Текст книги "Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес"

3

Главный недостаток человека застенчивого – то, что в кризисные минуты жизни он абсолютно не походит на того смелого и предприимчивого храбреца, каким рисуется себе в одиноких мечтаниях. Джордж Финч, очутившись в ситуации, какой так часто жаждал – наедине с нею, – почувствовал, что истинное его «я» подменил какой-то неуклюжий дублер.

Тот, кого он знал по захватывающим своим мечтаниям, был потрясающе обаятелен, раскован, остроумен и красноречив. Да что там говорить, он был красив! И необыкновенно добр. Умен – вне всякого сомнения, это сразу становилось ясно, и не в той холодной, рассудочной манере, столь модной в наши дни. Какими бы искрами ни блистал его разговор, было очевидно, что человек он сердечный и, несмотря на все свои дарования, не чванлив. Притягательно блестят глаза, губы складываются в чарующую, обаятельную улыбку, руки изящны и прохладны, а накрахмаленная грудь рубашки ни капельки не топорщится. Короче, воображаемый Джордж был истинным воплощением девичьих грез.

И как же отличался от него этот препротивный субчик, застывший на одной ноге в библиотеке дома № 16! Во-первых, он явно не причесывался несколько дней, редко мыл руки и отчего-то весь напыжился. Вдобавок брюки у него пузырились на коленках, галстук съехал к левому уху, а накрахмаленный перед рубашки топорщился будто грудь нахохлившегося голубя. Да-а, тошнотворная картинка!

Однако внешность, как известно, еще не все. Если б эта жалкая личность умудрилась блеснуть хоть десятой долей того остроумия, каким блистал воображаемый Джордж, кое-какие обломки крушения еще можно было бы спасти. Так нет же! Этот жалкий недотепа еще и онемел! Он только и мог покашливать, прочищая горло. Попробуй завоюй сердце хорошенькой девушки хрипловатым покашливанием!

Лицу, как он ни старался, придать никакого мало-мальски сносного выражения не удавалось. Когда он попытался изобразить обаятельную улыбку, получилась кривоватая усмешка. А когда усмешку убрал, лицо застыло в зловещем оскале.

Однако больше всего терзала душу Джорджа неспособность выдавить хоть слово. После ухода Уоддингтона протянулось едва ли секунд шесть, но Джорджу казалось, что прошло не меньше часа. Подхлестнув себя, он сипло выдавил:

– Я не Пинч.

– Да? – живо откликнулась девушка. – Как забавно!

– И не Уинч.

– О-о! Еще увлекательнее!

– Я Финч. Джордж Финч.

– Замечательно!

Казалось, она и вправду обрадовалась, поскольку сияла улыбками, словно он принес ей добрую весть из дальних стран.

– Ваш отец, – продолжал Джордж, не решаясь развивать тему, но и не в силах бросить ее, – решил, что я Пинч. Или Уинч. Но это не так. Моя фамилия Финч.

Взгляд его, нервно скачущий по комнате, ненароком задел Молли, и он до крайности изумился, не различив в ее глазах потрясенного омерзения, какое должны бы вызвать его внешность и речи у любой здравомыслящей девушки. Да, она удивлялась, но смотрела на него довольно ласково, даже по-матерински, и слабенький проблеск света забрезжил во тьме. Сказать, что он взбодрился, было бы чересчур, но в окутывавшей его ночи на секундочку проблеснула одинокая звезда.

– А как вы все-таки познакомились с папой?

Ответить Джордж смог. Отвечать на вопросы он был вполне в силах. Вот придумывать темы – иное дело.

– Встретил его у вашего дома. Он узнал, что я с Запада, и пригласил меня к обеду.

– То есть как это? Он что, накинулся на вас, когда вы проходили мимо?

– Н-нет… Я не то чтобы проходил… Я… э… в общем-то я стоял у крыльца. Во всяком случае…

– У крыльца? Но зачем?

Уши его превратились в два спелых помидора.

– Я… это… шел, в общем… в гости.

– В гости?

– Да.

– К маме?

– Нет, к вам.

– Ко мне? – Глаза девушки округлились.

