Текст книги "Апостол, или Памяти Савла"

– Так нет же никаких записей! Есть мои распоряжения о командировках лейтенанта Зоца и капитана Малука. Есть отчеты Зоца и Малука. А более нет ничего!

– Так ты не документировал расследование о галилеянах? – прошептал Севела.

Нируц покачал головой.

– Ни единого документа я не передавал Светонию. Все они хранятся здесь, в этом кабинете.

– Но как же ты отчитаешься перед Бурром?

– Это моя забота… Ты видишь – претор Бурр обратил наконец внимание на галилеян. Он неглуп, этот Бурр. И у него прекрасный наставник… Если в руках романцев будут лишь проповедник Амуни и мои отчеты… А я, уж поверь, сделаю так, чтобы это оказались короткие и бестолковые отчеты! Если у проконсула Азии будут только проповедник Амуни и отчеты майора Нируца, то романцы интерес к галилеянам потеряют. Но для этого нужно, чтобы к тому времени, когда Лонгин прибудет в Провинцию, здесь не было никаких галилеян!

– Сто двадцать восемь человек ты хочешь спрятать от Бурра в крепости Антония! Сто двадцать восемь человек скрытно перевезти из Тира в Ерошолойм! А тамошний магистрат? А что скажут в кварталах? И романцы… Ты проведешь сто двадцать восемь человек многие мили, мимо романских патрулей?

– Ты проведешь, – сказал Нируц.

Севела скривился.

– Ты проведешь эти сто двадцать восемь человек из Тира в Ерошолойм, – повторил Нируц. – А Траян тебе поможет. И в Тире он тебе поможет. Патрули придираться не станут. Романцам будет доложено, что Служба пленила в окрестностях Тира банду зелотов. С тамошним администратом Траян договорится, в Тире слышали о Траяне Идумеянине.

– А романцы? Они удовлетворятся таким объяснением?

– Еще раз говорю тебе – вы же не за галилеянами отправитесь в Тир, дурачина! Вы отправитесь туда за зелотами! И будет на то распоряжение Вителлия и Светония! Спору нет, не надо мозолить глаза романцам. Да, тайком провести сто двадцать восемь человек нелегко… Ну так вот тебе нелегкое дело, капитан! Выполни его!

– Арестовывать только мужчин?

– Еще чего! – сказал Нируц с медью в голосе. – Арестовывать всех, кто живет в указанных домах. Маленьких детей передать соседям – но быстро!.. Всех, кто старше тринадцати лет – гнать в Ерошолойм. Я отвожу вам с Траяном три дня на то, чтобы доставить галилеян в Ерошолойм.

– Тум, друг, но как же это так – три дня?.. – еле слышно спросил Севела. – Да кто же такое выдержит – за три дня из Тира в Ерошолойм? А пища? А вода?

– А пальмовое масло? А притирания и пудра? А паланкины и ванны с ароматными солями? Кто захочет жить, кишки на изгородь, – тот дойдет. И вот еще что. Ты там не нежничай с ними! Сожми зубы, задави свою жалость и веди их в Ерошолойм!

Севела стиснул зубы, как он должен был делать это в дороге из Тира в Ерошолойм.

– Вся галилеянская община Тира должна исчезнуть без следа, – произнес Нируц. – Это их самая многочисленная община. Если ее не станет, романцы забудут о галилеянах.

Севела горько усмехнулся.

Нируц дернул бровью, вопросительно посмотрел, но поскольку Севела ничего не сказал, то Нируц продолжил речь.

– Амуни родом из Тира. Допросив его, проконсул Лонгин пошлет эмиссаров в Тир, – уверенно сказал Нируц. – А там к тому времени никаких галилеян не окажется. И тогда, я надеюсь, Бурр отпишет Лонгину, что секта эта малочисленна и незначима. А все остальное, что нам известно о галилеянах, и все, что они создали, что напридумывали, мы от романцев скроем… Ну а там будет видно.

За окном уже серело предрассветное небо, нежно щебетали птицы. Шум и торопливые шаги в здании резидентуры утихли.

Нируц устало расправил плечи и сказал:

– Будь они все прокляты… Что одни, что другие… Что романцы, что галилеяне.

– Да что ты говоришь такое, Тум? – безнадежно сказал Севела.

