Текст книги "Похороны викинга"

Когда огонь туарегов прекратился и наш трубач сыграл отбой, я с трудом заставил себя оглянуться и посмотреть. У меня отлегло от сердца: Майкл был невредим. Но наши потери были ужасны. Из всего гарнизона, с восторгом бросившегося вчера утром в бой, остались только Лежон, Сент-Андре, Майкл, Колонна, Мариньи, Вогэ, Московский, Готто, Веррен и я. Конец был неизбежен, если только подкрепление из Токоту не поспеет до штурма арабов. Теперь арабы могли бы нас взять с легкостью. Для этого им достаточно было подбежать к стенам и полезть сразу со всех сторон. Нас было десять человек, и мы не смогли бы дать отпор тысяче. Если мы доживем до прибытия подкрепления, то только благодаря нашим мертвым защитникам. Благодаря тому, что они создают впечатление бесстрашного и бдительного гарнизона, который истребит всякую штурмующую колонну, как пламя истребляет сухую траву.

– Капрал Сент-Андре, – скомандовал Лежон, – сведите половину гарнизона вниз! Суп, кофе, и вино. Когда накормите солдат, возвращайтесь.

Скоро кофе и завтрак были готовы, несмотря на то, что повар был убит. Мы сидели за столами, как во сне, окруженные аккуратно прибранными кроватями мертвых легионеров.

– Последний отдых, – сказал Майкл, беря у меня папиросу. – Последняя папироса, последняя чашка кофе, последняя кружка вина. Так-так. Что ж, конец, хотя и преждевременный, но неплохой… Не забудь про письма, Джонни. – И он похлопал себя по поясу.

– Замолчи, дурак, – проворчал я. – Подкрепление уже на полпути.

– Надо надеяться, – ответил Майкл. – А впрочем, мне это более или менее безразлично, мне важно, чтобы ты остался в живых и присмотрел за письмом.

– Почему я, а не ты, Майк. С таким же успехом останешься в живых ты и будешь моим почтальоном.

– Не знаю, Джонни, мне почему-то кажется, что меня прикончат, – ответил он. – Мне кажется, что я получил назначение на тот свет, а ты нет, и я не протестую.

Он схватил мою руку и сжал ее чуть повыше локтя. У него с детства была такая привычка, и мне это пожатие всегда казалось высшей наградой.

Когда мы возвратились на крышу, Майкл протянул мне руку.

– Прощай, старик Джонни, – сказал он. – Жалею, что затащил тебя в эту историю, но надеюсь, что ты из нее выберешься. Привет Дигу.

Я крепко пожал его руку:

– Прощай Майк, – ответил я. – А впрочем, не прощай, а до свидания… Совсем ты меня в эту историю не втащил. Глупости. Я имел такое же право, как и ты, принять на себя вину в похищении «Голубой Воды»…

Он похлопал меня по плечу, и мы разошлись. Лежон назначил меня на оборону одной стены, а Майкла – на оборону противоположной. Вогэ и Веррен были назначены на две другие стены. Каждому было приказано обходить свою стену и стрелять из-за трупов, как только мы увидим какого-нибудь туарега. Сент-Андре увел оставшихся четырех легионеров вниз. Лежон забрался на вышку и, бесстрашно показываясь туарегам, осмотрел горизонт в бинокль. Дольше всего он смотрел в направлении на Токоту. Однако, по-видимому, никаких следов подкрепления не увидел. Песчаные холмы против моей стены были совершенно неподвижны. Туарегов не было видно. Может быть, они, в конце концов, отступят от этого форта с непобедимым гарнизоном? Может быть, подкрепление из Токоту все-таки не опоздает? Забавно было бы, если бы туареги, взяв форт, были захвачены сенегальцами и конными легионерами. Туарегам пришлось бы, пожалуй, плохо. Едва ли кто-нибудь ушел бы. Тут я заметил огромное количество неизвестно откуда появившихся мух… Это было ужасно.

