Текст книги "Апостол, или Памяти Савла"

– Здесь Тулл…

– Каиаху настоял, чтобы Тулл привел центурию на площадь, – сказал Нируц сквозь зубы.

Они пошли к порталу.

– Адон Нируц! Адон майор Нируц!

Из-за солдатских спин выскользнул кохен.

– Мир вам, рабби Кифар, – Нируц поклонился. – Мы запоздали, прошу извинить.

– Мир вам, адон, – ответил кохен и пристроился рядом с Нируцем. – А я вас жду, его преосвященство уже справлялся… Кто этот офицер?

– Это капитан Малук, старший инспектор резидентуры, – представил Севелу Нируц. – Малук, это рав Кифар, секретарь его преосвященства.

У Кифара были бесцветные бегающие глаза. В углах рта собралась серая слюна. Кохен часто смаргивал, на левой щеке у него рдел созревший прыщ.

Севела поклонился и потянулся за жетоном, но кохен сделал быстрое движение головой, и пятеро легионариев, что стояли у входа, разомкнулись, пропуская. Севела, Нируц и рабби вошли в преддверие.

И там тоже стояли романцы. В мраморном преддверии всякий звук многократно усиливался. Звяканье амуниции, стук древка о каменный пол, лязг налокотника о панцырь – все звучало раскатисто и резко. Легионарии переговаривались, и под высоким сводом их голоса превращались в рокочущий гул. Романцы стояли вдоль стен и оглядывали строгое убранство преддверия. Им, верно, удивительно было видеть храм, в котором нет ни одной статуи.

«Каиаху допустил, чтобы романцы вошли в Храм! – подумал Севела. – Небывалое дело!»

– Как он держится? – спросил Нируц кохена.

– Налево… Нет, нет – сюда… Он ведет себя глупо.

– Дерзит?

Они миновали узкий проход и пошли по галерее. Севела поспешал за кохеном.

– Этот иеваним с первых минут настроил против себя половину комиссии, – неприязненно сказал кохен. – Огрызается и грубит. Заявил рав Иакову, что тот, видите ли, слаб в Декалоге…

– Вполне может быть, что так оно и есть, – сказал Нируц. – Насколько я помню почтенного рав Иакова, его достоинство не в глубоком знании Книги, но в абсолютной преданности его преосвященству.

– Возможно, – осторожно согласился рав Кифар. – Однако дерзить рав Иакову глупо.

– Почему вы говорите, что этот человек – иеваним? – спросил Севела.

– Его зовут Стефаном. Кто же он, если не иеваним? – Кифар покосился на Севелу. – Хотя говорят, что он родом из Нацерета. Странное имя для человека из Нацерета – Стефан. Направо. Сюда. Сиденья для вас во втором ряду.

Кохен с усилием отворил массивную одностворчатую дверь. И тотчас же в уши Севелы ударил гневный крик.

– А так скажи же тогда, богодерзкий Стефан – отчего ты утвержал, что тот кудесник разрушит Ерошолойм и отменит Закон Моше?!

– Не перевирай мою проповедь! – ответил другой голос. – И богодерзким не называй! Я покуда еще не слышал доказательств моей богодерзкости!

Севела ступил в квадратный зал, где посреди в деревянных креслах сидели шестеро кохенов первой череды. Перед ними стоял невысокий человек в холстяной лацерне. За спиной у стоявшего расселись прочие синедриональные, всего здесь было до полусотни кохенов и служек. Два стенографа, склонясь, водили стилосами по таблицам. Нируц взял Севелу за локоть и провел к двум пустым сиденьям. Рабби Кифар мгновенно исчез за рядами. Севела опустился на сиденье, Нируц сел справа.

– Каиаху здесь нет, – шепнул Севела на ухо Нируцу.

Нируц сжал его руку и приложил палец к губам. Потом он кивнул в сторону. Справа, из задрапированной ниши, выглядывало колено под клетчатой полой. Севела подался вперед и увидел человека в кресле. Он увидел хошен с квадратными камнями, цветастые лямки эйфода и венец на шнурах, поверх тюрбана. Обрюзгшее лицо, большой властный рот, мясистый нос и сросшиеся брови – это был первосвященник Каиаху. Уроженец Газы, сын ткача, кохен в Аполлонии и любимец двух наместников, Каиаху бен Эфор.

