Текст книги "Похороны викинга"

Капрал Дюпрэ на вопрос Лежона о том, что мы за звери, ответил, что мы образцовые рекруты, и по поведению своего начальства быстро понял свою ошибку. Он, в сущности, был неплохим парнем, но ему тоже нужно было жить. Вскоре мы поняли, что мы отмечены.

Наше главное преступление состояло в том, что мы не делали ничего беззаконного. Мы чувствовали, что гуляем по очень тонкому льду и в любой момент можем провалиться…

Месяца через два прекратились рекрутские учения. Мы стали полноправными легионерами.

Над моей кроватью появились доска с надписью: Джон Смит. № 18896. Рядовой 2-го разряда.

Со временем я стану рядовым первого разряда, если сумею.

Майкл, Дигби, Сент-Андре и оба американца одновременно со мной были зачислены легионерами, наша компания продолжала держаться вместе.

Теперь мы узнали, что значит ходить в поход с легионом и почему легион в девятнадцатом армейском корпусе называется «пешей кавалерией». Марши были невероятно длинные и неизменно проводились со скоростью пяти километров в час. На английских дорогах, в английском климате и с походным снаряжением английского солдата эти марши были бы невозможны. По песку и камням пустыни, под африканским солнцем с вдвое более тяжелым походным снаряжением легионера – они совершенно немыслимы.

Однажды мы сделали прогулку в пятьсот миль, маршируя по тридцать миль в день. Наш полковник решил, что нам следовало проветриваться. В дополнение к маршам у нас была превосходная практика в разведке, рассыпном строю, стрельбе на различные дистанции, рытье окопов и прекрасное обучение теории действий пехоты.

Вскоре мы трое почувствовали себя старыми солдатами. Вместе с тем мы почувствовали, что тупеем без умственной работы. Вечерние прогулки по Сиди-Бель-Аббесу не давали достаточной работы мозгу. Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.

(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).

Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…

Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.

Апеллировать было некуда. Слово унтер-офицера было законом. В результате дисциплина была великолепна, тирания унтер-офицеров тоже.

Американцы не были так счастливы или так осторожны, как мы трое. Кроме того, они иногда пили ужасный напиток, продававшийся в худших кабаках испанского квартала и гетто. Это был чистый или, вернее, грязный спирт, приготовленный из фиг, риса или пальмовой древесины и называвшийся бапеди или чум-чум. От него характер Бедди становился буйным, а огромный Хэнк делался любвеобильным и был способен заключить караульного сержанта в свои объятия. Тогда Лежон бывал счастлив и расплачивался с ними за то, что они посмели ответить ему в первый день их знакомства.

Когда их оставляли без отпуска, он совершенно неожиданно и по несколько раз приходил проверять, сидят ли они в казарме. Когда они сидели в карцерах, он заставлял караульного сержанта ежечасно их обыскивать под предлогом поисков у них папирос и вина. Иногда он сам ночью входил в карцер, будил их внезапным ревом и отдавал какое-нибудь приказание в надежде, что кто-нибудь из них с перепоя не поймет или ослушается.

Я думаю, что он охотно заплатил бы свое месячное жалование за то, чтобы кто-нибудь из них его ударил. Я все время боялся за Бедди. Мы целыми часами читали им по этому поводу нравоучения. Но они были старыми солдатами и хитрыми американцами…

Так шли месяцы. Раз в неделю я получал письма от Изабель. В Брендон-Аббасе все было без перемен. Огастес поступил в военное училище Сэндхерст. Капеллан поправился. Дядя Гектор отложил свой приезд домой, вместо этого он отправился в Кашмир стрелять медведей. Никто в Брендон-Аббасе не говорил с Изабель об исчезновении «Голубой Воды» и она никому не сообщала моего адреса и не говорила, что со мной переписывается.

В будущем году она должна была получить право распоряжаться своими деньгами. Тогда она собиралась попутешествовать и будто нечаянно приехать в Алжир.