Сент-Андре со своим отрядом возвратился на крышу, и теперь у каждой стены было поставлено по два человека, а Сент-Андре и Лежон остались посредине крыши, с тем, чтобы помогать той стороне, на которую будет произведено нападение. Наконец туареги напали. Они повторили свою тактику осторожной осады и открыли сосредоточенный огонь по защитникам форта. Большинство пуль они посылали в мертвецов. Мы бегали вдоль стен и стреляли каждый раз из новой амбразуры. Туареги были, очевидно, обмануты. Они не подходили ближе и спокойно обстреливали трупы. Оглянувшись в перерыве между стрельбой, я увидел, что Лежон и Сент-Андре уже стояли на линии стрельбы. Свою стену Лежон защищал один. Нас осталось семь человек, в том числе Майкл.

Огонь туарегов прекратился. Лежон поднял горн и протрубил отбой. Я увидел, что Вогэ, Московский и Мариньи были убиты и вставлены в амбразуры. У Сент-Андре по лицу текла кровь, и он обтирал его платком. Пуля разорвала ему щеку и ухо. Колонна, Готто и я были посланы вниз пообедать. Мы ели молча, а потом вышли наверх, и вместо нас спустились Майкл, Веррен и Сент-Андре. Лежон спокойно прогуливался по крыше и мурлыкал песенки. Он, по-видимому, отнюдь не волновался. За стенами не было видно ни единого туарега. Меня очень удивила периодичность их стрельбы, и я старался догадаться, в чем дело. Возможно, они уходили закусывать или молиться, возможно, у них кончались патроны и они ожидали получения новых из оазиса. Во всяком случае они не торопились и были очень осторожны. Надо думать, что они понесли страшные потери во время первой атаки и теперь, обжегшись, были очень осмотрительны.

Раздался выстрел.

– По местам! – закричал Лежон и протрубил сбор. Он протрубил его три раза, как будто хотел вызвать резервы. Очевидно, наш форт был загадкой для туарегов. Огонь возобновился и стал усиливаться. Тут я заметил, что в тактике туарегов произошло зловещее изменение. Под прикрытием сильного огня с вершин холмов они ползли вперед, окапывались в песке и за камнями и открывали огонь. Они подползали все ближе и ближе. Они готовились к новому штурму.

Я бегал от одной амбразуры к другой и останавливался только, чтобы выстрелить. Время от времени я видел, как попадал в одну из бегущих или ползущих фигур. Лежон был как одержимый. Он заряжал свою винтовку и бешено стрелял, бегая от одной амбразуры к другой, с одной стороны форта на другую… Почему с одной стороны на другую?.. Заряжая, стреляя и вновь заряжая винтовку, я тупо повторял этот вопрос. Оглянувшись, я понял причину. На стенах справа и слева от меня не было ни одного защитника. Лежон бегал от одной стены к другой. Он защищал обе стены сразу.

Кто-то еще стоял у стены, противоположной моей. Я быстро оглянулся. Это был не Майкл… Только Лежон, Сент-Андре и я остались на ногах. Это был конец…

Майкла больше не было, и я последую за ним… Вставляя новую обойму в раскаленную винтовку, я снова оглянулся. У противоположной стены никого не было.

– Обе стены, черт побери, – на бегу кричал Лежон. – Стреляй с обеих стен, собака!

И я бросился к противоположной стене и выпустил по одной пуле из каждой амбразуры. Затем я бросился назад и стрелял с противоположной стены. Так Лежон и я держали форт Зиндернеф против тысячи туарегов. Жутко подумать – Лежон и я…

Когда я совершенно обессилел, задыхался, как загнанная собаками лисица, обливался потом и почти ослеп от невероятного напряжения и жары, огонь неприятеля вдруг ослаб и прекратился. Наступила полная тишина. Эта тишина после часов непрерывной стрельбы была ужаснее самой сильной перестрелки.

– Ступай вниз! – заорал Лежон. – Свари кофе и суп и тащи сюда! Если услышишь выстрел, беги назад. Они могут снова напасть каждую минуту… Если мы удержим их до темноты, мы спасены. Живее, скотина! – заревел он, потому что я не двигался. Я стоял и смотрел на Майкла, лежавшего лицом вниз в луже крови. Я с трудом заставил себя спуститься по лестнице. Когда я спускался, я услышал, как Лежон трубил отбой и громко выкрикивал всякие приказания воображаемым защитникам форта. Спотыкаясь, я вошел в кухню. Он, кажется, сказал: «Если мы удержим их до темноты, мы спасены»… У меня не было никакой охоты быть спасенным… Ведь Майкл был убит.

