон! Я их учение принял, по сей день живу их учением.

– Есть хочешь? Кормили тебя сегодня?

– Адон капитан видел, как кормили меня сегодня… – тихо сказал Руфим. – Под ребра меня кормили, по лицу кормили. Кровью кашляю – так кормили…

– Вот поговорим, а после еды дадут, – пообещал Севела. – А ну, скажи мне вот что. Какой человек мастер Джусем?

– Добрый человек, – без заминки сказал Руфим.

– А еще какой?

– А не знаю, какой еще. Добрый, и того мне хватит, – сказал мозгляк и неожиданно смело поглядел на Севелу. – Всяких много, и правых много, и твердых много. Вероучителей много, и законоучителей много. А добрых до сей поры мало встречал.

– Так уж и мало?

– Газийцы учат: злоба – что скорлупа. Под скорлупой – добрая суть. И всяк человек добр, надобно только скорлупу пробить. А мастер Джусем – добрый. И вовсе безо всякой скорлупы. Вот и все мои слова, адон.

– А ну, расскажи мне про учение братьев-газийцев. Что тебя-то, безголового, в том учении увлекло?

– Так простота же увлекла, адон! – встрепенулся Руфим. – Понятно же все, адон!

– В чем простота? Обрядов нет? Повелений немного?

– И обрядов нет никаких, адон, и повелений семь всего. А главное-то – понятно, что ты есть, и что есть Предвечный. Где ты, и где он. У кохенов-то как все мудро. Суть божественных положений вовсе теряется, адон капитан!

– Как это так – теряется?

– А за толкованиями теряется!

– А в чем разница между тем, что кохены говорят, и тем, чему братья-газийцы учат?

– Да вы рассудите же, адон! – жарко сказал Руфим. – Ведь сколь многомудро Пятикнижие! В Декалоге еще человек разобраться может, прост Декалог. Но вот Второзаконие-то уже по разуму одним лишь кохенам. А еще по Пятикнижию выходит, что Предвечный непостижим! Вовсе непостижим! И в гневе своем непостижим, и в добром своем. Некогда дал скрижали Предвечный, но после-то сколько писано! Людьми же после писано!.. Сколь ни мудры – а люди!

– А ну, попей еще. Не горячись, попей.

Руфим послушно наклонился к бадье, черпнул ладонями, не столько выпил, сколько на лицо наплескал.

– А у братьев-газийцев разумно все и просто, – он икнул. – У братьев-газийцев так: сколько тебе Предвечный дорог, столько и ты Предвечному мил. И толкования путаные ни к чему. Предвечного любишь – свое тепло ему шлешь. Он то тепло получает и тебе в ответ шлет. Сильнее любишь – больше тепла отдаешь Предвечному. И он это принимает и стократ тебе возвращает. Предвечный человеческим теплом сущ. А кто отверг Предвечного или не шлет ему тепла молитвой и чистой приверженностью – к тому Предвечный равнодушен. И ушел, стало быть, тот человек из-под руки Предвечного, и не будет ему здоровья и радости, и жизни не будет.

– Хороши твои братья-газийцы, – усмехнулся Севела. – Того гляди, у них с Предвечным до торга дойдет. Я вот столько-то тепла Предвечному пошлю, а он мне пусть вот столько-то вернет.

– Ошибка, адон! С Предвечным не выгадывают! – зачастил Руфим. – И еще братья-газийцы верно учат, что человек должен прямо с Предвечным сноситься, но не через кохенов!

– А мастеру Джусему ты рассказывал про учение газийцев?

– А то как же. Он выслушал. Он всех выслушивает.

– И что ответил мастер?

Руфим шмыгнул носом.

– Он меня по щеке погладил. И говорит: а ты представь, что Предвечный тебе и без твоего тепла все свое тепло отдаст. Представь, говорит, дурачина, что Предвечный не сила даже, а одна только доброта. И та доброта сильнее любой силы. Можешь, говорит, такое представить, дурачина ты бродячая? Так он мне ответил.

Севела покосился на мозгляка и с усмешкой спросил:

– А можешь ты такое представить?

– Он сам добрый, и Предвечный у него добр, – выговорил Руфим. – Не могу я такого представить. Я вам так скажу, адон: какой человек сам есть, таким он и Предвечного видит.

– Значит, каков сам человек – таков и его Предвечный. Так?

– А вот то – богодерзкость, адон, – еле слышно сказал мозгляк. – Это что ж получается: сколь людей есть на свете, столько и ликов у Предвечного?

– А вот так и получается, друг мой Руфим, – насмешливо сказал Севела. – Но у мастера твоего получается, что Предвечный добр бесконечно. Пусть ты грязь и смрад, пусть ты гадостен, пусть богодерзок. А Предвечный все же добр. Но ты мне вот что скажи. К чему мастеру Джусему братья-галилеяне? Одна лишь дружба у него с Амуни? Или же он галилеянам содействует в вероучении?

Руфим жалко сморщился.

– Не будет мастеру добра от дружбы с галилеянами.

– Вот как? Почему ты так говоришь?

Руфим замялся.

– Говори. Не то корпусной вернется.

– Мастер в покое жил прежде, – поспешно сказал Руфим. – Посуду делал хорошую, до Десятиградия его посуда славится. Мастер в Тир продавал свою посуду и в Дамаск. Тонкая работа.

– А что же теперь он перестал делать посуду?

– Не в том беда. Мастер учен. Ему отец его много списков оставил. Мастер на иеваним читает, на лацийском. Прежде он как жил? До полудня в гончарне, а после домой идет и читает. И сам пишет… Покойно было.

– А что прежде писал мастер?

– Как мне знать? Я спросил как-то, он ответил: комментарии, мол. Имена еще сказал, я тех имен не запомнил. Слово только запомнил, «комментарии». Он еще сказал: старые письмена-де мертвы и людям безразличны. Но комментариями, говорит, их можно оживить.

– Отчего ж он теперь перестал писать?

– Не перестал. Но теперь одни письма пишет. Много писем. Что ни день, то письмо. И ему шлют. Боюсь я тех писем, что ему шлют.

– Ты читал их?

– Как можно? Да и не прочесть. Я по-арамейски лишь могу… Ему на иеваним пишут.

– Почему боишься этих писем?

– Я потому их, адон, боюсь, что спокойная наша жизнь из-за них закончилась! И сам мастер изменился из-за этих писем, а теперь вот еще и в крепость нас посадили.

– Как приходят письма?

– Три человека привозят. В очередь привозят. Письмо оставляют, ночуют, наутро ответ берут и уезжают.

– А покой, стало быть, кончился?

Руфим стал грызть ноготь на большом пальце.

– Кончился покой в доме мастера, – горестно сказал он. – Как письма те пошли, так мастер заволновался. То мрачен, то смеется.

– Над чем?

– От радости смеется, адон капитан, – сказал Руфим нерадостно. – Спокойствие мой мастер потерял.

– Зелоты в доме бывали?

– Нет! Нет, адон! – Руфим всплеснул руками. – Пинхоры во все времена зелотов сторонились, это твердо знаю! О зелотах мастер говорил плохо. Говорил так: безмозглые убийцы. И еще много плохого про них говорил. Что дом Израиля разоряют, истребляют народ. Он бы зелота на порог не пустил.