Нируц, старший друг, подсказчик и учитель, решения своего уже не изменит. Грязное дело совершится.

Нируц закашлялся.

– Твоего гончара не тронут, – он отер губы. – Ты ведь крепко подружился с ним? Скажи ему только, чтобы держал язык на привязи… И пусть не вздумает писать в Тир!

– Ты что же – таким жестоким способом прячешь галилеян от романцев?

– Прячу, капитан. Я бы зарыл их в песок – кабы мог. Вместе с достопочтенным Амуни, вместе с достопочтенным Шехтом, вместе с Цоером и твоим гончаром. Зарыл бы и насыпал поверху гравия. Замостил бы и велел забыть их имена… Кабы мог. Проклятые умники… Вот так я прячу галилеян от романцев: велю гнать сто двадцать восемь человек из Тира в Ерошолойм! Треть, если не половина, поляжет в дороге… Но их надо спрятать от романцев, капитан. Иначе – беда! Они навлекут на Провинцию страшное бедствие, если я их не спрячу. Если не спрячу в башню Антония, если не спрячу в песок…

«Он заговаривается! – подумал Севела. – Он бредит!»

– Убийственная бессмыслица! – сказал Севела. – Это ведь достойные люди! Хорошие люди!.. Зверство, никчемное зверство!

– Эти достойные люди выйдут Провинции дороже Хасмонеев! Коли романцы разглядят общину Тира… Если я не успею их устранить до того, как Амуни попадет к Лонгину… Да пойми же ты, капитан, – романцы усилят Четвертый легион!

– Что?.. Почему?

– Я многое знаю о сенаторе Луции Лонгине, – сказал Нируц обычным голосом. – Он подлинный стратег и прозорливый политик. Он умен и опасен. Лонгин допросит Амуни. Трех… двух разговоров с Амуни, с этим наивным и говорливым Амуни, ему будет достаточно, чтобы понять, какую опасность представляют галилеяне для Рима! Лонгин высокообразован, и он один из попечителей того самого экономического лектория Суллы Счастливого, где я когда-то обучался. Все эти надменные политиканы из Сената Лонгину не ровня. Он сумеет связать между собой теософию и экономику. Он мгновенно поймет, к чему приведет преумножение галилеян. Ему и часа не понадобится, чтобы это понять. Он все разъяснит сенаторам и потребует мер решительных. Тогда романцы усилят Четвертый легион. Они разместят в Провинции новые гарнизоны…

Севела открыл рот.

– Послушай же меня! – повелительно нажал голосом Нируц. – В Провинции теперь зыбкое равновесие… К романцам в Провинции привыкли, а зелоты не набрали той силы, какую им бы хотелось. Джбрим не любят романцев, да. Но до поры не любят их молча! В Провинции нынче спокойствие. Если положение хоть на малость изменится, если романцы приведут сюда новые когорты – джбрим схватятся за мечи.

Севела облизнул губы.

– Вообрази же, что Рим введет в Провинцию еще несколько когорт! – хрипло сказал Нируц. Его лицо, всегда такое тонкое и насмешливое, теперь пугало. – Их же нужно прокормить, эти когорты!.. Да если бы романцы неслышно вошли и попросили кормить их новые гарнизоны… Но как бы не так! Они будут реквизировать зерно и скот, они будут распинать недовольных. Лонгин начнет искать среди кохенов Синедриона тех, кто, как ему покажется, галилеянам сочувствует. Он вынудит Каиаху совершить перестановки в Синедрионе… И нарушится то самое зыбкое равновесие!

Нируц умолк и вздохнул. Тогда Севела спросил:

– Отчего Лонгину не поручить преследование галилеян Внутренней службе?