Когда я зажигал керосинку, мне показалось, что я услышал выстрел. Я выбежал вверх по лестнице и увидел, как Лежон устанавливал в амбразуре чей-то труп. Только одно тело спокойно лежало на месте. Это было тело Майкла. Вероятно, я ошибся, когда мне послышался выстрел. Во всяком случае теперь все было тихо, и Лежон, повернувшись спиной ко мне, устанавливал мертвеца и вкладывал ему в руки винтовку.

Я повернулся и спустился вниз – к выполнению своих обязанностей. Подложил хворост и дрова под котел с супом и зажег керосинку… Огонь медленно разгорался, и, смотря на него, я представил себе, как Лежон устанавливает тело Майкла в амбразуре. Может быть, Майкл не убит, а только тяжело ранен… Эта мысль была невыносима. Ведь, может быть, его жизнь можно спасти, если позволить ему лежать. Не все же были убиты наповал, хотя многие умирали сразу, как только их поставили.

Не было никаких причин Лежону жалеть Майкла. Но он был моим братом, я его любил, я не мог позволить, чтобы Лежон швырнул его тело, как мешок с картофелем, в амбразуру… Ведь, может быть, я смогу спасти его жизнь. Я повернулся и бросился вверх по лестнице… Но ведь это же мятеж! – мелькнуло у меня в голове. Неужели я откажусь от повиновения моему начальнику и буду указывать, что ему делать и чего не делать в форту, которым он командует?

Ладно, мятеж – так мятеж! Когда я бежал по лестнице, я вспомнил о последней просьбе Майкла. Письма и маленький пакет. Я должен их получить. Я скажу Лежону: «Я буду драться до последнего и беспрекословно слушаться ваших приказаний, но не трогайте моего брата оставьте его тело мне».

Ведь теперь все переменилось. Лежон и я были единственными, оставшимися в живых. Мы прошли через весь этот ад и вдвоем против тысячи защищали форт. Может быть, теперь он будет человечнее…

Когда я вышел на крышу, я увидел, что Лежон наклонился над телом Майкла. Он расстегнул его рубаху, вырвал подкладку из его кепи, снял его пояс и сорвал с него мешочек. У ног Лежона лежало три или четыре письма и разорванный конверт. В руках у него был маленький пакет, завязанный веревкой и запечатанный сургучом. Я бросился к нему, задыхаясь от ярости. Каким прохвостом, каким мерзавцем надо быть, чтобы грабить мертвого, грабить солдата, который дрался плечом к плечу с ним, человека, который спас его жизнь еще до начала битвы.

– Значит, у него не было бриллианта… Он не знал, что я хотел сказать, так, что ли? – издевался Лежон, держа в левой руке пакет и открытое письмо.

– Вор! Мерзавец! – заорал я и в следующую секунду увидел вплотную к своему лицу дуло его револьвера.

– Назад, свинья! – зарычал он. – Назад тебе говорят!

Еще одно движение, и я был бы убит. Я ничего не имел против этого, но сперва хотел сказать ему два-три слова. Я отступил назад, а он опустил револьвер и улыбнулся.

– Я не слыхал, чтобы порядочные люди грабили убитых после боя, Лежон, – сказал я. – Я думаю, что это делают только женщины туарегов, самые худшие из их женщин… Таким ворам, как вы, место не в легионе, а в трущобах Парижа… Карманник!

Лежон оскалил зубы и рассмеялся.

– Хорошенькая речь для вора – специалиста по бриллиантам, – зарычал он. – Может быть, ты хочешь высказать еще какие-нибудь замечательные мысли? Не хочешь… Ладно, помнишь я обещал тебе, что своевременно тобой займусь? Так вот, теперь я тобой и займусь… Я пристрелю тебя на месте. Впрочем, я постараюсь, чтобы ты сразу не умер. Для начала я тебе пущу несколько пуль в живот… Не думай, что ты мне нужен. Туареги сегодня атаковать не будут. Они ликвидировали моих мятежников, а на рассвете прибудет подкрепление… Тогда тебя и всех этих прочих собак закопают в песке, а мне дадут Крест Почетного легиона, чин капитана и отпуск в Париж… В Париже, мой любезный друг, я продам этот самый пустячок, который ваша шайка так любезно привезла мне в легион, – и он показал пакет, который держал в левой руке.