– Ты говорил слова против святого места и закона Моше! – прокричал престарелый кохен с близко посаженными черными глазами. Старец шагнул к обвиняемому, так, что отлетела пола хитона и мелькнула белая ткань льняных штанов.

– Чушь! – отрезал стоявший и смело посмотрел в лицо кохену, встречая напор. – Трижды чушь! Все, что тебе неугодно, ты объявляешь богодерзким!

– Кто его обвиняет? – тихо спросил Севела.

– Иаков бен Иорам, – шепнул в ответ Нируц. – Того и гляди забьется в падучей. Это излюбленный прием Каиаху. Он выставляет на комиссиях бешеного Иакова. Тот непрерывно кричит на обвиняемых, и люди теряются. Но этот-то парень не из робких.

– Ты все кричишь, рав Иаков, все вопиешь, – свободно сказал Стефан. – Верно, надеешься, что я оглохну. Мне есть что ответить высокой комисии. Только, боюсь, меня тут слушать не захотят.

Колено за драпировкой шевельнулось. И сразу вступил другой кохен.

– Ты вольно проповедовал, Стефан! Ты говорил, что Предвечного нет в Ерошолоймском Храме! – сказал толстый старик со скошеным плечом.

– Не так я говорил! – твердо ответил Стефан. – Вам неверно донесли, почтенные старцы. А может быть, донесли дословно, но вы сами теперь так хотите все представить, будто я оскорбил Храм. А слова мои были такие: Предвечный везде. И в Храме он, и в каждом доме, и над каждой дорогой, и над всеми полями и виноградниками! Я одно говорил и говорю – Храм не есть дом Предвечного! Все мирозданье Ему дом!

Человек повернул голову, и Севела увидел бледное лицо, острый нос и бесцветные губы. На шишковатой голове торчали клочья рыжих волос. Стефан дергал тонкой шеей, и правая щека у него тоже часто дергалась. Маленькие кисти рук и тонкие грязные пальцы с каймой под ногтями тоже не знали покоя. Человек то и дело заводил руки за спину и стискивал кисти. А потом он хватался за пояс, а после начинал теребить полу лацерны.

– Ты пересказывал Книгу, как пересказывают простое письмо, есть о том свидетельства, – сказал второй из комиссии, осанистый, с бородавкой на подбородке. – Ты говорил, что Шломо построил дом для Предвечного, а Предвечный в том доме не поселился. Твои слова?

– Верно! Вот это верно! – храбро сказал рыжий. – Вот тут ваши доносчики не наврали, записали правильно. Не живет в том доме Предвечный! И это не я выдумал, это Искупивший произнес!

– Опять ты бормочешь об искупившем! Третий час уже слушаем эту ересь! – взвился Иаков. – Это твоя богодерзкость, и не вали на своего, как там бишь его, искупившего! Да и не было никакого искупившего! Пятьдесят второй год живу в Ерошолойме, а никакого искупившего здесь не видел!

– Ну, а ты, коли не захочешь, так и Гиппиковой башни не увидишь, Иаков! – Стефан хихикнул. – Ты и заката не увидишь, и восхода, и рынка, что в Нижнем городе, за акведуком. Глаза закроешь и скажешь: а вот не вижу я заката, восхода и рынка! Не хочу их видеть, и не вижу. А коли не вижу – так и нет их!

За спиной у Севелы приглушенно рассмеялись.

Стефан отставил ногу, заложил большие пальцы рук за веревочный пояс и громко сказал:

– Не приписывайте мне лишнего, высокая комиссия! Чту Предвечного не менее вашего. Но вы-то Предвечного под себя ладите!

По залу рассыпался глухой ропот.

– Высокую комиссию оскорбляешь! – тягуче произнес тот, что сидел слева от Иакова, старец с лицом, как засохшая смоква. – Ты в шаге от побития сейчас, а оскорбляешь цвет Синедриона!

– Трижды чушь, – невозмутимо ответил Стефан. – Оскорблять вас мне нужды нет, оскорблять не привычен. И Храма не оскорблял. Только Храм построен из камня. Людьми Храм построен, обычными людьми и из обычного камня. Дерева тут еще немного, черепицы. Но Предвечный не обитает в рукотворном, почтенные кохены!

– Храм свят веками! – привстав, прокричал Иаков. – Ерошолоймский Храм – сердце дома Израиля!

