Текст книги "Апостол, или Памяти Савла"

– Не ищи высшего смысла. Ты жив, ты молод, ты занят делом – и того довольно. В мире нет морали и нет справедливости. И никогда не будет. И божественного промысла нет – это тебе говорит старый коммерциант. Есть люди – с их страстями, с их трусостью и мерзостью, с их благородством и храбростью. Все светлое и разумное – в нас самих. И все низкое и бессмысленное – в нас же. И не оглядывайся на Предвечного, ты его не увидишь, ему не до людей. Предвечный непостижим, он всюду и нигде. А тот Предвечный, которого выдумали древние кохены – это пугало для полулюдей-полуживотных… Что, боязно слушать такое?

– Не боязно, – сказал Севела. – Странно.

– Все умное и доброе – в нас, – сказал отец. – Все грязное и жалкое – в нас же. И не к чему оглядываться на Предвечного… Я сегодня много говорю, яники. Старый коммерциант стал болтлив…

– Никогда ты не был болтлив. Я думаю, что ты сейчас так говоришь со мной потому, что…

– Я так говорю с тобой! – перебил отец, – я так говорю с тобой потому, что тебе было худо, и ты устал. Я вижу, как непомерно ты устал. Я хочу укрепить своего яники… Послушай меня, родной мой. У всего, чего ты добился, есть цена. И это высокая цена. И всякий раз, когда тебя мучают сомнения, когда кажется тебе, что живешь неверно, пусто – оглянись назад. Ты выучился в Яффе, после – в романской Schola. Ты выучился на совесть. И служил ты эти годы на совесть. Недаром романцы произвели тебя в капитаны. Когда тебе плохо и пусто, оглянись назад и скажи себе: я живу на совесть… Яники, ты будешь служить, будешь расти в чине. Станешь совершать поступки. Чего только потом о тебе не наговорят! Скажут, что ты убивал людей своего народа, скажут, что ты лизал зады романцам… Я знаю людей – они все переврут. Тысячу раз переврут и насочиняют чуши! Про тебя скажут, что разорял дома, что был жесток. Переврут твое имя и твои дела. Скажут, что ты был родом из Киликии, или из Коммагена, или из Тарса, или из Газы… И никто твоего одиночества не вспомнит, и боли твоей не вспомнит. И чести твоей не вспомнит, и отваги… А тебе не должно быть дела до этого, яники! Живи свою жизнь и служи свою службу! Это люди, живые люди, грешные люди меняют мир. Одни люди меняют мир, а другие, много после, сочиняют предания. Я сейчас говорю выспренно, яники… Хочу тебя укрепить. Ты к таким годам подошел, когда совершают поступки. Ты одно помни всякий день: ничего нет выше и значимее, чем поступки. Не оглядывайся на Предвечного, не оглядывайся на людей. Сколько ты ума и совести получил от меня и от своего опыта – настолько и будут твои поступки достойны.

Рав Иегуда протянул руку, взял кружку, допил травяной отвар и с отвращением сказал:

– Какой, однако, дрянью поит меня твоя мать… Каждый вечер я вынужден глотать эти помои! А колени как болели, так и болят. Зимой болят сильнее.

Он отставил кружку и проворчал:

– А майорат отошел к тебе, и говорить тут больше не о чем…

…стемнело, в ворота опять постучал молодой Зокир. В этот раз он не стал кричать и бросать камешки в окна. Он мерно стучал медным кольцом в створку. Он стучал сильно и с равными промежутками. Поначалу Севеле показалось, что в соседнем доме вбивают в дерево гвозди. Севела сдвинул с плеча посапывавшую Иду и поднялся. Внизу он набросил на голые плечи трабею, спустился к воротам, открыл и сказал:

– Опять тебя майор послал?

– Адон майор велел вещи поднести, адон капитан. Вам ведь в поездку нынче.

– Воды хочешь?

– Выпил бы, адон капитан, – признался стражник и облизнул губы.

Севела подумал, что парню сегодня досталось. Досыта набегался по офицерским адресам парень.

– Иди в дом, – велел Севела.

Они с Зокиром вошли в дом. Парень сделал три шага по атриуму и застыл. Севела прошел на кухню, открыл ларь, достал ковригу и сыр.

– Иди сюда! – сказал он.

Парень, стараясь ступать тихо, вошел в кухню.

– Сядь, Зокир, – Севела кивнул на скамью.