– Да. Я хотел спросить…

– О чем же?

– О вашем песике.

– Не понимаю…

– Подумал… вдруг из-за нервной встряски… всех этих переживаний… он прихворнул.

– Из-за того, что убежал?

– Ну да…

– И вы решили, что он нажил нервный срыв?

– Тут такое движение… – лепетал Джордж. – Его могла машина переехать… Страшно все-таки. Нервы… то-се…

Женская интуиция – поразительнейшая штука. Скорее всего любой психиатр, дослушав до этого места, прыгнул бы на Джорджа и, прижимая его к полу одной рукой, другой подписал бы необходимое свидетельство. Но Молли проникла в самую суть и умилилась. Она поняла: этот молодой человек столь высокого мнения о ней, что, несмотря на всю свою болезненную застенчивость, все-таки решился проникнуть в дом под идиотским предлогом. Словом, она еще раз убедилась, что Джордж – сущий ягненочек, и ей захотелось погладить его по голове, поправить сбившийся галстук, поворковать над ним.

– Как мило с вашей стороны!

– Я люблю собачек, – хрипло выдавил Джордж.

– Это видно.

– А вы собачек любите?

– Просто обожаю!

– И я тоже. Обожаю.

– Да?

– Да. Обожаю. Некоторые их не любят, а вот я люблю.

На Джорджа напало красноречие. Блеснув глазами, он с головой нырнул в волны истинной литании.

– Да. Люблю! Эрдельтерьеров, и скотчтерьеров, и сэлихемских терьеров. Фокстерьеров. И пекинесов, и абердинцев. Мопсов люблю, и мастифов. Далматинцев тоже. Потом еще водолазов и сенбернаров. Люблю пуделей, маленьких шпицев…

– Все понятно! – перебила Молли. – Вы любите всяких собак.

– Да, – подтвердил Джордж. – Люблю. Очень. Всяких.

– И я тоже. Есть в них что-то такое…

– Есть. Конечно. И в кошках…

– Да, правда?

– И все-таки кошки не собаки.

– Да, я тоже заметила…

Наступила пауза. Страшно страдая – ведь на этой теме он мог бы и еще развернуться, – Джордж сообразил, что для Молли предмет исчерпан, и застыл в задумчивом молчании, облизывая губы.

– Значит, вы приехали с Запада? – поинтересовалась она.

– Да.

– Там, наверное, красиво.

– Да.

– Прерии всякие…

– Да.

– А вы не ковбой?

– Нет. Я художник!

– Художник? Пишете картины?

– Да.

– И у вас есть студия?

– Да.

– А где?

– Да. То есть на Вашингтон-сквер. В доме «Шеридан».

– «Шеридан»? Правда? Тогда, наверное, вы знакомы с мистером Бимишем?

– Да. Да. Конечно.

– Он такой милашка, правда? Я знаю его всю жизнь.

– Да.

– Наверное, это увлекательно – быть художником?

– Да.

– Мне бы очень хотелось посмотреть ваши картины. Теплое блаженство разлилось в душе Джорджа.

– Могу я прислать вам одну? – проблеял он.

– Конечно!

Джордж так воспрял от столь непредвиденного поворота, что невозможно и предугадать, к каким вершинам красноречия он воспарил бы, побудь еще минут десять в обществе девушки. То, что она готова принять его картину, их очень сблизило. Еще ни один человек не брал его картин. И впервые с начала беседы Джордж почувствовал себя почти свободно.

К несчастью, в эту минуту дверь открылась и, словно струя ядовитого газа, вплыла миссис Уоддингтон.

– Что ты тут делаешь, Молли? – осведомилась она.

Джорджа она одарила одним из своих достославных взглядов, и только что обретенная свобода духа пожухла на корню.

– Я разговариваю с мистером Финчем. Представляешь, как интересно! Мистер Финч – художник! Он пишет картины!

Миссис Уоддингтон молчала, разом лишившись дара речи от чудовищного открытия. До этого она Джорджа толком и не разглядывала – так, кинула взгляд, полный того отвлеченного омерзения, каким любая хозяйка одарила бы пенек, выскочивший без пяти минут до тщательно спланированного обеда. Лицо его, хотя и противное, не вызвало у нее никаких личных чувств.