– «Небо мне престол» – так рек Предвечный! – взревел Стефан. – «А земля – то ног моих подножие!» Небопрестол Предвечному, а земля лишь под подошвами его! Так как же Храм, простыми людьми выстроенный, из обычного камня выстроенный, может быть домом для Предвечного?!

И Севела подивился: какой мощный голос может исходить из такого неказистого тела.

– Так кто ж из нас богодерзок, кохены?! – победно загремел Стефан. – Предвечный небо и землю явил. А вы, старцы, показываете на большой каменный дом посреди человеческого города и говорите: се дом Предвечного. Самим-то не смешно?

– Ты побития сам просишь! – угрюмо сказал третий справа первочередный кохен. – Ты третий час упорствуешь, мразь дерзкая!

– Ты не называй меня мразью, старик! – сказал Стефан, как выплюнул. – И не пугайте меня побитием. Вы многих побили. Вы меня погоните и убьете, как ваши отцы гнали и убивали. Вы святому духу противитесь!

Ропот в зале перешел в гул.

– Кого из истинных вероучителей не гнали ваши отцы? – презрительно произнес Стефан. – И вы такие же.

Он замолчал, словно изнемог, плечи поникли. Потом человек распрямился и срывающимся голосом произнес:

– Не пугайте меня побитием, высокая комиссия. Я открывшиеся небеса вижу. И Искупившего вижу. Стоит по правую руку от Предвечного Искупивший!..

За спиной у Севелы кто-то прошептал: «Вот дурачина-то…» Иаков сидел неподвижно и кусал губы. Колено за драпировкой пропало. Крайний слева кохен встал и прошел в нишу. Через полминуты он вернулся и ударил в ладони. Потом ударил еще раз. Стало тихо.

– Высокая синедриональная комисия решила так! – возвестил кохен. – Богодерзкого Стефана бен Самуила, оскорбившего Храм и Закон Моше, побить камнями сегодня же, под скалой у Дамасских ворот!

– Понравилось тебе милосердие синедриональной комиссии? – вполголоса спросил Нируц.

– Он же истерик! – негодующе прошептал Севела. – Они его забьют, а он просто истерик! Дурак и болтун. Они убьют человека за то, что он болтун!

– Угу, – Нируц хмыкнул. – Его сегодня забьют, беднягу. Ты сейчас увидел подлинную практику их диспутов. Понравилось тебе это? Плохо придется галилеянам, коли за них возьмутся синедриональные.

Двое молодых кохенов встали по бокам Стефана, крепко взяли его за локти и вывели из зала.

– И вот что еще тебе скажу, – Нируц наклонился к Севеле. – Стефана арестовали люди первосвященника. Приговорила его комиссия. Его Каиаху приговорил, но запишется, что приговорила комиссия. Так вот – убьют его по приговору кохенов, а молва припишет это Службе. Помяни мое слово!

Зал быстро пустел.

– Тебе не жаль его?

– Жаль? – Нируц пожал плечами. – Я ему сочувствую. Храбрый человек, даром что крикун.

– Ты ему сочувствуешь, и казнь его Службе не на пользу – ты сам так говоришь. Ведь ты хорош с Каиаху? Вступись за парня!

– В своем ли ты уме? – неприязненно сказал Нируц. – Это не мое дело – заступаться перед первосвященником за кого бы то ни было. Меня не касаются дрязги кохенов, капитан. Да они веками спорят друг с другом! Обвиняют друг друга, преследуют, побивают камнями. Проповедник выбрал свою участь, когда надерзил Иакову.

Севела промолчал.

– Я на следующей неделе буду встречаться с Каиаху, он наверняка заговорит об этом Стефане, – немного погодя, сказал Нируц. – И будь спокоен, я выскажу его преосвященству свое полное одобрение!

– Отчего же только одобрение? Выскажи ему восхищение, мой майор.

– Я вот что скажу тебе, – Нируц вздохнул и опустил веки. – Я сочувствую этому крикуну из Нацерета. Он хочет мученической смерти, он хочет встать рядом с его Искупившим. То – его участь, он ее выбрал. Но так нынче складываются дела в Провинции, что этот парень утянет к своему Искупившему множество ни в чем не повинных людей, коли не заткнуть ему рот. И вот еще что, мой человеколюбивый капитан. Синедриональные казнят этого дурака из Нацерета. Но ты мне поверь – он мало чем от них отличается. Окажись перед ним Иаков, как сам он сейчас стоял пред комиссией – так Стефан без раздумий приговорил бы Иакова. Они одной породы люди…

* * *

Он старался не думать о сроке, который назначила Курганова. Решил, что позвонит не через «пару недель», а недели через три, не раньше.

