Текст книги "Похороны викинга"

Пустыня

Мы вышли из Сиди-Бель-Аббеса, чувствуя себя, как мальчишки, выпущенные из школы. Смена невыносимого однообразия казармы на подвижность действительной службы была восхитительна. Единственное, что меня огорчало, была невозможность увидеть Изабель, которая собиралась посетить Алжир. Кроме того, меня мучило сознание, что если мы будем посланы далеко на юг, то я не буду иметь возможности с ней регулярно переписываться. Я излил мою горесть в длинном письме к ней в ночь перед нашим выходом. Я писал ей, что не сомневаюсь в том, что мы опять встретимся, но на всякий случай просил ее забыть обо мне, если она в течение года не будет получать от меня никаких известий. Это наверняка будет обозначать, что я погиб.

Покончив с сентиментальностями, я решил стать практичным и принялся за приведение в порядок всего моего походного снаряжения. Наконец, нагруженный как вьючное животное, я в последний раз стал в общий фронт легионеров на плацу казарм Сиди-Бель-Аббеса. С радостью в сердце, с сотней патронов в кармане и страшной тяжестью на плечах мы повернули и вышли в ворота под звуки нашего великолепного оркестра, игравшего марш Иностранного легиона, тот самый марш, который играется, только когда легион выходит в боевой поход.

Мы не знали, куда нас пошлют, и не задумывались над этим. Мы знали, что нам предстоит невыносимо тяжелый поход, но это нас также не беспокоило. Нас могли отправлять в бой целым батальоном или разбить на роты и взводы и поставить гарнизонами на передовых постах в пустыне. Как бы то ни было, нам предстояло встретить наших врагов. Может быть, это будут туареги, может быть, мятежные арабские племена или фанатики Сенусси.

Возможно, что нам предстояло расширить владения французов до озера Чад или Тимбукту, а может быть, начальство решило нашими штыками раз навсегда замирить Марокко. Наши представления о предстоящем походе были самыми приблизительными, но мы твердо знали одно: в наших карманах лежали не учебные, а боевые патроны и казарменная скука осталась позади. Поэтому мы шли и весело пели любимые песни легиона: «Шапка отца Бужо», «Африканские походы», «Солдаты легиона» и «Вот так колбаса».

Майкл, Дигби и я были в одной четверке вместе с Мари, позади нас шли Хэнк, Бедди, Сент-Андре и Шварц. На ночь все мы ложились в одну палатку, которую строили в минуту с четвертью из навьюченных на нас кусков холста и разборных шестов. Мы спали на шинелях, с жестким ранцем под головой. Наши винтовки сковывались цепью и приковывались к нашим рукам.

Мы были лучшими из легиона – крепкими, отборными людьми. Никто из нас не заболел и не остался позади. Мы весело шли вперед, весело засыпали от полного изнеможения после сорокакилометрового перехода и весело вставали в два часа утра, чтобы начать следующий походный день.

Воды не хватало, риса и макарон тоже не хватало, мяса и овощей совсем не было, хлеба было мало, но никто из нас от этого не ослабел. Мы не имели тропических шлемов и защищали шею от солнца узким куском полотна, но за весь наш поход ни один из солдат не стал жертвой солнечного удара.

Наконец мы прибыли в Аин-Сефра и там остановились, чтобы привести себя в порядок. Там мы узнали, что по всей Сахаре начинала накопляться новая волна мятежа. Туареги участили нападения на укрепленные деревни, сенуситы вели усиленную пропаганду, было несколько восстаний замиренных племен и несколько убийств французских чиновников. Ходили слухи о предстоящем восстании по всей французской границе от Марокко до Триполи и пропагандировалась священная война против неверных «во славу Махди Эль-Сенусси, всемилостивого и всесильного Аллаха и его пророка Магомета»…

Это мы узнали от арабов, говоря с ними на их родном языке, и от вестовых, подслушивавших разговоры офицеров в собрании.