– Надеюсь, что она приедет раньше, чем мы уйдем, – сказал Дигби, узнав об этом.

Надо сказать, что мы слыхали о предстоящем походе на юг батальона в тысячу человек и надеялись в нем участвовать. Это называлось «демонстрацией на границе», но все знали, что это кончится дальнейшим «мирным проникновением» с примкнутыми штыками. Значит, будет настоящая служба, возможность отличиться и выдвинуться.

Мы были бы очень разочарованы, если бы нас не взяли в поход. Это означало бы продолжение убийственной рутины, повторение упражнений, которые мы знали наизусть, бесконечные и нудные хозяйственные работы и убийственные «прогулки».

Единственным утешением была бы встреча с Изабель. Я так по ней тосковал, что, будь я один, я, наверное, мечтал бы «отправиться погулять». Так в легионе называется дезертирство. Оно состоит из долгой подготовки, нескольких мучительных дней в пустыне и быстрой поимки французскими властями. Это в лучшем случае. В худшем оно кончается медленной и ужасной смертью в руках арабов.

Из ста дезертиров убежать удается одному. Кроме пустыни и военных патрулей, беглецам приходится считаться с набранной из арабов французской полицией. Эти полицейские несравненные следопыты и стрелки, и им платят по двадцать пять франков за каждого дезертира, доставленного ими живым или мертвым.

Несмотря на невозможность побега, солдаты, обезумевшие от тирании унтер-офицеров или от невыносимого однообразия жизни, часто пытаются бежать. Если их приводят назад, то степень их наказания зависит от количества потерянного ими обмундирования и снаряжения.

Один солдат, которого я знал лично, бежал перед отправлением в Оран на военный суд, где ему неизбежно должны были вынести смертный приговор. Говорят, что ему удалось выбраться из Алжира.

Многие бежали. Иных находили мертвыми в пустыне, иногда с отрезанными руками и ногами. Об одних ничего не было известно, а иные возвращались привязанные арканом к седлу араба-полицейского, бегущие за его конем или волочащиеся по песку…

Но мы трое не думали о дезертирстве. Мы твердо решили стать генералами французской армии, как это сделали до нас многие другие иностранцы. И мы старались изо всех сил, чтобы попасть в отборный батальон, предназначенный для «мирного проникновения» или «умиротворения вновь занятых областей Сахары и Судана».

Однажды вечером Мари, бывший швейцарский гид, подошел ко мне и сказал:

– Я должен вам кое-что сообщить, мосье Смит. Вы не раз мне помогали, вы даже спасли меня от ареста, когда у меня украли китель… Приходите с вашими братьями в шесть вечера в кафе Мустафы, там нас никто не подслушает… – И он многозначительно взглянул на слонявшихся по казарме легионеров.

Я поблагодарил его и обещал прийти, если только мои братья не задержатся на работе.

– Пойдем, – сказал Майкл, когда я рассказал ему о моем разговоре с Мари. – Мари хороший парень.

И мы пошли.

Арабский кофе у Мустафы был великолепен и очень дешев. Он был густым и сладким, с каплей ванильной эссенции, каплей гашишного масла и каплей апельсинной эссенции.

Мы сидели на длинном низком диване у тяжелой глиняной стены и ожидали Мари. Через несколько минут он пришел.

На полу перед нами дымились четыре глиняные чашки.

– Вот что, друзья мои, – начал Мари по-английски. – Болдини что-то замышляет. Я много слыхал о нем от Веррена и от старых легионеров, служивших с ним… Это редкостный прохвост. Говорят, что Лежон скоро проведет его в капралы. Возможно. Но я еще кое-что расскажу вам про этого Болдини.

Да, расскажу. Вчера вечером я сидел на скамье в парке Тлемсен. Было уже темно, и позади скамейки были кусты. За этими кустами находилась соседняя аллея, и по ней шли трое легионеров. Они сели на скамью в двух шагах от меня, но меня не заметили. Они говорили по-итальянски. Я сам хорошо говорю по-итальянски и всегда слушаю, когда говорят на иностранных языках.