Но сейчас все переменилось. Противные черты обрели грозный смысл. Еще в спальне миссис Уоддингтон обеспокоили описания Молли, и теперь они выпрыгнули из глубин подсознания как безобразные чудовища из темных вод. «Стройный, невысокий, с красивыми карими глазами и такими золотистыми-презолотистыми волосами…» Миссис Уоддингтон уставилась на Джорджа. Ну да! Стройный. И невысокий. Глаза у него хотя и не красивые, но карие, а волосы, несомненно, светлые.

Кажется, Молли говорила, что при разговоре он давится словами, краснеет, ломает пальцы, странно булькает, пыхтит и спотыкается… В точности так и вел себя молодой человек, стоявший сейчас перед ней. Взгляд ее оказал на Джорджа Финча самое дурное воздействие, и редко за всю его жизнь удавалось ему кашлять так хрипло, алеть так пунцово, переплетать пальцы так замысловато, извлекать из горла такие забавные звуки и усерднее спотыкаться о собственные ноги. Сомнений у миссис Уоддингтон не оставалось. Портрет, нарисованный Молли, превратился в живую, явную напасть. Вот она, перед ней, пожалуйста!

Да еще и художник! Миссис Уоддингтон содрогнулась. Из множества индивидуумов, составлявших калейдоскоп нью-йоркской жизни, художников она не терпела больше всех. У них никогда нет денег. Они распущенны и безалаберны. Они ходят на танцы в странных нарядах, а то и бренчат на гавайской гитаре. И он один из них!

– Наверное, – сказала Молли, – нам лучше подняться наверх?

Миссис Уоддингтон очнулась от транса.

– Тебе лучше подняться наверх!

Интонация ее пробрала бы и самого толстокожего человека.

– Я… э… наверное… – пролепетал Джордж. – Уже поздновато…

– Вы что, хотите уйти? – забеспокоилась Молли.

– Разумеется, мистер Финч уходит, – промолвила миссис Уоддингтон, и что-то в ее манере подсказывало, что она готова схватить гостя одной рукой за шиворот, а другой – за брюки и вышвырнуть вон. – Если у мистера Финча дела, мы не должны его задерживать. Доброй ночи, мистер Финч!

– Доброй ночи. Спасибо за… э… приятный вечер.

– О-о-чень лю-ю-безно с вашей стороны!..

– Заходите к нам еще, – пригласила Молли.

– Мистер Финч, – возразила миссис Уоддингтон, – очень и очень занят. Ступай наверх, Молли, и немедленно! До-о-оброй вам ночи, мистер Финч!

Она сверлила его взглядом, не совсем отвечавшим старым добрым традициям американского гостеприимства.

– Феррис, – крикнула хозяйка, едва за Джорджем захлопнулась дверь.

– Мадам?

– Ни под каким видом не впускайте в дом человека, который только что вышел.

– Слушаюсь, мадам!

4

На следующее утро, солнечное и светлое, Джордж Финч бойко взбежал по ступенькам дома № 16 на Семьдесят девятой улице и нажал звонок. На нем был его сизый костюм, а под мышкой он держал огромную картину в оберточной бумаге. После долгих раздумий он решил подарить Молли свою любимую работу «Привет тебе, веселая весна!». Картина изображала юную девушку, слегка задрапированную, танцующую с барашками на лугу, усеянном цветами. Девица явно страдала пляской святого Витта в запущенной форме. А судя по выражению ее лица, натурщица больно порезалась об острый камень, когда Джордж писал ее. И все-таки то был его шедевр, и он намеревался подарить его Молли.

Дверь открылась. Возник Феррис, дворецкий.

– Товары, – сообщил он, бесстрастно глядя на Джорджа, – доставляют с черного хода.

– Я к мисс, – выговорил Джордж, – Уоддингтон.

– Мисс Уоддингтон нет дома.

– А могу я увидеть мистера Уоддингтона? – спросил Джордж, смиряясь с неравноценной заменой.

– Мистера Уоддингтона нет дома.