– Я буду богатым человеком благодаря ему, – и он толкнул сапогом тело Майкла.

Я выхватил штык и прыгнул вперед. В этот самый момент я увидел совершенно невероятную вещь: глаза Майкла были открыты и обращены ко мне.

Майкл был жив! Значит, мне тоже надо постараться остаться в живых… Моя рука со штыком опустилась.

– Хорошо, – сказал Лежон. – Вооруженное нападение на своего начальника… В присутствии неприятеля! Великолепно! Это дело подлежит военному суду, и я сам буду военным судом… Я нахожу тебя виновным и приговариваю к смертной казни… Приговор я сам приведу в исполнение здесь же… – И револьвер медленно стал подыматься.

– Вот так…

В этот момент рука Майкла внезапно схватила ногу Лежона. Лежон потерял равновесие и выстрелил в землю. Оглушенный, ослепленный и не помнящий себя от бешенства, я бросился на Лежона и глубоко всадил в него штык. Я споткнулся, и штык вырвался у меня из руки.

Когда я пришел в себя, я увидел, что Лежон корчился в предсмертных судорогах. Рукоять штыка торчала из его груди, а штык был в его сердце.

Лежон был мертв, а я был мятежником и убийцей! В конце концов я оказался мясником, а Лежон – свиньей.

Похороны викинга

Я наклонился над Майклом. Его глаза снова были закрыты. Может быть, он последним движением спас мою жизнь и умер.

Я был совершенно спокоен. Я ничего не ощущал, потому что слишком много вынес за последнее время и потерял ощущение реальности.

Майкл открыл глаза.

– Молодчага, – прошептал он. – Письма взял?

Я сказал ему, что сам отнесу эти письма, что мы были единственными, оставшимися в живых, что скоро придет подкрепление и мы получим награду.

– За то, что убили Лежона? – улыбнулся он. – Слушай, Джонни, мое дело кончено… Потерял слишком много крови… Слушай, я никогда в жизни ничего не крал. Так и скажи Дигу и отнеси письмо тете Патрисии… Не жди подкрепления… Тело Лежона… Они тебя расстреляют. Добудь верблюда и беги сегодня же ночью. Если не удастся, скажи, что Лежона убил я. Во всяком случае я помогал…

Я не помню, что ответил.

– Нет, слушай… письма… Одно из них оставь на мне… лучше всего в моей руке… Признание… Делай все основательно… Тебе и Дигби незачем продолжать игру… Необходимо, чтобы признание было опубликовано, иначе все пропало…

– Тебе не в чем признаваться, Майк, – сказал я. – Подожди минутку, я принесу тебе глоток бренди.

Он слабо сжал мою руку:

– Ты осел, Джонни… Признание очень важная вещь. Если ты не исполнишь всего, что тебе говорю, я сделаюсь привидением и буду устраивать тебе всякие неприятности… Кусать за ноги и стонать в потемках… Не уходи. Обещай. Слушай, Джонни, я слепну… Джон! Джон, где ты?.. Обещай… Признание… Джон…

Через две минуты после того, как он схватил Лежона за ногу и этим спас мою жизнь, он умер. Я не умею плакать – я не плакал с тех пор, как был ребенком.

Я взглянул на револьвер, все еще зажатый в руке Лежона. Это было сильным искушением, но я вовремя вспомнил, что обязан выполнить поручение Майкла.

Я не мог изменить ему мертвому так же, как не мог бы изменить ему живому. Прежде всего надо сделать то, что он сказал. А если туареги атакуют крепость, то я с револьвером Лежона сумею убить пятерых, раньше, чем они меня прикончат… Я стал собирать письма. Одно из них было адресовано леди Брендон. Она должна получить это письмо во что бы то ни стало. Второе было адресовано Клодии. Потом было письмо Дигби и мне. Последнее, адресованное директору Скотленд-Ярда, было разорвано, конверт лежал на земле, а письмо было зажато в левой руке Лежона. Это, вероятно, и было знаменитое признание бедняги Майкла в том, чего он никогда не совершал. Мне очень хотелось его уничтожить, но я вспомнил, как, умирая, он добивался того, чтобы оно было опубликовано.