Из Аин-Сефра мы промаршировали в Дуаргала, где были сосредоточены крупные силы алжирской армии. Оттуда нас выслали на юг, вероятно, для того, чтобы служить барьером, за которым будет разворачиваться и перестраиваться стоявшая в Дуаргала бригада. Таким образом, после бесконечных переходов по пустыне батальон растянулся по длинной цепи оазисов, сообщение между которыми поддерживалось патрулями на верблюдах. Эти патрули встречались на полпути между оазисами и обменивались приказаниями, информацией, папиросами и руганью.

В последнем из цепи оазисов, в оазисе Эль-Раса, наша полурота впервые встретилась с туарегами, и мы впервые испытали, что значит война в пустыне.

На рассвете арабы-верблюдовожатые прискакали из пустыни и сообщили, что видели в двадцати милях к югу от оазиса огни лагеря туарегов. Их лагерь был расположен на перекрестке двух караванных дорог.

Это самые старые дороги в мире. Они были стары, когда Иосиф прибыл в Египет, и пятьдесят столетий до наших дней по ним ходили те же люди и те же звери и так же оставляли в песке свои белые кости вехами этих дорог.

Наконец мы увидим противника – мы были вне себя от возбуждения. Наш маленький отряд, оазис и лагерь туарегов стали фигурами шахматной игры войны. Наш лейтенант Дебюсси выслал вперед небольшой отряд под командой сержант-мажора Лежона. Этот отряд был для батальона таким же заслоном, каким сам батальон был для стоявшей в Дуаргала бригады.

Нашей четверке повезло: мы были назначены в отряд Лежона. Мы шли по горячему рыхлому песку с винтовками наготове на юг, откуда прибыли наши арабы-разведчики.

– Что мы, собственно говоря: приманка на западне или протянутое вперед острие копья? – спросил Майкл театральным тоном.

– И то и другое, – ответил Дигби. – Кусочек мяса на конце копья.

И я подумал о том, что к вечеру многие из нас станут кусками мяса. Я не чувствовал себя подавленным или испуганным. Наоборот, я ощущал возбуждение и легкое нервное беспокойство. Такое, какое бывает, когда сидишь в углу боксерского ринга и ждешь, что бы гонг отметил начало схватки. Ни за что на свете я не согласился бы быть в другом месте, но вместе с тем думал о том, какое должно быть ощущение от попадания пули и есть ли какой-нибудь шанс со штыком справиться с пиками и саблями атакующих туарегов…

Сержант-мажор Лежон был великолепен. Никто не мог бы вести эту операцию лучше, чем он, и я не сомневался в том, что если с нами произойдет катастрофа, то, во всяком случае, не по вине нашего начальника. Мы вышли на низкий холм, усыпанный камнями. На его плоской вершине мы остановились и легли – все, кроме сержанта Лежона и нескольких разведчиков, высланных им на различные песчаные холмы, с которых открывался вид в сторону противника. Каждому из нас было поручено следить за каким-либо определенным участком. Моей задачей было следить за отдаленной фигурой одного из наших разведчиков. Маленькая фигурка дрожала и расплывалась в знойном воздухе, и смотреть на нее было нестерпимо больно. Глаза болели, и время от времени я вынужден был их закрывать и прикрывать рукой. Открыв их в десятый или двадцатый, раз, я вдруг увидел, что мой разведчик пополз, а потом, согнувшись, побежал к нам. Затем он остановился и подал сигнал: неприятель в виду.

Я доложил об этом капралу Болдини, и Лежон немедленно выслал некоего Растиньяка на холм слева, в тылу от нашей линии, а нас расположил стрелковой цепью по гребню холма. Через две минуты Растиньяк вдруг встал на вершине холма и выстрелил. К моему изумлению я увидел, что наши разведчики стали отступать не к нам, а к нему. Сперва они отступали медленно, а потом побежали. Еще через две минуты я увидел на далеких песчаных, дюнах перед нами мелькание каких-то белых одежд. Остановившись на холме, на котором был Растиньяк, разведчики открыли огонь по появившимся в отдалении туарегам.

Нам было приказано лежать и не двигаться. Между двух раскаленных камней я видел, как отдельные фигуры туарегов сливались цепью и как из этих цепей образовывалась внушительная масса. Они быстро скакали на верблюдах, и вскоре до нас донесся их пронзительный, угрожающий крик. Они кричали: «Уль-уль-уль-улла Акбар», и этот крик был как рев надвигающегося моря.