Джордж чуть замешкался. Но любовь побеждает все!

– А можно видеть миссис Уоддингтон?

– Миссис Уоддингтон нет дома.

Пока дворецкий это произносил, с верхних этажей донесся властный женский голос, вопрошающий невидимого Сигсби, сколько раз ему нужно повторять, чтобы он не курил в гостиной.

– Но я же ее слышу!

Дворецкий отчужденно пожал плечами, как бы отказываясь вникать во всякие мистические происшествия.

– Миссис Уоддингтон нет дома, – повторил он.

Оба помолчали.

– Приятный сегодня денек, – заметил Джордж.

– Да, погодка неплохая, – согласился Феррис.

На том разговор и завершился.

Глава IV

1

– Расскажи мне все, – велел Хамилтон Бимиш.

Джордж рассказал. Вид у него был самый плачевный.

Несколько часов он в смятении бродил по улицам, и теперь приполз к другу в надежде, что более проницательный разум сумеет разглядеть в сгустившихся тучах серебряный проблеск.

– Так, – заключил Хамилтон. – Значит, ты позвонил?

– Да.

– И дворецкий отказался тебя впустить?

– Да.

Хамилтон сочувственно оглядел побитого друга.

– Бедный ты мой, тупоголовый Джордж! Такую кутерьму устроил! Испортил все из-за своей поспешности. Почему ты не подождал? На правах друга семьи я бы ввел тебя в дом нормально и прилично. А ты добился того, что тебя воспринимают как изгоя какого-то.

– Но ведь старик Уоддингтон пригласил меня к обеду! Представляешь? Взял да и пригласил…

– Следовало дать ему в глаз и удирать со всех ног, – твердо перебил Хамилтон. – После всего, что я тебе рассказал о Сигсби Уоддингтоне, как ты мог питать иллюзии? Он из тех мужей, которым стоит только выказать симпатию к кому-то, как жены сразу решают, что это истинный подонок. Ему не удастся привести к обеду и принца Уэльского. А когда он приводит и кладет на коврик такого субъекта (я употребляю это слово в самом лучшем смысле), да еще за пять минут до званого обеда, путая весь распорядок и вызывая самые черные мысли на кухне, можешь ли ты винить его жену? Мало того, вдобавок ко всему прочему ты прикинулся художником!

– Но я и есть художник! – не без воинственности возразил Джордж. На этот предмет он придерживался твердой точки зрения.

– Спорно, спорно… Во всяком случае, тебе следовало скрыть это от миссис Уоддингтон. Женщины ее типа смотрят на художников как на позор общества. Говорил же я тебе, для нее мерило людей – счет в банке.

– Так у меня же полно денег!

– Откуда ей знать? Ты сказал, что ты художник, и она вообразила, что…

Прервав поток его мыслей, задребезжал звонок. Бимиш нетерпеливо поднял трубку, но заговорил ласково и снисходительно.

– A-а, Молли!

– Молли! – вскричал Джордж.

Хамилтон не обратил на него внимания.

– Да. Он мой большой друг.

– Я? – выдохнул Джордж.

Хамилтон все так же не обращал на приятеля ни малейшего внимания, как и подобает человеку, поглощенному телефонной беседой.

– Да, он мне сейчас рассказывает. Да, здесь.

– Она хочет, чтобы я поговорил с ней? – завибрировал Джордж.

– Конечно, приеду. Сейчас же.

Бимиш положил трубку и постоял с минуту в задумчивости.

– Что она сказала? – в сильнейшем волнении допытывался Джордж.

– Н-да, любопытно…

– Что она сказала?!

– Придется несколько пересмотреть мою точку зрения…

– Что она сказала?!

– Однако я мог бы и предвидеть…

– Что… она… сказала?

Хамилтон созерцательно поскреб подбородок.

– Странно, как работает ум у девушек…

– Что она сказала?

– Это Молли Уоддингтон, – сообщил мыслитель.

– Что она сказа-а-а-а-ла?!