– Я рассчитывал на это поначалу, – Нируц вяло махнул рукой. – Этого не будет. Проклятое романское высокомерие… Во Внутренней службе слишком много уроженцев, а романцы им не доверяют. Кроме того, в Галлии, как я слышал, теперь царит мир. Один легион романцы перемещают из Галлии на фронтир с германцами… Они не оставляют легионы на одном месте подолгу. Легионариям нельзя обживаться в провинциях. Легаты начинают питать опасные для принсепса фантазии… Сейчас как нельзя более подходящий момент для перемещения войск из Галлии в Провинцию. Извечное высокомерие романцев, капитан… Надменные романцы! Они готовы ввести новые когорты, но только не положиться на Внутреннюю службу! Они сотворили Службу и выпестовали, но в важных делах полагаются на легион. И вправду, капитан – к чему отдавать законный приказ образованным и лояльным уроженцам? К чему полагаться на людей, которые желают покоя и достатка Провинции? Зачем романцам доверять тем, кто знает Провинцию как свою ладонь, тем, кто годами рассылает агентов от Тира до Газы?! Решительно незачем! Куда как проще победно топотать по Провинции. Разорять земледельцев, отнимать имущество, насиловать и стучать о землю древком – вот, мол, мы, великий Рим! Мы пришли сюда и напомнили, кто хозяин в Ойкумене!

– Странно мне слышать от тебя такое. Ведь ты романофил. Ты предан Риму – я знаю.

– У Рима два лица, капитан, – тускло сказал Нируц. – Рим суров, но Рим и благодушен – когда ему повинуются. К окраинам Магриба Рим всегда повернут лишь одним лицом. Торжествующей, жестокой рожей центуриона.

– А прежде ты любил Рим…

– Я преклоняюсь перед гением Рима. Но я ненавижу Рим.

– Но ты служишь Риму!

– Я служу себе. Я служу правилам, в которых меня воспитал отец. Я служу этим безмозглым и неуемным джбрим… Вот кому я служу. Но я, увы, служу в мире, которым правит Рим.

– А мне-то казалось, что тебе нет дела до нашего народа. Сколько раз я слышал от тебя это «нет дела». И я думал, что тебе «нет дела» и до джбрим.

– Не так, капитан! Не так. Плохо знаешь меня, капитан. Отец воспитал меня космополитом… Но мой отец – джбрим. И я – джбрим. Я говорю на лацийском и иеваним, в Риме я чувствую себя как дома. И в Коринфе, и в Милете я чувствую себя как дома. Но я джбрим – по крови и по миропониманию!

– Никогда прежде ты так со мной не говорил, – сказал Севела с сожалением.

Нируц оскалился, на лице его проявились мстительность и зло – давние, долго скрываемые.

– Рим – это жестокость, – гадливо сказал он. – Безмерная жестокость. Я жил в Риме подолгу, дважды… Я знаю этот народ. Дух Рима это примитивная чувственность и грубость. Того народа простых и честных земледельцев, который расширил Лаций до границ Ойкумены и одолел Ханнубала, – его больше нет. А может, и никогда не было… Основа романского духа во все времена неизменна – жестокость!.. Меняются лишь пределы, в которых проявляет себя романский дух. Они придумали свое идеальное прошлое… Их упоение величием своего государства, их majestas imperii – это высоокомерное равнодушие к людям в колониях и автономиях. Их общественная мораль лицемерна. На словах романские сенаторы пекутся о том, чтобы изгнать подкуп голосов с Марсова поля, рознь из курий, укротить бесчинства в театрах, воцарить справедливость и трудолюбие, возбудить охоту к добрым делам… Все – лицемерие. Романские моралисты толкуют о способности умерять дух, moderationis animi… Романские риторы провозглашают гуманность, целомудрие, справедливость – humanitate, pudicitia, iustitia… Но это – не для автономий! Мир страшен, не знаю я народа, который был бы истинно разумен и добр… Джбрим – угрюмые безумцы… Сколько они существуют, столько истребляют друг друга. Но в жестокости им далеко до романцев! А мне претит жестокость, капитан! Да, я велю гнать десятки мирных людей из Тира в Ерошолойм, под убийственным солнцем, без еды, без отдыха… Если этого не сделать, то Лонгин разглядит в галилеянах подлинную опасность для Рима. И тогда романцы растопчут Провинцию!

– А если галилеянской общины в Тире не станет, так и Лонгин уймется?

Севела в это не верил. И Туму он теперь не верил.

– Только на это и надеюсь. Только на это уповаю. Коли Лонгин не найдет в Тире галилеянского сообщества, то он отвлечется на другие свои дела. Что бы там ни рассказал Лонгину почтенный Амуни, подтверждения этому не будет. Амуни всего лишь проповедник… Мечтатель, вроде гончара Пинхора. Лонгин сможет узнать о Schola, верфях, рудниках и цехах, только если станет их искать. А с чего ему их искать? Он пошлет эмиссаров в Тир, те отпишут, что проповедник Амуни преувеличил число своих единоверцев. Если в Тире не найдут большой общины, Лонгину трудно будет склонить сенаторов к усилению Четвертого легиона. Только на это я и надеюсь.