Стражник осторожно присел на край скамьи и сложил руки на коленях.

Севела отрезал ломоть от ковриги, отломил большой кусок твердого, крошащегося сыра, положил еду на тяжелую глиняную тарелку. Потом нагнулся, снял массивную крышку погребца, вынул холодный кувшин с затейливой ручкой и налил кносского в толстостенный стакан из мутного стекла. Поставил стакан и тарелку перед парнем и сказал:

– Поешь, Зокир, бравый стражник. Гоняли-то тебя сегодня много, а покормить, поди, забыли.

– Точно так, адон капитан, – парень покивал. – И часу сегодня в резидентуре не находился… Вернулся под вечер – так котел пустой уже, даже сухарей не досталось. Натан мне смоквы дал, но тут адон майор зашел, живо, говорит, ступай за адоном Малуком, торбу поднеси. Так я и смоквы те забыл в кордегардии.

– Ешь, не болтай, – Севела сел напротив.

Парень благодарно посмотрел на Севелу и принялся уминать хлеб и сыр. Хлеб был хороший, мягкий – Ида пекла третьего дня. Зокир чавкал, отхлебывал из стакана. От еды и кносского парень сразу вспотел, на лбу выступили капельки. Севела сочувственно посмотрел на Зокира, встал, порылся в ларе, взял вяленую козлятину. Оторвал кусок сухого волокнистого мяса и положил перед парнем. Потом взял с полки глубокую миску с оливами, полил маслом из бутыли, поставил перед дуралеем.

– Благодарен вам, адон капитан… – невнятно проговорил парень, разжевывая мясо. Он с усилием сглотнул, отер замаслившийся рот и зачастил: – Благословен ты будь, Предвечный, за хлеб и плоды, и за плод виноградной лозы…

– Да поешь же ты, олух! – Севела вздохнул. – Будет время отмолить… Еще хочешь вина?

– Воды бы, адон капитан, не вина… – рассудительно сказал парень. – Коли Натан вино учует, так на выгребную яму велит, дерьмо вычерпывать… Он хоть и дружен с братом, а меня учит строго. Осоловею от вина, а мне еще бегать нынче.

И трех минут не прошло, как парень проглотил ячменную краюху, хороший кусок пахучего сыра, ломоть козлятины и горку олив с маслом. Севела одобрительно посмотрел на него и сказал:

– Если так биться будешь, как жрешь, хороший стражник из тебя получится, Зокир.

Он налил большой стакан воды и, перегнувшись через стол, хлопнул парня по румяной щеке.

Стражник виновато улыбнулся и вытер руки о тунику.

– Так оголодал, адон капитан… – сказал он. – В животе грызло… Благодарен вам навечно, адон капитан.

– Имя напомни, – благосклонно велел Севела.

– Гума! – браво ответствовал парень и рыгнул. – Гума Зокир, адон капитан!

– Вот что, Гума, – молвил Севела. – Сейчас сопроводишь меня до резидентуры, а после будет тебе важное поручение.

– Слушаю, адон капитан! – истово сказал парень, добрал грязными пальцами из тарелки оставшийся комок сыра и быстро сунул в рот.

– Дело будет необычное. Натану докладываться не надо. И даже адону майору нельзя докладываться. Ты про мой статут слышал?

– А как же, адон капитан… Ваш статут особенный. И брат рассказывал, и Натан… Самые важные дела в резидентуре за вами и за адоном Минушем.

Тут парень запнулся, заморгал и пролепетал:

– Ну… Да… Пал адон лейтенант Минуш… Он вашим другом был, про то знаю…

– Мой статут таков, что я вправе самолично отправлять стражников с поручениями! Я адону майору не докладываюсь. А иной раз и адону Светонию не докладываюсь. Ты видел, что в резидентуре нынче гости?

– А как же! Прислана центурия суб-капитана Траяна. Для истребления зелотов, что укоренились в окрестностях Тира.

– Верно, – кивнул Севела. – Это тебе Натан рассказал?

– Так, адон капитан, с утра резидентура – как базар! Все гудит, офицеров созывают, я бегаю по адресам, ноги сбил… Уж известно все. А с суб-капитаном Траяном пришли такие люди – один к одному. Не люди – волки! Амуниция как у легионариев, кони холеные. Плохо придется тирским зелотам.

– Адон Траян передан мне под начало, – веско выговорил Севела. – Резидентура в эти дни совершит важное дело. Хочешь, возьму тебя в это дело?