Маленький отряд разведчиков стрелял беглым огнем и, когда туареги подошли на расстояние километра, было видно, как в общей массе падали верблюды и всадники. Но масса продолжала нестись полным ходом, передние стреляли с седла, а остальные размахивали саблями и пиками и ревели.

Разведчики продолжали стрелять, и все больше и больше падало белых фигур. Вдруг, к моему изумлению, я увидел, что разведчики отступают. Один за другим они вставали из-за камней и бежали на зад и направо. Теперь они были, совсем в нашем тылу. Туареги с усилившимся ревом повернули налево и бросились на них. Я едва мог удержаться на месте. Пока еще ни один разведчик не был ранен беспорядочным огнем туарегов, но через две-три минуты их захлестнет эта ревущая белая волна. И тут я увидел, как они вскочили и побежали еще дальше назад. С ревом восторга туареги опять повернули. Теперь они были совершенно уверены в своей победе.

Тогда сержант Лежон встал на скалу и спокойно, как на учении, приказал открыть огонь. Ревущая орда была от нас в пятидесяти метрах. Мы стреляли с такой скоростью, с какой руки могли перезаряжать винтовку, и ни одна нуля не пропадала даром. Это было дикое избиение. Туареги столпились в нерешительности, попробовали атаковать, потом бросились назад, задние ряды смяли передних, и вдруг вся орда рассыпалась и побежала, оставив на месте боя около половины своего состава.

Но оставшиеся не все были убиты или ранены, бойня превратилась в отчаянный рукопашный бой. Сознавая безвыходность своего положения, спешенные нашими пулями, туареги бросились на нас, и с примкнутыми штыками мы хлынули на них вниз по склону холма. Они не выдержали удара и бежали, а Лежон быстро развернул стрелковую цепь и стал расстреливать бегущих.

Так я впервые получил свое боевое крещение. Я убил одного человека штыком и, по крайней мере, троих пулями. Чтобы успокоиться, я заставил себя думать о том, что эти туареги были в сущности не людьми, а волками. Профессиональными убийцами, избивавшими не только неверных, но и своих собственных соплеменников, мирных арабов, пастухов и крестьян.

Человек, которого я убил штыком, убил бы меня, если бы я опоздал. Он бросился на меня с широким прямым мечом, таким, какой был в употреблении у крестоносцев, и разрубил бы меня пополам, если бы я не успел отскочить в сторону и ударить его в грудь штыком. Штык вошел до самого дула.

У Дигби рубашка была разорвана пикой, и он очень о ней горевал. Он застрелил своего противника на расстоянии полдюйма и опасался, что такой выстрел не будет сочтен приличным в спортивных кругах туарегов. Майкл, на учении взявший первый приз по штыковому бою, на этот раз почему-то дрался прикладом. К счастью, никто из наших друзей не был даже ранен.

Бой продолжался полчаса, и туареги потеряли больше ста человек убитыми. Мы потеряли троих убитыми и ранеными пятерых. Похоронив наших убитых и скрыв следы похорон, мы вернулись назад в Эль-Раса.

На следующий день произошла битва у оазиса Эль-Раса. Наш батальон удерживал оазис против огромных сил противника, пока не пришло подкрепление из Дуаргала и туареги не увидели, на что способна французская вьючная артиллерия.

Мое участие в битве ограничилось тем, что я лежал за стволом пальмы и стрелял, когда было по чему стрелять. Никаких особых приключений я не испытал – это было похоже на день в тире. Я видел, как два эскадрона спаги атаковали огромную массу кавалерии туарегов, пришедшую в смятение от артиллерийского огня. Это было страшное зрелище… После победы у Эль-Раса бригада пошла дальше на юг, и мы пошли впереди бригады. Последующие недели были сплошным кошмаром. Это были невыносимые марши по пылающей пустыне, закончившиеся еще более невыносимым пребыванием в последнем из форпостов французского командования в Алжире – в форту Зиндернеф.

Там мы потеряли Дигби и многих наших друзей. В том числе Хэнка в Бедди. Их отослали в сформированную в оазисе Таннут-Аззал школу конных разведчиков. В этой школе легионеров учили благородному искусству обращения с мулами и делали из них подвижные эскадроны кавалерии.