Тут дело тонкое, если позвонить через две недели, можно запросто нарваться на «не было времени, Михаил, позвоните еще через недельку». Он запросто может психануть: вот ведь какая вдовствующая королева, сама пожелала оценить, никто за язык не тянул. Он накрутит себя и вообще не станет перезванивать. (Такие жесты за ним водились.)

Так что он положил себе срок – три недели. Двадцать шестого числа он позвонит и сдержанно спросит: какое впечатление (да, это именно то словосочетание – «какое впечатление») произвел на Софью Георгиевну его труд? Нет, не «труд», надо будет сказать «опус», чтобы прозвучало с самоиронией.

Прошло пять дней. В четверть третьего экселенц зашел в комнату Дорохова, спросил о чем-то. Потом сел, закурил, стал рассказывать про одного чудака, который строит пространственные модели белковых молекул из бумаги и все на свете знает. Может хоть завтра создать вакцину против AIDS, знает первопричину канцерогенеза. Потом экселенц взялся смотреть форезы.

Тренькнул телефон, Новиков поднял трубку.

– Да. Здрасьте… Да, секундочку. Дор, тебя.

– Минуту, Александр Яковлевич, – виновато сказал Дорохов (экселенцу не нравилось, когда отвлекались от собеседования с их светлостью). – Слушаю.

– Михаил?

На мгновение показалось, что это звонит бывшая теща. Дорохов недоуменно подумал: чего это она? Может, с Ленкой что?

– Слушаю вас.

– Здравствуйте, Миша. Я звонила Семену, он дал этот телефон, сказал, что вы тут чуть ли не круглосуточно.

Он не знал, что и сказать… Совершенно не ожидал, что Курганова может позвонить сама, и к тому же на работу.

– Одну минуту…

Зажал микрофон рукой и тихо сказал экселенцу:

– Алексан Яклич, я дико извиняюсь!

– Поторопись, – сказал экселенц. – Я буду у себя.

– Да, Софья Георгиевна, слушаю… – быстро сказал Дорохов. – Добрый день.

– Здравствуйте, Михаил. Не отвлекаю вас?

– Ну что вы!

– Я прочла вашу книгу.

– И какое впечатление… Спасибо, что позвонили, Софья Георгиевна! – сказал он вмиг севшим голосом. – Я, честно сказать, места себе не нахожу. Целый год почти на это угрохал. Какое у вас впечатление от книги, Софья Георгиевна?

– Да самое хорошее у меня впечатление, – немного грустно сказала Курганова. – Умная книга, хороший язык. Огрехов, разумеется, полно… Но это уже дело редактора. Вы приезжайте ко мне вечерком, Михаил. Сможете?

– Спасибо, что позвонили, Софья Георгиевна! – выпалил Дорохов. – Вам понравилось?

– Да, – решительно сказала Курганова. – Вы на славу потрудились. Тут есть о чем говорить. Так вы приедете?

– Господи, да куда ж я денусь-то! – счастливо сказал Дорохов. – Когда вам удобно?

– В семь приезжайте. Успеваете?

– Конечно!

«Надо в четыре смыться. Побреюсь… Галстук… У меня где-то был!»

– Тогда до встречи.

– До свидания, Софья Георгиевна. В семь я у вас.

Он бережно опустил трубку и шумно выдохнул.

«Вот так… Вот так все повернулось…»

Он взял пачку форезов и пошел к экселенцу.

– Что произошло? – изумился Риснер. – Из Инюрколлегии звонили?

– В смысле? – спросил Дорохов, улыбаясь во весь рот.

– Ты выглядишь, будто получил наследство.

– Алексан Яклич, если не возражаете, я сегодня пораньше уйду.

– Ради бога… Ты не влюбился ли?

– Да так… Кое-какая приятная неожиданность, – уклончиво ответил Дорохов.