– Еще бы, адон!.. Нусим так и говорил – держись адона капитана. Коли при нем будешь, так в чине повысишься.

– Тогда слушай. Сейчас выдам тебе жетон. Возмешь в конюшне лошадь. В седле хорошо сидишь?

– Нусим хвалил, – хвастливо сказал парень.

– Я дам тебе письмо. Поскачешь в Тир. Найдешь там рав Менахема бен Юта, доставишь ему это письмо… Менахем бен Ют, запомни!

– Менахем бен Ют, – повторил парень.

– Сможешь добраться до Тира?

– Доберусь, – уверенно сказал парень. – Коли с жетоном, так мне всякий укажет. Я до Каны дорогу знаю. А там уж укажут…

– Повстречаешь романский патруль – покажи жетон. Сроку тебе два дня. Сможешь доскакать до Тира за два дня?

– Смогу, адон капитан! – выдохнул парень и восхищенно уставился на Севелу. – Все сделаю! Тайное поручение, адон?

– Тайное и важнейшее, парень! Я долго раздумывал, какому человеку поручить. Ты мне нравишься. Старателен, брат в Службе… Полагаюсь на тебя.

– Все сделаю, адон капитан! – прошептал парень. – А в капралы произведут за это? Нусим-то – капрал…

– Бери выше, за такое в триарии произведут, – уверенно сказал Севела. – Сделай все, как велю. Менахем бен Ют живет в квартале за верфями, два сына у него… В Тире его знают, найдешь. Лошадь береги. Коли загонишь лошадь – до Скифополя подстав нет. Дам тебе лист следования, в Изрееле предъявишь на подставе, сменишь лошадь. Сил хватит у тебя? Не хвались, подумай! До Тира двести миль.

– Смогу, – пообещал парень таким голосом, что Севела увидел, что молодой Зокир сдохнет в седле, но доедет до Тира за два дня.

– Побудь здесь, – сказал Севела. – Я напишу письмо.

Он поднялся в кабинет и быстро написал на листе десяток строк. В сумерках он уже плохо различал, что пишет, но не было времени разжигать светильник, молодого Зокира следовало отправлять поскорее. Лист он плотно свернул, сунул в маленькую тубу, перевязал ее тонким ремешком и затянул узел. Когда он спустился в кухню, парень опять жевал.

– Перед дорогой, адон капитан… – оправдался стражник, поймав взгляд Севелы. – Когда теперь смогу поесть?

– Верно! – одобрительно сказал Севела. – А я про то не подумал…

Он перерыл ларь и шкаф, свалил на стол сушеное мясо, стопку лепешек, сыр, смоквы, и баклажку кносского сверху положил. Из полотняного покрывала он свернул узел и подтолкнул его по столу к молодому.

– Это в дорогу тебе. Дам еще пять ауреусов. Спрячь в пояс.

– Все сделаю, адон.

– Побудь здесь, я оденусь… А ну, повтори имя человека в Тире!

– Менахем бен Ют! – без заминки сказал парень.

– А как найдешь его?

– Живет в квартале, что за верфью. Найду… Так верно, что могут за такое дело до триария повысить, адон капитан?

– Ты доберись до Тира, Гума Зокир, – сказал Севела. – А поощрение тебе будет.

И подумал: когда все откроется, парню несдобровать. А может быть, и не тронут парня… Поступил по уставу, получил приказ – поехал в Тир… Дурак молодой. Назначат двадцать палок и на выгребную яму…

…совещаться заполночь. Севела принял все резоны Идумеянина. Согласился и с тем, что ни Натана, ни Нусима, ни Переца-Задиру в Тир не возьмут. Рыжий обращался к Севеле указующе. Но не сделать ни одной уступки рыжий не мог, потому Севела соглашался со всем, что он скажет, и ждал конца совещания, чтобы последнее слово осталось за ним, и отряд пошел в Тир через Кесарию Палестинскую.

– Самарию минуем за два дневных перехода, – сказал рыжий и, нагнувшись над столом, мазнул пальцем по карте. Тонкий палец прошуршал по карте от Александриона до Изрееля.

Севела, словно раздумывая, поднял брови, побарабанил подушечками пальцев по подлокотнику, выдержал сообразную паузу и неторопливо сказал, вглядываясь в карту:

– Не лучше ли повести отряд через Антипатриду? А после – на запад, через Кесарию Палестинскую?