Что ж, пусть оно останется в руке Лежона. Оно станет известным на весь мир, это письмо, найденное в руке убитого коменданта осажденного форта… Я поднял пакет, который Лежон уронил, когда я его ударил, и вместе с тремя письмами положил его в карман. Потом я открыл письмо, адресованное мне. Вот что писал Майкл:

«Дорогой Джон.

Все письма, которые ты получишь вместе с этим, ты должен немедленно отправить в Брендон-Аббас. Если не сможешь отвезти их лично, отошли по почте. Письмо, адресованное тете Патрисии, разрешает тайну «Голубой Воды». Она сможет его опубликовать или нет, как она захочет… Во всяком случае, если она и будет его публиковать, то лишь впоследствии, например, после смерти дяди Гектора. Пока что прими все меры к тому, чтобы письмо, адресованное директору Скотленд-Ярда, дошло по назначению, оно содержит именно то, ради чего мы все бежали. Его цель – отвлечь подозрение от невинных (в том числе и от твоей Изабель, не забывай этого, Джонни).

Мы все трое приняли на себя вину, и, конечно, если бы ты или Диг погибли бы первыми, то вы также постарались бы сделать все для того, чтобы оба других брата могли вернуться домой. Итак, прошу тебя немедленно отправить письма. Я написал совершенно такое же письмо Дигби, и я уверен, что вы оба сделаете все, что можете, для выполнения моих желаний. Пожалуйста, не воображай, что стыдно клеветать на мертвых. Надо думать не о мертвых, а о живых. Уверяю тебя, что мне больше всего хочется, что бы все это дело было благополучно ликвидировано. А иначе ликвидировать его не было возможности.

Действуй, щенок. Я знаю, что ты сделаешь все, что надо.

Ты испортил мои планы своим идиотским донкихотством, когда убежал из дому, теперь ты обязан исполнить мое завещание.

Прощай, Молодчага. Встретимся где-нибудь в другом месте.

Майк».

Я опустил письмо и взглянул на его лицо. Оно было спокойно… Я закрыл ему глаза и сложил его руки на груди.

Неужели я смогу допустить, чтобы весь мир считал Майкла вором? Я снова взглянул на его лицо. Нет, я не смогу ослушаться его приказа, не выполнить его последней просьбы. Эта просьба не была сделана под влиянием настроения. Письмо было задумано и написано задолго до его гибели. Он знал, чего хотел.

Что сделал бы Дигби на моем месте? Уничтожил бы он бумагу, зажатую в руке Лежона, или нет? Нет, он не смог бы ослушаться Майкла. А следовательно, он осудил бы меня, если бы я не оставил письма в руке Лежона.

А что если туареги снова нападут до прибытия подкрепления? Это автоматически разрешило бы вопрос. Они просто-напросто разграбили бы весь форт, а потом сожгли бы его… На одну минуту мне захотелось, чтобы туареги это сделали, но тут же я понял, что это желание было трусостью. Я был обязан… обязан… тут я заметил, что качаюсь сидя, и чуть не упал на спину. Меня вдруг охватила страшная усталость. Эта усталость была единственным ощущением, которое у меня осталось. Я видел слишком много, я сделал слишком много, я ощущал слишком много за последние часы, и теперь у меня не могло быть другого чувства, кроме этой усталости. Мне казалось, я сейчас умру.

Я напряг последние силы, чтобы взять себя в руки и вдруг упал и уснул. Я проснулся на рассвете следующего дня. Я долго смотрел, ничего не понимая, на странное и страшное зрелище залитой кровью и засыпанной медными гильзами крыши. Мертвецы стояли в амбразурах, огромное тело Лежона лежало рядом со мной со штыком в груди. По другую сторону от меня улыбалось спокойное лицо Майкла.

– Пора уходить, Майк, – сказал я вслух. – Надо отвезти твои письма и пакет тете Патрисии и рассказать всем о твоей героической смерти.

Я встал на колени и поцеловал его впервые со времен нашего детства.