Без четверти семь он подошел к «Пионеру». Выкурил папиросу возле подъезда. На фонарном столбе висели квадратные часы. Он дождался, пока минутная стрелка подойдет к одиннадцати, поправил под шарфом узел галстука и потянул на себя тяжелую дверь.

– Добрый вечер, Михаил, – сказала Курганова. – Холодно на улице?

– Да нет, градусов десять.

– Славно, что снег идет каждый день. Прошлая зима была совсем бесснежная.

– Я тоже люблю, чтобы снег, – сказал Дорохов. – И мороз очень люблю. Московские зимы это одна слякоть.

– Ну да, вы же из Сибири… Чаю выпьете?

– С удовольствием.

– А коньяку не хотите?

– С удовольствием.

– Вы позитивный человек, – одобрительно сказала Курганова. – Ни от чая не отказываетесь, ни от коньяка.

Он прошел в знакомый кабинет (его папка лежала на письменном столе), опустился в кресло, поискал глазами пепельницу. Потом встал, вышел в гостиную и громко спросил:

– Софья Георгиевна, вам помочь?

– Да, идите сюда, Миша, – ответила Курганова издалека. – Берите рюмки, а я возьму чайник.

Они вернулись в кабинет. Поговорили о погоде, Дорохов воспел сибирские зимы. Она спросила, чем он занимается на работе. Дорохов коротко объяснил. Рассказал про экселенца. Вы так любовно выписали своего Нируца, сказала Курганова, я сразу поняла, что у вас есть наставник. Дорохов улыбнулся, сказал, что «наставник» это очень верное слово. Что его шеф, и вправду, человек необыкновенный.

– А вы когда-нибудь думали о том, что станете заниматься литературой профессионально? – между делом спросила Курганова.

– Конечно не думал. Да я и не ожидал, что вы всерьез отнесетесь… Вы уж простите, Софья Георгиевна, но я как на духу…

– Говорите, Михаил, говорите, – Курганова понюхала коньяк. (Она держала рюмку щепотью, подносила ее сухими бледными пальцами к лицу и вдыхала.)

– Я ожидал, что получу равнодушное напутствие, – Дорохов пожал плечами. – Мол, пишите, Миша, у вас есть задатки… А вы говорите: книга вам понравилась. Вы… Ну я не знаю… Вы держали в руках новомирскую прозу шестидесятых…

– Да оставьте же вы это восторженное сюсюканье, Миша! – Курганова поморщилась. – Придумали тоже… Всякому времени своя проза. Сейчас восемьдесят седьмой год, ваша проза вполне хороша. И вы не лыком шиты.

– Мне очень приятно это слышать… – пробормотал Дорохов.

– Вам приятно это слышать, но хотелось бы практической помощи. Так?

– Да, – честно сказал Дорохов. – Если вы действительно думаете, что и я не лыком шит.

– Хорошо, что не вы кокетничаете… Так все же – вы о профессиональной литературной работе думали когда-нибудь?

– Нет.

– Это неблагодарное дело, – сказала Курганова так, словно отговаривала Дорохова делать литературную карьеру. – Предстоит терпеть и трудиться, трудиться и терпеть… Но я о другом. Постарайтесь понять уже сегодня… – она сделала паузу и посмотрела в сторону. – Литература это профессия. Такая же специфическая профессия, как ваша химия.

– Молекулярная генетика.

– Да… Так вот – это профессия. Со всеми трудностями, особенностями, выгодами и пакостями любой профессии. Коли вы в эту профессию намерены войти – тогда вам надо определиться. Вам надо… поставить на нечто. Понимаете меня? Вам надо как бы сделать ставку… Но надо знать точно – на что ставить! На свою гениальность? Не стоит, поверьте. Вы же первым будете подвергать сомнению свою гениальность каждый день. Самоедство от литературной профессии неотделимо. На успех поставить? А будет ли тот успех? А если нет? Да и успех – уж поверьте мне, всякие я видела успехи – он соотносится с качеством текста весьма косвенно… Гонорары? Смотрите выше, пункт «успех».

– Уверяю вас, что я в литературу не за деньгами, – быстро сказал Дорохов.

– Ох-ох-ох… У вас, Миша, еще восторженный период творчества. Определитесь сейчас: зачем вы идете в литературу? Какой у вас манок? Какой огонек вам светит? Определитесь – это мой вам первый практический совет.

– Я об этом подумаю, – пообещал Дорохов.