…Да, я опять стану гидом, когда все позабудут о человеке, которого я учил не красть чужих невест…

Он остановился и с драматической жестикуляцией продолжал:

– Это были Болдини, Колонна и Гунтайо. Болдини уговаривал своих товарищей на какое-то дело, но они боялись. Он почему-то хотел поменяться койками с Колонной, тогда легче будет сделать… что именно, я не расслышал. Колонна испугался: что будет, если его поймают?

«Ты не слабее его», – утешил его Болдини.

«У него есть братья», – продолжал Колонна. – И потом эти приятели американцы».

«У тебя тоже есть друзья: я, Гунтайо, Вогэ и Готто. Что будет, если кто-нибудь начнет скандалить и капрал Дюпрэ доложит о нем сержанту Лежону? И вдобавок я дам свое нелицеприятное свидетельское показание? Поговорю с Лежоном с глазу на глаз. Каково это будет? Ты говоришь: братья, – чем мы с Лежоном не братья?»

«Чего же ты сам этого не делаешь?» – спросил Гунтайо.

«Меня должны назначить капралом, – ответил Болдини, – мне нельзя быть замешанным в какой бы то ни было свалке… Когда стану капралом, я не забуду своих друзей…» Потом он принялся напоминать им, что они получат по тысяче франков, больше, чем они могли бы заработать в пятьдесят лет… Тысячу франков за две минуты работы».

«Почем ты знаешь, что он у него?» – спросил Гунтайо – из двух подлецов он был более храбрым.

«Совершенно ясно, – ответил Болдини. – Это шайка великосветских воров. Они спрашивали меня: выдают ли воров из легиона… я угадал это еще в Оране. Они без счета швыряли деньги… Ночью во дворе я подслушал их разговор: они говорили о похищении какой-то драгоценности и о тридцати тысячах фунтов. Один из них, которого зовут Майк, сказал, что хранит эту драгоценность на животе, – я ясно слышал, – он сказал: как кенгуру. Он никогда не снимает пояса с драгоценностями… Тысяча франков тому, кто достанет мне пояс. Я попробую продать камни в гетто дороже тысячи… Я потушу ночник. Один из вас сможет заткнуть ему рот и держать его, пока дугой будет снимать пояс. Потом в темноте вернетесь к своим кроватям…»

– Он долго еще болтал, этот Болдини, но, кажется, их не уговорил, – закончил милейший Мари.

Дигби и я сильно смеялись, когда Мари упомянул о кенгуру. Когда он кончил, Майкл, улыбаясь, сказал:

– Этот дурак подслушал шутку и все перепутал. Но мы очень вам обязаны, друг Мари.

– Он не дурак, – качая головой, сказал швейцарец. – Он вдобавок мерзавец, и опасный мерзавец.

Мы наполнили милого Мари печеньями и медом и, еще раз поблагодарив его, пошли к казармам.

– Ты действительно носишь денежный пояс на теле, Майкл, – сказал я. – Дай мне его на сегодняшнюю ночь, может статься, что он все-таки уговорит своих очаровательных друзей.

– Зачем он тебе? – спросил Майк.

– Видишь ли, ты сможешь свободнее действовать. Кроме того, они убедятся, что ты никакого пояса не носишь.

– Чепуха, – ответил Майкл.

– Здорово весело, – рассмеялся Дигби – Я буду носить на животе кирпич и делать вид, что это рубин. Если Болдини стащит его, я не буду протестовать, пусть оставит его себе на память.

Мне это дело не казалось слишком веселым. Я помнил, что итальянцы всегда отличались умением обращаться с ножами. Майкл мог не проснуться в одно прекрасное утро. Его могли найти с ножом или его собственным штыком в сердце… даже наказанием виновника убитого не оживить…

Мы достаточно долго пробыли в легионе и знали его своеобразный и жестокий кодекс морали.