– Зачем это? – недовольно спросил Идумеянин.

– Это крюк, – Севела кивнул. – И немалый крюк. Так что я понимаю твое удивление, суб-капитан. Я даже понимаю, что предложение пойти через Антипатриду настолько тебя поразило, что ты изменил своей обычной вежливости и разговариваешь с офицером чина высшего, чем твой, как со своим денщиком.

Рыжий поджал губы.

– Суб-капитан сожалеет о невольной бестактности, – торопливо сказал Нируц. – Не правда ли, суб-капитан?.. Нам предстоит важнейшее дело, все мы теперь озабочены и взволнованы. Извиним друг другу незначительные нарушения офицерского этикета.

– Прошу извинить, – проворчал рыжий и неприязненно глянул на Севелу. Потом добавил язвительно: – Я со всем почтением прошу адона капитана Малука объяснить офицеру меньшего чина: зачем удлинять поход на сотню миль?

– Я докладывал тебе на прошлой неделе, мой майор, – кротко сказал Севела, обернувшись к Нируцу. – Если хочешь, я сейчас принесу тебе сообщение из Сихема. Доносил агент Адриан… Это про отряд Хука Балагура.

– Что такое? – недоуменно сказал Нируц. – Хук весной откочевал в Заиорданье. Или не так?

– Он вернулся в Самарию, мой майор, – с сожалением сказал Севела.

– И что доносит твой человек?

– Адриан.

– Припоминаю, – оживился Нируц. – Адриан! У него ведь должок к Хуку?

– Балагур у него отнял двадцать коров, – сказал Севела. – Угнал в Батанею… Расквитаться у Адриана руки коротки. А едва Балагур объявился в Самарии, Адриан мне написал. Сто восемьдесят бойцов нынче у Хука Балагура, рыщут по всей Самарии.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – неприятным голосом произнес рыжий.

– Малук напомнил мне о донесении агента из Самарии, – объяснил Нируц и потрогал мочку уха. – В Самарию из Заиорданья вернулся зелот Хук Балагур. У него большой отряд. Малук думает, что не стоит вам вести людей через Самарию.

– У меня обученная центурия, майор, – высокомерно сказал рыжий. – Меня не беспокоит шайка оборванцев из Заиорданья. Я вырежу этих пастухов, коли они спрятаться не успеют.

– Возможно, – холодно сказал Нируц (он не любил, когда ему обещали подобное). – А возможно, вы потеряете людей. Хук Балагур – беспокойный малый. Он вернулся в Самарию, и невозможно предугадать, где будут разбойничать его люди. Ваш отряд могут задержать, могут потрепать. А это сейчас ни к чему.

– И еще, – добавил Севела, доброжелательно глядя на рыжего. – Подумай о дорогах, суб-капитан. Уж ты-то знаешь, что за дороги в Самарии. Не дороги, а тропы. А до Кесарии Палестинской лежит дорога романской постройки. И выходит так, что крюк до Антипатриды и Кесарии – вовсе и не крюк.

Идумеянин моргнул, склонился над картой, поводил по ней пальцем. Потом поднял голову и кивнул.

– Пусть так. Поедем через Антипатриду.

– Закончим на этом. Вам обоим нужно отдохнуть, – сказал Нируц.

– Я пойду к своим людям, – проскрипел рыжий. – Прощай, майор.

– Желаю удачи, Траян, – тепло сказал Нируц.

– Малук, будь у Дамасских ворот на рассвете, – сказал Идумеянин. – И не отставай на марше. В моем отряде не ждут.

– Я еще не встречал людей приятнее, чем ты, любезный суб-капитан, – сладким голосом сказал Севела. – Если вдруг меня не будет на рассвете у Дамасских ворот – значит, ты перепутал ворота.

Когда рыжий ушел, Нируц спросил:

– Зачем ты злишь его?

– Он высокомерный ублюдок. Любимчик Вителлия… Наглец.

– Не ссорься с ним. Вам неделю быть рядом. В походе не надо ссор.

– Об этом не беспокойся, мой майор. Дела Службы превыше ссор.

Нируц придвинул к себе карту и некоторое время разглядывал. Что-то высчитывал в уме. Потом поднял глаза и сказал:

– Да, неделя… Не меньше.

– Скажи, а что будет потом?

– Потом?

Нируц приподнял брови. Казалось, он сейчас не может и думать ни о каких «потом».