И сказал про себя: «Сто раз уже думал».

– Подумайте, Миша, подумайте, – доброжелательно сказала Курганова. – Я знавала многих литераторов. Самыми счастливыми из них были карьеристы и корыстолюбцы. Эти качества прекрасно сочетаются с талантом… А самые несчастные из литераторов – это способные бессеребренники.

Дорохов вежливо поднял брови.

– Что, запутала я вас? Желаю вам самодостаточности, Миша… Получайте удовольствие от писательства. И пусть это для вас будет главным. Все остальное приложится. В большей или меньшей степени, чем вы хотите, – но приложится… Теперь о практической помощи.

Дорохов задержал дыхание.

– Я отдала вашу рукопись своей ученице Лене Зубиной, – сказала Курганова. – Она сейчас заместитель главного редактора в издательстве «Московский рабочий». Книга ваша ей, скорее всего, пришлась по вкусу. Я знаю Лену, знаю ее пристрастия… Качественную прозу она распознает моментально. У Леночки большое будущее. Она будет настоящим… literature-maker – как это американцы называют.

– Спасибо, Софья Георгиевна, – тихо сказал Дорохов. – Спасибо.

– Не в том дело, что за вас просил Сеня. Да, мы с покойной Мариночкой близко дружили, и Сеня мне не чужой… Разумеется, если бы это… – она подбородком показала на папку. – Если бы это оказалось пустой писаниной… Я бы все равно постаралась чем-нибудь вам помочь. Попробовала бы растолковать азы. Ваша книга интересна. В ней множество фрагментов, слабых технически. Но это дело поправимое, этим Лена займется.

– Так вы думаете, что это могут напечатать? – жадно спросил Дорохов.

– Могут, Миша. Времена-то меняются. Вы же читаете газеты… А Лена в издательстве пользуется большим авторитетом, их «главный» к ней прислушивается. Она приезжала ко мне позавчера, взяла вашу папку, а сегодня утром вернула. Судя по тому, как скоро она прочла, книга ей понравилась… Мне еще кое-что в вашей книге симпатично. Вы не боитесь, что у читателя возникнут некоторые аллюзии, и вас определенно не пугает, что эту книгу станут сравнивать с одним широко известным произведением.

«Еще как пугает!» – подумал он.

– С терминологией, конечно, явный перебор… Вы целую лексику выдумали – это похвально. Но обрушивать на читателя столько незнакомых слов просто негуманно… Впрочем, и это можно отладить.

– Но?

– Что еще за «но»?

– Да я все жду, когда прозвучит «но». Знаете, как это бывает: «ваша книга обладает несомненными достоинствами, но …».

– Так никаких «но», – Курганова пожала плечами. – А что до публикации – я вам все сказала. Встретитесь с Леной, подпишете договор и будете работать над текстом.

«Господи… – смятенно подумал Дорохов. – „Договор“… „Работать над текстом…“»

– А скажите-ка, за фактологическую достоверность вы ручаетесь? Ляпы, несоответствия – исключено?.. Даты проверили?

– Нет, нет, за это ручаюсь, – торопливо сказал Дорохов.

– Жаль, что вы не пришли ко мне раньше. Я познакомила бы вас с одним человеком. Его консультации вам бы помогли… Впрочем, и сейчас не поздно. Насколько я знаю Лену – вам свой текст придется перелопатить не один раз. Что-то я еще хотела вам сказать… – она приложила ладони к вискам. – Да, о консультациях! Вы знаете церковь рядом с улицей Крыленко?

– Знаю. Обыденская церковь.

– Да, храм Ильи Обыденного. Настоятель – отец Николай, протоиерей… В миру он Николай Евгеньевич Бурмистров. Рукоположен был в очень зрелом возрасте… Кстати, доктор биологических наук, представьте.

– Священник – доктор наук? – недоверчиво спросил Дорохов. – Что же это за священник? И что же это за доктор наук?

– Ох, как я не люблю этот примитивный атеизм! – сердито сказала Курганова. – Пионерский какой-то атеизм! А Николай Евгеньевич – большой знаток раннехристианского периода.

– Софья Георгиевна, я тут надымил…

– Ничего.

Она повела ладонью – ерунда, мол. Но по лицу скользнуло неудовольствие, и Дорохов пожалел о своем атеистическом пассаже.