– Теперь я почти уверен, – продолжил Хамилтон, по-совиному поглядывая на Джорджа сквозь очки, – что все к лучшему. Я упустил из виду, какова девушка с нежным сердцем, окруженная мужчинами с шестизначным доходом. Такую девушку непременно привлечет художник без гроша в кармане, с которым вдобавок мать запрещает встречаться.

– Да что же она сказала?!

– Спросила, действительно ли ты мой друг.

– А потом? Потом?

– А потом сказала, что мачеха запретила пускать тебя в дом и строго-настрого приказала ей никогда с тобой не встречаться.

– А после этого?

– Попросила меня к ней зайти. Хочет поговорить.

– Обо мне?

– Надо полагать.

– А ты пойдешь?

– Сейчас же и отправлюсь.

– Хамилтон, – дрожащим голосом выговорил Джордж. – Хамилтон, я тебя прошу, наддай там жару!

– То есть ты желаешь, чтобы я преподнес тебя в лучшем виде?

– Да, именно! Как ты красиво все умеешь изложить!

Хамилтон надел шляпу.

– Странно, – отстраненно проговорил он, – что я берусь помогать тебе в таком деле.

– Просто ты очень добрый! У тебя золотое сердце.

– Ты влюбился с первого взгляда, а мои взгляды на такую любовь известны всем.

– Но они ошибочны!

– Мои взгляды не могут быть ошибочны!

– Нет, не целиком! – поспешно поправился Джордж. – Но иногда, в определенных отдельных случаях, возможна и такая любовь.

– Любовь должна быть разумной.

– Если встречаешь такую девушку, как Молли, – нет!

– Когда я женюсь, это произойдет в результате тщательного, выверенного расчета. Сначала, после хладнокровного размышления, я должен решить, что уже достиг возраста, наиболее подходящего для женитьбы. Затем просмотрю список моих приятельниц и выберу ту, чей ум и вкусы совпадают с моими. А потом…

– Ты что, не поменяешь? – перебил его Джордж.

– Поменяю? Что именно?

– Да костюм! Ты ведь идешь к ней!

– А потом, – продолжал Хамилтон, – внимательно понаблюдаю за ней в течение длительного периода, чтобы убедиться, что не позволил страсти ослепить меня, проглядев различные недостатки. И только потом…

– Нет, ну никак невозможно, чтобы ты заявился к ней в таких брюках! – снова вскричал Джордж. – А рубашка не подходит к носкам. Ты должен…

– И только потом, при условии, что за этот период я не подберу более подходящей кандидатуры, я пойду к ней и в нескольких простых словах попрошу стать моей женой.

Сообщу, что дохода моего хватит на двоих, что моральные нормы мои безупречны, что…

– Неужели у тебя нет костюма покрасивее? И туфель поновее, и шляпы не с такими обвисшими…

– …характер у меня приятный, а привычки размеренны. И тогда мы с ней заключим Разумный Брак.

– А манжеты!

– Что – манжеты?

– Ты намерен явиться к ней с обтрепанными манжетами?

– Вот именно.

Больше Джорджу добавить было нечего. Святотатство, да и только, но что тут поделаешь?

2

Когда примерно через четверть часа Хамилтон Бимиш ловкими, экономными движениями вскочил на ступеньку зеленого автобуса, дожидавшегося его на Вашингтон-сквер, летний денек расцвел во всю свою силу. Полнокровное, стопроцентно американское солнце сияло с лазурного неба, но в воздухе уже веял намек на вечернюю прохладу. Именно в такие дни лирические поэты вдруг открывают, что «любовь с небес полна чудес», – и, восхитившись рифмой, мчатся поскорее накропать очередной шлягер. В воздухе была разлита сентиментальность, и полегоньку, незаметно, семена ее начали прорастать в каменистой почве Хамилтонова сердца.

Да, мало-помалу, пока автобус катил по улицам, в Хамилтоне начали набухать почки ласковой терпимости. Он уже не осуждал так безоглядно склонность других мужчин внезапно испытывать к противоположному полу ту теплоту эмоций, которой согласно науке положено возникать лишь вследствие длительного и близкого знакомства. Впервые он подумал, что кое-какие резоны есть и у тех, кто, подобно Джорджу Финчу влюбляется очертя голову в практически незнакомую девушку.