Это был тяжелый удар для Майкла и меня, но мы надеялись рано или поздно вновь встретиться и, скрепя сердце, решили терпеть и постараться выжить в ужасающей обстановке форта Зиндернеф.

Форт Зиндернеф

Начало было плохое, и продолжение – еще хуже. В этом глиняном форту, стоявшем островком в песчаном океане, очень скоро начались проявления сумасшествия среди солдат. Это был знаменитый кафар, а симптомами его были самоубийства и убийства товарищей.

Я думаю, что безумие проявилось особенно сильно вследствие самоубийства нашего коменданта, капитана Ренуфа, застрелившегося после месяца нашего пребывания в этой глиняной раскаленной печи.

Говорили, что он застрелился потому, что был болен неизлечимой болезнью, но наверное никто ничего не звал. Через неделю после этого несчастья произошло самоубийство капрала Гонтрана. Раньше, чем покончить с собой, этот капрал застрелил одного из сержантов. Я не знаю, почему это произошло, но это для нас было непоправимой потерей. Оба эти человека, так же, как капитан Ренуф, были чудесными людьми.

Но хуже всего было то, что лейтенант Дебюсси, новый комендант форта, внезапно заболел и умер. И тогда в командование фортом вступил не кто другой, как сержант-мажор Лежон. С этого момента атмосфера форта Зиндернеф стала совершенно невыносимой. Укротитель зверей вошел в клетку, и звери знали, что в одной руке он держит кнут, которым вызовет мятеж, а в другой револьвер, из которого беспощадно будет расстреливать мятежников.

Жизнь в форту Зиндернеф больше не была жизнью. Она сделалась постоянной борьбой со смертью. Смерть приходила во многих видах: в виде солнечного удара, кафара и сержант-мажора Лежона.

Кафар был заразителен, почти все солдаты были слегка ненормальны, многие были в значительной степени ненормальны, и во главе стоял Лежон – самый безумный из всех.

Конечно, с точки зрения начальства, – он был нормальным. Он мог поддерживать железную дисциплину, мог с неукоснительной точностью сдавать свои рапорты и безупречно командовать фортом в случае нападения. Но с точки зрения его подчиненных, он был сумасшедшим и, вдобавок, опасным сумасшедшим.

Временами я был рад, что Дигби с нами не было, и желал, чтобы и Майкла не было в Зиндернефе. Опасность быть убитым сумасшедшим неприятная вещь, но она становится в десять раз хуже, если она угрожает не только вам, но и тем, кого вы любите.

Майкл и я поклялись друг другу ни в коем случае не позволить себе сыграть на руку Лежону каким-либо нарушением долга или дисциплины. Мы поклялись не позволять себе даже отвечать ему взглядом на его свирепую дерзость, но мы чувствовали, что скоро придет время, когда он перестанет искать предлог для нападения и прямо нападет.

– Хорошо, что здесь нет Дига, – сказал Майкл однажды, когда мы лежали в час отдыха на койках в нашей раскаленной казарме. – Хорошо, что нет Хэнка и Бедди, – добавил он. – Диг едва ли удержался бы, чтобы не ответить Лежону. Бедди, наверное, не удержался бы, а Хэнк попробовал бы убить его кулаком…

– Кто-нибудь его убьет в ближайшее время, сказал я, – если только нам не пришлют нового коменданта… Убьет и хорошо сделает.

– Ничего хорошего, – ответил Майкл. – Если его убьют, будет хуже. Эти ослы обрадуются и уйдут в пустыню. Там они выживут дня три, если только туареги не прикончат их раньше, чем они подохнут от жажды.

– Все равно убьют, – заявил я. – Шварц последнее время ходит с очень таинственным видом.

– Я тоже думаю, что они попробуют, – ответил Майкл. – Если никто не убьет его во время внезапного приступа помешательства, то они попытаются убить его сознательно. Они устроят заговор, если только уже не устроили. Боюсь, что нам придется выбирать и становиться либо на сторону сержанта Лежона, либо быть вместе с этими безнадежными идиотами, у которых никакого выхода, кроме смерти в пустыне или, в лучшем случае, на полигоне, после военного суда, не будет… Неважное положение.