– Можно, я еще закурю?

– Форточку только приоткройте… И подайте, пожалуйста, мне шаль, – царственно сказала хозяйка.

Он встал, отдернул штору, открыл, встав на цыпочки, узкую форточку. Взял со стула в гостиной серую шаль из козьего пуха и подал. Курганова поставила рюмку на поднос, укутала плечи и опять взяла рюмку.

– Я в свое время внимательно читала Евангелия. Человек я неверующий, меня это интересовало исключительно как литературное произведение. Я была нормальный советский редактор, но к Библии относилась с величайшим почтением. Поскольку это начало всей литературы, какая только есть на белом свете. Когда я ушла на пенсию, свободного времени прибавилось. Перечла и Евангелия, и Деяния. В семьдесят пятом… Да, это было в семьдесят пятом, летом, тогда еще показывали по телевизору стыковку «Союза» с «Аполлоном». Мы с мужем смотрели эту передачу в Доме творчества, в Дубултах… В августе вернулись в Москву, и на даче у моей приятельницы Тамары Ивановой я познакомилась с Николаем Евгеньевичем. Мы подружились, он давал мне редчайшие книги. Многие – дореволюционного издания: Сергей Булгаков, Бердяев… Не утомила я вас еще?

– Что вы!

– Я ведь читала Евангелия не так, как читают люди верующие. Я же редактор, Миша. Я автоматически оцениваю то, что читаю. Как сказал один мой автор: «прозекторский подход к тексту»… Я могу текстом наслаждаться, увлекаться им могу, но и всегда анализирую, стиль отслеживаю, композиционную стройность… Я перечитывала Новый Завет и вдруг поняла, что на протяжении всего лишь нескольких десятилетий… Я имею в виду тот временной отрезок, когда создавались канонические Евангелия. Так вот, за такое короткое время разом объявились четыре литературных гения! Они одновременно… Ну что для человеческой истории несколько десятилетий? Мгновение. Марк, Матфей, Лука и Иоанн создали четыре шедевра. И притом избежали разногласий в ключевых вопросах. Могло ли такое произойти в действительности? Нет. Либо Евангелия, датируемые первым веком новой эры, писались позже заявленной даты, либо они подверглись правке. И правке безжалостной. Это вам говорит редактор. Канонические тексты, должно быть, мало общего имеют с тем, что в действительности писали Марк, Лука, Матфей и Иоанн… Или те люди, которых впоследствие назвали Марком, Лукой, Матфеем и Иоанном. А теперь, зимой восемьдесят седьмого, я ту же мысль встретила в вашей книге. Если я правильно поняла ваш замысел, конечно.

Вот в чем дело, подумал Дорохов. Книга ей понравилась. Но она потому так быстро меня вызвала, и этой Зубиной книгу дала – потому, что у нас с ней возникла одна и та же догадка. Людям это нравится – когда кто-то разделяет их догадки.

– Скажите, а ваш герой… Он что же, получается – фискал? Он из тайной полиции?

– Он офицер. Служака. Он нормальный человек, понимаете? Не злодей, не палач… Он отправлял свои служебные обязанности. Честно, умело… Он сунулся не в свое дело, и его убили.

– А может, и не убили? – Курганова подмигнула.

– Может быть… А к его судьбе кто-то потом приписал чужие деяния.

– Понимаю, понимаю… Вы вот и жизнь его выписали так… сочно – для того же? Чтоб предстал человек из плоти?

– Именно так! – загорячился Дорохов. – Я там увлекся, конечно, в некоторых местах. Секс, еда, оружие…

– Сексуальные сцены у вас, как бы это сказать… Излишне прямолинейны и не несут подтекста… Мы с отцом Николаем однажды гуляли по Курсовому, по Дмитриевского, дошли до Зачатьевского монастыря. Дело осенью было, листья облетали. Красиво, тихо. Бурмистров говорлив, ему только дай достойную тему… И мы с ним заговорили об апостоле Павле. Николай Евгеньевич сказал, что фигуры значительнее, чем Павел, в христианстве нет. И во всей истории человечества таких личностей наберется десятка два, не более. Павел ведь за двадцать лет создал огромную церковную организацию. Но помимо собственно церкви, он создал христианское богословие. Он был практик, администратор. Но он был и великий теоретик. Он разграничил иудейское мессианство и веру в Спасителя. По Павлу-то Христос пришел спасти не только евреев – но все человечество! Николай Евгеньевич тогда сказал мне, что эти две фигуры – Савл и Павел – они несопоставимы по масштабу. Кроме того, что Савл преследовал христиан, евангелисты ничего о нем не сообщают. Ничего выдающегося, ничего значительного. А тот человек, в которого якобы превратился Савл – он велик. Гениальный моралист, преобразователь мира… На это несоответствие и указывал Бурмистров. Нечто похожее угадывается и в вашем тексте. Но вы поступили просто. Уничтожили своего героя и тем самым предотвратили его трансформацию в апостола Павла.