– Когда мне выступать в Тир?

– Завтра. До рассвета.

Севела почувствовал облегчение.

«Хорошо, что не надо нестись в Тир сию минуту, – подумал он. – Мне нужно несколько часов покоя и тишины, мне нужно побыть в одиночестве… Я не хочу гнать этих несчастных в Ерошолойм. За три дня им не дойти. Это невозможно, даже конный не доберется до Ерошолойма за три дня… Они будут падать в пыль, они изнемогут от жары и жажды. А там ведь будут женщины, много женщин. И подростки…»

– Тум, от Тира до Ерошолойма больше двухсот миль… Прикажи посадить этих людей на судно, пусть их перевезут в Яффу по морю.

– Какое судно? О чем ты? Все вместительные суда у романцев. К тому же, мне передали центурию Идумеянина для охоты на зелотов. Что мне сказать Вителлию? Что я устраиваю зелотам морские прогулки? Я не могу спрятать галилеян нигде, кроме Ерошолойма! Есть резидентура в Бет-Лехеме… Но кто я такой для тамошних? Им тоже прикажешь объяснять, что отдел Гермес из ерошолоймской Службы не этапирует зелотов и сочувствующих, а прячет от проконсула Азии сектантов? Нет другого выхода. Общину галилеян надо спешно этапировать, вести окраинными дорогами, по ночам тоже вести.

– Они погибнут, – коротко сказал Севела.

– Я погорячился, когда говорил «три дня»… Но за пять-шесть дней ты должен доставить их в Ерошолойм. Я пошлю депешу в Скифополь. Оставить там галилеян нельзя. Даже часть их нельзя оставить в Скифополе – крохотный городок. Резидентура размещается в старом романском лагере… Уж и не знаю, что наплету в депеше… Тамошней резидентурой управляет лейтенант Архелай, мы с ним в дальнем родстве. Надеюсь, он даст тебе несколько крытых повозок. Посади в них женщин, и самых слабых тоже посади… Я как-то бывал в том лагере. Там много лет хранятся плащи.

– Плащи?

– Говорю же тебе – это старый, полуразрушенный лагерь романцев… Он невелик, рассчитан на две или три когорты. Пару лет назад я инспектировал скифопольскую резидентуру и помню тот лагерь. Там есть старый склад, заваленый до крыши тряпьем. В лагере хранится огромная груда старых пехотных paenula. Обряди галилеян в армейское рванье. Со стороны твой конвой сможет сойти за отряд милиции.

– Когда мне следует быть в резидентуре?

– Возвращайся после полудня. Переночуй здесь и перед рассветом выступи.

Севела встал.

– Спустись в подвал, – сказал Нируц. – Там Никодим. Простись с ним…

…когда солнце уже поднялось над крышами. Ида вышла из кухни и вопросительно посмотрела.

– Я вечером уеду, Ида, – сказал Севела. – Вернусь через несколько дней.

Она кивнула и ушла. Она привыкла к его спешным отъездам. А он знал, что сейчас Ида соберет его торбу со всем, что нужно в путешествии. Она положит в эту торбу чистую тунику, калиги, сушеные фрукты, письменные принадлежности, шерстяной плащ, одеяло и баклагу с родосским.

Севела поднялся в кабинет, сбросил с ног сандалии и сел за стол. Он придвинул к себе чистый лист, взял из подставки стилос, окунул кончик в краску. Потом отложил стилос, испачкав столешницу, поставил локти на стол и подпер лицо ладонями. Пора уже написать отцу. Он давно не писал отцу и не видел его полгода.

Он на мгновение закрыл глаза и представил, как будет гнать из Тира сто двадцать восемь человек. Они собьют ноги, они будут брести, растянувшись по пыльной дороге, самые слабые вскоре начнут отставать… Люди изранят ноги. А конвойные будут скакать вдоль растянувшейся толпы и подгонять – угрозами и древками… И то одна женщина, то другая, станет бессильно садиться в пыль, роняя пожитки. Кто-то из мужчин не стерпит, ответит на окрик, его ударят, поднимется женский вой… Может быть, кто-то в злобном отчаянии захочет вырвать у конвойного копье. Дурака заколют, отволокут тело в придорожный кустарник…

И во главе этой кавалькады – он, капитан Севела Малук, сын почтенного рав Иегуды из Эфраима.