– Да, потом. Рано или поздно тебе придется дать отчет властям. Как ты объяснишь арест жителей Тира? И как ты объяснишь гибель законопослушных людей?

– Невеликая забота, – беспечно сказал Нируц. – Я не первый год в Службе и знаю, как отписываться на запросы романцев.

– А после? После того как ты, предположим такое, успокоишь Бурра? Станешь искоренять галилеян, арестовывая одну общину за другой?

– Я не заглядывал так далеко, – сказал Нируц. – Коли нам троим – тебе, мне и Идумеянину – удастся спрятать галилеян от Лонгина хотя бы на год, то я буду счастлив… Я буду счастлив некоторое время. А потом перестану быть счастлив и стану думать, как придержать галилеян, как обмануть Лонгина, Бурра и наместника, как удержать Каиаху от расправы с галилеянами руками романцев…

– А вот о Вителлии, – перебил Севела. – Идумеянин знает истинную цель похода в Тир. Надо думать, что и наместник Вителлий тоже это знает. Он может донести Лонгину о галилеянах.

– Этого не случится, – сказал Нируц, как говорят о малозначащем. – Наместник Вителлий принадлежит к партии сенатора Лепида. Лепид и Лонгин давние враги. Вителлий интригует против Лонгина, он не станет помогать проконсулу.

– Ни в чем не повинных горожан Тира погонят в Ерошолойм… – сказал Севела. – Я выполню твой приказ. Но это будет грязным делом, мой майор.

Нируц промолчал.

– Позволь еще спросить, – сказал Севела. – Отчего ты не попытался снестись с вдохновителями галилеян? С теми, кто пишет букву их канона.

– Так нет же их, этих вдохновителей, капитан! – Нируц нервно рассмеялся. – Нет у них своего первосвященника, своего верховного жреца!.. В безличии вдохновителей их сила.

Нируц шумно встал, шагнул к большому шкафу и взял с полки несколько листов.

– Вот, – сказал он. – Здесь десятки имен. Подставь любое – и можешь объявлять этого человека творцом галилеянского канона… Иоханаан из Гисхалы! Маннай из Иезера! Какой-то Терентий бен Симон из Тивериады, избавляет от язв и падучей… Десятки вероучителей, и никто не сможет выбрать из них истинного создателя канона! Они бродят по Провинции, они учат в Schola, они помалу склоняют людей к светлому и простому учению. Но их предводителя ты найти не сможешь, нет его.

Нируц швырнул листы поверх карты.

– Я искал их верховного вероучителя! – горячо сказал он. – Агенты сбились с ног, отыскивая этого человека… Хотел бы я договориться с ним. Или запугать его, или прирезать… Но его нет! Можешь любого из галилеян объявить вдохновителем канона, любой подойдет! Гляди!.. Здесь множество имен!

Склонившись над столом, он ткнул пальцем в убористо исписанные листы.

– Рафаил Итурейский! – возгласил Нируц. – Рав Анания бен Изат! Некто Юстин из Иотапаты, двадцати лет ему не исполнилось, а вся Идумея уже услышала от него галилеянское учение… Некто Иесуйя бен Иосиф из Нацерета, цех плотников… Некто Гиркан Сихемский, отставной легионарий, фракиец… Да множество их. Я больше тебе скажу… – Нируц поднял указательный палец и несколько раз повел им перед лицом. – Нет нужды этому учению в первосвященнике. Всякий, кто принял этот канон, может быть вероучителем. Это учение – логика и доброта, разум и мечта… Кто первым озвучил доброту? Кто первым заговорил о мечте? Никогда не узнать этого. А уж много после, капитан… Люди не могут жить без вероучителей, они придумают имя. Когда-нибудь произнесут одно из этих имен, – Нируц шлепнул ладонью по листам, рассыпавшимся поверх карты Провинции. – И объявят, что этот человек и есть отец галилеян.

– Слышал бы тебя сейчас гончар, – пробормотал Севела. – Он объявил бы тебя галилеянином. «Разум и мечта»… «Доброта и логика»…

– Мне не подходит этот канон, – насмешливо промолвил Нируц. – Я презираю людей, а галилеяне, видишь ли, учат любить каждого встречного-поперечного. А с чего их любить? Почти всякий человек по природе своей убийца и не умеет прожить отдельно от стада… Я знаю цену людям, а потому прекраснодушия галилеян не разделяю. К тому же, я с Предвечным не в ладах. А братья-галилеяне не мыслят себя без Предвечного. Он фундамент их миропонимания. Мне же такой фундамент не нужен. Верование меня унижает. Не желаю ничего принимать на веру! Я, Тум Нируц, рожденный Цебаотом Нируцем, существую в сем неуютном мире и твердо знаю, что нет сил добра и сил зла. А есть только земля и небо, дождь и песок, города и море… Есть люди. С их страстями и добродетелями, трусостью и благородством… И я не склонен видеть руку Предвечного в том, что совершено обычными людьми.