– Его могут произвести в лейтенанты и оставить здесь комендантом. Тогда они дольше недели не выдержат, – сказал я. – Что будет, если они подготовят восстание и только мы вдвоем откажемся к ним присоединиться?

– Тогда они «присоединят» нас к сержанту Лежону. Прикончат, потому что мертвые не говорят.

– Что будут делать сержант Дюпрэ и капрал Болдини?

– Может быть, для спасения своей шкуры они соединятся с мятежниками, – ответил Майкл. – Они, вероятно, ненавидят Лежона не меньше нашего. Едва ли кто-нибудь из них способен умереть во имя принципа.

– Боюсь, что им не предложат присоединиться, – сказал я. – Их не очень любят. Они слишком долго и охотно служили Лежону… Что если нам предложат присоединиться к мятежу и мы донесем об этом Лежону?

Майкл рассмеялся:

– Он посадит нас на тридцать суток в карцер за вранье, а потом мятежники нас ликвидируют за донос.

В этот момент в казарму вошли Шварц, Хэфф, Брандт, Болидар, Деляре и Вогэ. К ним подошли с другого конца казармы Гунтайо, Колонна и Готто. Они долго совещались тихими голосами и время от времени посматривали на нас.

Однажды ночью, когда я сидел в углу двора и пытался убедить себя, что стало прохладнее, чем днем, ко мне подошел Шварц. Он был огромным мохнатым разбойником, из него вышел бы великолепный капитан пиратского корабля. Он был неглуп, храбр, не обременен излишними понятиями чести или милосердия и имел врожденную способность командовать.

– Весело живется, Смит? – спросил он и сел рядом со мной.

– Так же, как и тебе, Шварц, – ответил я.

– Хочется перемены?

– Люблю всякие перемены.

Наступило краткое молчание.

– Видал, как свиньи дохнут? – спросил он внезапно.

– Нет, – ответил я.

– Скоро увидишь, – заверил он меня.

– А что, тебе нездоровится? – поинтересовался я. Он мне не нравился. Но на мою грубость он не обратил внимания.

– Это будет большая свинья, – продолжал он. – Священная свинья, знаменитая свинья, выдающаяся свинья, свинья в сержантском чине.

– Вот что… – пробормотал я.

– Да. Мы из свиньи сделаем свинину.

– Ты собираешься стать мясником? – (Я считал полезным быть в курсе всего этого дела).

– Совершенно верно, друг мой, – прорычал немец. – К сожалению, желающих быть мясниками много. Мы увидим, кто получит это завидное звание. Это придется решить жребием… Хочешь быть с мясниками?

– Не имею опыта по этой части, – спокойно ответил я.

– Послушай, – зарычал он, схватив меня за руку, – скоро у тебя этот опыт будет. Либо в качестве мясника, либо в качестве свиньи. На днях придется выбирать… Скажи это и своему брату… А пока что имей в виду, что если кто-нибудь подойдет к тебе и скажет «свинина», ты должен отвечать «свинья»… И поживее решайте с вашим братом. Нам, конечно, наплевать, что вы решите, мы и без вас справимся, нас много…

Он встал и ушел. В ту же ночь я рассказал Майклу то, что слышал.

На следующий день ко мне подошел Гунтайо. Я сидел на том же месте, и он подошел так же осторожно, как Шварц.

– Жарко, – сказал он, снимая кепи, – изжариться можно.

Я согласился.

– Любишь ли ты жареную… свинину? – спросил он.

– Ах, свинья, – весело ответил я.

– Так, – ответил он сразу. – Что же ты об этом думаешь?

– Я никогда не думаю.

На минуту это заставило его замолчать.

– Их десять против одного, – сказал он внезапно. – Десять мясников против одной свиньи. Какие могут быть шансы у этой свиньи и еще у парочки свинок поменьше устоять против десяти мясников?

– Так, – ответил я. – Что же ты об этом думаешь?

– Я никогда не думаю, – ответил Гунтайо с улыбкой.

Я зевнул, потянулся и сделал вид, что собираюсь спать.