Тут я вдруг вспомнил о туарегах. От них не осталось и следа. На песке вокруг форта не осталось ни убитых, ни раненых – ни кого. Едва ли было бы полезно для планов Майкла, чтобы я погиб, захваченный туарегами. Однако смерть была не менее обеспечена в случае, если Лежона нашли бы с моим штыком в груди. Мне пришло в голову, что я мог бы заменить мой штык штыком другого солдата и обвинить его в убийстве. Мне вовсе не хотелось этого делать, да и рассказ мой не был бы слишком убедителен, потому что не было никого, кто мог бы его подтвердить. Конечно, я мог сделать вид, будто я был героем всей этой обороны и сам установил все трупы, в том числе и труп убийцы Лежона. Впрочем, я не задумывался над этим всерьез.

Нет. Для того чтобы не погибнуть, мне нужно было избегать и туарегов, и французов из Токоту. Если бы мне удалось их избежать, то пришлось бы идти через всю пустыню и в пустыне также стараться никого не встретить. Конечно, я мог погибнуть от жажды, голода и изнурения. Но приходилось рисковать.

Единственное, что я мог сделать, это набрать пищи и воды, взять запасные сапоги и много патронов. Я встал на ноги и с трудом спустился по лестнице. Войдя в кухню, я зажег керосинку. Пока закипал кофе, наполнил мою флягу и три больших винных бутылки водой. Потом взял свой ранец и набил его хлебом, бутылкой с кофе и бутылками с водой. Мне показалось, что лучше всего было бы набрать столько груза, сколько мы обычно носили в походах. Это было привычной тяжестью, а по мере того как мои силы будут убывать, тяжесть груза будет уменьшаться за счет выпитого и съеденного. Больше делать было нечего. Но как бы мне хотелось иметь верблюда! Мне пришло в голову, что если подкрепление не придет в течение всего дня, то мне, может быть, лучше выйти ночью и попытаться украсть верблюда у туарегов.

Однако, подумав, я пришел к заключению, что если в форт не войдет подкрепление, то в нем скоро будут туареги. Поэтому чем скорее я уйду, тем лучше. Я наелся досыта и выпил как можно больше. Потом надел мешок и вернулся на крышу, чтобы осмотреться. Если я увижу где-нибудь туарегов, то попытаюсь бежать в противоположном направлении. Если их нигде не будет видно, то лучше всего бежать в сторону, противоположную оазису.

Я посмотрел во все стороны. Ничто не указывало на близость туарегов. Возможно, они ушли, хотя, конечно, они могли лежать за песчаными холмами или сидеть в оазисе. Я взглянул на Лежона. Следует ли мне вынуть из его груди свой штык? Нет, этого не следовало делать. Все равно не удалось бы скрыть, что он убит не противником, а кем-то из своих солдат. Кроме того, я не имел оснований стыдиться этого убийства. Я убил его, потому что иначе он убил бы меня. Пусть штык останется, тем более что он мне больше не нужен.

– Прощай, Майк! – сказал я, и в этот самый момент в полной тишине раздалось несколько выстрелов.

Туареги? Нет, это не были винтовочные выстрелы, и они не были произведены по форту. Это было совершенно ясно по звуку. Согнувшись, я подбежал к одной из амбразур и взглянул. Вдалеке, на верхушке песчаного холма, стоял всадник на верблюде. Он махал рукой и стрелял из револьвера в воздух. На нем была форма французского офицера.

Очевидно, прибыло подкрепление из Токоту, и мне пора было бежать, иначе меня приговорит к смерти военный суд за убийство моего начальника перед лицом неприятеля…

Кстати, об этом неприятеле: куда он девался? Ведь, может быть, туареги ждут прибытия нашего подкрепления. Тогда этот офицер едет прямо на смерть, прямо в западню, приманкой для которой служит трехцветный флаг, развевающийся над фортом. Может быть, именно поэтому туареги и не напали на рассвете. Они могли решить, что выгоднее было бы перебить сперва всю колонну подкрепления, а потом снова напасть на форт.