– Такое я слышал от отца.

– Рав Иегуда мудр, – утвердительно произнес Нируц. Он нахмурился и кивнул, словно старый Иегуда Малук из Эфраима сейчас подтвердил его правоту. Он кивнул и добавил: – Предвечный не писал проповеди галилеян и не создавал их Schola. Не Предвечный нынче сводит на нет влияние периша и саддукеев… Не Предвечный уводит Провинцию из-под руки Рима и учит джбрим новой правде. Это делают люди, капитан! Эти люди едят, испражняются, совокупляются, эти люди умрут и станут прахом… И не Предвечный пришлет сюда романские войска – это совершат люди, которых называют сенаторами. А я, человек Тум Нируц, нынче должен сделать все возможное, чтобы галилеяне, навлекшие угрозу на мой народ, исчезли… А коли Предвечный поможет им благополучно добраться пешими из Тира в Ерошолойм – я буду только…

* * *

Во вторник Новиков опять позвал его к телефону.

– Михаил? – спросил знакомый голос. – День добрый.

«Кто это? – подумал Дорохов, быстро припоминая. – Бобышев, что ли? Чего это он мне звонит сюда? Черт, знакомый же голос…»

– Это Роман.

– Извините, не узнал, – удивленно сказал Дорохов. – Здравствуйте.

– Михаил, а вы не выйдете на улицу? Переговорить надо.

– Погодите… А как вы этот телефон узнали?

– Дима дал. Так я жду, хорошо? Я тут, в машине, возле входа.

«Что ж ты за козел, Димон? – со злобой подумал Дорохов. – Ни фига себе, он мои телефоны раздает…»

– Танька, будь другом, присмотри за коллектором, – попросил он Великодворскую. – У меня фермент делится. Я отбегу на минутку.

– Иди, я послежу, – сказала Танька.

– Я мигом.

Он не стал одеваться, пошел к лифту в чем был – в синем халате и свитере. Зачем бы там этот Роман ни приехал – Дорохов больше минуты с ним говорить не собирался.

У институтского крыльца стояла видавшая виды белая «Волга». Дорохов открыл дверь и сел на переднее сиденье. Роман приветливо улыбнулся. У него, оказывается, был круглый животик, обтянутый черной водолазкой. Дубленка и пыжиковая шапка лежали на заднем сиденье.

Когда Дорохов сел в теплый салон, солидный человек крутил ручку настройки радиоприемника.

Машина была «с финтифлюшками». Набалдашник рычага передач из прозрачного плексигласа, внутри набалдашника блестела роза. Передние сиденья застелены белой овчиной. На заднем стекле – шторки. И на зеркале заднего вида болталась игрушка – забавный зверек с длинными космами. «К‑р‑р‑расота», как говаривала Эллочка Щукина.

– Здравствуйте, Михаил, – Роман протянул руку.

Дорохов пожал руку, рука была теплая и сильная.

– Здрасьте. Вы извините, я спешу. Работа. Чем обязан?

Роман прокашлялся в кулак и сказал:

– Зачем вы сразу ершитесь? Извините, если я вас от дел оторвал. У меня к вам важный разговор.

– Я вообще не хочу вести никаких разговоров. Ни важных, ни неважных. Все переговоры должен вести Дима. У нас с ним распределение обязанностей. На мне методика, на нем переговоры.

– Дима – мальчик. Дима – «подай-принеси». Чего мне с ним говорить? Методикой владеете вы, а не Дима.

– Хорошо, я вас слушаю.

– Я подумал над тем, что вы мне в субботу рассказали. Поговорил кое с кем. Кажется, у вас действительно высокий выход. У меня к вам предложение.

Он открыл бардачок, взял оттуда пачку «Кента», неторопливо достал сигарету.