Именно в тот момент, когда автобус проезжал по Двадцать девятой улице, откуда открывался красивый и многозначный вид на Маленькую Церковь за Углом, Хамилтон вдруг обратил внимание на девушку, сидевшую напротив него.

В девушке этой, несомненно, присутствовал chic. Можно было пойти дальше и признать в ней espiéglerie[1]1
  Шаловливость (фр.).


[Закрыть]. Опытный глаз, мало того, с маху оценил ее элегантность: безупречный жакетик на шелковой подкладке, платье из узорчатого креп-марокена (юбка – плиссированная) с узким воротничком, отделанным присборенным рюшем. Как известно любому школьнику, такие платья бывают бежевыми, серыми, жемчужными, голубыми, терракотовыми, коричневыми, синими и черными. У нее оно было темно-голубое.

Еще один взгляд дал возможность разглядеть ее шляпку: премиленькую, из тонкой соломки, отделанную шелком и повязанную вокруг тульи репсовой лентой, – словом, шляпка оригинальная, но не броская, по-настоящему изысканная. Из-под полей выбивался один-единственный локон примерно такого же цвета, каким пленяет нас шерстка породистого пекинеса. Судя по нему, Хамилтон вывел, что девушка чуть смочила волосы особой жидкостью, придав им блеск, мерцание, мягкость, свежесть и пышность. Несомненно, рекламу тоника она прочитала в газете и теперь, купив флакон, убедилась, какими здоровыми и живыми выглядят волосы после применения чудесного средства.

Туфли на ней были черные, лакированные, чулки – серо-стального цвета, цвет лица – юной девушки, и кожа, до которой так и тянет дотронуться… Все эти детали тренированный глаз Хамилтона отметил, быстро стреляя вбок и обратно. Но особенно привлекало ее лицо. Не выстрой он столь тщательно свою концепцию Разумной Любви, оно сильно всколыхнуло бы его чувства. Даже и теперь могучий, теоретически подкованный ум не смог подавить, когда Хамилтон выходил из автобуса, укола тоскливой печали, какую свойственно испытывать мужчинам, когда от них уплывает нечто истинно прекрасное.

Ужасно грустно, раздумывал он, стоя у дома № 16 и готовясь нажать кнопку звонка, что ему никогда больше не суждено увидеть эту девушку. Разумеется, человек его сорта не влюбляется в девушек с первого взгляда, но все-таки от себя он не мог скрыть, до чего ж ему хотелось бы познакомиться с ней и, тщательно изучив ее характер, через годик-другой решить, что, пожалуй, именно ее Природа предназначила ему в спутницы.

И вот тут-то Хамилтон заметил, что девушка стоит рядом с ним.

Выпадают минуты, когда даже самым хладнокровным экспертам трудновато сохранить самообладание. Хамилтон явно растерялся, и, будь он слабее духом, попросту вытаращил бы глаза. Во-первых, он как раз думал о ней, и думал с нежностью, а во-вторых – неловко все-таки стоять бок о бок с незнакомой девушкой. В подобной ситуации очень трудно сообразить, как же себя вести. Поднапрячься и создать иллюзию, будто он и ведать не ведает, что рядом кто-то есть? Отпустить непринужденное замечание? Предположим. Но какое?

Хамилтон все еще ломал голову над этой проблемой, когда девушка сама решила ее. Чуть нахмурившись – лицо ее анфас оказалось еще очаровательнее, чем в профиль, – она воскликнула: «О-о!»

Прежде всего Бимиш обрадовался, как радуется человек чувствительный, когда обнаруживается, что у хорошенькой девушки к тому же и голос прелестный. Слишком часто случалось ему восхищаться кем-то издалека, а потом услышать: голос у данной особы – как у павлина, возвещающего дождь. Потом он тут же сообразил, что соседка его страдает, и сердце его переполнилось активным сочувствием. Ее мучения пробудили и жалость настоящего мужчины, и рвение блестящего эксперта.

– Вам что-то попало в глаз? – осведомился он.

– Пылинка вроде…

– Позвольте!