– Согласился бы ты с твоим братом быть свиньями, если мне удалось бы найти еще несколько свинок, чтобы в союзе с большим кабаном перебить мясников? – спросил он, подталкивая меня локтем.

Может быть, он был специально подослан ко мне, чтобы определить мою позицию в деле убийства Лежона. Выяснить, в какой список меня зачислить: в список свиней или в список мясников. Возможно, что все, кто по доброй воле не соединится с мясниками, будут застрелены в казарме в ночь мятежа. Но, с другой стороны, возможно, что он хотел выяснить, какая партия сильней, и собирался предать своих товарищей Лежону.

– Ты говоришь, стать свиньями… – медленно ответил я. – Я не люблю, чтобы из меня делали свинину.

– Я тоже, – ответил он. – А знаешь, я слыхал, что свиньи иногда нападают на людей. Так это неожиданно нападают, а потом съедают их.

– Не люблю быть человеком, которого ест свинья, – заметил я.

– Я тоже, – вновь согласился он, – не люблю быть свининой и не люблю, чтобы меня ели свиньи.

– Правильно, – сказал я. – А разве то или другое обязательно?

– Нет, – ответил он. – Надо только быть умной свиньей и осторожной. Такой, которая нападает на своих мясников, когда они не ожидают.

– А что, большой кабан заметил, что на него охотятся мясники?

– Нет, – сказал Гунтайо, – ни он не заметил, ни две его подначальные свиньи.

– Собираешься ли ты открыть этим слепым свиньям глаза на положение вещей? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Гунтайо.

И я почувствовал, что он говорит правду, что он действительно не знает, что делать. Он, очевидно, старался выяснить, что выгоднее: помогать ли своим товарищам в деле убийства Лежона и прочих унтер-офицеров или предать этих же товарищей и помочь начальству в борьбе против мятежников.

Я попробовал поставить себя на его место и думать так, как мог бы думать он. С одной стороны, если бы я был Гунтайо, я понимал бы, с какими опасностями сопряжен мятеж. Мятеж может не удаться и может удаться. Если он удастся, то закончится гибелью мятежников в пустыне – в борьбе с туарегами, французами и песком. Дальше, будь я Гунтайо, я понимал бы, как выгодно донести о готовящемся заговоре. Тому, кто спасет жизнь своих начальников, несомненно предстояло получить повышение по службе и всякие другие награды. Конечно, Лежон, Дюпрэ, Болдини, Гунтайо и еще несколько солдат, верных своему начальству, легко смогли бы подавить мятеж. Для этого было бы достаточно войти ночью в казарму и обезоружить всех солдат. Один Лежон мог это сделать со своим револьвером.

Я не понимал, почему Гунтайо колеблется. Конечно, в его интересах было предать своих товарищей, и несомненно, что если он этого не делает, то не из соображений чести, а из каких-либо более основательных. И тут мне пришло в голову, что могла существовать другая комбинация. Гунтайо, соотечественник Болдини, мог быть агентом Болдини, собиравшегося на этом деле заработать. Возможно, что Болдини решил попробовать завладеть камнем, который, по его убеждению, находился у Майкла, и поэтому хотел создать мятеж и воспользоваться неизбежным смятением при его подавлении…

Нет, это предположение не выдерживало никакой критики. Гунтайо был слишком ненадежен, чтобы использовать его в качестве агента, он был способен предать кого угодно. Несомненно, что больше всего он был сейчас заинтересован в сохранении своей шкуры.

– Трудная эта задача, друг мой, – торжественно заявил я, – никак не пойму, на какую сторону мне становиться. Я хотел бы быть свиньей, при том условии, что свиньям удастся внезапно напасть на своих мясников, а с другой стороны, предпочел бы быть мясником, если мясникам удастся опередить свиней.

Мы сидели молча, и любезный Гунтайо с аппетитом грыз ногти.

– Так, – продолжал я. – Когда же эти мясники собираются действовать?

– Главный мясник (я думаю, что он подразумевал Шварца) хочет подождать полнолуния. Может быть, к тому времени прибудет новый комендант. С другой стороны, может быть, свинью произведут в лейтенанты… Полнолуние очень удобно. Можно убить и в первую же ночь сделать большой переход по пустыне. Потом отдохнуть днем и опять идти при луне, и так далее…

– Значит, у нас есть дня четыре, чтобы решиться, – заметил я.