Он, и только он окажется в ответе за медленное убийство людей, изнуренных жаждой, жарой и дорогой. Вот что уготовил ему давний покровитель и душевный друг.

«Мир становится добрее», – сказал образованный, любезный гончар. Вот вам, мастер Пинхор, эта доброта – на дороге от Тира до Скифополя скоро будет эта доброта… И много лет в резидентурах будут поминать капитана Малука (майора Малука! полковника Малука!). «Это тот храбрец, который уморил десятки людей, этапируя мирных жителей Тира в Ерошолойм?..»

И отец однажды спросит: «Когда это, яники, твоя карьера пошла в гору? Когда ты перегнал ни в чем не повинных джбрим с побережья в Ерошолойм и половину из них оставил на обочинах сарычам и шакалам?»

«Уже несколько недель, с тех самых пор как вернулся из Лидды, гнетет и другое… Я гнал сомнения, я, как теленок, послушно шел по тропке. Послушно следовал логике Тума. Но я уже не доверялся этой логике все последние недели! Я помалкивал, я соглашался и ни разу не заспорил с Тумом. Но я не поверил ему, и теперь это осознаю. Тум не лжет. Он и впрямь считает, что галилеяне навлекут на джбрим большую беду. Но я-то ведь думаю иначе. Что предпримет претор Секст Бурр? Не знаю… Как поступит этот могущественный Луций Лонгин в Риме? И этого не знаю. Действительно ли он склонит романский сенат и самого присепса к тому, чтобы ввести в Провинцию новые когорты?.. Но я не чувствую в логике Тума силы. Нет в ней силы. А он готов поступить безжалостно… Нет, я видел его безжалостность не раз, но тогда это было оправданно. Тогда в его логике была сила. А теперь он поступает… Нет, не в том беда, что он поступает жестоко. Он сотни жестоких приказов отдавал, и я выполнял те приказы, и сам был жесток… Он ошибается. Он выстроил сложное действо, добился прикомандирования Идумеянина, планирует перегнать в подвалы башни Антония Тирскую общину… И на что он рассчитывает в завершение такого похода? На то, что этот могущественный романец Лонгин потеряет интерес к галилеянам, ежели не найдет в Тире их общину? На то, что высокородный романец прекратит отыскание секты, могущей угрожать Риму? Но поступить подобным образом было бы легкомыслием. Легкомыслие не свойственно романцам. Что бы там ни рассказал Амуни на допросах, чего бы он ни утаил – Лонгин знает о галилеянах предостаточно. Не найдя в Тире галилеянскую общину, он будет искать другую. В Иотапате, в Яффе, в Апполонии. Если романский проконсул захочет найти галилеян – он их найдет. Все, что говорит нынче Тум, это его логика против логики романца. Но есть ведь еще одно противостояние – логика Тума против логики галилеян! И сдается мне, что правота галилеян сильнее правоты Тума. Они хотят, чтобы больше новых людей было в Провинции… Джбрим пережили не одно вторжение романцев. Переживут и это – по разумению Тума, неизбежное… Но будет ли вторжение? А если сотни проповедников из галилеян смогут удержать джбрим от восстания? Провинция хочет покоя… Так и романцы хотят покоя в Провинции. Тум заблуждается. И в угоду своему заблуждению он готов запятнать Службу грязным делом и меня запятнать. Я не хочу… Я не стану… Я переступлю через нашу с Тумом дружбу… Что же я – погоню несчастных без еды, без воды, сотни миль… Погоню таких, как мастер Джусем? Все доброе – во мне. И все низкое – во мне же. Сто двадцать восемь человек… Женщины будут валиться в пыль, под ноги к другим людям… Мужчины будут страдать от бессильной ненависти, их будут бить древками, как скот. А всякий из них похож на мастера Джусема. И ведь это не люди Идумеянина будут гнать галилеян по дороге – это огромный, захолустный, бессмысленный Эфраим будет их гнать. Невежественная жестокость станет подгонять древками и плетьми несчастную Тирскую общину, новых людей. Я не хочу… Я не стану…»