– Я не думал о том, чтобы разделять Савла и Павла, – сказал Дорохов. – Я больше думал о другом.

– Хотели реабилитировать служаку? У вас ведь получается, что Савл не повинен в смерти святого Стефана, верно?

– Это частность… Я попытался описать живого человека. Чтобы можно было сравнить: вот так оно, скорее всего, было на самом деле, а вот так – с несостыковочками, с закруглениями и упрощениями – в Евангелиях. Ведь Библия это основа основ, так? Если лжет Библия… Хорошо, пусть не лжет. Умалчивает. Недоговаривает…

– Ну хорошо, – несколько поспешно сказала Курганова и пригубила из чашки (кажется, она немного устала). – Вроде бы, все мы с вами обсудили. Звоните Лене, телефон ее я вам сейчас дам… Вам, Миша надо образовываться! И историю надо изучать более глубоко. И историю христианства. Не было бы ни вашего любимого Трифонова, ни вашего любимого Гоголя, кабы не евангелисты.

– Да я бы рад изучать, – сказал Дорохов. – Так работа же… И вообще – бытие…

* * *

– …не пришли вчера? – спросил Пинхор. – Я вас ждал.

– Служба, – коротко ответил Севела. – Могу я войти в дом?

– Конечно, конечно, адон Малук…

Гончар посторонился.

– Есть у вас вода с лимоном, мастер? – спросил Севела.

Он прошел в кабинет. Ему уже было привычно проходить в маленький кабинет Пинхора, где по стенам, на полках теснились свитки.

– Вас ждет вода с лимоном, капитан, держу ее в леднике. Знаю, что вы любите воду с лимоном…

– Благодарю вас, – Севела огляделся. – Вы разбираете библиотеку?

Пачки листов и свитки были разложены по столу, по полкам и на полу.

– Я освободил заднюю комнату, хочу перенести туда мою коллекцию. Хочу, чтобы она хранилась там, где никто не бывает, – сказал Пинхор и переложил свиток из пергамента со стола на полку. – А «библиотека» – громко сказано. Небольшое собрание… В городе есть домашние библиотеки богаче.

«Но не у гончаров», – подумал Севела.

– Вы не пришли вчера… – сказал Пинхор, остановившись в дверях. – Это из-за казни проповедника, да?

– Вы уже знаете?

– Весь Ерошолойм уже знает, – гончар вздохнул. – Вы там были?

– Пришлось. Служба.

– Это все безжалостный Иаков… Мне кажется, что для него любая комиссия – лишь возможность казнить человека. В нем страсть к убийству, в этом Иакове. В Синедрионе много жестоких кохенов, но Иаков хуже всех.

– Вы знакомы с ним?

Пинхор гадливо скривился.

– Я простой гончар, – сказал он. – Иаков – кохен первой череды. Как я могу быть знаком с ним? Но я о нем наслышан.

– Это галилеяне рассказывали вам о кохене Иакове?

– О нем говорят в кварталах. И галилеянам он известен. Если бы хоть малая толика его жестокости была направлена на зелотов…

– О чем вы?

– Я слышал об Иакове от рав Амуни.

– Что говорил Амуни?

– Он крайне дурно отозвался об Иакове.

– У Амуни вражда с ним?

– Нет, не это… Амуни в молодости знался с Иаковом. У них был один наставник. Потом их пути разошлись. Иаков возвысился при первосвященнике, а рав Амуни примкнул к галилеянам.

– Что он говорил об Иакове?

– Амуни назвал его кровожадной гадиной. Амуни ко многим человеческим слабостям относится снисходительно. Но когда речь идет о вопиющем пороке или явном бесчестии, рав Амуни тверд и непримирим.