Тут я почувствовал, что должен предупредить ничего не подозревающего офицера. Конечно, он увидел наш флаг, увидел солдат, стоящих по стенам, нигде не увидел врага и решил, что все в порядке, что мы давно отбили нападение. Я должен его предупредить, думал я, и не сомневался, что неприятель ожидает его в оазисе…

Дело было не только в этом офицере. Ведь за ним шла целая колонна моих бывших товарищей, которые день и ночь шли к нам на выручку. Я не мог позволить им попасть в ловушку…

Офицер несомненно не был дураком, но откуда ему знать, что наш форт охранялся только мертвецами? Он решил, что туарегов поблизости нет, иначе кто-нибудь предупредил бы его из форта.

Значит, я должен был сам его предупредить. Это могло быть очень опасно для меня лично, но я не мог допустить, чтобы отряд моих товарищей шел на убой. Но что мне делать? Спустить флаг? Выбежать на вышку и махать руками? Влезть на стену?.. Он мог бы принять эти сигналы за выражение радости. Я сам на его месте не счел бы их предупреждением об опасности. Я чувствовал бы себя в безопасности до тех пор, пока по мне не начали бы стрелять… Стрелять! Совершенно верно! Мне нужно по нему выстрелить.

Встав на колени, поднял прицел и долго целился в него, как будто моя жизнь зависела от того, попаду я в него или нет. Наконец выстрелил. Потом, по привычке перебежав к соседней амбразуре, выстрелил еще раз, с таким расчетом, чтобы пуля не долетела. Он остановился. Этого было достаточно. Он не был бы офицером девятнадцатого африканского корпуса, если бы после этого попал в засаду.

Я перебежал, согнувшись, через крышу, сбросил со стены винтовку, переполз через парапет, повис на руках и прыгнул вниз, благодаря судьбу за то, что африканская пустыня состоит из песка. Потом, схватив винтовку, побежал изо всей силы к ближайшим песчаным холмам. Если бы я встретил там туарегов, я умер бы, сражаясь, и стрельба была бы лишним указанием на опасность для подходившей колонны. Если бы туарегов там не оказалось, смог бы спрятаться и выждать.

Возможно, в случае боя мне удастся обстрелять туарегов с фланга и бежать. Во всяком случае, если до ночи меня никто не откроет, я смогу скрыться в пустыне… Песчаный холм был пуст, я влез в вырытую туарегами траншею и спрятался так, чтобы меня ниоткуда не было видно. Я мог выглядывать из-за двух камней и оттуда наблюдать за фортом и оазисом. На минуту у меня возникло неприятное ощущение, что кто-нибудь мог наблюдать в это же самое время за мной. Но ничего не произошло, и я начал успокаиваться. Наконец мне захотелось, чтобы что-нибудь произошло, потому что мое положение было довольно неприятным, я не знал, на что решиться и что предпочесть: смерть под пыткой у туарегов или расстрел французскими пулями.

И тут я увидел, как французский офицер объехал верхом вокруг форта. Он был один и ехал так же беспечно, как ехал бы по улицам Сиди-Бель-Аббеса… Что ж, я сделал все, что мог, я даже рискнул своей безопасностью, чтобы предупредить его о возможной близости противника… Ведь не мог же он счесть пулю, ударившуюся в песок перед ним, приветствием из форта… Он продолжал ехать вдоль стен и внимательно рассматривать мертвых защитников форта. Интересно, подумал я, понял ли он, что они мертвы. Тень от их козырьков могла ему в этом помешать…

Что же делали туареги? Может быть, они выжидали, чтобы подошла вся колонна, с тем, чтобы перестрелять всех сразу? Следовало ли мне опять его предупреждать? Нет, больше делать было нечего. Если я выстрелил бы вновь, то меня неизбежно поймали бы. Кроме того, этот офицер, по-видимому, не обращал внимания ни на какие предупреждения.

В это время я увидел, что все было в порядке: отряд подходил развернутым строем, с выставленными вперед разведчиками и со стрелковыми цепями на флангах. Отряд подходил медленно и осторожно. Им, очевидно, командовал кто-то более осторожный, чем этот офицер, кто-то, кто вовсе не собирался попасться в ловушку туарегов.

Несколько минут спустя я услышал, как горнист играл сигналы. Он играл всевозможные сигналы, но мертвые защитники форта не обращали на них никакого внимания. Я представил себе изумление офицера, смотревшего на запертые ворота и ожидавшего, что вот-вот они откроются, смотревшего на мертвых часовых и не понимавшего, почему ему не отвечают.