– Я обеспечу бесперебойную поставку материала. Бесперебойную, Михаил. И материал будет очень богатый. Я вам так скажу: когда списывают эвээмки, металлосодержащие детали снимают. Остается мелочь. Вы с Димой получали металл из мелочи. А я обеспечу вам материал с высоким содержанием металла.

Он почиркал спичкой о коробок, затянулся и положил руку с сигаретой на руль.

– А где вы его возьмете? – не удержался Дорохов.

– А вам важно, где я его возьму? Есть у меня договоренность в одном месте. – Роман смотрел перед собой, струя дыма расплющилась о ветровое стекло. – На высоком уровне договоренность. Человек – замдиректора по АХЧ.

– И дальше что?

– Будете работать со мной. Металл у нас будут брать по двенадцать рублей. С каждого грамма пять рублей – ваши. Сырье на мне, и весь расходный материал тоже на мне. И сбыт тоже на мне. Я даже не буду вникать в вашу методику. Работайте, и получайте пять колов с грамма.

– А Димон?

– А зачем мне Дима? И вам зачем Дима? Дима – мальчик… Ну, ради бога – шесть рублей с грамма, и пусть Дима будет при вас.

– Нет, – сказал Дорохов.

– Что, больше хотите? – холодно сказал Роман. – Вы вообще представляете, какая это головная боль – продавать? Да вас мусора нахлобучат уже через неделю.

– У меня изменились планы. Я вообще больше не буду работать с металлом.

– Что-то случилось? – недоверчиво спросил Роман.

– Долго объяснять.

– Тогда, может быть, передадите мне вашу методику? За вознаграждение, разумеется. В накладе не останетесь.

«Почему нет?» – подумал Дорохов.

– Не исключено, – сказал он. – Я подумаю. Мне пора, до свидания.

– Всего доброго, – сказал Роман, не поворачивая головы.

Дорохов поднялся на этаж и быстро прошел в Машкину комнату. Резко крутя диск, он набрал номер Димона.

«Только бы он дома был… Чтоб он, сволочь, только был дома…»

– Але, – сказала Вика. – Слушаю вас.

– Вика, привет, это Дорохов. Дима дома?

– Привет. Дома, даю… Дима!.. Миша звонит.

Слышно было, как Димон шлепает тапками по линолеуму.

– Але.

– Ты что делаешь, сволочь?! – прошипел Дорохов. – Какого черта твои бабаи ко мне на работу приезжают?

– Погоди…

– Ты какого хера мои телефоны раздаешь?!

– Миха, ты не въезжаешь…

– Слушай, урод, – сквозь зубы сказал Дорохов. – Это ты не въезжаешь. Ты что обещал? Что ты обещал, когда мы начинали? Что я – в стороне. А знаешь, что я тебе скажу? Трепло ты. Понял?

– Ты как разговариваешь?! – заорал Димон. – Ты что, мальчика нашел?! Ты нюх потерял, Миша?!

– Пошел ты, урод!

– Сам пошел!..

Дорохов бросил трубку. Она ударилась о рычажки и свалилась на стол. Он положил трубку на место и перевел дух. У него от злости даже руки похолодели.

* * *

«…этого письма. И я не думал, что стану писать. Завтра мне предстоит путешествие. Оно из тех путешествий, перед которыми не худо бы „привести в порядок свои дела“, как это говорится у судейских.

Странно тебе будет получить это письмо. Я воображаю, как ты, там, в Байе, берешь в руки пакет, недоуменно глядишь на адрес, выписанный моей рукой, и морщишь лоб – с чего это он пишет мне? Несколько лет отчуждения, несколько лет ты не слышал моего голоса, а я не слышал твоего. И вдруг это письмо. В необычное путешествие мне завтра предстоит отправляться, брат Рафаил. Где это путешествие закончится, когда оно закончится – не знаю этого. Пишу не затем, чтобы объясниться. Не хочу уезжать завтра из Ерошолойма, не сказав тебе, что все эти годы я любил тебя и помнил, что у меня есть брат. Знай же, что в самом скором времени я буду объявлен дезертиром. Меня назовут «персоной, совершившей деяния, преступные принсепсу и народу Рима». Я порываю со Службой и со своим наставником.

Два человека воспитали меня – наш с тобой отец и Тум Нируц. Ты невысокого мнения о Нируце, я помню. Но мнение твое – оно о подростке из вашей иешивы. Майор Тум Нируц это не тот подросток. Это просвещенный и зрелый человек, храбрый и упрямый. Однажды он изменил мою жизнь. Он стал моим наставником, старшим другом и командиром. Когда он отдавал приказ, я брался выполнять приказ так, словно исполнял просьбу друга.