По этому кодексу разрешалось красть обмундирование. Это даже не называлось красть. Это называлось «украшаться» и считалось милым и безвредным времяпрепровождением. Похищения производились на глазах у всех, кроме пострадавшего.

Это было очень глупо, потому что за некомплект обмундирования при проверке его адъютантом солдаты жестоко наказывались. Но общественное мнение не протестовало против этого «освященного веками» обычая. Считалось, что пострадавший должен был стащить недостающее у кого-нибудь другого, тот, в свою очередь, должен был красть еще у кого-нибудь и так далее. Тот, кто не сумел ни у кого украсть нужной ему вещи, считался проигравшим в этой почти детской игре.

Итак, можно было безнаказанно красть друг у друга то, что в сущности принадлежало не легионерам, а госпоже Республике. Но все остальное считалось частной собственностью и было священно. Посягательство на частную собственность было кражей, а кража среди этих нищих легионеров считалась худшим из преступлений, много хуже убийства. Легионеры не слишком ценили свою жизнь, но крайне дорожили своей ничтожной собственностью.

С опасностью воровства легион боролся сам и боролся жестоко. Никто не думал обращаться с такими делами к начальству, а начальство делало вид, что не замечало традиционной расправы легиона с ворами.

Вскоре мы увидели этот закон в действии…

Майкл наотрез отказался отдать мне пояс, значит, мне следовало придумать какой-нибудь другой план действий. Я ни одной минуты не сомневался в правдивости рассказа Мари, он только подтверждал то, что я не раз думал, а Дигби не раз говорил, именно – что Болдини не зря тяготел к нашему обществу.

Сперва я пытался сговориться с Дигби и поочередно караулить ночью, но быстро отказался от этого плана. Это было невозможно – после такого долгого и трудного рабочего дня физически немыслимо бодрствовать.

Потом я решил было пойти прямо к Болдини и посоветовать ему «не трогать ночника» или прямо пообещать убить его, если с Майклом что-нибудь случится. Подумав и посоветовавшись с Дигби, который относился к этому делу совершенно несерьезно, я решил обратиться за советом к кому-нибудь более опытному и умному, чем сам. Я обратился к Бедди.

Он был хорошо осведомлен о мошенниках и способах борьбы ними. В Техасских всадниках ему пришлось быть не только солдатом, но заодно цепным псом и шерифом.

Поэтому в ближайший вечер я отвел Хэнка и Бедди в «Мадагаскарский бар», поставил выпивку и рассказал им, что Болдини, Колонна и Гунтайо собираются ночью ограбить моего брата.

– Мой брат, конечно, сам может за себя постоять, – сказал я. – Но эти идиоты почему-то вообразили, что он носит на себе какой-то драгоценный камень, который мы трое где-то стащили… Я боюсь только одного – этот Гунтайо похож на первоклассного сицилийского бандита, я боюсь, что он для верности всадит штык Майклу между ребер…

– Ничего подобного, – быстро ответил Бедди. – Не посмеет. Прежде всего недостаточно верит своим товарищам. Опять же слишком опасно – эти карманники не рискнут: одна капля крови на его руках или на рубашке, один крик того, кого он ударил, – и он пропал.

– Правильно, – согласился Хэнк. – В казарме не посмеют. Могут заманить на какую-нибудь глухую улицу и сзади ударить по черепу. Это они могут. Не пускайте его одного гулять.

Это было успокоительно. Убить кого-нибудь в казарме, где спит тридцать человек, действительно нелегко.

– Не знаю, – сказал я, сознавая, что иду против здравого смысла. Представьте себе, что Гунтайо просто ударит штыком сквозь одеяло. Тогда кровь на него не попадет…

– Даже когда он начнет путаться с поясом? – спросил Бедди. – А твой брат даже не пикнет? Брось, это глупости.