Очевидно, туареги ушли. Может быть, это было результатом хитрости Лежона, а может быть, от своих разведчиков услыхали о приближении отряда из Токоту. Как бы то ни было, они ушли, иначе уже давно произошло бы столкновение… Вероятно, они ушли еще ночью, по обычаю забрав тела своих убитых…

Офицер, унтер-офицер, трубач и еще какой-то легионер стояли у стены метрах в трехстах от того места, где я прятался. По-видимому, легионер отказывался лезть в форт. Офицер указывал на стену и грозил револьвером, но тот качал головой. Потом трубач со спины верблюда влез на стену и через амбразуру проник в форт. Я ожидал, что он сейчас вновь появится или откроет ворота, но он не появился и ворота остались закрытыми. Четверть часа спустя офицер сам полез на стену. Опять я ожидал, что ворота раскроются, и снова ничего не случилось. Была полная тишина, время страшно тянулось, и солдаты отряда стояли так же неподвижно, как мертвые защитники форта.

Наконец из форта раздался громкий голос офицера: он звал трубача, но, видимо, никто не откликался. Отряд начал перестраиваться для атаки, с дальних холмов появился второй отряд на мулах, и все вместе стали быстро подвигаться к форту. В этот момент ворота открылись и офицер один вышел из форта.

Он отдал какое-то приказание и вернулся в форт со своим сержантом. Минуту спустя последний вышел и, видимо, распорядился разбить лагерь в оазисе. Мне пришло в голову, что мое положение могло вскоре стать затруднительным, потому что отряд, несомненно, выставит со всех сторон часовых. Мне надо было уйти, пока я не оказался внутри этого кольца часовых. Осмотревшись, я медленно и осторожно пополз к следующей гряде песчаных холмов, надеясь, что начальство в форту будет слишком занято осмотром того, что там найдет, и не будет иметь времени, чтобы смотреть по сторонам. Так оно, очевидно, и было. Когда я дополз до следующих холмов и оглянулся, не заметил ничего, что могло бы внушить мне опасения. Я отдохнул, отдышался и пробежал до ближних песчаных холмов. Я бежал с таким расчетом, чтобы форт все время находился между мной и оазисом. Мне следовало ползти от прикрытия к прикрытию между песчаными холмами, пока я не окажусь вне района, который мог быть занят часовыми. Там я смогу отдохнуть и двинуться в поход с наступлением ночи. Если я хорошенько буду идти, то за ночь уйду на тридцать миль.

Наконец я добрался до верхушки холма, усеянного крупными камнями. Я был на расстоянии полумили от форта, и здесь было сравнительно безопасно. Отсюда я видел всех часовых, а они меня не видели. Кроме того, здесь было немного тени и можно было поспать перед выходом в мой почти безнадежный поход… Почти безнадежный? Нет, совершенно безнадежный, если только мне не удастся достать верблюда… Но как достать? Убить часового и взять его верблюда? Нет, это было бы гнусным убийством своего же товарища.

Лучше попробовать ночью пробраться в оазис и там украсть верблюда. Это, конечно, трудно сделать, потому что ночью будет светить луна и везде будут ходить патрули. Кроме того, верблюд несомненно поднимет страшный шум.

Это было опасно и трудно, но все же возможно, потому что я был в форме и, если ко мне подошел бы стоящий у верблюда часовой, я сделал бы вид, что я ординарец и ищу своего верблюда. Может быть, даже лучше было бы прямо подойти к часовому и сказать, что я послан в Токоту с депешами. Это было вполне возможно. Надо было только, чтобы часовой не узнал меня в лицо, если он меня знает, и не понял, что я вовсе не состою в его отряде. Итак, это было возможно. Если меня не узнают, если я хорошо сыграю свою роль, если я не наскочу на самого офицера… В моем плане было слишком много «если», но другого плана нет. Кроме того, если меня пристрелят при попытке добыть верблюда, то письмо тете Патрисии дойдет до нее с не меньшим, если не с большим успехом, чем когда я повезу его сам. Итак, я решил дождаться темноты и попытаться ночью захватить верблюда.