Одна из труднейших задач для обычного человека – извлечь инородное тело из глаза незнакомки. Но Хамилтон не был обычным. Через десять секунд он убирал носовой платок в карман, а девушка благодарно моргала.

– Огромное вам спасибо!

– Не за что.

– Врач и то не справился бы лучше!

– У меня свой способ.

– Почему это, – удивилась девушка, – когда в глаз залетает пылинка, пусть совсем-совсем крохотная, кажется, будто она огромная как мир?

Это Хамилтон объяснить мог, предмет он знал досконально.

– Конъюнктива века, то есть слой слизистой оболочки, который обволакивает глаз изнутри, соприкасается с глазным яблоком, и соприкосновение это, формирующее нервный пучок, крайне чувствительно, особенно в той точке, где пластинки волокнистой ткани прикрепляются к орбитальной щели внешними и внутренними лигаментами.

– Ах вон оно что!

Они помолчали.

– А вы пришли к миссис Уоддингтон? – поинтересовалась девушка.

– Нет, к мисс.

– С ней я не знакома.

– Значит, вы не всю семью знаете?

– Нет, только миссис Уоддингтон. Пожалуйста, нажмите звонок.

Хамилтон нажал.

– А я заметил вас еще в автобусе, – сообщил он.

– Правда?

– Да. Я напротив сидел.

– Как странно!

– Чудесный сегодня денек, правда?

– Да. Просто замечательный…

– Солнце.

– Да.

– И небо.

– Да.

– Я вообще люблю лето.

– И я тоже.

– Если не слишком жарко.

– Да.

– Хотя, в сущности, – развивал мысль Хамилтон, – плохо переносит человек не жару, а влажность.

Разговор его ясно доказывал, что даже опытные эксперты, влюбляясь с первого взгляда, несут всякую чушь, как и все прочие смертные. В груди Хамилтона Бимиша бушевали неведомые ему до сей поры чувства, и, отшвырнув прочь все принципы, он признался себе, без стыда, что к нему наконец-то нагрянула любовь – не исподволь, постепенно согласно науке, но бесцеремонно, пустив в ход локти, словно ошалелый житель пригорода, врывающийся в пригородный поезд. Да, он влюбился. Силу его чувств, притупивших интеллектуальные способности, доказывал тот факт, что самому ему казалось, будто он блещет остроумием и красноречием.

Дверь открылась. Появился Феррис, взглянувший на гостью не с холодным отвращением, как он смотрел на Джорджа Финча, а с отцовской симпатией. Окружность его талии стала уже неохватна, но красоту он еще был способен воспринимать.

– Миссис Уоддингтон просила передать, мисс, – сказал он, – что ее вызвали по срочному делу, а потому ваша встреча отменяется.

– Что же она не позвонила! – жалобно воскликнула девушка.

Феррис позволил себе чуть вскинуть бровь, стараясь передать, что, хотя он ей сочувствует, дух преданности запрещает ему критиковать хозяйку.

– Миссис Уоддингтон просила узнать: удобно ли вам, мисс, если она придет к вам завтра ровно в пять часов?

– Хорошо.

– Благодарю вас, мисс. Мисс Уоддингтон ожидает вас, сэр. Хамилтон смотрел вслед девушке, которая, дружелюбно кивнув ему, беспечно удалялась из его жизни.

– Кто это, Феррис? – спросил он.

– Не могу сказать, сэр.

– Как, не можете? Вы же ее узнали!

– Нет, сэр. Эту даму я никогда не видел. Но миссис Уоддингтон сказала, что она зайдет в это время, и попросила передать ей сообщение, которое я и передал.

– Разве миссис Уоддингтон не сказала, кто зайдет?

– Сказала, сэр. Одна дама.

– Осел! – крикнул Хамилтон, однако – не вслух. Даже этому сильному человеку недостало на такое сил. – Неужели она не назвала ее имени?

– Нет, сэр. Пожалуйста, заходите, и я провожу вас к мисс Уоддингтон. Она в библиотеке.

– Забавно все-таки, что миссис Уоддингтон не назвала эту даму по имени.

– Да, сэр. Куда как забавно.