– Послушай, сынок, – заявил Хэнк. – Вообрази, что ты собрался проткнуть меня. Почем ты знаешь, где у меня сердце, если согнулся под одеялом и в комнате темно? Почем ты знаешь, что все спят? Почем ты знаешь, что не будет шума? Чепуха, эти самые легионеры не потерпят убийства у себя в казарме… А главное, не позволят, чтобы им мешали спать…

– Видишь, – прервал Бедди. – Казарма самое спокойное место для твоего брата. А насчет его «драгоценностей короны», он сам позаботится. Не маленький.

– Согласен, – сказал я. – Если он не может быть убитым во сне, то бояться нечего. Я даже хотел бы, чтобы Болдини попробовал его ограбить.

– Не знаю, – протянул Бедди. – Я взялся бы стянуть у твоего брата все его доллары и центы, пояс, подушку и одеяло… Может, мистер Каскара Саграда тоже умеет делать дела.

И мы оба улыбнулись, вспомнив, как Бедди «хранил» мои деньги в Марселе.

– Слушай, сын, – вдруг сказал Хэнк. – Я придумал что-то. Что если я пойду к Каскара Саграда и любезно ему скажу… «Приятель, – скажу я, – если этот самый легионер, которого зовут Майк, или по спискам Вильям Браун № 18897, будет ограблен неизвестными злодеями, то я без всякого основания разобью тебя в лепешку. Так отделаю, что твой папа, если у тебя вообще такой есть, тебя не узнает». Или еще что-нибудь такое нехорошее. Как ты думаешь?

Я искренне поблагодарил его, но отказался. Мы сами управимся. Я боялся только убийства.

– Скажи брату, чтобы он не думал о поясе и бил своего бродягу обеими руками. За поясом я присмотрю, – пообещал Бедди.

Я еще раз поблагодарил их и вскоре отвел обоих домой.

В эту самую ночь случилось нечто, заставившее некоторых наших товарищей по казарме задуматься и оставить надежду на быстрое обогащение. Я проснулся от грохота и крика… Проснувшись, я вскочил и увидел двух человек, боровшихся на полу у кровати Майкла. Майкл сидел на своем противнике, держа его за горло. Комната быстро наполнилась раздетыми людьми, яростно кричавшими и бежавшими к нам, чтобы увидеть, кто нарушил их сон и тем самым провинился против неписанного закона легиона.

– Сверни койоту шею, – орал Бедди.

– Загни ему салазки, – советовал Дигби.

– Вор! – вдруг заревела толпа и набросилась на нас. Майк и его пленник вдруг поднялись над толпой и расцепились. Я увидел белое, насмерть перепуганное лицо вора. Это не был Гунтайо или Колонна, даже не Готто и не Вогэ. Это был малознакомый мне легионер из соседней комнаты. Он отчаянно барахтался и умолял его пощадить.

Я взглянул вокруг, ища Болдини. Он лежал на кровати и крепко спал. Капрал Дюпрэ тоже спал, повернувшись лицом к стене. Эти люди, просыпавшиеся от писка мыши, безмятежно спали, несмотря на дикий рев.

– Что ты здесь делал, мерзавец?! – взревело сразу полдюжины голосов. Несчастного вора трясли, дергали в разные стороны, подбрасывали и били.

– Браун, говори, в чем дело! – заревел Шварц. – Крал он или не крал?

– На стол его, на стол, – дико кричал Брандт.

– Давайте судить по чести, – заревел Хэнк. – Конокрадов вешают, все в порядке, но давайте сперва судить. – Он схватил вора, встряхнул его и рявкнул: – Признавайся!

– Погодите, – кричал по-французски Майкл. – Хватит с него…

Толпа зарычала. У многих в руках были штыки.

– Я заблудился, – жалобно кричал пленник.

– И добрался до кровати человека с деньгами, – захохотал кто-то. – Закон легиона! На стол его!

Майкл вскочил на стол.