И тут он вдруг подумал, что не отцу надо сейчас писать. Есть еще один адресат. Есть еще один человек, которому нельзя не написать сейчас…

Когда сгустились сумерки, Ида на цыпочках поднялась по лестнице и заглянула в кабинет. Малук сидел за столом и быстро писал. Он часто окунал стилос в плошку с краской и торопливо расчеркивал по листу. На краю стола лежали исписанные листы. Малук, пока она, затаясь, смотрела на него, добавил к ним еще пару. Ида оперлась о дверь, скрипнула петля. Малук обернулся. Он прежде смотрел на нее, чтобы сказать, что курятины с фасолью сегодня не хочет, а пусть-ка Ида приготовит свиное вымя с крутыми яйцами, а на закуску подаст латук и вареную спаржу. Или говорил, что лебяжий тюфяк из спальни пора просушить на солнце… Или – что он уезжает в Самарию на пять недель, и нужно собрать торбу. Он смотрел на нее, чтобы сказать: Ида, живо в постель, бесовка, я хочу, чтобы сегодня ты поработала ртом, а ну покажи, что ты умеешь, затейница из Пеллы… Он мог посмотреть и сказать: живо задери столу, я хочу тебя сзади… А иногда он смотрел, чтобы сказать: ублажи адона майора и иди ко мне…

А сейчас Малук посмотрел на нее, и ни голода Ида не заметила в его взгляде, ни похоти.

Он сказал: «Ида, мне нужно чтобы это письмо было отправлено завтра же утром. А вот этот пакет надо переслать моему отцу, в Эфраим. И вот еще что, девочка… Может так случиться, что я не вернусь из Тира. Вот клиентское обращение к адону Хизреви из Яффы. Поедешь туда, найдешь его контору. Жаль, грамоты не знаешь. Так запомни – квартал Шетер, что сразу за зданием магистрата, ссудная контора Аарона Хизреви. А ну повтори».

Она повторила. Она грамоту знала, только Малуку про то не говорила никогда. Двоюродный дядя для забавы обучал ее письму. Она с девяти лет жила у него, с того года, как отец помер на дорожных работах у романцев. Три года прожила у дяди, он вдов был, стар, ведал сбором храмовой десятины в Капернауме. Стар был дядя, но, как Иде двенадцать минуло, он начал к ней ходить по ночам. В первый раз ой как больно было, ой как мерзко… И упрашивала она его, и зажималась, но дядя свое получал. Однако письму и чтению выучил. Она знала грамоту, а Малуку про то не говорила. Да и для чего ему была ее грамота? «Ида, курятины нынче хочу», «А ну, бесовка, ртом потрудись», «Дорожную торбу! Живо, дура этакая из Пеллы!»…

Малук сказал: «Хизреви отдаст тебе по этому обращению две тысячи ауреусов. Тебе того хватит года на три. Мы хорошо с тобой жили, ты славная женщина… Найдешь себе другого хозяина, а посчастливится – так и мужа найдешь. Завтра пойди в почтовое присутствие и отошли письмо. Это письмо в Байю. Понятно тебе? Байя, романский город. И не таращи глаза, дура из Пеллы…

* * *

Вечером он не утерпел и опять взялся править. Хотя понимал, что шлифовать и оттачивать можно до бесконечности, и это может превратиться в манию. Но он опять развязал тесемки, закурил и по десятому разу стал читать, и забеливать, и писать маркером поверху.

Звонил Сенька, спрашивал: как Дорохов поговорил с Кургановой? Замечательно поговорил, сказал Дорохов, два раза с ней встречался, спасибо тебе, Сеня, огромное. Она тебе помогла? Еще как помогла, натуральная литературная карьера намечается! Ну, дай-то бог, вздохнул Сенька, давай, золотоискатель, мости дорогу в бессмертие, удачи тебе, брат-храбрец.

Дорохов просидел над папкой допоздна, выкурил полпачки «Казбека». В половине первого достал из тумбы стола недопитую бутылку «Камю», налил в рюмку и откинулся на спинку стула.

Он прежде один не пил. Он вообще нечасто пил спиртное. Только если встречался с мужиками, или если Лобода заезжал. Ну, с Сеней они могли пропустить по рюмочке. А сейчас ему вдруг захотелось выпить коньяка. Он взял рюмку, отсалютовал папке, лежащей перед ним, и подумал: «За успех нашего безнадежного предприятия». Проглотил коньяк, в животе сразу стало тепло.