– Да, – ответил Гунтайо, – но я не советовал бы тебе ждать так долго. Шварц хочет знать заблаговременно, чтобы на каждую свинью назначить мясника.

– А Лежон? – спросил я. Раз он начал употреблять имена вместо фантастических титулов, то и я мог это делать. – Что, если его кто-нибудь предупредит?

– Кто станет его предупреждать, – удивился Гунтайо, – кому охота ради этого бешеного пса рисковать быть распятым или проснуться с перерезанной глоткой? Кому придет в голову его предупреждать? Разве его смерть не была бы радостью для всех остальных?

– Могла бы и не быть, – ответил я, – например, в случае, если потом всем нам придется дохнуть в пустыне.

Гунтайо согласился и продолжал грызть свои ногти.

Да, таково было положение вещей. Он, по-видимому, боялся участвовать в успешном мятеже не менее чем в безуспешном.

– Что сделает Лежон, если я пойду и предупрежу его? – спросил я.

– Посадит тебя на два месяца в карцер и примет меры, чтобы ты оттуда не вышел, – ответил Гунтайо, – да и товарищи тебя не поблагодарят.

Нет, решил я. Любезный Гунтайо не хочет, чтобы я предупреждал Лежона. Он, очевидно, предпочитает сделать это сам.

– А откуда они узнают, что это я донес? – спросил я.

– Я им скажу, – ответил он. – Конечно, кроме тебя, некому… И, конечно, заодно они расправятся и с твоим братом.

Так, значит, Гунтайо мог донести Лежону и потом свалить это на нас с Майклом. Убить и меня, и Майкла и заполучить наш хваленый сапфир.

– А что сделал бы ты на моем месте? – спросил я.

– Присоединился бы к мясникам, – быстро ответил он. – Ты со своим братом должен идти за Шварцем. Лучше быть во вражде с Лежоном, чем с половиной казармы, во главе которой будет стоять Шварц. Лежон едва ли зарежет тебя в кровати, а Шварц сделает это наверняка… Наверняка сделает, если ты к нему не присоединишься.

По-видимому, Гунтайо был совершенно нерешительно настроен, и по мере того, как ему в голову приходили разные мысли, он говорил совершенно различные вещи. Сейчас он советовал мне и Майклу соединиться с мятежниками. Только что он считал, что лучше этого не делать… По-видимому, мне следовало сказать ему правду. Таким людям, как Гунтайо, труднее справиться с правдивым заявлением, чем с самой хитрой ложью.

– Я переговорю об этом с братом, – сказал я, – и сегодня ночью мы решим, что нам делать. Скорее всего мы предупредим Лежона. Так и скажи Шварцу. Я дам ему окончательный ответ завтра, и пусть он делает, что хочет.

– Ты не донесешь Лежону, не предупредив Шварца, что собираешься доносить? – спросил Гунтайо.

Я заметил, что его глаза загорелись, когда я сказал ему о том, что собираюсь доносить Лежону. По-видимому, его это устраивало.

– Нет, не беспокойся, – заверил я его. – При том условии, конечно, что никакого мятежа сегодня ночью не будет.

– Нет, – сказал Гунтайо, – они еще не готовы, им не хватает нескольких человек. Шварц хотел бы объединить всех… Или, во всяком случае, знать, кого им нужно будет убить… Кроме того, он ждет полнолуния.

– Ладно, – сказал я. – Сегодня ночью мы все решим, а пока что убирайся, друг Гунтайо. Мне нужно подумать, и я не настолько тебя люблю, чтобы мне приятно было думать в твоем обществе.

Нужно было найти Майкла и решить, что предпринимать. Майкл был в карауле, поэтому пришлось подождать. Тем временем я мог разыскать Сент-Андре, Мари, Глока и еще двух-трех порядочных людей, достаточно умных и с твердой волей. Людей, которые едва ли были бы способны из-за слепой ненависти к Лежон поднять мятеж, суливший им неизбежную гибель.

Сент-Андре я нашел в казарме, он лежал на своей койке. Я подошел к нему и спросил:

– Любите ли вы свинину, друг мой?