– Молчите, дураки, – закричал он. – Слушайте!

Толпа замолчала и стала слушать.

– Я проснулся и увидел, что этот человек шарит у меня под подушкой. Я думал, что это кто-то из нашей комнаты. Я ждал другого. Отпустите этого несчастного идиота, он больше не придет.

Толпа дико зарычала и хлынула вперед. Майкл был мгновенно сброшен со стола. Пока Дигби, Майкл и я пытались снова протиснуться вперед, вора разложили на столе и прижали. Два штыка были пробиты сквозь его ладони и два – сквозь уши. Он лежал, пригвожденный к столу, и стонал.

Я бросился, чтобы ему помочь, но Хэнк обнял меня и крепко держал своими медвежьими лапами.

– Тихо, Джонни, – сказал он. – Это туземный обычай. Здесь не одобряют воров… Жаль, что это не Болдини.

– Замолчи, щенок, – заорал Брандт на пленника. – Не то я воткну тебе штык в горло.

Майкл, пытаясь пробиться к столу, бросился на Шварца, и кто-то вдруг крикнул: «Обход!»

В один момент все сразу разбежались. Патруль вошел и нашел комнату мирно спящих в своих койках легионеров. На столе всхлипывал смертельно бледный вор, и мы трое вырывали пригвоздившие его штыки.

– Что это такое? – спросил караульный капрал. – Понимаю, несчастный случай, – ответил он сам себе и приказал отнести израненного солдата в лазарет. На нас он не обратил ни малейшего внимания…

Я не знал имени этого человека и не мог сказать, был ли он натравлен Болдини или действовал по собственной инициативе.

Майкл поймал его, когда он запустил руку под подушку, возможно, что он просто искал кошелек, но, с другой стороны, возможно, что он охотился за поясом и на всякий случай заглянул под подушку, прежде чем предпринимать рискованный осмотр под одеялом.

На следующий день мы обсуждали это дело и обратили внимание на то, что ни Гунтайо, ни Колонна не участвовали во вчерашней свалке. Они, по-видимому, тоже «не проснулись».

Старые легионеры предсказывали, что начальство не обратит внимания на всю эту историю. Так и случилось; очевидно, оно разрешало солдатам проводить свое собственное правосудие в таких делах.

Когда израненный солдат вышел из лазарета, мы узнали, что его зовут Болидар, он был португальцем из Лиссабона. Похоже, что по профессии он был карманным вором. Мы постарались с ним сблизиться, но он упорно утверждал, что заблудился и принял кровать Майкла за свою собственную. По-видимому, он боялся выдать своих товарищей.

– Предоставьте его мне, – сказал Бедди. – Я развяжу ему язык. В одну чудесную ночь эта португальская свинья расскажет мне и Хэнку тайну своего нежного сердца.

– Поплачет в жилет и расскажет, – подтвердил Хэнк.

Собирались ли они применять для этой цели вино или угрозы, я не узнал.

Я вскоре узнал другое, а именно: что мы были самой знаменитой шайкой воров в Европе и что мы украли брильянт ценой свыше миллиона франков. С ним мы убежали в легион, чтобы переждать несколько лет, а потом его продать.

Мы были немцами, делавшими вид, что мы англичане. Мы украли наш пресловутый брильянт в Лондоне у знаменитого английского генерала сэра Смита, которому он был подарен самим принцем Уэльским, влюбленным в сестру генерала. Если Бедди смог бы спасти этот камень, вырвать его из рук грабителей, то он, Болидар, мог бы обещать ему защиту влиятельных лиц (имен он, к сожалению, назвать не может) и тысячу франков…

– Вот какие дела, приятель, – усмехаясь, закончил Бедди.

Такие дела продолжались месяц. К концу этого месяца мы были назначены в батальон, отправлявшийся на юг, на войну, туда, где мы должны были отличиться и выдвинуться. Мы сделали наш первый шаг по пути к славе.