А теперь мой наставник велит мне совершить гнусность. Он научил меня размышлять. Научил без колебаний нарушать регламенты и указы, если того требует моя правота. Именно так я намерен поступить.

Нируц не простит отступничества, прежняя дружба будет забыта. Отныне я в его глазах невесть кто. Предатель, беглец и ничтожество. Я нарушу правила Службы, но не это его оскорбит. Я предам своего командира, своего наставника, я дезертирую в те дни, когда Нируц нуждается во мне, как ни в ком.

Но довольно об этом, я многому учен, надеюсь сберечь голову. Я спрячусь, Рафаил, не стану писать домашним год или три. Коли к тебе придут романские сыскные, ответь им, что ты в давнем раздоре с братом и знать не знаешь, где он теперь.

Теперь о делах нашего дома.

Рафаил, умоляю, вернись в Эфраим! Хоть на полгода вернись!

Прошу тебя, приезжай в Эфраим и поддержи отца. В ближайшие недели резидентуры Внутренней службы объявят меня преступником. Кохены Эфраима тоже объявят об этом в кварталах. Дому Малуков это не навредит. Коммерцианты Провинции уважают отца. Его репутация чиста и непоколебима. Но администрат и недоброжелатели из горожан непременно станут выказывать отцу презрение. Отец стар, негоже, чтобы он, седой труженик, почтенный человек, в одиночку встретил общественное порицание. Будь теперь рядом с ним. Пусть отец видит, что старший сын приехал из метрополии, чтобы разделить с ним трудное время. Ему легче будет снести пересуды соседей, если ты будешь рядом. Примкни я к зелотам – вот тогда периша Эфраима отнеслись бы к отцу с сочувствием. Но в Эфраиме знают, что я служил романцам. Поэтому не будет отцу сочувствия – одни только злорадные пересуды и показное презрение. Переступи через разлад с отцом, не озлись на холодный прием, который может ожидать тебя дома. Приезжай в Провинцию и один год поживи в доме Малуков.

Я составил акт перепоручения майората. Он хранится в нотариальной конторе Аарона Хизреви в Яффе. Ты можешь получить этот документ, когда тебе будет угодно. Приезжай в Эфраим и помирись с отцом. Будь ему помощником до тех пор, пока не определится моя участь.

Четыре года я тяготился нашим разрывом. Не писал тебе, не искал примирения. До слова помню наш последний разговор, помню твою брезгливую гримасу. Как же легко ты принес нашу дружбу в жертву своей брезгливости! Ты высокомерно выговорил мне. «Поприще для властолюбивого ничтожества», «суетливая мерзость тайного могущества» – вот твои слова. Ты упивался своим негодованием, своим отвращением ко всем соглядатаям и доносителям, что только есть в Ойкумене. Ты говорил величаво и гневно, словно стоял на котурнах, а замерший амфитеатр внимал твоему монологу. Будь ты проклят, высокомерный дурак!

Когда ты, дипломированный хирург, оставил службу в госпитале, оставил почтенное врачебное дело, неблагодарно ослушался отца – кто первым бросился защищать тебя? Кто отстаивал перед отцом твое право на выбор стези? Отец немало заплатил за твое образование, отец желал тебе достатка и высокого статута. А ты, получив от него все, что только может получить джбрим от своего отца, даже не изволил объясниться с ним! Ты уплыл в Байю и знать не желал о делах и нуждах дома Малуков! И кто же тогда выгораживал тебя, кто защищал? Малыш Севела! Кто писал тебе всякую неделю, месяцами дожидаясь коротких, небрежных ответных записок? Малыш Севела! Кто, в конце-то концов, упросил отца не лишать тебя содержания (пятьсот ауреусов в год – изрядная сумма)? Малыш Севела! Будь ты проклят, надменный сноб! А когда малыш Севела робко поведал старшему брату о своем выборе, то что же услышал он в ответ? Высокомерный выговор он услышал от любимого старшего брата. Я, коммерциант, отцовский любимчик, цифирная душа, оказался во сто крат терпимее тебя, эстета и острослова! Отчего же ты без должного уважения отнесся к моему выбору? Проклятый ты предатель! Я был тебе хорошим братом, а ты позорным высокомерием зачеркнул нашу братскую дружбу!