«Хорошо», – подумал он и налил еще раз. Выпил, встал, приоткрыл раму и закурил.

«И как же теперь все увязать? – думал он. – Металл мы с Димоном дали – это раз. Книжку того и гляди напечатают – это два. И еще Гольдфарб, и отдел по иностранным сношениям, и рейс „Москва – Нью-Йорк“ – это три. Как все это увязать воедино? Как дальше жить и на что поставить?»

Экселенц накануне сказал:

– Ты долго тут еще?

– Да нет, заканчиваю, – ответил он. – А что? Я вам нужен?

Он посмотрел на часы – четверть восьмого.

– Я сейчас домой, – сказал экселенц. – Подбросить тебя до метро?

– Спасибо, – сказал Дорохов. – Если вам не трудно.

Экселенц иногда подвозил его до Чертановской.

– Слушай, а у меня идея! – энергично сказал экселенц. – Поехали ко мне. Ты есть хочешь?

– Нет. Мы тут с ребятами чаевничали недавно.

У Новикова были бутерброды с «Любительской», а Дорохов с утра прихватил из дома три яйца вкрутую, и еще купил пирожки с повидлом возле «Варшавской». Вечером страшно захотелось есть, они организовали чай, зазвали Таньку Великодворскую. А у Таньки были блинчики с мясом. Получился нормальный ужин.

– Выпьем кофе, – сказал экселенц. – Катерина в командировке, в Каунасе. Я холостюю второй день. Поехали, собирайся. Есть о чем поговорить.

– Собирайся, жду тебя внизу, – сказал экселенц. – Сдай ключи, я пока погрею машину.

Надел светлую дубленку, коричневую кепку из Лондона и ушел.

Дорохов даже обрадовался. Он давно уже не бывал у экселенца дома. Прибрал на столе, взял из шкафа куртку, выключил свет и спустился по лестнице.

– Наверху никого? – строго спросил вахтер.

– Никого, – сказал Дорохов. – Ключ возьмите.

– Помещение обесточили?

– Йес, – сказал Дорохов. – Темнота и безлюдье. До свидания.

Он толкнул стеклянную дверь и вышел из фойе. Экселенц сметал снег с капота новеньких синих «Жигулей» седьмой модели. Экселенц на памяти Дорохова менял уже третью машину. Когда Дорохов пришел работать в двадцать восьмую лабораторию, экселенц водил старую «Волгу» с оленем на капоте. Потом он купил подержанный «Москвич 2140» в исполнении «люкс». В прошлом году в институт пришла разнарядка на пять «Жигулей», и экселенц продал «москвич» знакомому автомеханику Володе Лоффенфельду, а сам купил «семерку». Говорил, что это хоть и двадцатилетней давности модель, но все же «фиат». Еще угадывается в этой машине «фиат», несмотря на все деструктивные усилия Тольяттинского автозавода.

Дорохов посмотрел, как экселенц хлопочет возле машины, как снег летит с капота и попадает в белую полосу света фар, и неожиданно подумал, что через пару-тройку месяцев он и сам сможет купить себе «Жигули». И ни в какой очереди стоять не будет, а поедет на автомобильный рынок в Южном порту и купит подержанную машину.

– Садись, – сказал экселенц.

Дорохов сел, сумку положил на колени. Экселенц задвинул маленький поршень под рулем, двигатель зазвучал тише. Они выехали на Варшавку.

– Попьем кофию, – бодро сказал экселенц и бросил кепку на заднее сиденье. – Давно мы с тобой не пили кофию… Я смотрю, ты чем-то озабочен последнее время. Нет?

– Я вам потом расскажу, – сказал Дорохов. – Если все получится.

– Что получится? О чем ты?

– Вот когда получится, тогда и расскажу.

– Ты самый загадочный младший научный сотрудник из всех младших научных сотрудников, – сказал экселенц и обогнал такси. – Слушай, а ты в разведке не работаешь? Или в контрразведке? А может, ты масон?