– Я предпочитаю быть свиньей, чем мясником, – ответил он. По-видимому, с ним уже говорили.

– Подойдите ко мне на дворе, – сказал я и вышел.

Несколько минут спустя мы встретились на дворе, и он рассказал, что Шварц сегодня предложил ему выбрать, хочет ли он быть свиньей или мясником. Он предложил ему подумать пару дней и дать ответ и предупредил, что все, кто не с ним, те против него, а тем, кто против него, он пощады не даст.

– Что же вы будете делать, Сент-Андре? – спросил я.

– То же, что вы и ваш брат, – мгновенно ответил он и рассказал, что много думал о заговоре и пришел к тому заключению, что будет действовать заодно со мной и Майклом. – Видите ли, друг мой, – закончил он, – трудно, конечно, быть на стороне этих несчастных безумцев, особенно тому, кто когда-то был офицером и джентльменом. Кроме того, несомненно, что эти бедняги в случае удачи попадут в совершенно безвыходное положение.

Я с ним согласился.

– Здесь мы живем в аду, но все-таки живем, и когда-нибудь мы отсюда выберемся, – продолжал он, – а в пустыне мы жить не будем… И потом я не хотел бы вместе с ними пойти на службу к марокканскому султану. Я француз. Сент-Андре мое настоящее имя, и я нахожусь здесь не по своей вине… Мой брат служит лейтенантом в сенегальском батальоне… Но вы и ваш брат не французы. Если вы попадете в Марокко, то сможете выдвинуться так же, как когда-то выдвинулся ваш соотечественник, каид Маклин… Впрочем, вы едва ли дойдете отсюда пешком до Марокко. Вас загонят насмерть…

– Мы не французы и не были офицерами, Сент-Андре, – ответил я, – но мы не можем состоять в шайке убийц.

– Я знал, что вы к ним не пойдете, – сказал Сент-Андре, схватив меня за руку, – поэтому-то я и решил делать то, что будете делать вы.

– Я переговорю с братом, когда он вернется с поста, и мы сообщим вам, что мы решили предпринять, – сказал я, – во всяком случае, мы не будем на стороне мясников. А тем временем постарайтесь поговорить с Мари, он хороший парень. Попробуйте заодно Глока, Доброва, Мариньи, Бланка и Кордье. Они, пожалуй, наименее сумасшедшие из всех жильцов этого сумасшедшего дома.

– Да, – согласился Сент-Андре, – может быть, нам удастся образовать собственную партию и спасти положение. – И ушел.

Я ожидал Майкла, сидя на арабской кровати, сделанной из плетеной веревки, натянутой сеткой на деревянной раме. Эта кровать стояла во дворе у стены караульного помещения. Было темно и душно, а до меня смутно доносились стоны и дикий хохот из карцеров, в которых окончательно сходили с ума жертвы Лежона. Наконец Майкл сменился и пришел ко мне.

Я рассказал ему о моем разговоре с Гунтайо и высказал мои взгляды на создавшееся положение, а также взгляды Сент-Андре. Майкл слушал молча.

– Так – сказал он, когда я закончил. – Шварц и его банда сумасшедших собираются убить Лежона и всех, кто будет его защищать. Гунтайо, по-видимому, обо всем донес капралу Болдини. Болдини согласился бы присоединиться к мятежникам в случае, если мятеж будет успешным, но отнюдь не в том случае, если он будет подавлен. Кроме того, мне кажется, что Болдини, Гунтайо, Колонна, Готто и Болидар сговорились добыть наш знаменитый сапфир. Если мы присоединимся к мятежникам, то Болдини и компания тоже присоединятся с тем, чтобы потом нас ограбить и дезертировать в Марокко. Если мы откажемся бунтовать, то Болдини, вероятно, заставит Гунтайо убить нас ночью в казарме якобы под предлогом нашей измены мятежу и заодно стащить пресловутую драгоценность, хранящуюся в моем поясе… А может быть, если это не удастся, то Болдини заставит нас подавлять мятеж в надежде, что в свалке меня убьют и он сможет ограбить мой труп. Впрочем, надежды тут ни при чем, он сможет подстроить убийство.