Их высочество были в хорошем настроении. Экселенц помигал фарами «газику» и, не дожидаясь, пока тот уступит, обогнал справа. Давно уже Дорохов не видел, чтобы шеф выглядел так беззаботно. Всю последнюю неделю Риснер был хмур и рассеян. Он раздраженно говорил: «Ну что еще?», когда Дорохов заглядывал в его кабинет. Было известно, что он несколько раз встречался со Свердловым, директором Молгенетики. Великодворская нашептала уже, что экселенц будет переходить в Молгенетику и несколько человек, «команду», как это на Западе принято говорить, возьмет с собой. Но Великодворская могла что угодно нафантазировать. Зачем экселенцу Молгенетика, когда он на Варшавке царь и бог? Хотя, с другой стороны, ВНИИ генетики и селекции промышленных микроорганизмов – институт отраслевой, а Молгенетика – академический. Это уже иной уровень, иной решпект.

Они подъехали к пятнадцатиэтажному дому за «Чертановской», экселенц пристроил машину возле подъезда, снял дворники, надел на педали противоугонный замок. В просторном холле трехкомнатной квартиры с «экспериментальной» планировкой Дорохов снял куртку, ботинки, а сумку положил под вешалку. Риснер пошел на кухню, зажег свет, включил шикарный импортный чайник – белый, пластмассовый, закипал мгновенно. И кухня у экселенца была шикарная, метров пятнадцать, наверное. Диванчик уголком, люстра с матерчатым абажуром и маленький телевизор «Электроника» на холодильнике.

– Выпить хочешь? – спросил экселенц и достал из навесного шкафа пакет с зерновым кофе.

– Если с вами только, – сказал Дорохов и присел на диванчик.

Они иногда выпивали по паре рюмок из привозных запасов экселенца.

Риснер открыл створку, вынул из бара (у него и бар был – зазеркаленный шкафчик) четырехгранную бутылку с шотландским гвардейцем на этикетке, поставил на стол две рюмки и налил.

– Джин, – сказал Риснер. – Его хорошо пить с тоником… Но какой может быть тоник в стране дураков?

– Без тоника обойдемся, – примирительно сказал Дорохов. – Станем дуть джин. Как матросы Her Magesty Navy.

Экселенц стоял, прислонившись к серванту.

Худощавый, усталый. Брюки из рогожки, фирменый, тонкой вязки, свитерок. Седоватая прядь через высокий лоб. Породистый человек, нездешний. Не глядя, взял из пачки «Мальборо» сигарету, прикурил от зажигалки «Ронсом».

Громко жужжала кофемолка. За окном шел снег.

Дорохов вытащил из пачки «казбечину» и поискал по карманам спички.

Экселенц высыпал кофе в джезву, залил горячей водой из чайника и поставил на маленький огонь. Когда в джезве поднялась коричневая пена, экселенц разлил кофе в маленькие зеленые чашки и сел напротив.

– Ты наш разговор помнишь? – спросил он.

– Какой разговор?

– Перед Новым годом. Когда Алик позвонил. Помнишь?

– Да. Помню.

– Я тебе тогда предложил подумать. Ты подумал?

Дорохов осторожно сказал:

– А что такое, Алексан Яклич?

Экселенц выдохнул дым длинной тонкой струйкой.

– Миша, сотрудник мой разлюбезный, – экселенц посмотрел Дорохову в глаза. – Я с февраля перехожу в Молгенетику. Есть договоренность со Свердловым.

– А как же лаборатория? А Дебабов знает?

– Естественно. Это же не вчера началось… С ним согласовано. Ты переводишься со мной. И Орлова, и Костров.

– А Хоря?

– Хорькова не пропадет. За нее не волнуйся, – экселенц усмехнулся. – Хорькова, знаешь ли, умница, каких поискать. У нее далекий и интересный прицел. О девушке уже справлялся Колчински. Дебабову звонили из Академии наук, спрашивали: а что это за Хорькова у вас такая замечательная и уникальная, что ею интересуется сам Колчински?

Экселенц подмигнул, и Дорохов вспомнил августовский симпозиум по интерлейкинам и профессора Колчински из Вашингтона. Хорю приставили к нему – переводить и вообще – сопровождать. Она возила Колчински по Золотому кольцу, водила в Алмазный фонд, в Большой театр. Покупала на музыкальной толкучке в Филях для его внука пластинку рок-группы «Черный кофе».

– Ну ладно, давай-ка я открою карты, – сказал экселенц. – Я больше не хочу здесь работать.